Пятьсот часов тишины

VI. КРЕСТ НА БЫЛОМ

Потеряв надежду полакомиться хариусами из Чусовой, Физик решил попытать счастья в ее притоках. Первым из самых подходящих был Сулем. Но в тот вечер моросил дождь, и мы нашего рыбака кое-как отговорили, чего не удалось, когда он собрался на Межевую Утку. Тогда решено было так: Физик ловит своих хариусов (пусть!) и готовит из них ужин (только из них!), а Историк с Лириком отправятся на экскурсию в Висим. Если ужина не будет, Физика макнут (в очках!) и в Чусовой, и в Межевой. Физик настолько верил в свою планиду, что согласился даже на такие кабальные условия.

Межевой эта Утка была названа потому, что во время оно по ней проходила граница владений Демидовых и Строгановых. В месте ее слияния с Чусовой расположено старинное село Усть-Утка. На противоположной стороне реки высится угрюмая, заросшая густым хвойным лесом гора Старуха. Чуть пониже села Чусовую словно бы перегораживает камень Красный.

Усть-Утка была одной из самых крупных пристаней, чем-то вроде выдвинутых на запад ворот Нижнего Тагила: в этом направлении шел сбыт демидовского металла. Ее и называли тогда Уткинской Пристанью. «На стрелке, где Утка сливалась с Чусовой, стояла караванная контора и был устроен громадный шлюз, за которым строились и оснащивались барки-коломенки. Весной, во время сплава, эта пристань жила самой кипучей жизнью, а потом точно засыпала на целый год. Меня удивляло больше всего то, что дальше этой пристани не было никакой колесной дороги, точно здесь кончался весь свет». Это — из воспоминаний Мамина-Сибиряка.

Мы сами не заметили, как очутились в родных местах Дмитрия Наркисовича; он родился вот здесь, на Межевой Утке, в Висиме (или по-тогдашнему — на Висимо-Шайтанском заводе), где и провел в очень скромной по достаткам поповской семье четырнадцать первых лет жизни. Он любил в шутку именовать себя «висимским автором», который-де «вскормлен висимским хлебом, вспоен висимской водой». До сих пор сохранилось здание школы, в которой будущий писатель учился.

Висим был одним из типичнейших горнозаводских поселков Урала. Мамин-Сибиряк описал его (под именем Ключевского завода) в превосходном своем романе «Три конца Концы» эти — «кержацкий», «тульский» и «хохлацкий» — при известной наблюдательности, как утверждают этнографического склада умы, различимы еще и посейчас.

…Вернувшись из Висима на попутной машине уже под вечер, Историк с Лириком разыскали Физика без особого труда. Однако жареными хариусами не пахло, как вообще не пахло пищей. Разъяренные экскурсанты, наскоро макнув проштрафившегося товарища с кормы «Утки» в Утку Межевую, набросились на холодную тушенку. И только уже после этого произошел нижеследующий сварливый разговор.

На вопрос Физика, что же они видели в Висиме, Лирик буркнул:

— Халупку… На школу нисколько не похожа: три окошка на улицу… крыша четырехскатная… труба… Мы избалованы: для нас это не школа… И как памятник старины — тоже не впечатляет… крыша — не та, труба — не та, калитка — не та… А что «то», никто уже толком не ведает. Как плотники говорят про никуда не годный старый дом: «Подруб, надруб и середина вон». Что же остается тогда? Исторический памятник? А где сидел Митя Мамин? Здесь, говорите? Быть этого не может!

— Ну почему же, помилуй!

— Мне всегда кажется, что прошлое — это не только в прошедшем времени… Оно еще и в другом месте… чуть ли не в другой какой-то стране… Чем дальше от нас прошлое, тем дальше и эта страна. А совсем не в этом доме, не на этой реке, не у этих скал…

— Разве эти скалы без прошлого?

— Мне говорят: «Здесь проезжал Мамин-Сибиряк». А где это «здесь», когда и вода, и деревья совсем другие! И даже скалы… Иное дело Савоська Кожин. Вот это прошлое!

— А что думает на этот счет Физик?

— Ммм… метафизика!

Лирик упорствовал:

— Ваше прошлое — примитив! Черепки в пещере… собачьи кости…

— Мы воспринимаем его как материалисты.

— Вы все сводите к одному измерению! Вы все хотите по Эвклиду, а надо по Лобачевскому, по Эйнштейну. Не улыбайся! Пусть я не знаю, как по Эйнштейну, но я знаю, что надо по Эйнштейну! Не так все просто, как вам мнится! Тут одним ярлычком «метафизика» не отделаешься!

Историк сказал:

— Я понимаю, куда он гнет. Египетские пирамиды, Троя, раскопанная Шлиманом, покинутые города — Ангкор, Пергам, Мачу-Пикчу. Ушли люди, осталось «прошлое», так сказать, «в чистом виде». Вот какое «прошлое» убедительно для нашего друга. Так оно на самом деле убедительно! Но чаще оно не где-то отдельно, а вкраплено в настоящее, бок о бок с ним, как Зимний дворец с областным управлением милиции Ленинграда, как Дом-музей Чехова и Планетарий на Садово-Кудринской. Урал еще своеобразнее в этом смысле. Уральское прошлое, оно как ржавые гвозди в ящике с новыми. Чтобы его увидеть, надо переворотить весь ящик. На Урале мало музеев, мало мемориальных досок, стрелок и разного рода указателей — даже на такой тропе, как Чусовая. II это не оттого, что уральцам плевать на свое прошлое или на свои исторические памятники, пет. Здесь особое отношение к прошлому: я бы сказал, деловое. Это замечательно выразил Бажов: Урал-де нужен нам не как история, а как современность. Понимаете? Даже похожий на музей Суздаль не согласен на роль Суздаля-музея. Уральцы же давно привыкли ставить прошлое на службу настоящему. И ничего не видят в этом зазорного. Напротив! Контрасты усиливают впечатление. Надо только уметь смотреть. Вспомните-ка староуткинский «самовар»!..

Рабочий поселок Староуткинск мы проехали несколько дней назад.

«Новый город всегда волнует, будь он Александрией или райцентром эстонского захолустья», — пишет Юхан Смуул в своей отнюдь не холодной «Ледовой книге».

Чувство это. как видно, извечное. Вот вспоминается из Гоголя: «Мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный, уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем… любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало».

Что добавить к этому? Разве только то, что, выписывая из Гоголя, трудно остановиться. Перечитайте, например, начало шестой главы первого тома «Мертвых душ», н вы скажете то же самое.

Староуткинск (или Старая Утка) возник в 1729 году по воле Акинфия Демидова — сына родоначальника «династии» Демидовых, Никиты Демидовича, тульского купца и оружейника, разбогатевшего на поставке ружей для петровской армии во время Северной войны. Сначала здесь был построен чугуноплавильный и железоделательный завод, а вскоре рядом с ним выросла и крупная пристань. Утку перегородили плотиной, образовался обширный пруд, растянувшийся верст на пять. Он существует и теперь.

Поселок амфитеатром встает на угорах левого берега. Окружив нижнюю часть пруда, он перекочевал уже и на правый берег Чусовой — к веселой речушке Дарье.

У него, как и у соседнего с ним села Чусовского, славное прошлое. При Демидовых здесь не раз вспыхивали народные восстания. Жители этих мест сражались в войсках Пугачева. Бои происходили даже под самой Старой Уткой. (Пихты словно пики укрывшихся за увалом конников.) Всколыхнула рабочих причусовских заводов и революция 905-го года. Немало ожесточенных схваток было на этих берегах и во время гражданской войны.

В годы Советской власти староуткинскнй завод был частично реконструирован. На нем сохранилась единственная в своем роде достопримечательность — доменная печь демидовских времен, или, как называют такие печи в народе, «самовар». Ее производительность — около пятнадцати тысяч пудов чугуна в год. Старушка домна до сих пор исправно дает металл, и неплохой металл, но вместе с тем сама она не более как «памятник жалкого состояния промышленности капиталистического Урала». Так сообщает путеводитель, но это очевидно и без путеводителя. «Функционирующий исторический памятник!» — сказал про старушку домну наш Историк, а для него — вы теперь понимаете — это как бы высший вид исторического памятника.

В полуденный зной, когда тянет в тень, в прохладу, далеко не каждый отважится на экскурсию туда, где безраздельно владычествует огонь.

Истина познается в сравнении. Надо, оказывается, приблизиться к этакому вот почтенно-утлому «самовару», чтоб прочувствовать всю грандиозную мощь современного предприятия.

Стоишь, смотришь, а в голову почему-то лезут тягучие мысли о сыродутном способе производства чугуна, о крицах и тому подобных древностях, хотя в параллель этим мыслям идет мысль другая, что ни сыродутный способ, ни крицы вроде бы и не имеют прямого отношения к объекту твоего внимания. И что ты, ученый и дипломированный, ни бельмеса, грубо говоря, не смыслишь в простом доменном процессе. В простом и старом, как мир. А надо бы! Надо бы, голубчик, право слово. Ладно, оправдываешься ты, вернусь домой— обязательно восполню пробел…

Разбрасывая звезды-брызги, из отдушины льется в ковш ослепительно золотая струя металла. Пышет таким адовым жаром, что сохнет кожа, трещат ресницы и брови.

А рабочим хоть бы что. Привыкли. Правда, у них защита: спецодежда, очки. Но мы бы и в спецодежде тут долго не выдержали. Кость не та!

Один из потомственных литейщиков рассказывал мне про своего деда: «Он в нательной рубашке на домну шел — отдушину ломом бить… как на медведя. Только крест нательный за спину закинет и идет. И стоит. II жарынь ему нипочем…» — «А зачем надо крест за спину закидывать?» — «Да, понимаешь, жжется, жжется железо-то!..»

На волю, на солнцепек вышли из литейной все равно как под густую прохладную сень.

В глазах еще долго потом стояло золотистое сияние рождавшегося металла.

И все казалось, что и солнце тоже льет свою плавку…

Жарынь!

С заводского двора, пахнущего гарью и нагретым железом, открывался великолепный вид на долину Чусовой и на самую высокую в этом районе гору — Сабик, похожую на придавленную зеленую папаху.

Гора эта расселась километрах в восьми от поселка, но — в самом центре картины и как-то удивительно гармонично уравновешивала ее своей громадой.

Типично уральский вид со старенького, некогда тоже типично уральского заводика! Мне эта картина еще не раз потом вспомнится. И поверьте, в обстоятельствах самых негаданных…

В книжный магазин первым устремился Лирик, надеявшийся раздобыть в глуши то, что прозевал в столице.

Уже судя по вывескам, магазин в Староуткинске был хоть куда. Вывески на сей раз не обманули: настоящий культурный магазин, каким и должен быть магазин книжный, — просторный, светлый, уютный, а не пыльный какой-нибудь катух, что встречается сплошь Да рядом. И очень большой выбор литературы. Если к этому прибавить любезность и обходительность девушек-продавщиц, то ничего нет удивительного, что каждый из нас вышел на улицу с увесистым пакетом. «Братцы, надо же поддержать коммерцию!» — призывно восклицал у прилавка Лирик, который оставил в магазине не только часть содержимого своего кошелька, но и некую бумажонку — то ли стишок, то ли адресок. «Тайна сия все еще тайна…»

Спускаясь к реке по неширокой, круто идущей с нагорья улице (в каждом окошке яркие огоньки герани), мы вдруг остановились, пораженные.

У одного из домов среди множества толстых поленьев, которыми в этом месте была завалена улица, работал изжелта-седой старик. Не очень дюжий с виду, он так споро орудовал колуном, что нельзя было не залюбоваться. Крякнет, ударит — и полено надвое. Должно быть, умел старик «ловкие точечки выискивать» (помните углежога Тимоху из бажовской «Живинки в деле»?). Лирик тотчас смекнул: вот где должны быть и легенды, и сказы, и черт-те что! Может, это не просто старик, а клад сущий. И бочком, бочком, и обход дровяных ухабов — к нему. Мы с интересе! наблюдали за этими маневрами.

Старик ничего не замечал, знай махал колуном да смачно покрякивал.

— Здравствуй, дедушка! — сказал Лирик. — Л не сделать ли нам перекур?

Несильно взлетел колун. Невозмутимо крякнул старик. Полено развалилось надвое.

— Дедушка, перекурим! — крикнул Лирик, — Намахался, давай шабашить! Эй, дедушка!

Ответа и на этот раз не последовало.

Лирик сокрушенно взглянул на нас.

— Братцы, да этот бедняга-долгожитель глух! Не везет…

И зашагал вниз, к реке.

В правобережную часть поселка, где стояла наша «Утка», мы прошли по длинному висячему мосту, который со скрипом и лязгом начинал гарцевать, чуть кто проявлял излишнюю резвость. Вот где, казалось бы, раздолье для ребят! Однако староуткинские мальчишки по непонятной причине совершенно не интересовались своим роскошным мостом…

Лодку мы оставили под присмотром Феди — степенного и молчаливого подростка. Он как прочел у нас на борту «Утка», так его словно магнитом к нам притянуло. Подошел и остолбенело замер у самой лодки. Лицо вроде бесстрастное, совсем как у куперовского индейца, но в глазах смешинки. (А может, то были зайчики от воды?) Мы усадили его на корму и велели никуда не отлучаться. Он так с невозмутимым видом и сидел, стегая по воде своей верховушкой.

— Так ты, Федя, стало быть, потомственный чусовлянин? — спросил Историк.

— Коренной, — подтвердил Федя.

— Значит, и отец?

— И отец.

— И дед?

— И дед. Мы все пермяки — соленые уши.

— Да ты, видать, парень с юморком, это хорошо! Ты кем собираешься быть?

Мы злоупотребляем детским терпением, задавая свой «главный взрослый вопрос». В ответ же обычно слышим: «Инженером. Врачом. Балериной…»

— Человеком, — сказал Федя.

— О… установка у тебя правильная!

Засмеялись. Только Федя остался невозмутимо серьезным.

— Не сомневаюсь: ты, брат, будешь человеком! Теперь еще одно… «Бойцов» Мамина-Сибиряка ты, конечно, читал?

— Читал.

— А «Подлиповцев»?

Федя задумался, наморщив лоб. Видно было, что ему не хочется огорчать доброго дядю, но он был честный малый, поэтому он отрицательно покачал головой.

— Прочти. У вас в библиотеке эта книга наверняка есть. Ее написал Решетников. В ней рассказывается про двух бедных, забитых мужичков, Пилу и Сысойку, бурлачивших на Чусовой и на Каме. Пила потерял в дороге двух своих парней, таких вот, как ты. Прочти. Эта книга — необходимое дополнение к «Бойцам». Пила и Сысойка как бы подручные караванщика Савоськи. Ради каких-нибудь жалких пяти-шести рублей они притащились из своей деревеньки Подлинной Чердынского уезда, с севера Пермской губернии. Отсюда ни много ни мало верст пятьсот…

О Решетникове Историк напомнил нам еще раз дней через десять, когда проезжали мимо деревушки Коноваловки, несколько домиков которой разбросаны на правом берегу. За ней начинался почти километровой длины остров. Барахтавшиеся в воде коноваловские ребята— жизнерадостные, озорные, участливо-любознательные— посоветовали нам плыть левой протокой, «если не хотите сесть на мель, если не хотите в траве запутаться!»

Когда немного отъехали от них, Историк сказал:

— В этом месте некогда переправился через Чусовую обоз, с которым из Екатеринбурга в Пермь следовал молодой Решетников. Об этой поездке он рассказал в «Очерках обозной жизни». Детей у Коноваловки Решетников не встретил, но он имел с ними дело несколько ранее у Висимо-Шайтанского завода, где в то время тринадцатилетний Митя Мамин последний год доживал в родной семье… А что то были за дети, послушайте…

Сидевший на веслах Лирик перестал грести, Физик направил «Утку» в фарватер левой протоки и замер, устремив настороженный взор вперед.

— Это было утром у постоялого двора во время завтрака, — продолжал Историк, а затем стал читать из блокнота. — «То и дело подбегают десятками, пятками, тройками мальчики и девочки, очень бедно одетые, босые, с набирухами и без набирух, и неистово вопиют: «Милостинку, ради Христа!» Им кидают из окон ломти ржаного хлеба. Подошли и ко мне штук десять ребят, от пяти до семнадцати лет… и завопияли. Я поглядел на них: тело немытое, рубашонки грязные, по ним бегают огромные вши, ноги по колени в грязи и имеют вид чугуна, волосы на голове всклокоченные». Вообще, это была безрадостная для Решетникова поездка: его угнетали мрачные мысли, картины, открывавшиеся ему, были одна печальнее другой… Так вот и вижу его, небольшого, угрюмого, то шагающего с возом, то неудобно скорчившегося на мешках; на невзрачном скуластом лице словно черная туча… Всей России известный уже автор «Подлиповцев»!..

— Жалостная история! — сказал Лирик. — Что это ты все орудуешь примерами времен Очакова и покоренья Крыма?

— Опять я тебе не потрафил?

— Дело не в том, потрафил, не потрафил. Мне вот вспомнилась другая история. Не так давно не то во Ржеве, не то в Ряжске, а может, в Жлобине (что-то с буквой «ж») стали вдруг исчезать мальчишки. Лет этак по двенадцать-тринадцать. Двое пропало. Четверо. Семеро… Что за чертовщина? Сбежали? Утонули? Или так что стряслось? Никто не знал. Исчезают, а куда — аллах их разберет. Представляете переполох? Потом все же нашли. Оказалось, сидели мальчишки под арестом… А арестовали их свои же дружки, только из другой шайки-лейки. И как все обставили! Нашли где-то на отшибе заброшенный подвал, дверь соорудили, замок навесили. Пленников держали в полной тьме, на воде и хлебе. Те прямо как тени на волю вышли. Обидчиков взяли в оборот. «Это что за новые казаки-разбойники? Вы соображаете, паршивцы, что делаете?!» А те: «Раз папки наши начальники, так и мы тоже. Нас тоже должны слушаться! А эти сукины сыны не хотят! Так мы их все равно заставим делать по-нашему!» Во как!

— Эти бы, верно, не сказали: «Хочу быть человеком». Нет.

— Да, история не из симпатичных. Но какое она имеет отношение к моей?

— Не знаю. Просто… вспомнилось.

— Хорошо бы спросить у Феди, — посоветовал Физик.

— Согласен спросить у Феди! Ну-ка, остроумцы: что бы ответил Федя?

— Он бы сказал: «Реки вспять не текут — ни Чусовая, ни Москва-река».

— Нет, не то! Федя знает, что в наше время текут вспять и реки. Федя сказал бы так: «Не беспокойтесь, дяденьки: я уже вырос. Теперь все уже будет, как должно».

Звонкие голоса коноваловских ребят становились все тише. Остался позади длинный остров, мы проехали мимо устья Сылвицы, притока Чусовой, миновали камень Антонов, поднимавшийся несколькими невысокими белыми скалами. Река круто изламывалась вправо.

Еще несколько минут — и показался легендарный Ермак…

Травостой в то лето был богатейший. Мы плыли в страдную пору сенокоса. На реке нету лучшего времени: в эти дни воздух удивительно ароматный, запахи так и опахивают. В деревнях было пустовато (дети под присмотром стариков да скучающие «магазинщины», больше почти никого), зато людными стали берега. Немало понаехало на Чусовую и горожан, которым для прокорма домашней скотины выделены небольшие сенокосные угодья. (Глядишь, городские, а до чего проворно косят и мечут стога, не иначе как из деревенских!)

На словно бы выбритых полянах красовались артистически сметанные стога. Лениво дымились костры у шалашей. Еще звенели кое-где косы.

Мы обгоняли «моторные плоты» и спаренные лодки, которые больше походили на паромы, так как несли на себе сено, коров, всякий домашний скарб и даже лошадей с телегами.

Историк не упускал случая перемолвиться хотя бы несколькими словами с каждым встречным-поперечным. Он то подсядет, бывало, к старушке на лавочку, то не поленится подогнать «Утку» к берегу, чтоб выкурить папиросу с дядечкой, дерущим мочалу, с рабочими лесосеки, каменоломни или сплавного участка.

Иной раз ему не столько, казалось, были нужны ответы на вопросы, которые он задавал, сколько звук голоса встречного человека, его интонации, выражение лица.

У него было десятка полтора-два «излюбленных» вопросов, которые он задавал чаще других. К ним относился и вопрос насчет колхозов и совхозов. Ответы бывали самые разные. Колхоз, говорили одни, хорош тем, что ты чувствуешь себя там ближе к хозяйству, к земле. В совхозе ж все похоже больше на службу. «Вот и хорошо, что на службу! — возражали сторонники совхозов (а таких, надо сказать, было большинство). — Отработал свои часы, получил, что причитается, — и ходи себе кум королю. Почти что рабочий класс. Чем плохо? В совхозе и порядка больше, и дисциплина на другой высоте. Затем охрана труда, соцстрах. Нет, в совхозе лучше. Но опять-таки, если вы рядовой работник. Про директора, например, не скажешь, что ему лучше, потому как прав и возможностей для хозяйственных манипуляций у председателя колхоза несравненно больше. (Поддержало бы правление да утвердило собрание!) Директор же совхоза буквально по рукам-ногам связан промфинпланом, который ему дается. Все регламентировано и рассчитано до мелочей… Совершенно ненормальное положение. Недотепе, рохле — так, наверно, удобно, зато живому инициативному руководителю — мука мученическая. Обязательно надо директору совхоза прав добавить. Обязательно! Иначе делу вред».

— А почему в причусовских деревнях и поселках столько заколоченных домов?

Дело ясное: в одном месте кончились многолетние лесоразработки, в другом — народ потянулся в город. Почему потянулся? На то тоже разные бывают причины: тут старики подались к детям, там глава семьи решил попытать судьбу на рабочей стезе, а там надумали перебраться туда, где потеплее да по-яблочнее…

— А почему не разводите садов у себя? И зелени у вас мало…

— Нешто мало? Да ее чертова прорва кругом!

— Кругом-то прорва, а в деревнях, в поселках голо. В жару хоть помирай: тени не сыщешь!..

— Это верно: у нас тень не в почете. Лето-то не шибко длинное, мы каждому лучику рады. Не хотим заслоняться листьями.

— И яблок не хотите?

— Рябина — вот наша северная яблоня.

— Да какие вы северяне? На одной широте с Москвой! Просто климат у вас более континентальный, вот и все.

— А знаешь, морозом-то как охаживает!

— Мороз не помеха делу. Ведь морозостойкие сорта уже выведены! Фруктовые деревья проникли даже за Полярный круг — на Кольский полуостров, где почти полгода зимняя ночь. Есть там, например, поселок Муромец. Жители его недавно вырастили яблоневый сад. Да и у вас на Урале во многих местах растут сады, сами знаете.

— Это так… Только не все упирается в морозостойкие сорта…

— А во что же еще?

— Есть, верно, причины и поважнее… Должны быть… Несколько человек намекали на эту «причину поважнее». Догадаться было не так уж трудно, что имели они в виду, однако только в Кыне встретился нам собеседник, который говорил об этом без всякой маскировки.

Как-то на середине реки, где был брод, мы повстречали верхового. По бокам лошади висели пестеря — высокие корзины из бересты, полные отборных на вид грибов. Верховой оказался кузнецом — не с парового молота, а настоящим деревенским кузнецом, и эта профессия как нельзя лучше гармонировала с его темным пропеченным лицом, веселыми огненными глазами.

За те несколько секунд, в течение которых мы проплывали мимо (обходительный кузнец придержал лошадь, чтоб пропустить лодку), Историк успел с ним поговорить.

— Хорошую закуску везете!

— Было бы что закусывать!..

— Вы в совхозе или в колхозе?

— В совхозе.

— Давно?

— Второй год пошел.

— А до этого — в колхозе?

— Так точно!

— Ну и где лучше?

— Лично мне — в совхозе.

— Деньги, стало быть, на руки?

— Ага!

— Сколько ж вы получаете?

— Пятьдесят целковых.

— А подручный?

— На пятерку помене.

— Ну счастливо вам! Чтоб было что закусывать!

— И вам того же! Счастливого пути!

Как я теперь понимаю, этот «блицдиалог» тоже что-то значил в общем балансе. И Историк наш правильно делал, что не пренебрегал такой формой общения.

— Смотрю, вы и косите, товарищи женщины, вы и мечете!

— Все в наших руках!

— Я понимаю: женщина на Урале — большая фигура. Всегда была большой фигурой…

— Как и по всей России!

— Не спорю. Правильно. Но куда ж вы все-таки своих мужчин подевали?

— Кто в лодырях, кто в начальничках, — отшучивались женщины.

После этого разговора Историк, должно быть не случайно, по всегда как бы невзначай, спрашивал у мужчин:

— Пьете?

— Не шибко, — отвечали ему. — Даем вину отдохнуть! Даем!

— По совести?

— Народ у нас в общем тверезый. Деловой народ. Авторитетно вам заявляю.

Историк не был бы, конечно, историком, обойди он вопросы «по специальности». Интересовался он тем, что говорит народ о чусовских атаманах, о сплавщиках, о давнишних заводовладельцах, о названиях сел, рек и камней. Здесь он, что называется, перебегал дорогу Лирику, но последний не был внакладе, поскольку вода таким образом лилась и на его ленивую мельницу.

Что же рассказывали чусовляне?

— Заводчиков всяких у нас, на Урале, перебывала тьма-тьмущая: Демидовы, Яковлевы, Шуваловы, и другие, и прочие. А началось со Строгановых. И каждый и себе-от, и родне несчисленное тут богатство у нас набрал!

— В Висиме улица есть, Арзамасская. Получилось так. Демидов который-то выиграл в карты у одного помещика из города Арзамаса людей, а жительство им указал вот тут, в Висиме.

Про Ермака и Пугачева говорят с любовью и с гордостью.

— Ермак родом из чусовских казаков. Он славится, как сама Чусовая! Хоть и обыкновенный наш человек, а до чего сильный был. здоровучий!

— Программы у Ермака особой, кажись, не было. Шел за правду, и все. А у Пугачева была — заводы забирал: вот завоюю все, и будете у меня свободными! Пугачев поважнее, конечно, будет. Ермаку в церкви пели вечную память, а Пугачеву и Стеньке — анафему.

— На Чусовой здесь еще Иван Кольцо подвизался. У стариков деньги отбирал, караваны грабил. Но это отдельно от Ермака, Иван-то. Воду только мутил.

Бережно хранит народ память о сплавщиках — мастерах своего нелегкого дела. Называют Окиню, Лупана, Савоську. И тут же поясняют, что они-де описаны Маминым-Сибиряком, а в качестве прототипов использованы такие-то и такие-то реально существовавшие люди, которые жили там-то и там-то. Все помнится в подробностях, как будто происходило вчера, удивительно даже!

Среди сплавщиков наиболее славен Вася Балабурда, чусовской крестьянин-силач, здешний почти что былинный богатырь, которого за его удаль, за проворство и ловкость в работе знает и любит вся Чусовая. «Плавал он атаманом каравана. Роста был огромадного, силы непомерной. Якорь в восемнадцать пудов перетаскивал с носа на корму. Такие тягости мог носить! Но неуклюжий был». — «Силищи в ём было столько, сколько у пятнадцати здоровых мужиков. Пятнадцать человек по слизням барку катили, а он один за веревочку тянул». — «В кабак зайдет, если кто дебоширит. Вася подденет за опояску на пальчик и вытащит. Его любили, силяка такого да не любить! Балабурда — значит сильный. Только очень смирный был, мухи не пошевелит. Его возили в Петербург, хотели сделать борцом, что ли. Да передумали, потому что он из себя некрасивый был: сутулый, горбоносый. Вино пил ковшиком. А умер от того, что надорвался… Шибко давно то было».

…Так вот добрались мы до Кына.

У туристов обычай: разбивать лагерь на луговине, что насупротив бывшей кыновской пристани.

Мы говорим: «характер местности», «лицо населенного пункта». Некогда это были метафоры, теперь языковеды причислили их к разряду «терминологических словосочетаний». Пусть будет так. Ведь важно не то, как назвать, а то, что это очень емкие «словосочетания». Ведь действительно есть «характер», есть и «лицо»!

Глядишь через реку на Кын, и почему-то вспоминается тебе Старая Утка…

По «характеру» своему Кын и Утка — настоящие антиподы: Утка что есть силы карабкается на крутогорье, амфитеатром встала по-над рекой — к воздуху, к солнцу (веселый поселок, душа нараспашку!); Кын же весь потаенный какой-то, недоверчивый и словно в себя ушедший. Разбросал несколько десятков строений по левому берегу Чусовой (будто дозор выставил), а сам залег двухсполовинойкилометровым рукавом в лощине речушки, давшей ему не только приют, но и имя. (Кын — по-мансийски холодный. Говорят, что вода в этой быстрой и шумной по весне речушке на редкость студеная.)

Это старинное уральское село. Началось оно от железоделательного строгановского завода, заложенного в середине Will столетия. Место выбрано было дальновидно и с разумением: с одной стороны Чусовая, а с другой — Кунгурский тракт. «Кын — золотое донышко», — ласково говаривали в те времена. Первой фигурой, всему задающей тон, был здесь купец.

В Кыне много одноэтажных и двухэтажных домов, рубленных по-старому, и в силу того весьма своеобразных конструкций. Бревна толстющие, кондовые. Немало тут домов и осевших и покосившихся от времени, напоминающих знаменитую наклонную башню в Пизе, а все равно жилых, и живущие в них люди, видно, считают их вполне надежным пристанищем, поскольку о ремонте никто как будто не помышляет. Затейливая резьба на фронтонах, наличниках и воротах. В некоторых уголках поселка чувствуешь себя словно в музее.

В жуткое время колчаковщины поселок семь раз переходил из рук в руки. Кыновская добровольческая дружина сражалась и с белочехами Гайды, и с белогвардейцами Колчака, и с местными беляками. Лишь к лету 1919 года Кын. как и Староуткинск, был окончательно освобожден Красной Армией.

Сейчас это окраинный райцентр Пермской области.

До глубокой ночи просидели мы у костра.

Над поселком громоздились крутые, мохнатые берега. Желтые огоньки, неяркие и немногочисленные, светились словно во чреве ночи. Отражались в иссиня-серой воде.

…Утро выдалось изумительно солнечное, без единого облачка.

Наскоро позавтракав, мы переправились в поселок.

Первым делом устремились, конечно, на почту. Отправили письма, накупили ворох газет, о том, о сем потолковали со словоохотливыми почтовыми девушками. (Надо сказать, что из всех виденных нами уралочек одна только Вали — из лодки дяди Юры — отличалась «уральской скупостью» на слова.)

Еще по дороге на почту мы обратили внимание, что у встречных людей, которые, совсем как в Москве, на ходу просматривали газеты, газетные полосы были без многочисленных заголовков и без клише. Сплошной плотный текст. Значит, какое-то постановление. Или доклад.

Было первое августа. В то утро в Кын пришли газеты с проектом Программы партии. В Свердловске их прочитали двумя днями ранее.

Солнце уже припекало. В прохладной тени на чистеньких ступеньках магазина, приятно пахнущего пенькой, дегтем и кожей, сидел пожилой человек с газетой. У него были руки рабочего, спокойные глаза, седые и прокуренные усы и такое морщинистое лицо, что оно казалось склеенным из кусочков. Мы подсели к нему и разговорились.

Он начал свою трудовую жизнь еще «при царе Косаре» — на шуваловском заводе листового железа. «Вон тот приземистый корпус за отделением связи видите?»

— Решили, значится, взглянуть на наш Кын? Так-так. Теперь народ особо любознательный пошел. Не то что прежде.

Старик отчеркнул крепким ногтем в газете абзац и, показывая его нам, вслух прочел: Повысится значение кооперации — колхозов, потребительской, жилищно-строительной кооперации». Это в проекте Программы. Ответственные слова! Так вот поимейте в виду, что эта самая потребительская кооперация зародилась здесь, в Кыне. В 1864 году. Сказывают, будто граф Строганов для начального оборота дал капитал шесть тысяч рублей заимообразно и вроде бы без процентов. Сомнительно, но… так говорят. Впрочем, разные графы бывали… Вот с того и пошло. А скоро отмечаем столетие. Да, это мы, кынчане, зачинатели кооперативного движения в России! Пройдите к нашему универмагу. Там прибита мемориалка с поздравительной надписью: «Кыновскому обществу потребителей в день его 70-летия».

Историк припомнил, что Международный день кооперации отмечается в первую субботу июля. И тут же походя просветил Лирика, оказавшегося не в курсе, что потребительская кооперация призвана совершенствовать торговлю на селе, организовывать сбыт излишков сельскохозяйственных продуктов, что она является теперь одной из форм вовлечения масс в коммунистическое строительство. Все это Историк был в состоянии растолковать до тонкости, но того, что кооперация пошла от Кына, не знал даже он.

Наш собеседник оказался патриотом родного поселка. Он с явным удовольствием, со смаком рассказывал обо всем, что касалось Кына.

— Заметьте это себе, у нас исключительно здоровый климат. Сюда приезжают и ленинградцы, и москвичи: знают наш Кын. Здесь построен и костнотуберкулезный санаторий. Всесоюзного значения санаторий! Вот он перед вами, на этом самом солнечном у нас косогоре и с видом на Чусовую. Или возьмите наш сероводородный источник. Это без всякой фантастики настоящий целебный источник. Тут ленинградский один профессор все наезжал. Пил только из него и каждое утро обливался у источника. Из него фонтаны так и хлещут, как из петергофского Самсона. Сходите, это всего километра полтора отсюда… Вот так улицей и держитесь. Другой дороги нет. И — что б вы думали? — вылечился профессор! От чего вылечился? Во-первых, у него нервы пошаливали, а окромя того, и с обменом не все было ладно. Кисловодск не помог, а Кын излечил! Вот он какой, наш Кын, ребята! Особенно для интеллигенции — клад!..

Мы приготовились к тому, что собеседник начнет расхваливать теперь все подряд и напропалую. Не тут-то было. Главное предприятие поселка — лесопильный завод (хоть там работал родной его сын) — он, например, весьма сурово раскритиковал. Порядки на лесозаводе нас не очень интересовали, мы слушали просто из вежливости, но старик и сам как будто не любил этой темы. Он вовремя вспомнил про внука и буквально до небес превознес местную команду подростков-волейболистов.

— Вы подумайте: дикари-мальчишки, а всех бьют, всех подряд! Что в них за талант такой? Откуда? Может, от дружности? Туристы часто с ними играют, полный разгром всегда! А ведь, наверно, и тут проплывают не самые последние игроки. Студенты, например. Я своим советовал: пока порох есть, вызывайте, ребятки, на соревнование Пермь, Свердловск!

Солнце припекало уже основательно, но на чистых ступеньках магазина было прохладно и хорошо. Неторопливо текла беседа. Новый знакомый наш никуда, видно, не торопился, все в жизни у него было сделано. Оставалось потолковать кое о чем да подумать. Заприметь он в наших глазах малейшее недоверие или пренебрежительную улыбочку — тут бы и разговору конец. Но интерес наш был неподделен.

Меня всегда радуют встречи с такими вот патриотами «своего угла», «своего микрорайона». Пускай зачастую микрорайон этот и неказист и для тебя он, как говорится, ни уму ни сердцу, однако кому-то он по-настоящему дорог, кто-то здесь родился, прожил, быть может, настоящую и большую жизнь, проливал за него кровь, так что для него он родина, в самом высоком смысле слова. Поэтому-то он знает, какими словами передавать его красоту, а какими защищать его честь. Если же понадобится сбить раж с какого-нибудь зарвавшегося «нигилиста», что только шаг ступил с Кузнецкого моста или Невского проспекта и уже цедит сквозь зубы: «захолустье», то вот такой горячего сердца человек собьет и спесь, и раж в два счета. Наблюдаешь и диву даешься, потому что это всегда разыгрывается, как по нотам…

— А каким был бы ваш Кын, если б вы завели сады! — сказал Историк, наводя собеседника на одну из «своих» тем.

Старик ответил:

— Сады — дело хорошее, да канительное. Где-то надо доставать саженцы, куда-то ехать, везти, садить, спасать от морозов. Шибко много возни! Огородами занимаемся, а до садов руки не доходят.

— Неужто дело только в морозах?

— Знаю, скажете: на Украине, например, уже сажают «сады для всех» — повдоль дорог. И газеты пишут: «Сады коммунизма закладывать сегодня». А вы, дескать, никак раскачаться не можете! Понимаю. Но… сами знаете: кабы да не абы, были б и тут сады! Мы ведь все на вас, на «Европу», поглядываем. Погода-то от вас идет. На Курщине, скажем, много садов? На весь бы Урал хватило! А и там вырубали. Выходит, не до садов людям было. Трещали дерева-то не от яблок-груш — от налогов. Если бы не это, давно бы и тут шумели сады, ребята!

— Зато теперь по-другому все.

— По-другому, верно. Да крепка-то у нас привычка!

— Да, верно, черт побери! — сказал Лирик.

— Черт не поберет. Тут, ребята, нашими все руками будет делаться. Вот и за садоводство уральское тоже надо браться всем сразу, гуртом, как за целину. В одиночку тут ничего не сдвинешь. Одиночкам в наше время только одна дорога — в коллектив. Другой нету, хоть помри Недавно спрашиваю у продавщицы: «Берут у вас конфеты вот эти под названием «Радий?» — «Не берут», — Совсем не берут?» — «Совсем». — «А почему не берут? Вроде бы не самые плохие». «Не берут, — говорит, — и все, нечто народ поймешь!» Глупость несет девица. Народ — барометр! По мне, так удивительно было б, если б такие конфеты брали, а не то, что их не берут! При нашем-то отношении к радиоактивности, понимаете? Это все равно что покупать конфеты под названием «Чума»! Хоть птичьим молоком их начини, не купят!.. А торговцам и горя мало!..

— А вы бывали, папаша, у камня Писаного?

— И неоднократно.

— Крест помните?

И крест помню. Там их два: один — на скале, а другой — на другом берегу стоит, из каменной глыбы высечен. Вы про этот?

— Да. А помните, что на кресте написано?

— Как не помнить! С того-то камень и назван Писаным А написано, что-де у статского действительного советника Акинфия Демидова на сем, значится, месте, в пути, стало быть, во время плавания, родился сын Никита. Того не написано, что ребенок от полюбовницы.

— От любовницы? Свежая деталь! А про надпись на второй стороне креста, что можете сказать?

— Помню дословно. «Здесь родился эксплоататор трудового народа». Настоящая резолюция! Ее уже кто-то наложил при Советской власти. В каком только году не знаю. Демидов тем крестом как бы рассчитывал увековечить свой род, да просчитался. И стоит этот крест над Чусовой как крест всему делу демидовскому, как крест на всем прошлом. Хоть глаз вон — старому не бывать!

Историк очень доволен.

— Папаша, да вы просто моими словами шпарите!

— И я недавно видел подобную «резолюцию», — сказал Физик. — В Калининграде, возле бывшего кафедрального собора, могила философа Канта. В войну надгробная плита была повреждена бомбой. И тогда же кто-то написал мелом на ней: «Теперь-то ты понял, что мир материален?!» Эту надпись сих пор так и поддерживают.

— Что ты говоришь! — изумился Историк. — Своими глазами видел?

— Своими.

— Превосходно!

На прощанье он еще раз напоминает старику:

— А все-таки за сады принимайтесь, папаша! И не откладывая в долгий ящик, этой же осенью. Ведь на прошлом крест, сами сказали! А еще: мир материален, папаша!

— Не отпираюсь. Народ, он себе не враг. Народ понимает, когда железо куют, когда мочалу дерут… А знаете, ребята, вечером в нашем кинотеатре не то английская, не то американская картина. «Джорди» называется. Не видели? Ну так милости просим! Заодно посмотрите нашу публику. Не буду хвастать, но кыновские дамы в модах не отстают!

Поездка по Чусовой доставила нам немало радостных часов, но были и часы огорчительные.

На Коуровско-Слободской турбазе всех предупреждают: до Староуткинска воду из Чусовой для питья брать нельзя, так как она «загрязнена отходами промпредприятий, дислоцированных на реке выше Слободы».

За честное предупреждение, как говорится, мерси, но если б вы знали, дорогие товарищи, какой удар наносите вы сердцу туриста! Какой удар!..

Способов загрязнять реки уйма. Один из них, например, молевой сплав. Но до чего этот «способ» кажется невинненьким по сравнению с ведомственностью! Я не оговорился, потому что первый и главный враг речной воды, равно как всего растительного и животного мира, — это ведомственное, в противовес хозяйственному, к ним отношение. Что сие значит? А вот.

Возьмем некое ведомство А. Всяк, кто трудится на его ниве, в той или иной степени является и его «патриотом», блюдет его интересы, печется о его процветании. Что ж. это вполне естественно, и пока что ничего дурного в том нет.

А каково отношение работников ведомства А к интересам всех других многочисленных ведомств — от Б до Я? Увы, работникам данного ведомства зачастую, грубо говоря, наплевать на все то, что за пределами родного их А. Б же в свой черед готово наплевать как на A, так и на все прочие литеры-ведомства до Я. Интегральный итог удручающ: какое-то всеобщее наплевательство. Всем наплевать на все — вот что такое ведомственное отношение к окружающей нас действительности. Это не менее страшная штука, чем бюрократическое к ней отношение, если только и бюрократизм, и ведомственность не суть стороны одной и той же медали.

Ведомственным чиновникам нет дела до того, что по их милости у нас хищнически вырубают во многих местах леса, отравляют речную воду, губят рыбу, истребляют зверя и птицу, что в городах напропалую дымят заводские трубы и так далее. Что им до всего этого, холодным и равнодушным? Раз их родному А надо дымить — будут дымить, раз Б предписано спускать ядовитые отходы — будут спускать, будут вырубать леса, будут взрывать, грохотать, отравлять — всё будут! Бровью не поведут, рука не дрогнет. Процветало бы только родное их ведомство, их «мать-кормилица», вверенный им узкий «участок». А на остальном хоть трава не расти в прямом и переносном смысле.

Соответствующие ведомства пекутся о морях, о лесах, о реках и разного рода водоемах. Но что могут они поделать, если на них грудью идут десятки других, беспощадных в своей могучей ведомственной «правоте» неотступно-сокрушительных ведомств! Какой прок из того, что в рачительных сводках, бюллетенях и скорбных отчетах работников энного ведомства постоянно констатируется «качественное истощение» речных вод? Что из того, что «истощение» это несколько высокопарно именуют «проблемой № 1»? Уже не одно десятилетие проблема так и остается проблемой, а героические попытки этих людей что-то предотвратить становятся настоящим донкихотством.

Хорошую пословицу «не плюй в колодец: пригодится воды напиться» у нас приводят частенько, да мало кто руководствуется ею на практике.

Близкий мне человек, будучи уже смертельно больным, не хотел ничего другого пить, кроме чистой колодезной воды. И повторял при этом: «Ах, какой я был глупец, всю жизнь пил невесть что, когда ничего нет вкуснее простой воды!»

«Человечеству не угрожает недостаток воды. Ему грозит нечто худшее — недостаток чистой воды», — читаем мы в книге Горского «Вода — чудо природы». Не зловещий ли это парадокс: мы, оказывается ясно представляем опасность, а предотвратить ее как будто не в силах! Мне словно бы видится фраза из книги будущего историка: «Вот в чем состояла слабость того времени…»

Туристов предупреждают инструкторы на турбазах, предупреждают их и путеводители. «Выбор места для привала на первых (!) ста — ста тридцати километрах от туристской базы осложняется еще тем, что на этом участке вода в Чусовой сильно загрязнена отходами заводов и не может быть использована для приготовления пиши».

Видите: зло настолько укоренилось, что поистине стало «хрестоматийным», вошло в путеводители как некая уродливая достопримечательность! Факт возмутительный, хотя не менее возмутительно и «академическое» беспристрастие, с каким путеводитель предупреждает вас об этом наяву творимом безобразии. Я понимаю, путеводитель не газета, не сатирический журнал и не посредством путеводителей искоренять зло, но все равно нельзя читать об этом спокойно.

«Подумаешь, — скажут некоторые, — «речные заводи», «лесов таинственная сень»! В бурный атомный век недосуг думать о каких-то лирических побрякушках!»

«После нас хоть потоп!» — изрек Людовик XV. К этому циничному королевскому «кредо» у нас не может быть двойственного отношения: чуждая нам философийка. Но скажите, разве мало вокруг нас разного рода «деятелей», которые жили (да и по сей день живут) по сходному принципу? Возьмите хотя бы ту же ведомственную практику «всеобщего наплевательства» — этот немудрящий рудимент королевского «кредо»…

А теперь — снова о чистой воде, поскольку разговор этот еще не кончен.

Газеты наполнены сообщениями о том, что индустриальный Урал становится краем Большой химии. Это вызывает законную гордость. Еще бы! Ведь растет наша индустрия, крепнет наше могущество, как тут не радоваться? Но вместе с тем является и мысль: а сколько уральских водоемов, рек и лесов за это поплатятся? Рядом с Большой химией, с наивысшей техникой у нас зачастую преспокойно уживается и большущее разгильдяйство, вопиющая бесхозяйственность. Вот попалась мне в «Правде» заметка украинского поэта Николая Упеника «Красавица река стала лужей».

«Минувшим летом, — пишет поэт, — я побывал в родном Луганске и порадовался размаху строительства. В восточной части города вырос прекрасный новый район. Но с болью смотрел я на реку Лугань, протекающую через город… Когда-то она была полноводная и чистая. В летний зной в ней купались. Рыболовы никогда не уходили отсюда с пустыми руками. А сейчас от красавицы Лугани осталась какая-то грязная лужа. Заводы имени Рудя, имени Октябрьской революции, суконная фабрика, различные мастерские сбрасывают сюда отходы, а городской Совет с этим мирится».

Десять строк в заметке, а какая картина головотяпства и бесхозяйственности!

А вот из статьи другого писателя, Ефима Перми-тина, напечатанной в «Литературной газете»:

«Несколько лет назад я посетил город Усть-Каменогорск. Родной город! Кто не любит свой город? Кому не кажется он красавцем? Кто не хотел бы, чтоб он был самым величественным и благоустроенным на земле?

И тогда же, с восторгом отметив, как много прекрасного сделано в нем за эти годы, сколько новых клубов-дворцов построено, я с грустью писал в местную газету о том, что зеленые когда-то улицы и окрестности Усть-Каменогорска, несмотря на ежегодные посадки деревьев, стали менее озелененными, чем в недавнем прошлом. Чахлые кустики на улицах и у домов, не охраняемые, не поливаемые, гибнут через несколько недель после посадки. Некоторые хорошие школьные сады погибли».

Паустовский пишет: «Рыба в Оке начала пахнуть мазутом и одеколоном. Какой-то парфюмерный комбинат спускает в Оку сточные воды, форменно насмехаясь над прибрежными жителями и заодно л над государством».

А вот еще более свежее извлечение из «Вечерней Москвы»:

«Москва богата водными акваториями. Они украшают наш город, являются местом отдыха сотен тысяч жителей столицы. Но до сих пор не так уж много делается для сохранения водных ресурсов столицы. До 80 промышленных предприятий Мосгорсовпархоза сбрасывают в реки отходы производства. Только автозавод имени Лихачева ежесуточно «пополняет» Москву-реку сотнями тонн отходов, механическими примесями. Загрязняют водоемы автохозяйства и даже… речники. Московское управление речного пароходства и управление канала имени Москвы не очищают водоемы специальными судами. Открытые водостоки русла мелких речек Лихоборки, Рыбинки, Котловки находятся в антисанитарном состоянии. Берега их превращены в свалки».

Таких заметок и отрывков из них можно привести сколько угодно; они появляются чуть ли не каждый день. А что толку? Ведь в одну только Волгу ежегодно сбрасывается три миллиона кубометров неочищенных сточных вод!

Защитника природы никто в наше время не обвинит в руссоизме, потому что всякий нормальный человек понимает: природу необходимо защищать. И защищать не в силу каких-то абстрактно-невнятных принципов, а для блага живых людей… увы, от людей же.

Итак, да здравствует большая (и великая!) химия Урала! И да процветают все стихии уральские: воздух, недра и воды! Пусть как и прежде «шумно змеятся чистые уральские реки»!

В октябре 1960 года Верховный Совет Российской Федерации принял закон об охране природы. Совет Министров постановил усилить охрану водных ресурсов страны. Эти два документа — сильнейшее в наших руках оружие: дело защиты природы по-настоящему становится государственной проблемой. Да жаль, пользуемся мы этим оружием покамест еще неумело и робко. Точно не для себя стараемся. Вскоре после принятия закона «Комсомольская правда» писала: «Покраснев, мы должны сознаться, что по существу еще не брались за охрану наших лесов и рек, за охрану и преумножение богатств и красоты нашей земли».

Рассказывают, что Бажов, когда при нем зашла речь о загрязнении Чусовой, сказал, возмущенный до глубины души:

— Какую красоту губим и сколько убытку терпим!

Лирик наш как бы добавил к этому:

— Пусть мы предупреждены и не пьем отравленной воды, ладно. Зато мы вовсю купаемся! А эта дрянь — отрава — великолепно проникает в организм через кожу. Я вам говорю! И коровы ванны принимают. В жаркий день по брюхо стоят в воде часами! Ну, предположим, шкура у них такая, что не пропускает. Так они, прохлаждаясь, тут же и пьют эту водицу благословенную, поскольку путеводителей не читают. А потом мы лакомимся парным молоком. Чем не замкнутый цикл? Не тем концом, так этим, а все равно по человеку! Рыба дохнет, птица на такой воде не живет! Что мы творим? Об этом кричать надо, трезвонить во все колокола!

Лирик дорогой, так разве не кричат, не трезвонят? Еще как трезвонят! «Вот уже 16 лет хлопочу я не о какой-то блажи поэтической, а о сбережении зеленого убранства России», — с гневом и горечью пишет Леонид Леонов.

Об этом писали и Пришвин, и Соколов-Микитов, и Солоухин, и академики наши, и много-много других людей разных профессий и званий.

Не была забыта «персонально» и наша скромная героиня:

Это — из стихотворения Николая Агеева. Чусовая поэту особенно дорога, поскольку на ней прошло его детство.

Видите: писали, пишут, будут писать. Боролись со злом и борются. Но беда, что мало кто прислушивается к ламентациям чудаков, сокрушающих копья и перья во имя флоры и фауны!

Справочник обнадеживающе сообщает вам: «В водоемах Урала водятся таймень, хариус, нельма, сырок, муксун, пыжьян, белорыбица, стерлядь, чир и др.» Но не обольщайся сим, мой читатель! На долю милой нашему сердцу Чусовой ныне приходятся только «и др.», в чем убедились мы посредством собственной удочки.

И я уже не могу без грусти читать, например, такие слова, относящиеся к уральским рекам: «Рыбная ловля нигде в России столь хорошо не распоряжена и законами не ограничена, как в здешних местах». Это из книги Петра-Симона Палласа, знаменитого естествоиспытателя и путешественника XVIII века.

Вот почему, думается мне, не так уж это было умно — иронизировать над почтенным Афанасием Даниловичем, дядюшкой Физика, который за столько лет так и не сумел выбраться на Чусовую. Быть может, Афанасий Данилович не столь тяжел на подъем, сколь дальновиден…

Правда, за последние годы кое-что изменилось.

Когда на турбазе вас предупреждают: не пейте чусовскую воду хотя бы до Староуткинска, речь идет об участке в пятьдесят — пятьдесят пять километров. Путеводитель дает цифру в два с половиной раза большую. И в этом нет ничьей ошибки, просто внесло корректив время, наметился сдвиг к лучшему. Ведутся кой-какие работы по очистке воды, на заводах все больше вводится в действие фильтров: знать, узковедомственное «наплевательство» дало трещину, пошло на убыль. Эх, вот тут бы и приналечь, вот тут бы и наддать, чтоб превратить это движение на тормозах в ускоренное!

…Наконец осталась у нас позади «зона загрязнения».

Река сразу повеселела: птиц стало больше, появились даже водоплавающие, и рыбешка кое-где уже поплескивала. И рыбаки все чаще теперь попадались нам. Но тут началось другое…

Сидевший на носу «Утки» (мы говорили: «в кабинете») Физик заметил у поверхности воды какое-то подозрительное серебристое пятно. Рыба! У Физика на сердце захолонуло. Он запустил руку в воду, но пятно, дважды лениво-сонно шевельнувшись, ушло в глубину. Он даже не распознал, что то была за рыба.

— Ч-черт, уж не глушеная ли?..

— М-да, — сказал Историк. — Похоже.

Лирик, встрепенувшись, воскликнул:

— Как? Разве на Чусовой глушат?

— А почему бы и нет?

— Скоты, ах скоты!

Встретившиеся нам в тот же день у бойца Молокова рыбаки подтвердили: да, и на Чусовой глушат.

— Это невозможно! — с горячностью заявил Лирик, — Надо писать!

— Обязательно, товарищи, напишите, — попросили рыбаки.

Когда немного отъехали, Историк признался:

— А я, между прочим, писал…

— Про Чусовую? Когда?

— Несколько лет назад. Не про Чусовую, а про другие наши реки, в частности про Днепр.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Я тогда специально занялся этим вопросом. Ездил, встречался с людьми, искал, сопоставлял. Одним словом, был чем-то наподобие следователя-любителя. Половину отпуска ухлопал. Л потом написал. И направил свое сочинение в «Известия». Оттуда сообщили, что «ваш материал» переслан в Министерство рыбного хозяйства. Однако и там он не залежался. Спустя некоторое время на мой запрос Министерство ответило, что «ваше заявление»…

— … «заявление»?! Великолепно!

— … направлено в Министерство электростанций. А почему, скажем, не в какой-нибудь водопроводно-канализационный трест? Навсегда осталось загадкой для меня и то, какое употребление нашел мой опус в Министерстве электростанций…

— Тем и кончилось?

— Нет. Я написал еще в «Крокодил». Но это пресмыкающееся тоже не взяло моей стороны. Из «Крокодила» ответили, что ваш случай нас не заинтересовал»: не типичный, дескать и не сатиричный.

— Ладно, — сказал Физик, — Присовокупляем «ваш материал» к «Утке»!

(Без вести пропавший очерк Историка)

— Ну, как тут у вас, бомбят?

— Бомбят!

— Сильно? Или не очень?

— Сильно, товарищ! Такого, как в нынешнем году, еще никогда не было. Распоясались глушители!

Я знаю это и сам: распоясались. Сущая правда.

…Вон на быстрине показалось белое пятнышко.

А вон и под лозой… И еще одно, и еще…

Это — рыба.

Бессильно раскинув плавники, она плывет по реке брюшком кверху.

Мы поднимались вверх на моторке, и за какой-нибудь час я насчитал свыше полусотни таких рыб. Язи, окуни, подлещики, плотва, уклея…

Глушеная рыба всплывает чаще всего уже тогда, когда раздуется, осклизнет.

Но и на эту рыбу есть, оказывается, «ловцы». Нам встретилось несколько таких человек — сами не бьют, не рыбачат, а только подбирают глушеную. Свежую едят сами, тухлую скармливают свиньям.

Летом на реке много народу. Рыбака отличишь сразу. Так же, впрочем, как и дачника.

Но попадались нам и другого сорта люди.

Время от времени на шум мотора из кустов выныривали какие-то явно встревоженные физиономии… Какие-то челны при нашем приближении старались ускользнуть, скрыться в лозе, в заводях.

А потом слышалось глухое, тяжелое «бу-у-у, бу-у-у!»

Черное дело творится даже при свете дня.

Рыбу не только глушат. Ее стреляют из ружей, колют острогой, травят разными снадобьями (вроде борной кислоты).

Но главная беда, конечно, глушители.

Глушат и деревенские, и городские.

Даже дальние деревни, не на реке стоящие, и те в этом участвуют довольно активно. Приезжают ли на сенокос, или по дороге в город, а бывает, ездят глушить и специально.

Глушат в реках, в речушках, в прудах, в озерах.

У хищника и психология хищника: на рубль сожрет, на сто истребит.

— Забросили мы недавно в озеро сеть, а как вытащили… батюшки! Полная рыбы… гнилой! Одной гнилой! И дух от нее — сдохнуть на месте можно! Сеть до сих пор воняет — не подойти. Уж сколько мы ее ни мочили! Без всякого понятия заряд кинули: в озере вода стоячая, ерунда там одна всплывает — верховодка, мелочь. В реке-то все-таки течением и хорошую рыбу, бывает, вынесет. А тут пшик один. Они, значит, кило три-четыре собрали и рады. А невдомек дурачью, что под водой десять пудов осталось. Ну и загнила. И вся другая от гнили этой подохла. Такое рыбное озеро испакостили, бандюги!

В этом позорном ремесле имеются даже свои «новаторы >.

Так, про одного могилевского бухгалтера рассказывали, что начинает он обычно не как глушитель: облюбовывает на реке местечко, несколько дней прикармливает, приваживает рыбу, а уж после того бросает заряд. Словом, глушение с прикормкой.

— А судака и мирона ему все равно не взять: эти не всплывают.

— А он все предусмотрел: ставит по дну широкую сеть. Хороших лещей берет, чтоб ему захлебнуться!

— Да, знаете, рационализатор!.. Но только отдает это чем-то гадким… Все предусмотреть и ничего не щадить. Есть в этом что-то от фашистов, честное слово!

Вспоминается рассказ Ивана Арамилева «На озере». Там нарисован некий Гурьян. Он и рыбу глушит, и дичь в запрещенные сроки бьет, и животных не жалеет— одним словом, зловредный и довольно паскудный мужичонка. Выискал его автор в какой-то глухомани, кажется за Уралом, далеко!

А Гурьянов этих зловредных и в среднерусской полосе тоже достаточно! Они и в районе, они и в области. И это самое, пожалуй, страшное, когда такой вот Гурьян уже не просто темный мужичок-браконьер, живущий у черта на куличках, а какой-нибудь ответработник, человек «умственного труда», лицо с немалым общественным весом. И величают его уже «товарищем Гурьяновым», а еще по имени-отчеству.

Как ни чудовищно, бывают и такие Гурьяны. Глушение рыбы для них не способ жить, а забава. Но ведь зла от этого еще больше!

— У нас глушителей больше, чем рыбаков, — утверждают некоторые. И мне это не кажется гиперболой.

Глушителей действительно много.

Говорят ли об этом на совещаниях, бьют ли тревогу?

Что-то не слышал.

Пишут ли об этом?

Бывает, пишут. Но все как-то вскользь и все больше с этаким легким юморком.

Напишем, прочтем, забудем.

А хищнику живется вольготно. И он сам не прочь подчас посмеяться над юмореской, разоблачающей хищника.

Я интересовался: откуда у глушителей взрывчатка?

Оказывается, главные поставщики ее — рабочие химлесхозов и каменоломен, а также корчевщики пней. Про последних, например, говорят, что они готовы корчевать голыми руками, лишь бы сэкономить заряд-другой.

А есть еще так называемые углубители дна. Они разъезжают по рекам и не только углубляют дно, но и помогают истреблять рыбу. Однако попробуйте к ним придраться: река — их рабочее место, аммонал — их орудие труда!

— Позвольте, — недоумевал я, — ведь есть же на свете госрыбнадзор!..

Мне посоветовали:

— А вы загляните при случае в облцентр. Там есть…

В облцентре, лежащем на пути моего следования, рыбнадзора, как такового, не имелось. Было нечто вроде филиала его, представленного старшим инспектором охотничьего хозяйства, который исключительно по доброте душевной (я не шучу) согласился взять на себя и немалое бремя внештатного инспектора госрыб-надзора. Но ни «филиал», ни сама инспекция, «дислоцированная» километрах в двухстах на небольшой речушке, борьбой с глушителями всерьез не занималась. Старший инспектор охотничьего хозяйства заявил мне об этом без обиняков:

— Реки нашей области открыты для браконьеров. Правила производства рыболовли нарушаются на каждом шагу. Кто что хочет, тот то и делает. Никакого сладу с браконьерами!

Спрашиваю:

— Хоть иногда-то вы их ловите?

— За два года, — отвечает, — было два таких случая. По первое дело прекращено за недоказанностью… И знаете, чисто по недоразумению: поймали с поличным, составили акт, а рыбу не изъяли. Прокуратура поэтому и не стала рассматривать. Второе дело свеженькое — недели три как передали. Этот, кажись, не отвертится!

Спрашиваю:

— За злостное глушение по уголовному кодексу полагается до четырех лет, правильно?

— Так-то оно так: статья 163. Но обычно смягчают: год-два условно или сколько-нибудь принудработ. От суда нам польза невелика: либералы. А что я один могу? У меня ни штата, ни начальства. Прислали недавно десять экземпляров «Положения об охране рыбных запасов», и все. Устраивайся как сам знаешь.

В заключение старший инспектор как бы в скобках сообщил, что в охотничьем хозяйстве картина, разумеется, «диаметрально противоположная». Там порядок наведен давно, и с ним считаются: уж если заповедник — так это заповедник, уж если срок охоты — так это твердый срок охоты. Почти никаких отступлений от буквы закона.

— А рыбку мы скоро в магазинах только и будем видеть! — невесело шутят рыбаки. — Селедку, воблу, хамсу… кушайте на здоровье!

— Хорошо, что хоть есть моря: море не выглушишь!

— Э… в атомный век можно и море!

— Все, брат, во власти человека!

— Хапуги! Выродки! Как можно мораль советского человека совместить с такими вот делишками?

— Попробуй, скажем, вырви куст колхозной картошки. Тут с тобой цацкаться не будут: живо припаяют. А на реке та же ведь государственная собственность. Какая разница? В Чехословакии будто бы за глушение пятнадцать лет дают, как за вредительство..

— А как же: подрыв экономической мощи государства — самое настоящее вредительство!

— Мальку в одном месте разводим, заводы специальные построены, а в другом ее истребляют почем зря. Ведь при глушении мальки этой гибнет сила-силенная!

— Бесхозяйственность! Как только терпят такое?

Я спрашивал у многих:

— А вы-то сами ведете борьбу с глушителями?

Нет, оказывается, не ведут. Были, конечно, отдельные случаи, не без того. Там кого-то поймали, избили, хотели утопить. Другого накрыли, но не смогли поймать, удрал. В отместку преследователи навалили в челн браконьера сена и сожгли челн.

И сами же осуждают подобную тактику:

— Все равно будут глушить и тот, и другой. Разве их проймешь этим? А челны зачем жечь, да еще с сеном? Не так надо!

— Интересно, а у вас, к примеру, есть в деревне глушитель?

— И не один!

— И вы их знаете?

— Мы ж не слепые, не глухие.

— И что же вы?

— А ничего. Это народ отчаянный, глушители. Кому охота красного петуха поймать?

— Так вы б хоть написали.

— Писали!..

— И что?

— А ничего. Как у нас бывает: вернули наши писания в сельсовет на расследование. А председатель — сват-брат этим канальям. Выпили они, закусили рыбой глушеной и отписали, что факты, значит, не подтвердились. Вот и весь толк. Закон есть, а исполнять его некому. Обида!

— Как же быть? — спрашиваю.

— А так и быть, бороться надо. Навалиться бы на них как на вредителей. Чтоб и не пикнули! Только эту кампанию должна возглавить власть, обязательно. Иначе не выйдет!

— А вы разве не власть?

— А мы поддержим. Всей силой поддержим, товарищ дорогой! А то эта язва по всему Союзу пошла! И на Волге глушат, и на Оке, и в Жигулях — везде! А сельсоветы и райисполкомы палец о палец не ударят, ровно их не касается! Если б совместно, мы б в два счета справились! А то вот что творится!.. Дело безопасное, отчего не заработать на табачок? Видали, как рыба-то плывет?

Видали, увы.

День и ночь плывет по реке глушеная рыба.

Плывет, как щепа.

А хищники сидят в пивных, в ресторанах, тешатся денежками шальными.