Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

КОГДА ИЛЬИЧ ОТДЫХАЕТ

В определенные моменты Владимир Ильич умел дать своему напряженно работающему мозгу необходимую разрядку. Он, — о ком П. Н. Лепешинский верно говорил, что это человек, «счастливо совмещающий в себе необычайную силу теоретического развитого ума с огромной волей политика», — был в то же время неутомимым охотником и спортсменом, с азартом и страстью, на какие только был способен, отдававшийся этим занятиям.

Отдых его, так же как и труд, был деятельным, темпераментным, подвижным. Отправившись на охоту, он мог исходить тридцать-сорок верст по болотам и тайге, в мороз и жару, чтобы прийти с добычей. Впрочем, все мы знали, что Ильич не «кровожаден»: его интересовали обычно не столько результаты охотничьих походов, сколько самый процесс охоты. Этот вид отдыха позволял ему побыть наедине, насладиться природой с ее безлюдьем, тишиной, просторами, сильнее почувствовать ее красоту. Летом он любил купанье, а зимой — на тех же местах, где купался, — с удовольствием катался на коньках, которыми увлекался не меньше охоты.

Ильич несомненно любил жизнь во всех ее проявлениях. Надев коньки и выпрыгнув на гладкую поверхность замерзшей реки, он стремился дать такую работу мышцам ног и всего тела, чтобы оно дышало всеми своими порами, чтобы сердце билось учащенно и чтобы всем своим существом, всеми нервами он мог ощущать радость бытия.

Бывало, высыплет вся наша компания на лед, и вот уже бодрый и жизнерадостный Ильич, по-юношески подвижный и возбужденный, подзадоривает:

— Ну-ка, кто со мной вперегонку?..

Я с детства ходила на коньках голландским шагом и научила этому Ильича. Наши коньки с визгом режут ледяную гладь, изо всех сил стараюсь я не отстать в разгоревшемся соревновании; но — напрягая свою волю, чтобы победить, — всех нас уже обгоняет Ильич и, смеясь, уходит вперед… Не догонишь!

А с каким наслаждением предавался Владимир Ильич шахматам!

В игре этой Ленин всегда оставался уравновешенным. Пантелеймон Николаевич тоже был заядлым шахматистом и частенько сражался с Ильичем на шахматном поле. Правда, возможностей для непосредственных встреч с Лениным было не так уж много; но в тех случаях, когда не удавалось встретиться за шахматной доской лицом к лицу, — на помощь приходила переписка.

Впрочем, вряд ли удастся рассказать об этих «боях» лучше самого Пантелеймона Николаевича; поэтому я разрешу себе воспользоваться некоторыми его воспоминаниями, которыми он со мной делился.

Муж рассказывал, что еще во время этапного путешествия в тюремном вагоне из Петербурга в Сибирь он постоянно обыгрывал в шахматы ехавших вместе с ним Старкова и Кржижановского. Встретившись в 1898 году с Владимиром Ильичем в Минусинске, куда мы все съехались под Новый год, Лепешинский — при активном подзадоривании со стороны Старкова и Кржижановского — засел с ним за шахматный столик. Не прошло и четверти часа с момента их первого свидания, как оба уже углубленно молчали, сидя друг против друга и вперив взоры в черно-белое поле. Однако молчание длилось не очень долго: муж партию Ильичу проиграл. Такими же результатами завершились и вторая, и третья, и четвертая партии. Старые шахматные противники Пантелеймона Николаевича ликовали: всегдашний их победитель потерпел поражение.

Попыталась было эта троица играть с Лениным, соединив свои усилия. Поначалу Ильич как будто стал проигрывать. Однако сдаваться — не в его натуре. Он сосредоточенно думает. «На его огромном лбу, с характерными „сократовскими“ выпуклостями выступили капельки пота, голова низко наклонена к шахматной доске, глаза неподвижно устремлены на тот уголок ее, где сосредоточен был стратегический главный пункт битвы… Ни единый мускул не дрогнет на этом, словно вырезанном из кости, лице, на широких висках которого напряглись синеватые жилки…» Но торжество «тройственного согласия» оказалось преждевременным:

«Двумя-тремя „тихими“ ходами упорный противник „антанты“, под шумок ее преждевременного ликования, создал совершенно неожиданную для союзников ситуацию, и „боевое счастье“ им изменило.

С этого момента лица их все более вытягиваются, а у Ильича глаза загораются лукавым огоньком. Союзники начинают переругиваться между собой, попрекая друг друга в ротозействе; а их победитель весело-превесело улыбается и вытирает платком пот со лба» (П. Н. Лепешинский. «На повороте»).

Владимир Ильич с его непосредственностью и умением всей душой отдаваться развлечениям, доступным нам в условиях ссылки, веселился вместе со всеми.

Вспоминается одна из вечеринок. После чая мы устроили танцы. Зинаида Павловна Невзорова, жена Кржижановского, отлично танцевала падеспань, я лихо отплясывала русскую, к нам присоединились другие… А потом мы устроили пение.

Фридрих Вильгельмович Ленгник обладал хорошим сильным голосом. Он и запел первым любимую нами песню, сочиненную Глебом Максимилиановичем:

После этого Василий Васильевич Старков наладил пение хором. Он у нас обычно и был «главным дирижером», даже создал нечто вроде хора из ссыльных. Запели сначала «Варшавянку», переведенную с польского Кржижановским. За «Варшавянкой» последовала «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Но была у Старкова одна слабость: исполнять хором печальную украинскую песню «Така ж ии доля». И вот зазвучало:

Владимир Ильич, как мы знали, не был равнодушен к музыке. А так как в ссылке иной музыки, кроме пения, не было, то он порой и отводил в нем душу. Однако тягучая «Така ж ии доля» была вовсе не в его духе. Очевидно, наше меланхолическое завывание порядком прискучило всем; и поэтому, когда Ильич воскликнул с азартом: «К черту „Таку ж ии долю“! Давайте-ка зажарим „Смело, товарищи, в ногу!“», — все были довольны.

Хор мгновенно переключился и грянул:

Владимир Ильич взмахивал в такт руками и с увлечением пел:

В эти минуты он отдавал себя пению целиком — энергично притопывал в такт ногой, и в глазах его сверкало не только веселье, но и глубокий революционный энтузиазм.

Вдосталь насладившись пением, мы как-то незаметно перешли к разговорам о своих — то есть партийных делах.

Кончилась эта памятная встреча. Все разошлись. Ульяновы уехали к себе в Шушенское, но связь Владимира Ильича с Пантелеймоном Николаевичем не прерывалась. Они переписывались по поводу шахмат, но из тех же писем мы узнавали и о жизни семьи Ульяновых. Каждый раз с нетерпением ожидали мы весточки из Шушенского. А вспоминая Ленина, говорили о том, как замечательно сочетается в нем умение непринужденно веселиться со способностью вести серьезнейший разговор о политических проблемах, говорили о его личном обаянии, которое привязывало к нему людей на долгие годы.