•••
Глава первая
•••

Толпа на площади, в центре которой возвышалась бронзовая статуя Кимбрийского быка, хранила молчание. Весеннее небо над Аалборгом в Дании было высоким и голубым; а перед толпой на трех пиках, торчащих из потускневшей от времени стены красного кирпича, сообразно одному из законов пришельцев, умирал человек. Двое наблюдателей, судья и исполнитель этого закона, взирали на происходящее, сидя верхом на ездовых животных, всего в каких-нибудь двух шагах от того места, где в толпе людей стоял Шейн Эверт.

– Сын мой,- на тяжеловесном алаагском языке говорил молодому старший и более грузный из двоих, даже не подозревая, что поблизости находится понимающий его человек,- не устану повторять тебе: ни одно существо нельзя приручить за вечер. Тебя предупреждали, что, когда они путешествуют семьей, самец защищает самку, а самка и самец вместе защищают детенышей.

– Но, отец,- возражал молодой,- не было ни малейшего повода. Я лишь оттолкнул самку в сторону энергетическим копьем, чтобы ее не сшибла лошадь. Это было необходимое действие, а не наказание или нападение…

Их слова звенели в ушах Шейна и отпечатывались в его мозгу. Подобно гигантам в человеческом обличье, неуместные в своей средневековости, два массивных алаага возвышались рядом с ним. Яркий солнечный свет сверкал на зеленом и серебряном металле их доспехов и на рыжеватых, напоминающих верблюдов, тварях, служивших им ездовыми животными. Они были заняты собственной беседой, не забывая надзирать за толпой людей во время казни этого узаконенного представления. И только малая толика их внимания была обращена на человека, распятого ими на пиках.

К счастью для себя, а также и для людей, вынужденных быть свидетелями его смерти, подвергшийся казни датчанин был парализован энергетическим копьем, которое алааги называли «длинной рукой», еще до того, как его бросили на три длинные острые металлические пики, торчащие из стены на высоте двенадцати футов над землей. Пики пронзили его, пока он был без сознания, и он сразу же впал в шоковое состояние. Поэтому сейчас он не отдавал себе отчета в собственном умирании или в том, что его жена - женщина, из-за которой он подвергся смертной казни,- лежит мертвая у подножия стены прямо под ним. Теперь он сам был почти мертв. Но пока жизнь еще теплилась в нем, по алаагскому закону все находящиеся на площади обязаны были наблюдать.

– …Как бы то ни было,- отвечал пришелец-отец,- самец неправильно понял. А когда скоты ошибаются, отвечает хозяин. Смерть обоих была необходима - чтобы показать: мы никогда не ошибаемся и не потерпим нападения со стороны туземных тварей, которых завоевали. Но ответственность лежит на тебе.

Под ярким солнцем металл на пришельцах сиял тем же древним примитивным блеском, что и бронзовая статуя быка или торчащие из невзрачной кирпичной стены пики. Но люди на площади теперь надолго запомнят, что нельзя обманываться внешностью.

Традиции и нечто вроде суеверий нерелигиозных алаагов сохранили доспехи и оружие, существовавшие еще пятьдесят тысяч земных лет назад на той планете, которая породила этих девятифутовых покорителей человечества. Однако архаичным их платье и вооружение было лишь внешне.

Истинная сила двух надзирателей заключалась не в мечах или копьях «длинная рука», а в маленьких золотых с чернью жезлах у пояса, драгоценных камнях перстней на массивных указательных пальцах, а также крошечном, непрерывно перемещающемся глазке в передней луке каждого седла, пристально и неустанно наблюдающем за толпой.

– И вправду. Мой промах,- покорно произнес сын алаага.- Я загубил хороший скот.

– Верно, что загублен хороший скот,- ответил его отец,- невинный скот, у которого изначально не было намерения преступать наш закон. И за это мне отвечать сполна, потому что я твой отец и отвечаю за твой промах. Но ты отплатишь мне впятеро, ибо твоя ошибка серьезней, нежели просто порча хорошего скота.

– Серьезней, отец?

Шейн по-прежнему полностью скрывал голову под капюшоном своего страннического плаща. Те двое не подозревали даже, что один из скотов Лит Ахна, алаагского Правителя всей Земли, стоит от них на расстоянии, меньшем «длинной руки», понимая каждое их слово. Но благоразумнее не привлекать их внимания. Алаагские отцы обычно не выговаривают сыновьям на публике или в присутствии скота. Гремели мощные голоса, и в ушах Шейна пела кровь.

– Гораздо серьезней, сын…

Шейна мутило от вида фигуры на пиках, висевшей прямо перед ним. Он пытался оградиться от нее с помощью одной из своих фантазий - придуманного образа человека-изгоя, которого не в силах схватить или победить ни один алааг. Человека, подобно Шейну, анонимно путешествующего по свету в одежде пилигрима, но, в отличие от Шейна, мстящего пришельцам за каждое зло, причиненное мужчине, женщине или ребенку. Однако фантазия меркла перед лицом кровавой реальности на стене напротив. Внезапно уголком правого глаза он заметил нечто такое, что мгновенно вышибло эту реальность из его головы и заставило его затрепетать от безрассудного восторга.

На высоте около четырех метров над ним и всадниками изогнулась ветвь дуба, конец которой попадал в поле зрения Шейна. На конце ветви среди молодых зеленых листочков виднелся маленький кокон, уже разорванный.

Из него совсем недавно выбралась измятая пока бабочка, еще не имеющая представления, для чего ей крылья.

Непонятно было, как ей удалось пережить зиму. Теоретически алааги истребили всех насекомых в городах и селениях. Но вот оно - рождение земной бабочки в одно время с умиранием земного человека, маленькая жизнь вместо большой. Совершенно непомерное чувство восторга пело в груди у Шейна. Вот существо, избегнувшее смертного приговора чужаков и намеревающееся жить вопреки алаагам,- да, если эти двое надзирателей на огромных рыжих зверях не заметят, как она взмахнет крылышками, расправляя их для полета.

Они не должны заметить. Неприметный, затерявшийся в толпе в своем грубом плаще пилигрима и с посохом, неразличимый среди других бесцветных человеческих существ, Шейн переместился вправо, ближе к пришельцам, так что конец ветки с вылезшей бабочкой оказался прямо между ним и человеком на стене.

Это было похоже на суеверие, магию… называйте как угодно - только так он мог бы помочь бабочке. Шанс на сохранение крошечной жизни, зарождающейся сейчас на ветке, по законам космической справедливости должен быть гарантирован большой жизнью, угасающей у человека на стене. Одна должна уравновешивать другую. Шейн сфокусировал зрение на очертаниях бабочки, которые, приблизившись к нему, скрыли фигуру человека на пиках. Он заключал сделку с судьбой. «Не стану мигать,- говорил он себе,- и бабочка не будет видна алаагам. Они увидят лишь человека…»

Ни одна из громоздких, закованных в металл фигур не заметила его перемещения. Они все еще беседовали.

– …В битве,- говорил отец,- каждый из нас равен тысяче тысяч таких, как эти. Но хотя один превосходит многих, из этого не следует, что множество бессильно против одного. Поэтому не жди ничего и не будешь разочарован. И хотя они теперь принадлежат нам, среди них по-прежнему есть такие скоты, какими они были сразу после завоевания. Звери, еще не прирученные до состояния надлежащей любви к нам. Теперь ты понимаешь меня?

– Нет, отец.

В горле у Шейна жгло, и затуманивались глаза, поэтому он с трудом различал плотно прижавшуюся к ветке бабочку, которая наконец поддалась инстинктивному побуждению расправить смятые влажные крылышки и полностью раскрыла их. Оранжево-коричнево-черные крылышки - словно некий знак: это был вид субарктической бабочки под названием «пилигрим» - и сам Шейн мог называться пилигримом из-за плаща с капюшоном. В его памяти всплыл один из дней трехлетней давности в Канзасском университете. Он вспомнил, как стоял в студенческом клубе среди толпы студентов и преподавателей и, не дыша, слушал сообщение по радио о том, что на Землю высадились существа с далекой планеты и что Земля завоевана. Тогда он не почувствовал ничего, кроме возбуждения, смешанного, быть может, с не лишенными приятности предчувствиями.

– Кому-то придется переводить этим пришельцам,- бодро сообщил он друзьям.- Специалисты по языкам вроде меня будут нарасхват.

Но переводить пришлось для пришельцев, находясь в их подчинении, и Шейн говорил себе, что сделан не из того материала, что подпольные борцы Сопротивления.

Только… за последние два года…

Почти прямо над ним гремел голос старшего алаага:

– Завоевать - ничто. Завоевать может любой, у кого есть сила. Мы управляем, а это большее искусство. Мы управляем, потому что в конечном счете изменяем самую природу нашего скота.

– Изменяем? - эхом откликнулся молодой.

– Переделываем,- сказал старший.- Мы учим их любить нас невзирая на опыт предыдущих поколений. Мы делаем из них хорошую, послушную скотину. Оставаясь зверьем, они сломлены и находятся в нашем подчинении. Чтобы добиться этого, мы оставляем им их законы, религию, обычаи. Единственную вещь мы не приемлем - сопротивление нашей воле. И со временем они к этому привыкают.

– Но - всегда ли, отец?

– Всегда, говорю тебе! - Огромное ездовое животное отца задвигалось, оттеснив Шейна на несколько дюймов в сторону. Он подвинулся. Но не отрывал взгляда от бабочки.- Когда мы впервые прибыли сюда, некоторые боролись с нами - и погибли. Только мы знаем, что сломить надо прежде всего душу зверя. Поэтому сначала мы показываем им превосходство нашего оружия, потом - нашего тела и ума и, наконец, нашего закона. И когда у них не остается ничего своего, их звериное сердце дает трещину, и они бездумно следуют за нами, как новорожденные щенята за маткой, слепо доверяя нам и любя нас и больше не помышляя о сопротивлении нашей воле.

– И все у нас хорошо?

– Все хорошо для моего сына, его сына и сына его сына,- проговорил отец. - Но до того светлого мига, когда сердца скотов дадут трещину, каждый крошечный проблеск пламени восстания замедляет наступление их окончательной и абсолютной любви к нам. Сейчас неумышленно ты позволил этому пламени вспыхнуть снова.

– Я ошибся. В будущем постараюсь избегать таких ошибок.

– Меньшего и не ожидаю,- вымолвил отец.- А теперь скот мертв. Поехали.

Они пришпорили своих верховых животных и тронулись в путь. Людская толпа вокруг них вздохнула с облегчением. Вверху, на тройных пиках, висела теперь уже неподвижная и беззвучная жертва с остановившимся взглядом. Крылья бабочки медленно колыхались между мертвым лицом и лицом Шейна. Насекомое поднялось, подобно красочной тени, и вспорхнуло в сияющий солнечный свет над площадью, постепенно пропадая в вышине. Шейн ощутил торжество победителя. «Минус один человек,- подумал он в полубреду,- плюс одна бабочка, один крошечный пилигрим, бросающий вызов алаагам».

Толпа вокруг него рассеивалась. Бабочка исчезла. Лихорадочный восторг по поводу ее бегства остыл, и Шейн оглядел площадь. Алааги, отец и сын, проехали половину площади, направляясь к отходящей от нее улице. Одно из редких облачков закрыло тенью солнце, отчего свет потускнел. Шейн почувствовал на лице и руках прохладу легкого ветерка. Теперь площадь вокруг него почти опустела. Через несколько секунд он окажется один на один с мертвецом и пустым коконом, из которого вылупилась бабочка.

Он еще раз взглянул на мертвеца. Лицо было неподвижным, но легкий ветерок шевелил свисающие концы длинных белокурых волос.

Шейн ощутил резкую дрожь от ветерка и наступившей прохлады. Приподнятое настроение исчезало, уступая место сомнениям и страху. Теперь, когда все кончилось, его трясло и подташнивало…

За последние два года он повидал чересчур много казней по приказу пришельцев. И не решился бы вернуться в алаагский штаб в таком состоянии.

Ему, скорей всего, придется сообщить Лит Ахну о происшествии, которое задержало его при исполнении курьерских обязанностей; и ему ни в коем случае нельзя выдать свои истинные чувства в отношении увиденного. Алааги хотели, чтобы их персональный скот был похож на них самих - спартанский по духу, несгибаемый, не придающий значения своей или чужой боли. Любая человеческая особь, обнаруживающая свои эмоции, считалась «больной» по меркам алаагов. Репутация алаагского хозяина - будь это даже Правитель всей Земли - могла пострадать, если бы он содержал у себя нездоровый скот.

Сам Шейн мог бы окончить жизнь на пиках, несмотря на то что Лит Ахн вроде бы испытывал к нему симпатию. Ему придется подавить свои чувства, и поскорее. В лучшем случае он мог бы украсть еще полчаса из своего графика в добавление ко времени, потраченному на созерцание казни, и в эти полчаса ему необходимо взять себя в руки. Он повернул обратно и пошел по улице, отходящей от площади, вслед за остатками разбредающейся толпы.

На этой улице когда-то размещались небольшие лавки вперемежку с редкими более крупными магазинами или деловыми учреждениями. Внешне она не изменилась. Тротуары и мостовая не были разбиты или замусорены. Витрины магазинов, хотя и почти пустые, оставались в целости и сохранности. Алааги не терпели грязи или разрухи. Они с равным усердием и беспристрастием вычищали жилые районы больших городов и руины Парфенона в Афинах; но уровень жизни, который был установлен для большей части человеческого скота, едва позволял сводить концы с концами даже тем, кто был в состоянии работать дни напролет.

За полтора квартала от площади Шейн остановился у двери под неясным силуэтом когда-то неоновой вывески бара. Он вошел в большую мрачную комнату, почти не изменившуюся с прошлых времен, не считая того, что на полке за стойкой не было видно множества бутылок со спиртным. В теперешние времена разрешалось производить лишь небольшое количество дистиллированного алкоголя. Люди пили местное вино или пиво.

В этот час заведение было заполнено посетителями, в основном мужчинами. Все хранили молчание после эпизода на площади, и все поспешно, большими глотками пили бочковое пиво из высоких толстостенных стаканов. Шейн пробился к дальнему углу у стойки. Там стоял бармен, нагружая подносы полными стаканами для единственной официантки, относившей их на столики и в кабинки на улице.

– Один, - сказал Шейн.

Секунду спустя перед ним поставили полный стакан. Он заплатил и, облокотившись на стойку и зажав голову ладонями, уставился в глубь коричневатой жидкости.

И снова Шейну вспомнился мертвец на пиках с развевающимися под ветром волосами. Наверняка, думал он, эта бабочка, называемая пилигримом, - некое предзнаменование. Он попытался отгородиться образом бабочки от воспоминаний о мертвеце, но здесь, в стороне от голубого неба и солнечного света, крошечный силуэт не хотел обретать очертаний перед его мысленным взором. В отчаянии Шейн снова прибегнул к своему личному душевному утешителю - образу человека в одеянии с капюшоном, бросающему вызов всем алаагам и воздающему им за злодеяния. Ему почти удалось вызвать его. Но образ мстителя не удерживался в сознании. Его продолжало вытеснять воспоминание о человеке на пиках…

«Undskylde! - прозвучало прямо ему в ухо.- Herre… Herre!»

Какую-то долю секунды он воспринимал эти слова только как посторонний шум. Из-за переживаний, захвативших его, он незаметно для себя стал думать по-английски. Потом наконец осознал смысл слов. Он поднял глаза и посмотрел на бармена. Бар за его спиной был опять полупустым. Очень немногие теперь могли урвать хоть чуть-чуть времени от изнурительной работы, позволявшей не умереть от голода или, хуже того, быть выкинутыми с рабочих мест и сделаться бродягами, к которым закон был безжалостен.

– Прошу прощения,- снова сказал бармен; на этот раз Шейн сразу мысленно вернулся в Данию с ее языком.- Сэр. Вы ведь не пьете.

Так оно и было. Стакан перед Шейном оставался по-прежнему полным. Чуть в отдалении маячило худое любознательное лицо бармена, наблюдавшего за посетителем с беспардонным любопытством хорька.

– Я…- Шейн пришел в себя. Он чуть не начал объяснять, кто он такой, что было бы небезопасно. Очень немногие обыкновенные люди любили соплеменников, поступивших на службу к алаагам.

– Расстроены увиденным на площади, сэр? Понятно,- вымолвил бармен. Сощурив зеленые глаза, он наклонился ближе и прошептал: - Может, что покрепче пива? Когда вы в последний раз пили шнапс?

Шейна пронзило чувство опасности. Аалборг был некогда знаменит своей водкой, но еще до прихода алаагов.

Бармен, должно быть, разглядел в нем иностранца - возможно, при деньгах. Потом вдруг Шейну стало наплевать, что такое разглядел бармен или где раздобыл очищенный алкоголь. Именно это ему сейчас и было нужно - нечто взрывное, чтобы противостоять насилию, свидетелем которого он только что оказался.

– Это будет стоить вам десять,- пробормотал бармен.

Десять валютных единиц составляли дневной заработок квалифицированного плотника - и лишь небольшую часть жалованья Шейна за те же часы. Алааги хорошо платили своему скоту, находящемуся в услужении. Слишком хорошо, по мнению большинства остальных людей. То была одна из причин, почему Шейн ходил всюду по поручениям хозяина в дешевой и неприметной одежде странника.

– Да,- проронил он. Потом залез в сумку, висящую на шнуре у пояса, и достал из нее пачку денег. Бармен слегка присвистнул.

– Сэр,- сказал он,- вы ведь не собираетесь спустить все эти деньги здесь.

– Спасибо. Я…- Шейн опустил пачку, чтобы бармену не было видно, и вынул одну купюру,- Выпейте со мной стаканчик.

– Ну конечно же, сэр,- откликнулся бармен. Его глаза заблестели, как металлические глаза Кимбрийского быка на солнце.- Раз уж вы можете позволить себе…

Он протянул через стойку худую руку и схватил предложенную Шейном купюру. Потом нырнул под стойку и появился с двумя высокими стаканами, каждый из которых примерно на одну пятую был заполнен бесцветной жидкостью. Держа стаканы между собой и Шейном, чтобы не было видно другим посетителям, он передал один Шейну.

– Удачи,- сказал он, опрокидывая стакан и осушая его одним глотком. Шейн последовал его примеру, и резкая маслянистая жидкость обожгла ему горло, дыхание перехватило. Как он и ожидал, это оказался неразбавленный крепкий алкогольный напиток нелегальной перегонки, не имеющий ничего общего с прежней водкой, кроме названия. Даже проглотив его, Шейн продолжал ощущать жжение в глотке, как от огня.

Шейн автоматически потянулся за стаканом с пивом, чтобы потушить огонь внутри. Бармен уже забрал два стакана из-под водки и двинулся вдоль стойки, чтобы обслужить другого посетителя. Шейн с облегчением сделал глоток. Пенистое пиво было мягким, как вода после резкого самогона. По телу начало медленно разливаться тепло. Изломы сознания скруглились, и на гребне этой баюкающей волны возникли утешительные, знакомые грезы о мстителе. Мститель, говорил он себе, незамеченным присутствовал на площади во время казни, а теперь сидит в засаде в таком месте, откуда сможет напасть на алаагских отца с сыном и исчезнуть прежде, чем вызовут полицию. Держа в руке маленький золотой с чернью жезл, он стоит сбоку у открытого окна и глядит вниз на улицу, по которой навстречу ему едут верхом две фигуры в зеленых с серебром доспехах…

– Еще, сэр?

Это снова был бармен. Вздрогнув, Шейн бросил взгляд на свой стакан с пивом и увидел, что тот тоже пуст. Еще одна порция этой жидкой взрывчатки? Или даже еще один стакан пива? Он не мог позволить себе ни того ни другого. Как при встрече с Лит Ахном через час или около того ни в коем случае нельзя будет выказать ни намека на эмоции, сообщая о том, что пришлось увидеть на площади, в точности так не должен он обнаружить ни малейшего признака опьянения или растерянности. Эти слабости также были непозволительны для слуг пришельцев, поскольку пришельцы не допускали их у себя.

– Нет,- ответил он,- мне пора идти.

– Это у вас от одного стакана? - бармен наклонил голову.- Вы счастливчик, сэр. Некоторым из нас такого не забыть.

Насмешливые нотки в голосе бармена ударили по натянутым нервам Шейна. В нем вскипела неожиданная злость. Разве этот человек знает, каково жить с алаагами, когда с тобой постоянно обращаются с безразличной приязнью, стоящей ниже презрения,- такого рода приязнью, которой человек мог бы одарить умного домашнего питомца,- и притом быть свидетелем сцен вроде той, на площади, и не раз в год, а каждую неделю, если не каждый день?

– Послушайте…- взорвался он, но быстро справился с собой. И в этот раз он чуть не выдал себя.

– Да, сэр? - откликнулся бармен, с минуту понаблюдав за ним.- Слушаю вас.

В голосе бармена Шейну послышалась подозрительность. Это могло быть всего лишь отзвуком его внутреннего смятения, но он решил рискнуть.

– Послушайте,- повторил он, понизив голос,- почему, по-вашему, я ношу эту одежду?

Он указал на свою одежду пилигрима.

– Вы постриглись в монахи.- Теперь голос бармена был сухим, отстраненным.

– Нет, вы не понимаете…

Непривычное тепло от выпитого вдохновило его. Образ бабочки незаметно переходил - и растворился - в образе мстителя.

– Вы считаете, то, что произошло сейчас на площади,- случайность? Это не так. Не просто случайность, большего я не могу сказать.

– Не просто случайность? - бармен нахмурился; и когда заговорил снова, его голос, подобно голосу Шейна, понизился до максимально осторожного.

– Разумеется, человек, кончающий жизнь на пиках,- это не было запланировано,- пробормотал Шейн, наклоняясь к нему.- Пилигрим…- Шейн осекся.- Вы не слыхали про Пилигрима?

– Пилигрим? Какой Пилигрим? - Лицо бармена приблизилось.

Теперь оба они говорили почти шепотом.

– Если вы не знаете, мне нельзя говорить…

– Вы уже и так много сказали…

Шейн вытянул руку и, облокотившись на стойку бара, коснулся своего шестифутового посоха из полированного дуба.

– Это один из символов Пилигрима,- сказал он.- Есть и другие. На днях вы увидите его метку и поймете, что нападение на алаагов на площади не было просто случайностью. Это все, что я могу вам сказать.

С этим замечанием удобно было удалиться. Шейн поднял посох, быстро повернулся и вышел. Он почувствовал облегчение только после того, как дверь бара закрылась за ним. Какое-то время он стоял, вдыхая прохладный воздух и ожидая, пока прояснится голова. Он заметил, что руки его дрожат.

Когда в голове просветлело, к нему вернулось здравомыслие. Он почувствовал на лбу холодную испарину. Что на него нашло? Рисковать всем, только чтобы порисоваться перед незнакомым барменом? Сказки вроде той, на которую он только что намекал, могут достигнуть ушей алаагов - и в частности ушей Лит Ахна. Если пришельцы заподозрят, что ему известно что-то о движении Сопротивления, они захотят узнать у него гораздо больше, и в этом случае смерть на тройных пиках может оказаться чем-то желанным, а не устрашающим.

И все же он испытал потрясающее чувство за те несколько секунд, когда делился с барменом своей фантазией, почти поверив в нее. Чувство почти такое же сильное, как восторг при виде выжившей бабочки. За несколько мгновений он почти возродился к жизни, как часть мира, вмещающего в себя Пилигрима-мстителя, способного бросить вызов алаагам. Некий Пилигрим, оставляющий свой знак на месте каждой алаагской казни как обещание грядущего возмездия. Тот самый Пилигрим, который в конце концов поднимет мир на свержение тирании пришельцев-убийц.

Он повернулся кругом и поспешно зашагал обратно к площади и к улице, по которой можно добраться до аэропорта, где его подберет алаагский курьерский самолет. Он ощущал сосущую пустоту в животе при мысли о встрече с Лит Ахном, но в то же время мысли бурлили. Вот если бы он был рожден с более атлетическим телом и равнодушием к опасности, необходимыми для настоящего борца Сопротивления! Алааги полагали, что истребили в зародыше человеческое сопротивление два года тому назад. Пилигрим может стать реальностью. Его роль подходит любому человеку, хорошо осведомленному о чужаках,- при условии, что он совершенно лишен страха и воображения, которое заставило бы его видеть в ночных кошмарах то, что могут сделать с ним алааги, когда поймают и разоблачат - а это в конечном счете произойдет. К несчастью, Шейн не был таким человеком. Даже и теперь он просыпался в холодном поту от ночных кошмаров, в которых алааги ловили его за какие-то мелкие прегрешения и собирались наказать. Некоторые мужчины и женщины, и Шейн среди них, испытывали ужас перед намеренно причиненной болью… Он вздрогнул от мрачных мыслей, смесь страха и ярости вызвала спазмы в животе, заставив забыть о настоящем.

От кипения потаенных переживаний в нем вызрело безразличие к окружающим вещам, едва не стоившее ему жизни, как и то, что, уходя из бара, он бессознательно натянул капюшон плаща на голову, чтобы спрятать лицо от могущих позже опознать его как человека, виденного в том месте, где бармену рассказывали о ком-то по имени Пилигрим. Очнулся он от собственных мыслей, только услыхав слабое скрежетание окаменевшего от грязи тряпья по цементному тротуару где-то сзади.

Шейн остановился и быстро обернулся. Не больше чем в двух метрах позади себя он увидел подкрадывающегося к нему человека с деревянным ножом и деревянной дубинкой, утыканной осколками стекла; тощее тело нападавшего было плотно обмотано тряпьем в качестве доспехов.

Шейн повернулся, чтобы бежать. Но теперь, во внезапно наступившей могильной тишине и пустоте улицы, из-за домов с двух сторон ему наперерез вышли такие же люди, вооруженные дубинками и камнями. Он оказался в ловушке между одним позади и двумя впереди себя.

Сознание его внезапно сделалось четким и ясным. В один миг одолел он вспышку испуга, оказавшись за пределами страха, во власти острого ощущения натянутой струны, как от воздействия на нервы ударной дозы стимулирующего средства. Сами собой сказались два последних года тренировок. Откинув капюшон, чтобы тот не загораживал боковое зрение, Шейн ухватился за середину посоха расставленными на полтора фута руками, держа его перед собой и поворачивая так, чтобы все трое были у него в поле зрения.

Трое бродяг остановились.

Они явно почувствовали, что совершили ошибку. Увидев человека с надвинутым на глаза капюшоном и опущенной головой, они, должно быть, приняли его за так называемого «молящегося странника», одного из тех, кто носит рясу и посох как знак ненасильственного приятия греховного состояния мира, приведшего всех людей под ярмо пришельцев. Они заколебались.

– Ладно, пилигрим,- сказал высокий мужчина с рыжеватыми волосами, один из двух, вышедших ему навстречу.- Кидай кошелек и проваливай.

На мгновение Шейн ощутил во рту сильный металлический привкус. Сумка на поясе странника содержала в себе многие из возможных мирских благ; но трое окруживших его людей были «бродягами» - не рабами - теми, кто не мог или не хотел выполнять работу, порученную пришельцами. По алаагскому закону таким отверженным нечего было терять. При встрече с такой троицей почти любой странник, молящийся или нет, отдал бы свой кошелек. Но Шейн не мог этого сделать. В его сумке, помимо собственных вещей, были официальные бумаги алаагского правительства, которые он нес Лит Ахну; и Лит Ахн, воин с рождения и по традиции, не поймет этого и не проявит милосердия к слуге, не сумевшему защитить доверенную ему собственность. Лучше уж дубинки и камни сейчас, чем разочарование Лит Ахна.

– Иди и возьми,- откликнулся он. Собственный голос, показалось, прозвучал странно.

Посох в руках стал легким, как бамбуковый шест. Теперь бродяги надвигались на него. Необходимо было вырваться из сжимающегося вокруг него кольца, чтобы охватывать взглядом их всех… Слева виднелся фасад магазина, и оттуда на него надвигался низенький седой бродяга. Шейн сделал отвлекающий выпад в сторону высокого рыжеватого мужчины, потом отпрыгнул влево. Низенький бродяга при его приближении замахнулся дубинкой, но посох в руках Шейна отмел ее в сторону, и один конец посоха пришелся как раз в нижнюю часть тела бродяги. Тот свалился без звука и лежал, съежившись. Шейн перешагнул через него, достиг фасада магазина и повернулся, чтобы встретить лицом к лицу двоих оставшихся. Поворачиваясь, он заметил что-то в воздухе и инстинктивно пригнулся. Камень ударился о край кирпичной кладки у витрины магазина и соскользнул вниз. Шейн отступил в сторону, чтобы витрина оказалась у него за спиной. Двое других были теперь у края тротуара, напротив него, и продолжали загораживать ему путь к отступлению. Рыжеволосый слегка хмурился, сжимая в руке следующий камень. Его удерживало широкое бьющееся стекло позади Шейна. Мертвый или избитый человек ничего не значил, а вот разбитая витрина магазина означала немедленный вызов алаагской полиции через автоматическую сигнализацию, а пришельцы не проявляли великодушия при устранении бродяг.

– Последний шанс,- вымолвил рыжеволосый. - Отдавай сумку.

Пока он говорил, они с напарником одновременно набросились на Шейна. Шейн отскочил влево, чтобы сначала встретить нападавшего с этой стороны и достаточно далеко отодвинуться от витрины для свободного манипулирования палкой. Потом нанес удар верхним концом посоха сверху вниз, отражая удар дубинкой и свалив бродягу на землю, где тот остался сидеть, сжимая сломанную в предплечье руку.

Шейн крутанулся, чтобы встретить рыжеволосого бродягу, привставшего на цыпочки с занесенной над головой тяжелой дубинкой и готового нанести сокрушительный удар. Рефлекторно Шейн размахнулся посохом, и твердый, обожженный в огне наконечник молниеносно вонзился в шею бродяги прямо под нижнюю челюсть.

Бродяга свалился и остался лежать с неестественно повернутой головой. Шейн быстро повернулся кругом, тяжело дыша, с посохом наготове. Но человек со сломанной рукой уже убегал по улице в ту сторону, откуда только что пришел Шейн. Двое других все так же лежали на земле, не выказывая намерения подняться.

Улица была пустынна.

Шейн стоял, опираясь на посох, и судорожно хватал ртом воздух. Невероятно! Он смело встретил троих вооруженных людей - вооруженных по меньшей мере в той же степени, что и он сам,- и победил их всех. Он смотрел на поверженные тела и с трудом верил своим глазам. Все его упражнения с палкой… это ведь было для самозащиты, и он надеялся никогда не использовать ее даже против одного противника. И вот сейчас их было трое… и он победил.

По телу разливалось тепло; он ощущал себя удивительно большим и уверенным в себе. Возможно,- вдруг пришло ему на ум,- так чувствуют себя алааги. Когда осознаешь себя бойцом и завоевателем, расправляются плечи и распрямляется спина. Может быть, именно такое чувство надо было испытать, чтобы понять алаагов, - необходимо побеждать в исключительно неблагоприятных условиях, как это делают они…

Он был близок к тому, чтобы отбросить всю накопившуюся за последние два года горечь и ненависть. Вероятно, уверенность в своих силах дает право действовать. Он вышел вперед, чтобы осмотреть поверженных им людей.

Двое бродяг были мертвы. Шейн стоял и смотрел на них. Поначалу они, замотанные в тряпки, казались довольно худыми, но только теперь, стоя прямо над ними, увидел он, какими костлявыми и тощими были они в действительности. Скелеты с руками-клешнями.

Он стоял, уставившись на последнего, которого убил, и постепенно новые ощущения запальчивости и гордости начали тускнеть. Он видел небритые запавшие щеки, жилистую шею и выступающую челюсть мертвого лица, прижатого к бетону. Эти черты бросались в глаза. Человек, вероятно, голодал - в буквальном смысле слова. Шейн посмотрел на другого мертвеца и подумал о том бродяге, который убежал. Все они, должно быть, голодали несколько дней кряду.

Молниеносно пропало чувство победителя, и к горлу снова подступила тошнотворная горечь досады. Только что он считал себя воином. Великий герой - убийца двух вооруженных врагов. Правда, оружием этих врагов были палки и камни, да и сами враги оказались полумертвыми людьми, которым едва хватило сил, чтобы воспользоваться тем, что принесли с собой. Не алааги, не вооруженные до зубов завоеватели Вселенной, которым бросает вызов воображаемый Пилигрим, а люди вроде него самого, низведенные до состояния животных теми, кто считал их, как и Шейна, «скотом».

Нахлынула тошнота. Что-то в нем взорвалось наподобие бомбы замедленного действия. Он повернулся и побежал к площади.

Площадь была по-прежнему пустынна. Тяжело дыша, замедлил он шаги и пересек площадь, направляясь к неподвижному телу на пиках и другому телу у подножия стены. Гнев его прошел, как и приступ тошноты. Совершенно опустошенный, он не чувствовал даже страха. Странное это было состояние - не испытывать страха, покончить со всем этим: холодным потом и ночными кошмарами, длившимися уже на протяжении двух лет, дрожью, как на краю пропасти.

Даже теперь он не знал в точности, когда отошел от той пропасти. Но это не имеет значения. Зато знал наверняка, что страх не исчез навсегда. Он вернется. Но это тоже не имеет значения. Ничто не имеет значения, даже конец, к которому он почти наверняка придет. Единственная важная вещь - это то, что он наконец начал действовать, каким-то образом переделывать мир, неприемлемый в его теперешнем виде.

Совершенно спокойно подошел он к стене под пиками, держащими мертвое тело. И огляделся вокруг, чтобы удостовериться, что за ним не наблюдают, но на площади никого не было, и никто не смотрел из выходящих на нее окон.

Шейн достал из кармана единственный кусок металла, который ему разрешалось носить с собой. Это был ключ от его квартиры при штабе Лит Ахна, в Миннеаполисе, бывшем когда-то частью страны, известной под названием Соединенные Штаты Америки. Ключ был сделан из какого-то специального сплава, разработанного алаагами, и, как все подобные ключи, имел «защиту» - не включал сигнализацию при нарушении поля, наведенного алаагами над каждым городом и деревней для поиска запрещенного металлического оружия людей. Концом ключа Шейн нацарапал на стене под телом схематичное изображение пилигрима с посохом.

Твердый наконечник металлического ключа легко прорезал трухлявую поверхность кирпича, обнажая прежний светло-красный цвет. Шейн повернул прочь, засовывая ключ в сумку. Вечерние тени, падающие от зданий, постепенно закрывали то, что он сделал. А тела уберут только на восходе - по алаагскому закону. К тому времени, как нацарапанную на кирпиче фигуру увидит первый чужак, Шейн будет снова находиться среди домашнего «скота» Лит Ахна, неотличимый от них.

Неотличимый, но с этого момента другой - в чем именно, алаагам еще предстоит узнать. Он повернулся и быстро зашагал по улице, которая вела к ожидающему его курьерскому самолету чужаков. Краем глаза различил он трепетание цветных крылышек бабочки - или то был только проблеск отражения от какого-то высокого окна, на мгновение блеснувший разными цветами. Быть может, вдруг подумал он с теплотой, это та самая бабочка, которую он видел появляющейся из кокона. Приятно было вообразить, что это могло быть то самое крошечное свободное существо.

– Привет Пилигриму,- с ликованием прошептал он.- Лети, маленький брат. Лети!

Загрузка...