Пятьсот часов тишины

III. ПО БЫСТРОЙ ВОДЕ

Что говорить, все мы стремимся путешествовать с комфортом, да чтобы светило солнышко, да чтобы не капал дождик. И это в общем-то не требует ни оправданий, ни комментариев: в хорошую погоду путь действительно более сладок. Однако можете считать, вам просто не повезло, если на Чусовой — как, впрочем, и в любой другом месте — вы не отведали всякой погоды. Это значит, что река не показала вам себя со всех сторон и во всех обличьях.

…Безмятежно чудесны погожие дни на Чусовой! Лодка плавится то быстрее, то медленнее. Мы то в густой тени, то на солнцепеке. Несколько перефразировав Экзюпери, можно сказать: солнце источает не жар полдневный, а доброту. Не хочется ни веслами работать, ни пальцем пошевелить. Начеку только рулевой, да и тот не столько рулит, сколько грезит.

Река отражает в себе и тайгу, и причудливого вида скалы, и вполне мирное, но вместе с тем какое-то всегдашне беспокойное уральское небо с растрепанными облаками. Проплывают берега, воздух не шелохнется. Одна панорама сменяет другую. Чувство такое, словно движешься по картинной галерее.

Под вечер от скал домовито тянет теплом, как от натопленных печей. С первыми вечерними тенями появляются прохладно-робкие волоконца тумана. Они еле различимы, они еще послушно чутки к каждому дуновению ветерка. Но не пройдет и часа, туман как бы осмелеет и легкой седенькой кисеей поплывет над водой и вместе с водой, словно ее попутчик. Вскоре вы заметите, что он все густеет, сереет и уже как-то неохотно следует за течением, будто отяжелел. Зацепившись за куст или за отрог скалы, он уже норовит там остановиться: толчется на месте, густые шевелящиеся космы его словно бы мнутся в нерешительности. Вода не видна, как не виден и противоположный берег. Только покрытые лесом скалы высятся будто над облаками. (Верх картины, так сказать, материальный, а низ совсем призрачный!) Клубы тумана, пахнущие холодным отработанным паром, начинают выкатываться из русла реки на берег. Вскоре туман пластами разляжется в низинных местах, а между деревьями, скалами, кустами повиснет, как клочья марли на бечеве.

Печальную ноту выводит где-то неподалеку на одиноком таше вода: шумит… шумит… А на холодном, уже по-осеннему черном небе все ярче разгораются еще совсем летние, легкомысленно-мигливые звезды.

Слегка познабливает от сырости, хочется поближе к костру, который призывно распахнул тебе навстречу свою трепетную, огнистую душу.

…А утром все повторяется в обратном порядке. Словно по волшебству исчезает рваная марля тумана, висевшая всю ночь на невидимой бечеве. Серые клубы шевелящейся, прогорклой сырости нехотя скатываются обратно в реку. Поспешно перестраивая на ходу свои призрачные ряды, туман устремляется прочь от встающего солнца. Но путь его недалек и недолог. Все теснее прижимается он к воде, тончает, ежится, становится все прозрачнее, будто истаивает. И он уже не серый, а слегка позлащенный, утренний. На реке теперь с каждой минутой все искристее и привольнее. Стелется по росистым травам горьковатый дымок. По-голубиному воркует в котелке похлебка. Скоро и в путь.

А утро сияет над тайгой победоносно и величаво. День будет снова редкостный!

Не все вечера и ночи здесь одинаково сыры. Но чем ближе подходил август, тем заметнее густели и туманы. Палатку приходилось разбивать на верхних береговых террасах — в удалении от воды.

…В пасмурные дни все здесь совсем иное. Тайга глядит нелюдимо: один увал мрачнее другого, лощины кажутся преддверием преисподнем. Река словно освинцована. Небо низкое и гнетет, как опустившийся потолок. Скалы суровые, неживые, потому что не веет от них теплом. Они стоят, угрюмо нахлобучив на невидящие глаза тысячепудовые лесистые шеломы. И на всем печать отрешенности, все как будто бы от тебя отвернулось — пейзаж, способный испортить настроение даже оптимисту!

Зато солнечный день после такого вот дня-печальника — как добрый подарок.

При всей суровости нрава Чусовая не прочь, однако, и пошутить. Самая восхитительная, но и самая злая ее шутка — это гроза.

Если вы пересидели грозу под крышей, можете считать, что грозы не было. Надо, чтобы была внезапность, чтобы с одной стороны — мощь стихни, а с другой — полная ваша беззащитность, беспомощность. Только при таком условии вы все, что должно, прочувствуете и все от грозы возьмете.

Несмотря на житейскую искушенность и предусмотрительность Историка, гроза нас застигла врасплох Произошло это в самых «маминских» местах, неподалеку от Усть-Утки и Висима — родины незабвенного певца Урала.

…За деревней Романова, немного не доезжая камня Афонины брови, мы облюбовали уютную лужайку. Напротив нее, на противоположном берегу, был симпатичный пляж, хотя и с крупным песком.

Было решено устроить привал.

Пока варился обед, мы купались, брились, устроили постирушку.

Берега в этих местах не очень крутые, скалы не очень высокие, зато густой и высокий лес, так что обзору был доступен сравнительно небольшой участок неба. Поэтому честный процесс накопления грозовых сил оказался для нас закулисной интригой. И мы попали как кур в ощип.

Лирик, правда, предупредил, что он-де вот только что видел бурундука, который, сидя на горушке, держался лапками за голову и жалостно при этом трумтрумкал. А это, как недавно слышал Лирик от чусовлян, верная примета: жди перемены погоды. Бурундучишка — слабый здоровьем зверек, от перемены атмосферного давления у него что-то творится в ушах, вот он за них и хватается со своими жалобными «трум-трум».

Но экипаж «Утки» кейфовал после трапезы. Даже самому Лирику лень было шевельнуться в угоду мудрой примете. Ведь ничто в природе не внушало особых подозрений. Ветреное небо? Так оно здесь почему-то всегда такое. Из ангелоподобного облачка побрызгал дождичек? Ну и что? Он ведь совсем невинненький, мимолетный.

Но тут-то и началось!

За спиной ангелоподобных тучек подкрались полчища туч дьявольски зловещих оттенков — от палевого до ультрамаринового.

По наивности мы все еще уповали на то, что дождь ненадолго, что это будет теплый дождь, поскольку день был знойный.

Наспех свалив все свои пожитки в лодку и накрыв их там плащами и накидками, мы остались в одних трусах.

Этого как будто кто-то и ждал. Буквально в ту же секунду, после нескольких пробных громовых раскатов, налетел резкий порывистый ветер и обрушился ливень. Он был холоднющий. Ледяные струи хлестали наотмашь, как бичи.

Зрелище развернулось величественное и, не стану храбриться, жутковатое. Дождь лупил не переставая. Исступленно громыхал гром — и сверху, и со всех четырех сторон, да так, что еле уши выдерживали. На вдоль и поперек исполосованном огнями небе вставали жгуче сверкающие столбы, метались изломанные, огнистые стрелы. Все извивалось, переплеталось, раскалывалось, чтоб тут же провалиться в разверзавшиеся бездны. Казалось, не одна гроза разыгралась над нами, а добрых пять. Молнии так гвоздили по бедным скалам, что содрогалась земля. (Недаром Историку вспомнились жаркие дни на Орловско-Курской дуге, а Лирику — бомбежки Ленинграда!)

Вдруг и у нас началась бомбежка: ударил крупный, как желуди, град. Вернее сказать так: то был поток воды, смешанный с градом. В пушечную канонаду грома, в гул низвергавшегося ливня вплелся окаянный перестук града.

Река была сплошь в оспинах и гарцующих брызгах.

И в «Утке», и в реке густо плавили матово-белые, грушевидной формы льдинки. Острый их конец быстро становился прозрачным, потому они казались белыми шариками.

Еще до града я набросил на плечи какую-то простынку. Она была мокрая и противно-холодная, но что поделаешь?

То кутаясь в нее, то прыгая и бегая, чтоб не окоченеть насмерть, так и страдал я до конца этого светопреставления.

А оно продолжалось — ни много, ни мало — три часа.

Три часа хлестал нас под громовые раскаты своими бичами ливень, четыре раза секло нас градом.

«Нужно быть на горе, чтоб иметь понятие о грозе», — заметил в свое время писатель Решетников, вспоминая, как их однажды под Кунгуром «припугнула гроза».

В самом начале грозы к нашему берегу пристала группа так называемых «организованных туристов (мы именовались «дикими»). Тоже застигнутые врасплох, на ходу, они, кое-как привязав лодки, бросились врассыпную. Одни устремились в лес, до которого было метров триста, другие пытались укрыться в кустах, а человек пятнадцать забилось в двухместную палатку, которая оказалась распяленной не на колышках, а на головах и протекала оттого как решето, но туристам в куче было и весело, и тепло.

«В дождливую погоду плюем мы на природу!» — орали они что было мочи, а от их палатки валил пар, как от кастрюли с кипятком, на зависть всем тем, кто дрожал индивидуально.

Когда ударил град — а сек он пребольно, — какой-то чудак в трусах сиганул в воду между лодками и накрыл голову зеленой эмалированной миской. Так он рассчитывал спастись от града и от ледяного душа, потому что вода в реке была теплая. Град озорно забарабанил по миске. Как тут было не вспомнить французского простофилю Грибуйля, который тоже, чтоб спастись от дождя, нырнул в воду!

Изобретательный турист просидел в воде недолго — до первой молнии. Его так тряхнуло в момент электрического разряда, что выскочил он на берег ни жив ни мертв и долго потом никак все не мог прийти в себя. (Замечу в скобках, что сей казус произошел с дипломированным инженером-электриком!)

Всласть набегавшись и притомившись, но нисколько не согревшись, я обреченно прилег под кустом, чтоб хоть ветра меньше. Оставалось потуже закутаться в спасительную простынку и — ждать. Положение было сквернее скверного. В тот день я понял, что в подобной ситуации даже мокрая тряпица может серьезно выручить. Компресс был хоть и холодный, но все же немного согревал. Зато с удовольствием, с вожделением думалось о сухой и теплой одежде, дожидавшейся нас на «Утке».

…Нет, достопочтенные «теоретики», приключения в дороге — это не только от неумелости, не только от скверной организованности. Нет и нет! Утверждая такое, вы отталкиваетесь больше от двойной бухгалтерии, чем от поэтической подоплеки происходящего. Не ближе ли к истине Ремарк, сказавший: «Все, что пережито и прошло, становится приключением»?

Приключение — это сама дорога.

…А дождь никак не ослабевал. Считаю, что эти три часа мы провели под водой. Все так же гремело вокруг и сверкало. Вздрагивала земля, качалось и опрокидывалось над головой небо.

Скрюченные, покрытые гусиной кожей и дрожащие, жалкие, раскиданные по берегу, мы напоминали вдребезги разбитое войско…

Как вдруг… Я утверждаю, что именно в этот момент сверкнула молния — ослепительнейшая из молний! И тут же с реки, на которую в такую заваруху не хотелось даже смотреть и которая была покрыта такой же гусиной кожей, как мы сами, донеслось звонкое, многоголосо-задиристое:

— Отважным туристам — физкультпривет! Физкульт-привет!

И еще звонче, перекрывая отдаленный уже громовой раскат:

— Привет! Привет! Привет!

Мимо нас ходко двигались три лодки: впереди байдарка, за ней плоскодонки. Картина была густо заштрихована косыми струями проклятущего дождя. Но мы видели: дружно, как по команде, как на гонках работали весла. Маленькие фигурки в плащах, с поднятыми капюшонами. Все пригнано, застегнуто, задраено. Полная герметичность.

Это догнала нас группа пермских школьников, путешествовавших по Чусовой со своим учителем. В одну из первых встреч Физик в шутку назвал их «пионерами». Так это за ними и осталось. Поскольку дух пермских комсомольцев вполне соответствовал кличке, они не обижались за «понижение в ранге». Вообще то были славные ребята, деловые и скромные. Никакой грозе их не захватить никогда врасплох. И не запугать. Очень хочется рассказать их коллективную историю, но я сдерживаю себя: главная наша с ними встреча все-таки впереди.

Триумфальное появление «пионеров» подействовало на всех нас, как тонизирующий укол.

Рядом со мной, словно из-под земли, вдруг вырос Историк — длинноногий, с мокрыми слипшимися волосами, с мокрющей мешковиной на согбенной спине. Встал в позицию дирижера, распрямился и негромко скомандовал:

— Товарищи, ответим. Приготовиться!

И проскандировал уже во весь голос:

— Доблестной пионерии наш привет! Товарищи, раз, два, три…

— Привет! Привет! Привет! — простуженно прокричали, прохрипели, прокукарекали рассыпанные и там и сям полуголые фигурки (громче всех — из палатки). Получилось не очень мощно, не очень стройно, но все же не ударили в грязь лицом.

Лодки «пионеров», проплыви Афонины брови, скрылись за поворотом: ребята торопились к жилью.

Лирик, с которого текло в тридцать три ручья, зажимая ворот своей клетчатой ковбойки (когда он умудрился ее надеть?), продекламировал, точно заика:

И пояснил уже совсем через силу:

— Ссстихххи Сссолоухина!

— Как не прятаться от дождя? — невинно заметил Физик, — Совет не очень толковый, потому как есть стронций…

Я не знаю, можно ли про утопленника сказать, что он посинел от ярости? Мы в тот час все смахивали на утопленников. И один из нас, Лирик, невесть вдруг с чего взорвался, да так, что сделался синее синего.

— К чертям сссобнчьим твой ссстронций! — закричал он, обретя во гневе почти что нормальный дар речи. — Зззачем напоминаешь про эту ппакость? Зачем омрачаешь существование? И без тебя тошно! Нет тут никакого стронция! Слышишь? И не нужен он! Тут лоно природы, тут пионеры! Не может такой зззамечательный дождик и такие чудесные градинки нести подобную мерзость — ссстронций твой! А если и несут, так не должны, типун тебе на язык! Слышишь, ты, физик… ччертов!

Физик был без очков, волосенки на его голове слиплись, он казался совсем лысеньким, безобидным. И сходство с Есениным куда-то пропало.

Он смотрел на Лирика. И видели бы вы, как. С грустью. Я бы даже сказал, с виноватой грустью. Конечно, мне могло и померещиться, потому что после непродолжительной паузы, работавшей, как казалось, на руку Лирику, Физик, прочистив горло, произнес с обычной своей иронией:

— Хорошо, что надел рубаху: хоть дождем-то ополоснуло. Стронций, брат, как стронций, а вот то, что дождь без мыла, досадно, правда?

Теперь промолчал Лирик, хотя он все еще клокотал от негодования. Физик пригладил волосенки на голове и как бы подвел итог перепалке:

— Поэт, а не понимаешь поэзии чистой рубашки!

Тут и гроза пошла на убыль. Ее буйство и окаянство кончилось почти так же внезапно, как началось. Словно это «пионерия» расколдовала стихию. Тучи, освободившись от запасов воды, потеряли и зловеще-сизую окраску. Ставши смирными, без рыка и молний, они, будто овцы, понуро тянулись на запад. Сплошная, уныло однообразная пелена их, наскоро приметанная накануне молниями, расползалась теперь по всем швам. Из прорех брызнули еще ощутимо теплые, червонные лучи предзакатного солнца. Подумать только: на свете было солнце! Горячее и живительное, приветливое солнце! А мы-то совсем о нем забыли!

Воздух сделался удивительно мягким.

Все бросились к лодкам. Переодевались, утеплялись, вычерпывали воду, галдели как на базаре. Стало уютно и весело. Какие мы умники, что приберегли сухую одежду, что запаслись всякими свитерами и темперами! Шутливость буквально одолевала нас. Да и как не шутить, если самочувствие соответствовало физиономиям. А последние рдели, что маков цвет. И хоть бы кто чихнул потом или кашлянул. Ничего подобного! А ведь ныли, что «пневмония гарантирована». Грозовой душ всем пошел только на пользу. Вот уж действительно: в каждом минусе, как выразился Физик, есть свои плюсы.

В ту минуту мы ни за что на свете не променяли бы Чусовую ни на Черное море, ни на Тихий океан, а «Уточку» свою — даже на «Кон-Тики»!

Имелся в этом происшествии и еще один скрытый плюс: от ливня река вздулась, что помогло нам на следующий день проскочить через самый стремительный и самый опасный на всем пути Кашкинский перекат.

Местные жители говорили после, что такой яростной грозы у них тут давненько не было. Признаться, и я ничего подобного отродясь не переживал. Но факт остается фактом: бывает. Более того, нам удивительно повезло. И каждый, в ком бьется сердце туриста, скажет вам то же самое. Ведь стоит на минуту представить, что грозищи этой чудовищной не было, как наше путешествие сразу блекнет.

Однако не подумайте, что в последующие дни мы стремились к повторению удовольствия, О нет! Мы вкусили достаточно. И потому были все время начеку, подозрительно косились на каждую тучку и каждый дождик принимали за начало очередного светопреставления.

Ну а тогда, в тот первый раз, счастливые, помолодевшие, обновленные, мы бодро работали веслами, и «Утка» прямо-таки летела вперед, под радугу.

— Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан, — скандировал Лирик мнемоническое правило, с помощью которого школьники запоминают порядок расположения цветов в спектре. — Каждый Охотник Желает Знать…

Радуга была яркой и сочной. Она раскинула свою исполинскую дугу над уже видневшейся мрачной горой Старуха и домиками Усть-Утки, рассыпанными на пригорке правого берега.

За рулем сидел Физик. У него было настроение кота, который не только счастливо выбрался из мешка, но еще и имеет виды на лакомый кусочек. А такой кот не может не мурлыкать. И Физик мурлыкал песенку, явно собственного сочинения:

Тайга источала туманы. Белесые, они вставали словно дымы пожарищ. Становились все гуще. И тянулись вверх, сливаясь там с близкими облаками. Новорожденные облака парили не где-то в поднебесье, а рядышком с нами — над тайгой. И тоже почему-то плыли к поселку, неуклюже цепляясь за верхушки деревьев, за скалы и кусты.

Видимость все ухудшалась. Впереди уже не было ни Старухи, ни поселка. Радуга еле просвечивала. Но вот и ее не стало. Со всех сторон обступила нас серенькая клубящаяся мгла. А над тайгой висело уже вполне сформировавшееся облако. Точно гигантский дирижабль, готовящийся к полету, оно развернулось носом по курсу и набирало высоту.

Впервые в жизни был я свидетелем рождения облаков. И что же оказалось? Поэтичнейшие, в нашем представлении, создания появлялись на свет весьма и весьма буднично. И разумеется, не сами собой. Природа в поте лица трудилась над тем, чтоб это произошло. Законы творчества, стало быть, везде одинаковы.

Чусовая пополноводнела буквально на глазах, что тоже выдает ее горный характер. Она становилась глинисто-мутной, местами покрылась пеной. И было от чего со скал, с круч, из глубоких рваных промоин и увалов, должно быть, через каждые сто-полтораста метров, а то и чаще с водопадным ревом низвергались в нее маленькие, средние и большие потоки. Они текли и на следующий день еще — столько накопилось воды в горах. Взъерошенные, взбаламученные, пенистые и прядающие, эти разнокалиберные потоки-ревуны неслись очертя голову. В их карликовых недрах бушевали отнюдь не карликовые страсти. Там, где они бросались в реку, клокотала пена, вился легкий и теплый пар. Я бы не удивился если б там вдруг засверкали искры: уж очень горячо делали они свое небольшое дельце — эти неистовые ручейки, эти однодневки речного царства.

Течение реки заметно убыстрилось. Появились водовороты. И в том, как несло теперь нашу «Утку», чуялась некая тайная, готовая пробудиться — пробудиться и взыграть! — сила…

Над рекой, мощнея и усложняясь, наливаясь оттенками, все выше и выше взносилась многоголосая симфония низвержения. В нее то и дело вступали новые голоса и подголоски. А старые по мере движения лодки отдалялись и угасали, как обертоны.

Низвержение это не казалось простым падением по закону земного тяготения. То был торжественный акт слияния, радостное воссоединение расторгнутой общности.

Эта неистовая щедрость маленьких ручейков, эта безрассудность самоотдачи потрясают до глубины души Тут не останешься безучастным, нет! Беспокойся нетерпение и восторг охватывают тебя. На это на все обязательно надо ответить. И разобраться в самом себе Думаешь: «Вот так и все настоящие люди. Большое у тебя дело в руках или махонькое — не в том счастье. Счастье в твоем отношении к нему, в том, чтобы стопроцентно, без остатка, как у этих симпатяг-ручейков… Только так. Потому что в подобной самоотдаче и заключен смысл бытия. Только так маленькое становится большим— через воссоединение и слияние. Здесь и диалектика, и подлинные ее масштабы. Ведь каждый из этих пустячных ручейков дойдет до моря, каждый! Но в море он вольется не безымянной крошкой, а Волгой — полноводной и могущественной. И нет ему к морю иной дороги».

(Как Физик помог Лирику обрести творческую форму)

«Твое отношение к сатире?»

Этот вопрос возник у нас несколько неожиданно…

Историк ответил так:

— Сатира, по моему глубокому убеждению, необходима даже на отдыхе. Человек заплывает свинским жирком, ежели его не подстегивать, предоставив собственной лени.

Подняв руки вверх, Лирик сказал:

— Если не я мишень для сатиры, я всегда за сатиру! Вы же знаете, братцы!

У Физика с сатирой, как выяснилось, были особые счеты. Точнее сказать, не счеты, а особые на нее упования…

Печально покачав головой, он промолвил:

— Коль была бы сатира — задира, то не стало б и критиков — нытиков!..

…Наша первая дневка была неподалеку от села Чусовского (бывший Шайтанский завод), у камня с притягательным названием — Гардым, который белоснежной стеной высился над темно-зеленым пихтарником.

Выбравшись утром из палатки, мы увидели на пне, у костра, приколотую листовку. На ней большими литерами, напоминавшими греческие, были начертаны стихи.

Вот они.

(Басня)

— Ты чего безобразничаешь? — спросил у Физии хмурый, еще толком не проснувшийся Лирик.

Этот вопрос был вполне естествен, поскольку Историк не внушал подозрений как лицо, не имевшее отношения к стихотворству.

Физик — что тоже было вполне естественно — отпираться не стал.

— А хочешь знать, в чем серьезный недостаток твоих стихов? — вопросом на вопрос отвечал он.

— Ну?..

— Ты едешь на патетике. И только на патетике! Ни одна веселая искорка не блеснет в твоих ямбах и хореях. Так нельзя! Читателю это приедается в два счета.

— А на чем я должен ехать?

— В жизни ты человек не без гумора, но когда берешься за перо, куда девается твой гумор? Вот я и говорю: так нельзя, все мухи передохнут!

— А откуда ты это взял? — спросил Историк подыгрывая, — Ты разве его стихи читал? Я так ни строчки! По-моему, тут нет ни гумора, ни патетики. Вообще ничего нет. Никакого даже намека на творчество. Спит человек, ест, плывет. «Я буду, буду вдохновлен!» А ты о каком-то гуморе! Дай человеку отдохнуть.

Лирик смолчал.

Молчал он и во время завтрака.

А потом достал из рюкзака блокнот, заточил карандаш, надел дымчатые очки и ушел в кусты.

Несколько часов мы не видели его и не слышали. Впрочем, обедать он явился по первому зову. Ел молча, а покончив с компотом, сказал:

— Теперь, если хотите, художественная часть.

— Неужто стихи? — спросил Историк.

— Неужто гумор?! — воскликнул Физик.

Не удостоив ни одного из них ответом, Лирик стал читать.

— Скажите, пожалуйста! — одобрительно причмокнул Историк, когда Лирик умолк. — Я считаю, что все в норме, все в пропорции: и патетика и гумор. А как ты, Физик?

Физик ответил:

— Это можно сказать короче:

Историк прыснул в кулак, а Лирик мрачно сказал:

— О ты, лучший поэт среди физиков, лучший физик среди поэтов! Ты гениален. Позволь мне тебя обнять.

Физик, утративший на минуту бдительность, позволил.

Лирик сгреб его в охапку и бросил в реку…

…Но после этого случая Лирик предавался сочинительству уже ежедневно.