Пятьсот часов тишины

V. НЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ ЛИ ПОБЛИЖЕ?

Наш быт во время плавания был прост и суров, сродни походно-солдатскому.

Ложились поздно, вставали рано — когда в целлулоидное окошко палатки только-только краешком заглядывало чистое голубое небо.

Завтраки, обеды и ужины варили на костре в котелках и ведерке, поэтому все наши блюда, в том числе, конечно, и чай, одинаково смачно отдавали хвоей, жестью и дымом.

Обязанности кока мы выполняли поочередно. Дни Лирика запомнились как самые голодные. К тому же он безбожно всегда и все пересаливал. Вкуснее нас всех стряпал Историк. Он же и рыбачил довольно удачно, а то бы на «Утке» даже не попробовали… нет, не хариусов, а самую пустяковую рыбу — плотву, чебака, ершей.

Историк был инициатором восхождений на скалы, проникновений в пещеры и гроты, он с увлечением выискивал остатки старины. «Типичнейший зевака!» — говорил о нем Лирик, который не проявил ни отваги альпиниста, ни запала спелеолога, ни даже обычной любознательности. От высоты у него вроде бы кружилась голова, в пещерах («склизких и затхлых») его подташнивало. Не впечатляли его и «свалки собачьих костей», как называл он то, что Историк раскапывал. В конце концов его оставили в покое. Пусть шаманствует на свой вкус и стережет лодку.

Что касается Физика, то он помимо аппетита отличался еще и как фотограф, словно не хотел здесь уступать лавров первенства седому инженеру дяде Юре. «Главное — побольше нащелкать! — уверял он, — А что к чему, разберемся дома, зимой!»

Представьте наше изумление, когда однажды мы застали своего степенного Физика согнутым в три погибели и пытающимся зачем-то просунуть голову между широко расставленными ногами (этому препятствовало брюшко). Дело происходило на самом краю стометровой кручи. Первая наша мысль: рехнулся человек, вот-вот сверзится в реку! Выяснилось, что этаким манером Физик любовался уральскими далями. Способ этот не был его изобретением. Он честно сослался на авторитетный источник — книгу профессора Миннарта «Свет и цвет в природе». Впоследствии я с удовольствием прочитал ее. В параграфе «Наблюдения цвета с опущенной головой» написано следующее:

«Художникам давно известно, что пейзаж кажется сочнее и богаче красками, если, повернувшись к нему спиной, наклониться и рассматривать его между расставленными ногами. Предполагается, что обострившееся чувство цвета связано с приливом крови к голове».

Отлично! Однако этот экстравагантный способ не пришелся нам по вкусу, и мы предоставили Физику монопольное право потешать встречных. С одним, правда, ограничением: не проделывать этого в лодке, на ходу.

Шли на веслах. За день без особых усилий можно было одолеть километров тридцать пять — сорок. Время от времени устраивали дневки то в наиболее приглянувшихся уголках, то у населенных пунктов, чтоб пополнить запасы, наведаться на почту, осмотреть достопримечательности.

Спали, правда, на пуховике… Но то был пуховик из пихтовых веток (лапника), так что постель все равно можно считать походной.

Между прочим, это особое искусство — соорудить такую постель. Лапник, естественно, укладывается до того, как ставят палатку. Если вы навалите его как попало, спать будет не мягче, чем на диване с торчащими пружинами. Ветки должны быть небольшими, ровными (в идеале — одни верхушки), укладывать их надо поперечными рядами, в одну сторону и с напуском — поверх предыдущего ряда, словно кроете крышу. Не скупитесь: чем больше слоев и чем больше напуск, тем лучше. На такой постели и мягко, и пружинисто, не говоря о том, что аромат в палатке от смолистых ветвей совершенно божественный. (Предвидя упреки, оговорюсь: мы нарезали лапник не каждый вечер, а возили его с собой, изредка пополняя запас. Так мы берегли не только тайгу, но и собственное время.)

Что касается кислорода, то его мы получали в избытке. Да еще с фитонцидами! И блаженствовали до головокружения. Шутка сказать: круглые сутки на первосортном воздухе — у воды, в лесу.

С каждым днем мускулы становились тверже, дышалось вольготнее и глубже. (Вспомнилась фраза из Джека Лондона: «Его предки выжили благодаря привычке к глубокому дыханию». Еще бы, это действительно очень важно — уметь глубоко дышать!) И даже мысли, которые посещали нас в те дни, казались нам и глубже, и шире, и чище тех, с которыми мы сюда приехали.

Дома и на работе устаешь от того, что приходится суетливо рвать на части не только время, но и дела, и мысли. А здесь, в самом сердце доброжелательной этой монолитности, и природа, и поглотившие тебя берега, и еле-еле текущее время — они во всем с тобой солидарны. И у всего сущего одна-единая цель: вымыть водой, выдуть ветрами, выжечь солнцем твою усталость, даровать тебе обновление, чтоб, воротясь домой, ты опять мог заняться десятью своими делами, думать сто своих дум, поспевать и туда и сюда.

А вот теперь плывешь и чувствуешь, что тебя словно бы и нет, что ты растворился в движении; бредешь по тайге и знаешь, что ты связан с ней множеством невидимых нитей. Закрой глаза — разве ты не частица этого зеленого океана? А взойдешь на скалу — и кажешься самому себе монументом, глыбой.

Хорошо!

Одновременно с нами плыло несколько групп. Но двигались мы, по словам Физика, «не синхронно и не синфазно», в силу чего получалась настоящая чехарда: то мы обгоняли кого-то, то обгоняли нас.

Места на реке уйма, никто никому не мешает. А если тебе захочется беспредельного одиночества, тишины, пожалуйста: на Чусовой и того и другого сколько душе угодно.

Мы то откалывались от туристской вольницы на несколько дней, то вновь вливались в нее. И должно быть, от этой близости, от непреходящего ощущения какого-то всепроникающего участия над рекой как бы реял дух коллективизма, неназойливой, но надежной общности.

С группой Вадима-лохматого мы «взаимодействовали» почему-то чаще, нежели с другими группами.

В каждой лодке у них ехало пять человек, а лодок было восемь. Внутри экипажей перезнакомились быстро, но между лодками еще оставалась некоторая разобщенность. Самое было время узнать друг друга поближе.

«Вечер знакомства» состоялся на ночевке у Собачьих камней, через сутки после грозы.

От Собачьих ребер до Собачьих камней сто семьдесят девять километров. Мы догнали здесь группу Вадима-лохматого и расположились неподалеку от неё. Чуть ниже лагеря Вадима, у красивого камня Синего, разбила свои три палатки пермская «пионерия», приплывшая вслед за нами.

После щедрого солнцем дня и пламенного, но короткого уральского заката наступил вечер — лиловатый, задумчивый. Некто добрый и заботливый повелел туманам не выползать из своих осклизло-сырых укрытий. В реке отражались нежно алеющие облака, да лес, да многочисленные утесы Собачьих камней, уходящих по противоположному берегу к устрашающе черной громаде заросшего лесом кряжа, перегородившего, казалось, дорогу реке. Звезды лишь начинали поблескивать.

Бивуачный гам, доносившийся от соседей, накалялся развеселыми голосами. Пылали костры, вкусно пахло свиной тушенкой, дымком и рекой. Резво стучали уполовники, миски и котелки.

Группу Вадима мы нашли возле костра.

Костер, сваривший два ведра каши и три ведра чаю, пылал теперь вхолостую — для вящего удовольствия, для уюта — и как бы нехотя отмахивался от вечера, который подступал к нему с каждой минутой все ближе.

Помнится, я подумал с тоской: да не профсоюзное ли собрание тут у них?! Черт знает что, даже в тайге без собраний не могут!..

Собрание действительно шло, но только особого рода, и называлось оно «вечер знакомства».

По очереди подходя к костру, туристы рассказывали о себе, словно бы устно заполняли анкету. Вопросы в этой анкете были такие: фамилия, имя, отчество, год рождения (желательно не привирать), семейное положение (здесь требовалась одна правда, и только правда!), откуда прибыл, где и кем работаешь. Не возбранялось задавать и дополнительные вопросы, равно как и сообщать то, что слушающим не удалось выудить посредством вопросов.

Не всех, конечно, все пункты интересовали в одинаковой степени. Но слушали чрезвычайно активно. И уж как водится, одни из выступающих сбавляли, другие набавляли и подтасовывали, третьи никак не могли. удержаться, чтоб не присочинить. Однако шила в мешке не утаишь. Разоблачали тут же, на ходу — вопросами, репликами и даже невинными междометиями. Было весело, непринужденно и очень, я бы сказал, познавательно.

Сидя в стороне, слушая и веселясь вместе со всеми, я вдруг вспомнил фразу из «Сентиментального путешествия»: «Англичанин путешествует не за тем, чтобы увидеть англичан». Странно звучат эти слова сегодня. И потом что за брюзгливый тон?..

«Вечер знакомства» доставил всем нам незабываемое удовольствие. И вместе с тем помог уяснить: а что за публика пожаловала на Чусовую?

Треть из них — москвичи. Уж такова закономерность: куда бы тебя ни забросила судьба, ты непременно натолкнешься на москвичей. Это наипервейшие в Союзе у нас непоседы, не в обиду другим городам и весям будь сказано. Москвичей «уравновешивали» уральцы: их было примерно столько же. Остальные из самых разных мест — от Новосибирска до Таллина.

Группа не была однородной ни по возрасту, ни по всем другим показателям. Съехались не туристы «вообще», не каких-то «средних» лет и не каких-то там «смежных» профессий, а почти как у Ноя в ковчеге: «всякой твари по паре».

Были здесь инженеры и рабочие, были техники, студенты и ребята из технических училищ, аспиранты и научные работники (химики, языковеды, искусствоведы). Мужчин и женщин примерно поровну. Что касается возрастного состава, то и тут царил приятный разнобой: некоторые из учащихся мальчиков еще не имели паспорта, тогда как самому старшему из туристов, геохимику дяде Коле, подходил срок оформляться на пенсию.

Да, пестренькая группа досталась Вадиму-лохматому! Таких не подстрижешь под одну гребенку Вы скажете: «Стало быть, Вадим — талантливый организатор, раз управлялся с этакой оравой?» Безусловно. Причем его стиль руководства массами напоминал кутузовский (в интерпретации, конечно, Льва Николаевича Толстого): авось само образуется как-нибудь! И представьте, образовывалось, во всем был порядок.

Пестрыми были и экипажи лодок. Так, у капитана «Тузика» заводского кузнеца из Свердловска — находился под началом языковед из Таллинского университета и девушка-картограф. Военного вила новосибирский архитектор командовал московскими ниже мерами и товароведом. (Как я потом узнал, на этой лодке тоже решалось «уравнение с тремя неизвестными»!)

В лодке седого инженера помимо его жены Нины плыл редактор одного из столичных издательств, кандидат наук геохимик дядя Коля и юная девушка Валя, представлявшая типично мужскую профессию — сменный мастер Свердловского завода железобетонных конструкций. В этой компании Валя чувствовала себя словно рыба в воде. Большая насмешница, она вышучивала всех подряд: редактора за то (да и не только за то), что он в качестве походного берета приспособил мешочек от пылесоса (разглядела-таки!), дядю Колю за то, что дыры на ветхих своих физкультурных шароварах он заклеивал… пластырем. Попал на мушку и геологический молоток маститого кандидата наук. «Стоило тащить в этакую даль этакую тяжесть, раз вы им только колышки для палатки забиваете!» Дядя Коля отшучивался, что, как истый турист, он любой предмет использует для любой цели. Шутки шутками, однако юмор сменного мастера задевал его чем дальше, тем сильнее… (Большая это загадка — наши симпатии и антипатии!) А когда сторону Вали принимала еще и Нина, незадачливому дяде Коле по-настоящему приходилось туго.

Валя собиралась поступать на заочное отделение Уральского политехнического института. Экзамены не за горами — в сентябре. «Ох, товарищи, а стоит ли мне учиться? Не всем же. товарищи, быть учеными! А конкурс какой — подумать страшно!» И смешливое личико сменного мастера будто за тучу пряталось.

Державшиеся несколько особняком Совы спасались от жгучих лучей солнца посредством белых наносников, дымчатых очков и войлочных «курортных» треуголок с пушистой оторочкой. В такой вот «униформе», тихоголосые и малословные, они могли показаться существами чопорными и даже черствыми, хотя на самом деле не были таковыми. И они ничуть не обижали беспаспортного паренька из технического училища — будущего краснодеревщика Витю, который плыл в их лодке. Да что там «не обижали»! Он был у них прямо-таки за меньшого брата.

Вспомнишь Витю — и невольно заулыбаешься. Можно ли забыть, как счастливо засияли веселые Витины глазки, когда его успехами в столярном деле (вроде бы ни с того ни с сего) вдруг заинтересовались столичные дяди (кандидаты наук, инженеры'?}. Он с явным удовольствием и достоинством отвечал на вопросы, которые на него так и сыпались. А успехи у Вити были немалые. Ведь не зря же его премировали путевкой на Чусовую. Он круглый отличник, а еще общественник и спортсмен. Особенно он преуспел на зачете по практике.

Мы у него спросили:

— А на зачет ты что смастерил?

Витя ответил:

— Банный шкафчик с полными удобствами! — И. просияв, добавил: — Я лучше всех выполнил!

Ребят, премированных путевками на Чусовую, в группе Вадима-лохматого насчитывалось человек семь. И все они уроженцы здешних мест, «уральская косточка». (Кем были ваши деды-прадеды, ребята? Рудознатцами, кормщиками на сплаве, камнерезами Мраморского завода иль ревдинскими углежогами?..) И все из одного училища, если память не изменяет, из Краснотурышского. Это бывшие Турьинские рудники, родина изобретателя радио А. С. Попова.

Очень во всем разные, они были удивительно схожи в своей какой-то детски восторженной любви к будущей специальности. Вот почему вопросы, относящиеся к их учебе или будущей работе, оказывались для ребят самыми зажигательными. Отвечая нам, ребята буквально преображались. Вы полагаете, что сварить шов — это тяп-ляп и готово? А кто будет заботиться об однородности сварного соединения, о глубине проварки? Не такая простая вещь и разделка кромок Работа должна быть не только аккуратной, но и красивой. Девушки-электросварщицы Люся и Лида, помогая одна другой, дуэтом рассказывали о том, какие радости и огорчения причинил им курс практической электросварки в истекшем учебном году. Трудным был и зачет. Люсе досталась сварка под флюсом, Лиде — что-то не менее сложное. И очень придирался преподаватель, но все равно поставил пятерки.

Люся и Лида — девушки как девушки: не модницы, не кокетки, и все же трудно было в тот час вообразить их в роли некоего Зевса-громовержца женского пола, облаченных в брезентовые брюки и куртки, с брызжущим искрами электродом в руке, прикрывающими в лиловых сполохах свои чистые и доверчивые глаза «забралом» с защитными стеклами.

Одна из Сов оказалась «машинной переводчицей». Она, можно сказать, боготворила новомодную свою специальность. И рассказывала о своей работе умно, интересно, доходчиво, однако краснодеревщик Витя и девушки-электросварщицы произвели куда большее впечатление. У ребят за плечами было по одному курсу. Оставался еще один. И как поется в известной песне:

Между одним из краснотурьинских ребят и отвечавшим на вопросы «анкеты» кузнецом свердловчанином произошел такой короткий диалог:

— Да разве вы кузнец настоящий?

— А почему ж не настоящий? — отвечал кузнец с некоторой обидой в голосе.

— Поди на пневматическом куете?

— А то как же!

— Так это ж автоматика! Тут особая квалификация. Техперсонал вы, а не кузнец!

Дошла очередь и до рослого плечистого человека в тельняшке, с энергичным и загорелым лицом. Во всем облике, в повадках этого человека сквозило нечто армейски-флотское, старшинское. Впечатление не обманывало: из армии он пришел совсем недавно, по одной из последних демобилизаций. Городок, где он жил и работал на заводе, тяготел не то к Свердловску, не то к Челябинску. Был он человеком дружественным, участливым и прямым. В группе Вадима-лохматого он выполнял обязанности санитара, поэтому его называли Медбратом. «Медбрат, дай закурить!» «Медбрат, нет ли чего от живота?» Кроме того, он руководил побудками, дежурствами, заготовкой дров и многими прочими заготовками, чем сильно облегчал участь выборного завхоза — крановщицы Нины. Попросту говоря, он был правой рукой инструктора Вадима-лохматого.

Они с Вадимом придумали такую хорошую штуку: порылись в паспортах, хранившихся у Вадима, и выявили тех, у кого день рождения приходился на время пути. Таковых оказалось три души. Тайком собрали со всех какую-то небольшую мзду и устроили «новорожденным» сюрприз: поднесли им по сувениру и выпили все вместе за общей вечерней трапезой.

Мне почему-то кажется, что «вечер знакомства» состоялся тоже по инициативе Медбрата, который в силу армейской выучки старался выстричь всякую разношерстность, сплотить коллектив.

Отвечая на вопрос о роде своей армейской службы, Медбрат, между прочим, сообщил, что он энтузиаст парашютного спорта и что у него на счету девятьсот шестьдесят прыжков. После того он стал для мальчишек авторитетом совершенно непререкаемым.

Пользовался он популярностью и как лекарь. И это при более чем скромных средствах, так как в его распоряжении была лишь походная аптечка. Но Медбрат взял на учет индивидуальные аптечки туристов и таким образом выходил из затруднений Его подопечные страдали преимущественно от гнуса. У многих от укусов, расчесов и от бесконечных обмакиваний и купаний ноги распухали, как бревна. Поэтому в большом ходу были всякого рода мази и кремы.

Медбрат помогал и своим, и чужим. Когда, бывало, спрашивали: «Товарищи, нету тут с вами доктора?» — то указывали на Медбрата, и он охотно выполнял свой добровольный долг.

В тот вечер, когда я возвращался с Разбойника, я встретил его в лесу с деревенского вида парнем. Они быстро куда-то шли. У Медбрата через плечо висела на широкой брезентовой лямке аптечка с красным крестом, а на голове белел завязанный по уголкам носовой платок, приспособленный вместо шапочки. На мой вопрос, куда это они на ночь глядя, Медбрат, не сбавляя шага, ответил, что его вызвали к женщине, повредившей на сенокосе ногу. К счастью, там не было ничего серьезного — обычный вывих. Медбрат сделал перевязку, проинструктировал пострадавшую и, отужинав с колхозниками, вернулся в свой лагерь. А утром не поленился встать на зорьке, чтоб до отплытия еще раз навестить свою пациентку.

В изданном лет пятнадцать тому назад путеводителе мне встретились такие слова: «На поездку по Чусовой нельзя смотреть только как на увеселительную прогулку. На Чусовой широкое поле для общественно-полезной работы. Если вы инженер, врач, агроном… то прочитанная вами колхозникам или сплавщикам лекция уже является общественно-полезной работой большого значения». Эти слова, право же, стоят того, чтобы их повторять и в новых путеводителях.

Был еще и такой случай. Медбрат заметил, что чем-то расстроена крановщица Нина — завхоз группы. Оказалось, что ее стали допекать претензиями некоторые туристы: то овощей им в рационе мало, то молочка вдруг посреди тайги захотелось, то хлеб привезли из сельмага вроде бы непропеченный. Все их претензии Нина по простоте душевной принимала близко к сердцу и ходила сама не своя.

Узнав, в чем дело, заволновался и Медбрат. Но поскольку его чувства всегда принимали конкретную форму, он отозвал жалобщиков в сторонку, за кустики, и сказал:

— Товарищи, а ведь вы забыли, что Нина — такая же отдыхающая, как и мы с вами. Ну не старалась бы девчушка или относилась бы наплевательски — Другое дело. Так нет! А вы ее до слез доводите! Где ваша совесть? Зачем портите человеку отпуск? Займите-ка сами Нинино место! А? Переизберем давайте хоть сейчас!

Жалобщикн утихомирились, претензий не стало. Однако Нина еще несколько дней глядела невесело. Да и по сей день, думаю, остался у нее неприятный осадок. Но чаще, чем обидчики, ей вспоминается энергичный заступник, широкой души человек — Медбрат, и неуклюжий миротворец Вадим, и участливо-деловой дядя Юра, да и другие хорошие люди из тогдашней компании. А это надежное противоядие!

Последним в тот вечер перед нами предстал, выйдя к костру, невысокий сухопарый человек в гимнастерке. Походил он на учителя физкультуры, но оказался географом. Он возглавлял «пионерию» — группу учеников одной из пермских школ. Судя по мелкокалиберному револьверу в кирзовой кобуре, висевшей у географа на поясе, дело у них было поставлено серьезно.

«Пионеры», с большим интересом прислушивавшиеся к «анкетам» соседей, предложили теперь свою, коллективную.

Учитель рассказывал, время от времени обращаясь к ученикам — то за справкой, то прося подтвердить сказанное. Ребята сидели за его спиной тесной кучкой. Глаза их, отражавшие свет костра, сверкали, как угольки.

Было их семнадцать душ — десять девочек, семь мальчишек. Они перешли в восьмой класс. Это не первый их совместный поход. Они уже основательно избороздили окрестности Перми; летом пешком, зимой на лыжах; их не останавливают ни дожди, ни морозы, даже зимой они спят в палатках, обтираются снегом. У них не пропадают ни выходные, ни каникулы. Это именно к ним, к таким вот, и обращен призыв-завет Александра Евгеньевича Ферсмана: «Познавайте свою страну, свой край, свой колхоз, свою горушку или речонку!..» И они познают. На собственном примере убеждаются, как из малого вырастает большое. Повзрослев, они вот отправились на Чусовую. Если разрешит воднадзор, поплывут до самой Перми. Но воднадзор скорее всего не пустит их дальше Чусовских Городков: сто тридцать километров по Камскому морю на некилевых лодках — предприятие рискованное.

Группа Вадима-лохматого с первых же встреч подружилась с «пионерией». И даже взяла над нею негласное шефство. А те понимали это, принимали и старались держаться поближе к старшим. Я слышал потом, что они вместе с шефами приплыли и в Чусовой. Трогательная сцена прощания завершилась не только добрым напутствием, но и передачей ребятам остатков сухого пайка.

Закончился «вечер знакомства» так, как заканчиваются у туристов почти все вечера, — песнями. Хор составился изрядный: небу было жарко от этих песен, эхо металось окрест, как затравленное. «Пионерия» воодушевленно подпевала. Чистые и высокие, прямо-таки ангельские голоса ребят звучали для меня в тот вечер не менее сладостно, чем сегодня Робертино Лоретти.

Навидаешься, наслушаешься вот такого и начинаешь понимать, что далеко не все лучшие певцы — в театрах, не все еще самые виртуозные танцоры — в балете и не самые одаренные стихотворцы — на поэтических семинарах. Да.

К спевкам у костра допускаются поголовно все. В том-то и своеобразие, а отчасти и прелесть. Ладный ли у вас голос или никудышненький — это не имеет решающего значения. Была бы добрая воля да горячее чувство. Остальное приложится. Слушатели же здесь такие отзывчивые и столь доброжелательные, что смелеют даже безголосые. И даже… «срывают аплодисменты».

Больше других отличался Вадим. Обхватив худые длинные ноги длиннющими худыми ручищами, зачарованно уставившись в огонь костра, Вадим речитативом хрипло гудел бесконечно длинные эпические сказания: и о разбойниках, и о тяжкой лагерной доле невинно пострадавших, и о разнесчастной любви, и об изменах с кровью и с поножовщиной.

Пользовался успехом и Валерка — паренек из технического училища — в качестве исполнителя частушек, сложенных, как он уверял, в его родной деревне.

Склонив кучерявую голову набок, Валерка с явным пародийно-занудливым, плутовским юморком тянул:

Тысячи песен поются у туристских костров. И только очень немногие из них известны не туристам. Я не берусь утверждать, что существует «туристский песенный фольклор», однако нечто похожее, несомненно, складывается. И, как говорится, ждет своего исследователя.

В этих песнях представлены все жанры: и лирика, и героика, и сатира.

Мне очень нравились песни сатирические, едва ли не более всех прочих. Они поются темпераментно, задиристо и с такими виртуозными, опереточно-эстрадными коленцами, что подчас пленяют даже врагов эстрады.

Жало их иронии нередко обращено бывает против любителей размеренно-дремотных будней домов отдыха и санаториев. («Эй, пижамники, эй, халатники!») Бродячему люду органически чужда подобная форма времяпрепровождения с ее «все по звоночку, все по звонку», с ее «стулом номер восемь на диете номер два» и нудным лежаньем на солнцепеке «чем-то вверх а чем-то вниз» и исступленным «заколачиванием козла,», «с флиртом легким и тяжелым» и «подвигами ратными у пивнушного ларька»…

Я отнюдь не сторонник мнения, будто все, санаторное гиль, а все туристское высший сорт. Кому что предпочесть — дело вкуса и здоровья, но тем не менее я советую призадуматься над историей дяди Юры.

— В санаториях и на курортах я провел чуть ли не треть жизни, — рассказал он нам. — Крым обжил, как отчий дом. Но не Южный берег, а туризм вернул меня в строй.

Случилась с беднягой такая незадача: во время войны подцепил он туберкулез. Именно «подцепил», и вот как это произошло. Ему и двум его товарищам по работе, молодым инженерам завода, эвакуированного из Москвы, выделили комнатенку. А соседи по квартире — то ли из добрых побуждений, то ли из самых злостных, поди разбери! — не предупредили, что в комнатенке прежде жил тяжелобольной человек. Не прошло и года, как заболели все трое. Скоротечный туберкулез, открытая форма.

— Мои друзья протянули недолго: один умер осенью, другой весной. Я разозлился на эту дурацкую хворь. Погибать так бессмысленно? Ни за что! Как говорится, умру, а не поддамся! Эта неистовая злость, видно, меня и держала. Несколько лет я буквально на волоске висел. Но боролся, как гладиатор, во всю свою мощь, до поседения. Да-да, «убелился сединами» я именно в этой борьбе, а до того был импозантным шатеном! Инвалид первой группы, хронический кандидат в покойники. Месяц дома — пять в санаториях. Дело швах! На мое счастье, встретился мне мудрый профессор. Не только знающий, но и мудрый — сочетание не очень распространенное! Повозился он со мной этак с полгода и говорит: «Давай-ка, Юра, учтем опыт войны: лучший вид обороны — наступление. Рекомендую заняться спортом, туризмом».

Юра послушался, и это его поставило на ноги.

С тех пор он страстный любитель свежего воздуха, пеших прогулок, лыж, гребли, тенниса. На даче у него садик, цветник, им он отдает львиную долю досуга. Правда, его любовь к книгам и фотографии шла вразрез с вдруг проснувшейся жадностью к кислороду, однако он сумел все же остаться и книголюбом, и фотографом.

Работает ли он? Разумеется! Как и до болезни, как и мечтал всегда — на заводе. Руководит группой конструкторов. И неплохо справляется со своими не такими уж легкими обязанностями. Поймите правильно: это не в порядке похвальбы, а для доказательства, что туризм вернул человека к жизни.

Вечерние беседы, неторопливые и раздумчивые, на многое открывают глаза. С одним пройдешься по берегу, с другим посидишь в лодке, с третьим погреешься у костра. Впрочем, костер притягивает и не только потому, что вечера стали холодными. Костер — это своего рода клуб И чего-чего тут не наслушаешься: от совершенно беспардонных охотничьих историй до заумных споров о плюсах и минусах сюрреализма, от фривольных анекдотов до полных драматизма «случаев из жизни» и высоких научных теорий.

Вот девушка-картограф требует у нашего Физика объяснения тяжелее заведенные часы незаведенных или нет (ведь энергия, по Эйнштейну, имеет массу!). Коварная собеседница толкает нашего друга на стезю вульгаризации, однако он миролюбиво спокоен и отвечает шуткой; шутку подхватывают, дополняют, усугубляют ее несколько двусмысленную сущность и уже просто хватаются за животики.

А в другой группе, у соседнего костерка, тагильчанин, не жалея красок, расписывает родной город.

— Нижний Тагил? О! Да это же грандиозно! В прошлом демидовское гнездо, ныне металлургический гигант Урала. А какой в Тагиле новый драматический театр: зрительный зал на восемьсот два места, мраморные стены, росписи, отделка — во!

— У вас как будто есть и дом-музей Бондина? — спросил Историк. А нам пояснил — Жил-был в Тагиле писатель такой, друг Бажова. Если не ошибаюсь, из слесарей депо.

— Писателя? Знаю! У нас и городской сад имени Бондина, и улица Бондина!..

— А вы его читали?

— Наверно…

— Ай-ай…

Тагильчанин, несколько устыженный, ответил, что обязательно прочтет Бондина. И надо ему отдать справедливость, он сдержал слово. Поздравляя Историка с Новым годом, он писал, что уже прочел роман «Лога» и рассказы. «Очень понравились! И знаете, как магнитом потянуло в домик, где жил писатель. В его кабинете все, как при жизни. Умер он 7 ноября 1939 года — листок календаря так и остался неоторванным. Хранится здесь и. членский билет Союза писателей, подписанный самим Горьким. Я хочу прочитать все. что написал Бондин. Он совсем как советский Мамин-Сибиряк, и нам, уральцам, не знать его просто стыдно!»

Следующая наша встреча с группой Вадима-лохматого произошла у камня Ермак.

«Ермак — не опасный камень, — говорили встарь, — спокойно мимо него плывешь».

Вот что можно прочитать об этой легендарной скале в энциклопедии: «Ермак — отвесная скала из плотного известняка. Высота около 30 метров, длина примерно 60. В скале имеется пещера, разделенная на множество гротов. По преданию, в этой пещере зимовал Ермак во время своего похода в Западную Сибирь».

Путеводитель к этому добавляет: «Не исключена возможность, что пещера действительно служила убежищем дружине Ермака. Однако никаких следов зимовки ни около камня, ни в пещере пока не обнаружено. Может быть, кому-нибудь из туристов и улыбнется счастье первому отыскать следы этой исторической зимовки».

А тем из туристов, кто более практик, нежели романтик, следует иметь в виду, что предания упоминают о сказочных кладах, якобы захороненных в этой пещере…

— Ермак, здравствуй! — кричат туристы, проезжая мимо скалы.

И эхо отвечает гулко, раскатисто, хотя и не очень, правда, приветливо:

— …дравству-у-у…

Сплавщики-бурлаки здесь обычно кричали: «Ермак, дай денег на табак!» И если дух великого завоевателя Сибири и его дружины покровительствовал каравану, то он, как говорили тогда, «отгаркивался».

В середине гладкого серовато-палевого и совершенно отвесного щита (только верх выдался немного на реку) чернеет овальный вход в знаменитую пещеру. Вроде бы и не высоко, но это одна из самых труднодоступных причусовских пещер. Инструктор Вадим-усатый с десятком добровольцев из обеих групп на наших глазах затратил полдня, чтобы в нее проникнуть. Сначала мастерили лестницу, потом, оставив эту затею, пробовали спустить Вадима с вершины скалы на веревках. Говорили, что Вадим в свое время был альпинистом и скалолазом, однако в тот день Ермакова пещера осталась непокоренной.

Осенью того же года Валя — девушка из лодки дяди Юры — писала мне, что в августе Вадим-лохматый проплыл по Чусовой еще раз с очередной — и последней — группой туристов. Погода им не благоприятствовала, почти непрерывно дождило. У Ермака они встретили горевавших «дикарей». Для горя была причина: трое их товарищей, в том числе одна девушка, разбились, пытаясь попасть в пещеру. Вот и иронизируй после этого над предостережениями инструкторов с турбазы!

Между прочим, есть предание, что сам Ермак и «ермачки», то есть люди Ермака, «сверху спускались по веревке, по другой веревке вниз к реке спускались». Это подтверждает и Кирша Данилов:

… А перед ужином состоялся футбольный матч.

Команда Вадима-усатого прислала вызов команде Вадима-лохматого. Таковой, правда, не имелось, но ее тут же наскоро сколотили. Игра происходила на заросшем травой берегу, наклоненном к реке, точно на вираже. С трех сторон стояла тайга, с четвертой текла Чусовая. При аутах мяч летел в реку. Одна команда играла в трусах, другая — в трусах и майках. Судья вооружился липовым свистком собственноручного изготовления Болельщики, отмахиваясь от комаров пушистыми ветками, разместились у самой воды, около середины поля. Игра протекала на редкость темпераментно. Помню, жена вратаря команды Вадима-лохматого, когда создавалась угроза у ворот ее мужа, умоляла с неподдельным отчаянием: «Папочка, не пропускай!» Но их команда состояла в основном из учащейся ребятни. Валерка там был, Витя-краснодеревщик и другие такие же. Во втором тайме они совсем выдохлись, да и сыгранности не хватало. Поэтому как ни кидался «папочка» на мячи, а шесть голов им все же забили (при одном ответном).

…Было за полночь. Однако многие еще и не собирались на покой.

Негромко, но не от усталости, а чтоб не мешать отдыхающим, пели «Уральскую рябину», пели про утес Стеньки Разина.

В этот глухой поздний час среди нелюдимых уральских скал песня эта звучала для меня — как никогда до того — проникновенно и величаво.

Как вдруг кто-то произнес:

— Товарищи, новый спутник!..

Мы все как по команде вскочили на ноги. Песня оборвалась.

Млечный Путь казался фосфоресцирующим. В горнем, космическом свете, мягко струившемся на землю, чудилась некая значительность и тайна. Звезды искрились и подрагивали, словно сгорая от нетерпения. (Вот оно, «небо в алмазах»!) Звезды подрагивали, трепетали, но… оставались на привычных глазу традиционных своих местах.

И только одна звездочка, словно оторвавшись от родного созвездия, плыла по ночному небу, спокойно и плавно, не искрясь, не колеблясь. Плыла, кажется, от Лебедя к Ориону.

— А не новый ли это космический корабль с человеком?..

В те дни предчувствие «космических новостей» как бы реяло в воздухе. Все ждали, что вот-вот опять должно нечто последовать. И внутренне, каждый на свой лад. готовились как-то к этому.

Чуточку потрясенные, хотя и не уверенные, что не ошиблись, следили мы за полетом этого явно рукотворного тела, пока оно, чертя стремительную, размашистую параболу, не скрылось за лесистым отрогом легендарного Ермака.

А мы все продолжали стоять. Одни рассказывали, другие слушали, расспрашивали тех, кто вдруг оказался эрудитом по проблемам покорения космоса. Ребята из училища, взволнованные сильнее нас, взрослых, приволокли огромную сухую пихту и стоймя водрузили ее в костер.

— Ура! Ура!..

Прямо-таки до небес взвился наш трескучий, искрометный фейерверк.

…А когда через несколько дней — 6-го августа — мы прибыли в город Чусовой, там сразу отмечалось три праздника: воскресенье, то есть выходной, Всесоюзный день железнодорожника (поскольку город — крупная узловая станция) и. самое главное, запуск второго космического корабля с человеком на борту.

Пилотируемый Германом Титовым, «Восток-2» в тот час кончал свой четвертый исполинский виток…

Отчаливая утром от гостеприимного берега, мы кричали:

— Ермак, прощай!

И Ермак басовито «отгаркивался»:

— Проща-а-а-й!..

— …ща-а-а… й-й-й… а-а-а… — перекатно и все приглушеннее отдавалось от тайги и соседних скал.

Мы плыли без радиоприемника. И в том виноват был Физик.

От мысли приобрести портативный «Турист» мы отказались сразу же: в общей груде поклажи такого габарита вещь была бы обузой, Физика никто не тянул за язык, он сам пообещал раздобыть «лилипутенка» транзистор размером в два спичечных коробка. Это бы нас устроило. Но с «лилипутенком» получилась осечка, в чем повинен и Лирик, в самую решающую минуту воскликнувший:

— Братцы! Раз уж мы собрались на природу, так пусть все будет, как на природе!..

И это размагнитило Физика.

Не оказалось приемника и у «организованных» туристов — наших спутников по плаванию.

И с газетами получалось совсем нескладно— к этому, впрочем, мы были готовы заранее. Вот точная справка: газеты покупали всего три раза. Поэтому мы чувствовали себя не столько «как на природе», сколько порой «как в темном лесу». Чувствовали свою оторванность. От чего? Да от всего на свете! Стремительная и полная животрепещущих свершений действительность словно бы умчалась от нас в Завтра, а мы застряли вот тут с нашей утлой, неповоротливой лодчонкой.

Нет, не годимся мы в Робинзоны, не согласны быть Робинзонами!

Вот когда мы прочувствовали свою оплошность. Даже Лирик и тот подвывал порой, что «проклятая эта неизвестность» лишает его работоспособности. «Совсем мы очусовеем тут!»

— Где можно купить газету? Что на белом свете нового? — с такими отнюдь не риторическими вопросами выскакивали мы на берег в деревнях и поселках, готовые бегом броситься за новостями, укажите только куда.

Однако рвение наше чаще всего кончалось ничем. Был сенокос, страда. В деревнях оставались старики да дети, поэтому раздобыть газету было так же трудно, как летошний снег. А радио если где и говорило, так то были все какие-то бесконечные лекции, по преимуществу антирелигиозные. Нам упорнейше не везло. Приходилось по крохам собирать «последние известия». Тем и пробавлялись.

— Чего вы от нас хотите, товарищи, мы в ста верстах от культуры! — с иронией, но и не без горечи сказал нам молодой рабочий в сельмаге поселка Еква, когда мы полушутя-полусерьезно взялись за продавщицу: почему бы ей не продавать макароны и мыло вместе со свежими газетами? «А то ведь вот что получается, смотрите: отпускает свежие продукты в пожухлые старые газеты. Вот — полюбуйтесь: во что вы нам завернули пряники? Узнаёте?

Продавщица отшучивалась, односельчане ей помогали. А мне в сердце запала эта жалоба — «в ста верстах от культуры». Подобную «формулу» запросто так не брякнешь. Должно быть, имелись основания. Наболело.

Мы вот, не стесняясь, сетуем, что «оторвались» от чего-то на каких-то две-три недельки, а люди живут здесь всю жизнь и не стонут, а довольны жизнью, потому что она у них настоящая. Уменьшить бы только этот «километраж», а то тут вот сто верст до культуры, тут десять, а где так и тысяча…

Теперь и в голову не может прийти пророчествовать: «К зырянам Тютчев не придет…» Мы ведем борьбу с этим проклятым «километражем», но не до всего, конечно, в равной мере доходят руки. Вот почему, затеяв в ёквинском сельмаге «культуртрегерскую» полемику и получив ответ в столь емкой, афористичной форме, мы хоть и не показали вида, но про себя изрядно смутились, поскольку афоризм-упрек был направлен рикошетом и в нашу сторону…

Справедливо ли?

О, безусловно! Поэтому принимаю его, отвечаю на него как умею и сколько есть на то моих скромных сил.

И передаю дальше — тебе, читатель.

…А тут подливала масла в огонь и Валя, девушка из лодки дяди Юры, которая то серьезно, то в шутку приставала к нам:

— Слушайте, стоит ли мне учиться? Скажите!

Ход ее мыслей, наверное, был такой: вот есть-де у меня специальность и зарабатываю я неплохо, но чего-то мне не хватает, родилось у меня стремление, и не дает мне оно покоя…

Так стоит или не стоит? Ученый человек, скажите!

— Если хочется, значит, стоит.

— Не всем же быть учеными!

— Кто сказал, что не всем? Всем! В том-то и дело — всем!

— В одном из очерков Валентина Овечкина учителю Сорокину задают вопрос: зачем человеку образование? Он отвечает: образование не для того теперь, чтоб получить «чистую должность», чтоб добиться мягкого кресла и персонального лимузина. Нет. «Образование нужно для себя, для души, для полноты жизни! Для духовной жизни человека!»

— Так то, может быть, про гуманитарное, раз для души, а я хочу на инженера!

— Это все равно, Валюша. Добивайся!