Пьер-Жан Беранже. Песни; Огюст Барбье. Стихотворения; Пьер Дюпон. Песни

Три поэта демократической Франции

Творчество трех поэтов, представленных в этой книге, принадлежит первой половине XIX века, бурной и плодотворной эпохе в истории Франции, эпохе, чреватой общественными потрясениями, напряженными идейными исканиями и высоким взлетом искусства. В ходе Великой революции конца XVIII столетия, которая сокрушила многовековую твердыню феодализма, французский народ поднялся на новую ступень национального самосознания и обрел гражданское самосознание, послужившее почвой для преобразующей и созидательной деятельности в самых различных областях общественной жизни, в том числе и для духовного творчества. На протяжении полувека народные массы несколько раз с оружием в руках отстаивали демократические завоевания буржуазной революции и свои политические и социальные интересы; в этот период возникли различные системы утопического социализма; в литературе, поэзии, театре, живописи получила жизнь новаторская романтическая школа, а вслед за тем выступили великие писатели критического реализма; вереница блистательных талантов той поры создала непреходящие духовные ценности и вывела французскую литературу первой половины XIX века на почетное место в истории мировой культуры.

Кто не знает имен великанов Виктора Гюго, Стендаля, Бальзака? Широко известны Жорж Санд, А. Дюма, П. Мериме; не забыты такие поэты и писатели, как А. де Виньи, Т. Готье, А. де Мюссе и многие другие; о них пишут во французских учебниках по литературе, их книги переводят на другие языки, и они до наших дней имеют своих благодарных читателей.

Но рядом с этой общепризнанной высокой литературой существовала и другая, гораздо менее изученная, а порой и сознательно замалчиваемая официальной буржуазной историей и критикой, литература, непосредственно связанная с жизнью широких народных масс, выражавшая их мысли и чувства, их заботы и идеалы. Неотрывная от революционной борьбы народа, а потому полная мотивов политического и социального протеста против утвердившегося после революции общественного порядка, эта литература, и прежде всего поэзия, не укладывалась в канонические рамки устоявшихся во Франции стилей и школ; но она пользовалась необычайной популярностью в широких читательских кругах своего времени и встретила горячий отклик у демократических современников за пределами Франции. Среди революционно-демократических французских поэтов первой половины XIX века были первостепенные дарования, поднявшиеся до уровня высших достижений общенациональной литературы; в их числе — три поэта, чьи избранные произведения включены в настоящий том.

«Беранже один из самых великих умов, какими должна гордиться Франция», — писала после смерти поэта Жорж Санд. «Гениальным» и «величайшим современным поэтом» называл его Стендаль. Его почитателями были Гюго и Бальзак, Дюма и Мериме, поэты Ламартин и Сент-Бёв, писатель Шатобриан, историк Мишле. Анатоль Франс считал его «лучшим писателем XIX века». Его высоко ценили венгр Петефи и англичанин Теккерей. Гете говорил, что песни Беранже «полны такой грации, такого остроумия и тончайшей иронии, они так художественно совершенны и написаны таким мастерским языком, что возбуждают восхищение не только во Франции, но и во всей образованной Европе». Гейне определил его «прославленным старшиной демократических поэтов». Белинский называл «царем французской поэзии, самым торжественным и свободным ее проявлением», «великим поэтом не одной Франции и национальнейшим поэтом самой Франции». Давая определение народности в искусстве, Белинский писал: «Народный поэт — тот, которого весь народ знает, как знает Франция своего Беранже».[1] Как бы в подтверждение этой мысли, недоброжелательный французский критик нехотя признавался, что «около 1830 года ни один романтик, даже Гюго, не мог соперничать со славою Беранже», а в январе 1833 года французская республиканская газета «Трибюн» писала: «Во Франции насчитывается больше людей, знающих его песни, чем людей, умеющих читать, и любой мальчишка из церковного хора споет эти песни лучше, чем ритуальные псалмы».

Чем объяснить такую исключительную популярность?

Беранже был первый французский поэт XIX века, выступивший от имени широких демократических масс, от имени тех простых людей, которые еще вчера, в старорежимной Франции, составляли безликое большинство бесправного «третьего сословия», а ныне, свершив гигантское дело революции, приобщились к историческому бытию своей страны и почувствовали себя ее гражданами. «Народ — моя муза», — признавался Беранже в «Моей биографии», а в одной из песен он заявил: «Мой вкус и я — мы из народных масс».

И действительно, Пьер-Жан Беранже (1780–1857) был истинным собратом своих будущих героев. Духовный сын Великой французской революции, ребенком видевший с крыши своего дома штурм Бастилии 14 июля 1789 года, он сам вышел из «третьего сословия», — его мать была модистка и происходила из семьи потомственных парижских ремесленников, портных и швей; отец, служивший писцом у нотариуса, был сыном провинциального кабатчика. Пьер-Жан с самых юных лет стал пламенным республиканцем и патриотом, полным гордости за свою революционную родину, которая была в глазах поэта великой страной свободы, сеющей семена освобождения по всей Европе. Любовь к родине — писал позднее Беранже — «была величайшей, я бы даже сказал — единственной страстью всей моей жизни».

Как поэт Беранже самородок; он не получил и первоначального систематического образования, начал слагать песни, не овладев азами французского правописания, не знал обязательных тогда греческого и латыни, даже церковной, никогда не выучился ни одному из живых иностранных языков, был мало знаком с театром и музыкой. Всеми своими знаниями он был обязан лишь чтению и, по собственному рассказу, учился стихосложению, переписывая по многу раз одну из трагедий Расина и поэму Тассо, а грамматике — работая наборщиком в типографии. В годы Империи, перебиваясь с хлеба на воду в нетопленной мансарде, скромный молодой человек искал свой путь в литературе и вскоре понял, что старые каноны в искусстве, как и «старый режим», уходят в прошлое; оставив упражнения в «высоких жанрах», столь оберегавшихся эпигонами классицизма, он навсегда отдался песне, которая считалась тогда презренным, низменным родом поэзии, но испокон веков жила в гуще французского народа и была ярким выражением национального характера.

Начиная с дерзких песенок средневековых странствующих школяров и бродячих певцов, лишенных всякого почтения к владельцам замков, попам и судейским; песен времен Возрождения, полных раблезианского жизнелюбия и густо приправленных «галльской солью»; насмешливых «водевилей» XVIII века — городских куплетов, к которым присочинялись все новые злободневные строфы, — вплоть до традиционных фольклорных жанров и плебейски-революционных и патриотических песен Великой французской революции, — через песню проходила, преломленная народным зрением, вся история страны. И, поставив свою музу на службу народу, Беранже выбрал самый популярный и доступный широким массам народный жанр. Впоследствии он шутливо говорил, что его литературная судьба представляет единственный случай, когда поэт XIX века приобрел славу, не прибегая к помощи печатного станка.

Но, избрав непритязательную форму песни, Беранже придал ей высокое художественное совершенство и полностью уравнял в правах с другими жанрами высокой литературы. За легкостью, изяществом, искрящимся остроумием крылась тщательная и упорная работа; по собственному признанию, он никогда, даже в самые плодотворные периоды, не сочинял более пятнадцати — шестнадцати песен в год. Он создал своеобразный ритмический и музыкальный рисунок песни, которую немедленно схватывало ухо, тем более что, по традиции французских народных песенников, он использовал мелодии уже известных, старых песен в расчете на то, что новые стихи вытеснят старый текст; виртуозно разработал прием рефрена, содержащего как бы сгусток смысла всей песни, и он от многократного повторения выявляет все новые свои грани. Беранже умел говорить с народом на его языке: он смело пользовался народной лексикой, употреблял выразительные обороты разговорной речи, порою строил стих в расчете на простонародное произношение. В своих песнях Беранже вернул поэзии все богатство народного языка, предвосхитив в этом языковую реформу романтиков; но «разум, руководимый вкусом», господствует в его песнях вместо избыточного лиризма и живописности, присущих романтизму. За песнями Беранже стоят мощные пласты французской демократической культуры: старинные побасенки «фаблио», книга Рабле, басни Лафонтена, комедии Мольера и Бомарше, лубочные памфлеты революционных лет. Отсюда и близкий к народной религии «добрый бог» Беранже, его веселые кюре, снисходительные к земным слабостям своей паствы; его издевки над папой и церковниками, способными уморить самого сатану; его неутомимые бражники и беспечные хохотушки.

Искусство Беранже ярко национально, пронизано «галльским духом» неистребимого свободолюбия, жизнерадостности и остроумия. По слову французского критика, в нем отразился «весь народ, от души до костюма».

Первый печатный сборник Беранже «Песни нравственные и другие» появился в 1815 году и объединил созданные в годы Империи произведения, по большей части застольные импровизации, уже известные по исполнению их автором в песенном кружке «Современный погребок» (такие кружки, «гогетты», существовали в Париже с начала XVIII века). Но популярность его началась с песни «Король Ивето» (1813), где за похвалами сказочному добряку-королю таилось иносказательное неодобрение наполеоновскому режиму. Однако подлинный взлет Беранже произошел в годы Реставрации (1815–1830), когда он со всей республиканской страстностью, с плебейской прямотой ринулся на защиту демократических завоеваний революции от клерикально-монархической реакции. Сатирические шедевры тех лет, такие, как «Маркиз де Караба», «Господин Искариотов», «Мелюзга», «Плач о смерти Трестальона», создали Беранже всеевропейскую славу, которой еще более способствовали правительственные преследования: издание сборников новых песен дважды, в 1821 и 1829 годах, повлекло за собой шумные судебные процессы и двукратное тюремное заключение поэта. Политическая сатира Беранже имела могучее воздействие на умы современников, его веселый сокрушительный смех расшатывал и без того неустойчивые основы монархии Бурбонов, этого ненадолго воскресшего нелепого призрака средневековья. По словам Чернышевского, «едва ли кто имел такое сильное влияние на исход тогдашних событий, как он».[2]

Философские и социально-политические взгляды Беранже могли быть не слишком четкими, но искренняя забота о народном благе была делом всей его жизни, и песню он сделал действенным оружием в борьбе за это благо. Гражданские и политические песни Беранже стали образцом для всей французской революционной лирики XIX века, у него учились, влияние его личности и творчества испытали все рабочие поэты и народные песенники последующих поколений.

Но этим не исчерпывается значение Беранже как популярнейшего, наряду с Гюго, французского поэта первой половины XIX столетия. Подобно всякому истинно оригинальному таланту, Беранже был первооткрывателем в поэзии. В пору, когда во французском искусстве господствовала классицистская абстракция и еще только зарождался романтизм, готовый воспеть исключительную личность или бунтаря-отщепенца, из песен Беранже в высокую литературу хлынула толпа обыкновенных людей, его современников — жителей парижских пригородов, завсегдатаев кафешантанов, обитателей чердаков, мелких чиновников и гризеток, бродяг, трактирщиц, отставных солдат и маркитанток. Под пером Беранже они впервые обрели лицо и судьбу. Его музу зовут Лизетта, она простая швея, но поэт не променяет ее любовь на благосклонность великосветской дамы; его излюбленный герой — беспечный гуляка, «бедный чудак», все имущество которого — «два стула, стол трехногий, стакан, постель в углу, тюфяк на ней убогий, гитара на полу», — но он ни за что не сменит свой видавший виды «старый фрак» на придворную ливрею. Опередив демократическую поэзию и социальный роман 30—40-х годов, Беранже разглядел и передал в своих песнях поэзию обыденного существования, к которой были принципиально невосприимчивы ранние романтики.

Открытие народной темы в литературе XIX века — великая заслуга Беранже. Песни Беранже утверждали значительность простого человека — «простолюдина», его гражданское и национальное достоинство, его внутреннюю независимость, шкалу его жизненных ценностей, его нравственные и политические идеалы. Поэт смотрит на мир глазами своих героев. Как и они, он видит в революции конца XVIII века праздничную и героическую страницу народной жизни; как и они, славит «честную бедность» и осуждает бездельников-дворян, лицемерных и развратных церковников; смеется над ничтожеством королей, негодует против реакционного заговора клерикалов и легитимистов, презирает полицейских шпионов и корыстных депутатов; разделяет с простыми людьми оскорбленное национальное чувство патриота, ставшего свидетелем унижения родины, которую топчут сапоги интервентов; преклоняется перед ветеранами войн Республики, которые в свое время спасли Отечество и несли свободу другим народам, а ныне незаслуженно позабыты. Даже фигуру Наполеона он воспринимает сквозь призму народной легенды о «солдате революции», герое в треугольной шляпе и сером сюртуке, разделяя в данном случае с широкими массами Франции их заблуждение (впрочем, это не мешало поэту отделять военную славу Наполеона от его политического деспотизма и сожалеть, что он «и скипетр взял»).

В пору становления романтизма Беранже оставался верен стихийно-реалистическому мировосприятию, свойственному народной литературе, и как бы перебрасывал от него мост к критическому реализму XIX века. Хотя его песни еще пестрят античными и мифологическими именами и аллегориями, а строить характеры он, на первых порах, учился у Мольера и моралистов XVII века, прежде всего у Лабрюйера («гризетка», «обманутый муж», «развратная маркиза» и т. д.), все же, поэтический мир Беранже наливается соками жизни его времени, облекается плотью реальной действительности.

Песня Беранже вобрала в себя все литературные жанры: она и лирическое излияние, и любовный монолог, и философское размышление; и памфлет, пародия, сатира; и жанровая сценка, и комедия, и драма, и даже, как «Старый капрал», трагическая история целой человеческой жизни. Неунывающие гуляки ранних песен постепенно уступали место более глубоким народным образам, сатирические персонажи (вроде маркиза де Караба) становились емкими реалистическими обобщениями. В песнях Беранже содержится неисчерпаемое множество типов, характеров и ситуаций, настроений, мыслей и чувств. Они насквозь пронизаны действием и в совокупности составляют широкую движущуюся панораму эпохи. Один современник с полным основанием (и с одобрения самого поэта) назвал их «песенной комедией».

Позднейшая французская буржуазная критика пренебрежительно утверждала, что Беранже «удручающе вульгарен», что он будто бы воплощает «мещанский дух» и не поднимается над уровнем своих героев. В действительности поэзия Беранже отразила уровень народного сознания своего времени, мироощущение поднимающейся демократии, в которой на первых порах не всегда ясна была грань между буржуазией и трудовым людом, (хотя персонажам Беранже отнюдь не свойственны собственнические черты).

Когда же недавнее «третье сословие» начало расслаиваться, когда после Июльской революции 1830 года, подготовке которой немало способствовал Беранже, к власти пришла финансовая буржуазия под эгидой «короля-банкира» Луи-Филиппа Орлеанского и присвоила себе плоды народной победы, Беранже остался с народом. Он порвал со своими вчерашними соратниками либералами, расхватавшими доходные места в министерствах, наотрез отказался от всякой политической деятельности и уехал из Парижа. После 1835 года он почти перестал печататься. Правда, поэт все еще цеплялся за иллюзию возможности примирить классовые интересы в рамках буржуазного общества и, не одобряя республиканских и рабочих восстаний 1830-х годов, увлекся утопическим социализмом в его самой общей форме — великодушной мечтой об общественной гармонии, о счастье и братстве всех людей («Безумцы», «Идея», «Апостол»). Но буржуазная действительность Франции представала его взору во все более зловещем виде. В эти годы Беранже в значительной мере растерял свою веселость. Он рисует картины нищеты и горя бедняков, задавленных тяжким трудом и непосильными поборами («Сон бедняка», «Рыжая Жанна»), изображает бездомного и гонимого старика, проклинающего свою судьбу («Старик бродяга»), — такие песни Беранже вливались в общий поток гуманистической поэзии и романов тех лет, получивших наименование «литературы социальной жалости». Острие сатиры народного песенника направлено теперь против новых хозяев Франции, при которых простому народу живется нисколько не лучше, чем при старых. В цикле антибуржуазных песен (опубликованных частично лишь в 1847 году, а главным образом в посмертном сборнике) он с отвращением и сарказмом изображает жирных «слизняков моей страны» («Улитки»), омерзительных «июльских червей» («Черви»), подтачивающих корни здоровой жизни нации; а в песне «Бонди» с памфлетной силой обрушивается на денежных дельцов, заражающих духом продажности и стяжательства всю Францию, сверху донизу, и столь же преступных, на взгляд поэта, как разбойники, некогда хозяйничавшие в лесах под Парижем.

Февральская революция 1848 года вызвала у Беранже новую тревогу, хотя он за год предсказал ее в песне «Потоп». Торжественно избранный в мае 1848 года в Учредительное собрание, он уже через две недели добился отставки, чувствуя, что ему не по пути с буржуазными политиканами. Но окончательный удар его буржуазно-демократическим иллюзиям (как и иллюзиям всего поколения его единомышленников) нанесла кровавая расправа буржуазно-республиканского правительства над восставшими парижскими рабочими в июньские дни 1848 года. Предав своих недавних братьев по сословию, в страхе перед революционным народом, озверевшие буржуа вскоре предали и республику, не оказав сопротивления бонапартистскому перевороту 2 декабря 1851 года и установлению реакционного режима Второй империи. Это означало конец эпохи революционности буржуазной демократии, певцом которой был Беранже. Будущее принадлежало революционности пролетарской.

Высокое гражданское и человеческое достоинство не изменило старому поэту до конца дней. Он отверг заигрывания со стороны клики Наполеона III и не пошел на службу ко Второй империи. Он даже запретил переиздавать в эти годы свои прежние песни наполеоновского цикла, не без основания опасаясь, как бы они не прозвучали косвенной поддержкой нынешнего бонапартистского режима, и писал теперь главным образом грустную интимную лирику. Официальные круги отвечали ему холодной настороженностью. Кончина Беранже возымела широкий резонанс среди демократических кругов Франции и всей Европы; за его гробом, несмотря на запрещение сборищ, шло полмиллиона парижан, рабочие многих городов возложили венки на могилу песенника, который был в их глазах другом народа и национальной гордостью.

Вместе с Беранже ушла целая историческая эпоха, и это определило своеобразие его посмертной литературной судьбы. Беранже не менялся до конца, храня верность демократическим идеалам своей молодости, но изменились его читатели. Те самые «простолюдины», которые в годы Реставрации аплодировали песням Беранже, теперь окончательно раскололись на два антагонистических класса. Либеральная буржуазия переродилась в реакционную, антинародную общественную силу и, через посредство своей критики, начала кампанию против Беранже, напоминавшего ей ее собственное славное прошлое, от которого она отреклась. Для трусливого французского буржуа второй половины XIX века Беранже олицетворял «то тенденциозное время, когда не только люди, но и камни вопияли о героизме и идеалах».[3] Его объявляли литературным ремесленником, творившим на потребу толпы, исключали его имя из школьных учебников, историко-литературных трудов, всячески замалчивали.

С другой стороны, поднимавшаяся пролетарски-революционная демократия уже не могла видеть в Беранже властителя своих дум; перед ней стояли новые исторические задачи, далеко ушедшие вперед от идеалов Беранже. Недаром писатель-коммунар Жюль Валлес рассказывает в автобиографическом романе «Жак Вентра» о наивном неприятии песен Беранже юным инсургентом своего поколения, которому кажется, что, прославляя «честную бедность», старый песенник «миссионерствует среди простаков в мансардах и хижинах, охлаждая их гнев», что он «затыкает уши трехцветной кокардой» народу, который готов под красным знаменем сражаться против буржуазного государства и всего эксплуататорского общества. В результате сложилась парадоксальная ситуация: у себя на родине Беранже в течение многих десятилетий был наполовину позабыт. Только в наши дни передовая литературная общественность Франции, стремясь вернуть народу все духовные ценности, созданные на протяжении национальной истории, снова с пристальным вниманием начинает обращаться к творчеству великого народного песенника.

Революция 1830 года вынесла в главное русло французской прогрессивной поэзии новое имя — Огюста Барбье (1805–1882), чье творчество знаменовало рождение гражданской лирики романтизма. Барбье принадлежал к поколению Виктора Гюго, который был старше его всего лишь тремя годами, и к числу пылких его почитателей. Сын скромного юриста, он посещал факультет права, переписывал бумаги у нотариуса и готовился унаследовать отцовскую контору; но как и многих его сверстников — писцов, рассыльных, подмастерьев в художественных мастерских — его подхватила мятежная волна романтизма и увлекла на поприще искусства. Молодой Барбье пробовал свое перо в поэзии, в историческом романе, присутствовал в конце 20-х годов на сходках романтиков, где спорили до хрипоты, отстаивая принципы новой школы от эпигонского классицизма, но оставался незаметным рядовым романтической «гвардии». Всем им тогда казалось, что обновление искусства — это уже начало общественного обновления (ведь заявил их вождь и кумир, Виктор Гюго, что «романтизм — это либерализм в литературе»!); они воспевали бунтарей и мечтали о политической свободе.

Судьбу Барбье как поэта решили «три славных дня» народного восстания июля 1830 года, сокрушившего монархию Бурбонов. Революция разразилась в отсутствие Барбье, а когда он поспешно вернулся в Париж, все уже было кончено. Народ, взявший штурмом королевский дворец и требовавший республики, увидел на дворцовом балконе принца Луи-Филиппа Орлеанского, указывая на которого один из буржуазных министров крикнул толпе: «Вот лучшая из республик!» Обманом навязав революционному народу нового короля — своего ставленника, буржуазия теперь грызлась за государственные должности и выгодные посты. Это зрелище до глубины души потрясло молодого поэта и вызвало в его душе взрыв гражданского негодования, которое излилось в пламенных сатирических стихах. Они были собраны в книгу «Ямбы» (1831), выдержавшую при жизни автора более тридцати изданий.

Громовая сатира «Ямбов» совсем не похожа на жизнерадостный смех песен Беранже; Огюсту Барбье чужд народный юмор, острая, но забавная пародия, его оружие — гневная инвектива, ораторская патетика, романтическое живописание словом, нагромождение метафор и хлестких сатирических уподоблений, — недаром его прозвали «Ювеналом Июля». «Ямбы» стоят в том ряду французской гражданской поэзии, который ведет от «Трагической поэмы» Агриппы д’Обинье, обличавшей католические изуверства в братоубийственных религиозных войнах XVI века, к поэме Виктора Гюго «Возмездие», заклеймившей реакционную клику Второй империи, — поэме, которую непосредственно предвосхитила сатира Барбье.

Но, приблизив свое искусство к еще не остывшим событиям жизни, сделав его оружием политической борьбы, раздвинув границы поэтического языка за счет живой народной речи, Барбье своим особым путем шел к демократизации поэзии. Уже название сборника говорило о гражданской позиции поэта; термином «ямбы» в древнегреческой лирике обозначались обличительные песни, по большей части на темы, связанные с политикой; ямбы писал французский поэт периода Великой буржуазной революции Андре Шенье, поднятый на щит романтиками. Сам автор во вступлении к одному сборнику заявляет, что его муза «простая дочь народа» и что свою задачу он видит в том, чтобы быть «послом человечества» перед лицом общественного зла. Пример такого служения поэта людям для него Данте, чей образ неоднократно возникает в поэзии Барбье.

Первая поэма «Ямбов» — «Собачий пир» — сразу вырвала молодого автора из неизвестности.

Литературную судьбу Огюста Барбье сравнивали с судьбою Руже де Лиля, автора «Марсельезы». Как скромный капитан республиканской армии времен Великой французской революции в порыве патриотического вдохновения за одну ночь создал песню, ставшую национальным гимном, — и она осталась единственным его великим поэтическим произведением, — так и Барбье никогда более не возвысился в своем творчестве до уровня «Собачьего пира». Напечатанная в журнале в августе 1830 года, эта первая сатира выразила чувства сотен тысяч людей, обманутых в Июльские дни. Поэт с высоким романтическим пафосом нарисовал народный героизм, гневно противопоставив его трусости «женоподобных баловней в батистовом белье», которые прятались за занавесками, пока одетая в лохмотья «чернь» умирала на баррикадах, добывая для них власть. Два ряда контрастных образов — романтической героики и сатирического обличения, — сталкиваясь и борясь между собой, проходят через всю поэму, выражая конфликт самой жизни, и тяготеют к двум идейным и художественным ее полюсам: аллегорической фигуре Свободы и точно найденному для характеристики хищнической буржуазии времен Июльской монархии символическому образу своры псов, дерущихся за кость. Этот образ так прочно вошел в сознание современников Барбье, что через много лет его использовал Эмиль Золя применительно к предавшей республику реакционной буржуазии времен Второй империи. Он даже назвал один свой роман тем же охотничьим термином, каким озаглавлена поэма Барбье «La Curée», что означает часть добычи, брошенную собакам (в русском переводе этот роман известен как «Добыча»).

В поэме «Собачий пир» поражает сила живописной изобразительности, грубая жизненность и энергия языка, который не боится самого низкого просторечия и не чурается порою даже брани. Иные дерзкие словосочетания Барбье, как «святая сволочь», «чернь великая», наполнялись глубоким общественно-историческим содержанием, ибо говорили о социальном унижении народа и в то же время — о его нравственном величии. Но главное, что до наших дней делает неотразимо захватывающей поэму Барбье, это ее личная интонация, боль и негодование автора, звучащие за каждой строкой сквозь все романтические метафоры, сквозь все выспренние, на современный слух, тирады. Один французский критик метко определил поэзию Барбье как «лирическую сатиру».

Первых читателей поэмы Барбье особенно поразил совершенно новый для искусства того времени образ Свободы. Это не прекрасная античная богиня-воительница, вдохновлявшая поэтов Великой французской революции, в том числе автора «Марсельезы», а босая, сильная женщина из парижского предместья, которая возникает в проломе стены на июльской баррикаде с трехцветной повязкой на руке. Этот образ, выражавший величие народного подвига и народный идеал красоты, вдохновил вождя французских революционных романтиков в живописи Эжена Делакруа на создание знаменитой картины «Свобода, ведущая народ», которую он выставил в Париже уже в 1831 году, почти одновременно с выходом из печати «Ямбов». Появившись в момент поражения революции 1830 года, Свобода Барбье пророчески предсказывала новые народные восстания, теперь уже против буржуазных хозяев Франции.

Сатиры «Ямбов», написанные в последующие месяцы, развивают идеи «Собачьего пира». По мысли этой поэме близок «Лев», где народ, изображенный в традиционно-аллегорическом образе льва, едва победив в кровавой схватке, оказывается жертвой льстивых пигмеев, и поэма «Идол», нанесшая один из первых ударов по наполеоновской легенде. Но далее Барбье с нарастающей горечью рисует картину нравственного падения буржуазной Франции, и его революционный пафос постепенно угасает. Париж, который был когда-то в глазах всех народов городом свободы, теперь представляется воображению поэта в образе «дьявольского котла», где копится жидкая грязь, чтобы, извергнувшись, затопить весь мир; души людей опустошены погоней за наживой; нет более великих помыслов и возвышенных идей; гибнет искусство — театр превратился в вертеп, продажность прессы сделала даже книгопечатание проклятием, а машина, придуманная «потомками Прометея» для помощи человеку, стала его врагом. Эта картина (истинность которой подтвердил Герцен, рассказывая о впечатлении, произведенном на него «Парижем, описанным в ямбах Барбье, в романе Сю»)[4] приводит поэта в отчаяние; он все меньше надеется на борьбу народа, которому ныне, не в пример великанам 93-го года, «пороха хватает не более, чем на три дня». Его осаждают философские мысли о неодолимости зла, которое, как ему кажется, пронизывает всю человеческую историю и даже все мироздание. К концу сборника трагизм сгущается, уже ясно ощущаются признаки идейного кризиса, который в годы спада революционной волны переживал не один Барбье, но и другие прогрессивные поэты Франции, в том числе Виктор Гюго. Если в момент создания «Собачьего пира» Барбье на мгновение поднялся до народной точки зрения («на миг ощутил в груди биение сердца своего народа», — как сказано было через много лет в некрологе поэту), то теперь он стал как бы сторонним свидетелем заката революционности буржуазной демократии, на идеях которой был воспитан, и не мог разглядеть в первых рабочих восстаниях, в деятельности революционных тайных обществ ростков новой, пролетарской демократии, к идеям которой он, как и многие другие мелкобуржуазные романтики 1830-х годов, не был подготовлен.

Поэтому в последних стихотворениях «Ямбов» Барбье возлагает надежду уже не на народные массы Франции, а на романтического гения, который поведет народ к освобождению против его воли; позднее даже ищет выхода в религиозном мистицизме («Светские и религиозные песнопения», 1843).

Вопрос о судьбе народа, о роли выдающейся личности и ее отношениях с народом стоит в центре сборника сонетов и элегий Барбье «Il Pianto»[5] (1833) — поэтическом дневнике его путешествия по Италии.

Барбье рисует не книжную Италию южного солнца, искусства и любви, уже становившуюся романтическим штампом, а скорее ту Италию, которую изобразил несколькими годами позднее Стендаль: страну великого национального и культурного прошлого, униженную ничтожеством нынешних правителей и угнетенную австрийской оккупацией. Буржуазным пигмеям поэт противопоставляет титанов Возрождения — художников, воспетых в его сонетах. Главное место в книге принадлежит диалогу «Кьяйя», оба участника которого, и художник Сальватор Роза, высказывающий разочарование в народе, уснувшем «с молнией в руках», и Рыбак, твердо верящий, что народ — это «добрая земля, что вырастит свободу», — выражают колебания и душевную борьбу автора «Ямбов», который не может решить для себя этот спор. Но независимо от воли поэта доводы Рыбака оказываются более убедительными, и, как бы признавая это, Барбье завершает книгу жизнеутверждающим образом спящей шекспировской Джульетты, которой уподобляется Италия, и предрекает ей радостное пробуждение.

К итальянским сонетам «Плача» примыкают «Героические созвучия», опубликованные позднее (1841), где тоже рисуются портреты выдающихся исторических личностей, но теперь уже героев действия, большинство которых посвятили свои жизни освободительной борьбе: таковы вождь ирландских повстанцев Роберт Эммет, польский патриот Тадеуш Костюшко, борец за освобождение американских негров Джон Браун.

Наиболее значительным после «Ямбов» произведением Барбье была книга стихотворений «Лазарь» (1837), привезенная из поездки в Англию в 1835–1836 годах. Как и «Ямбы», эта книга тоже стала художественным открытием.

В то время во Франции еще не завершился промышленный переворот, рабочий класс только формировался, еще не выделившись окончательно из всей массы обездоленных; в искусстве времен Июльской монархии — в романах Бальзака, Э. Сю, А. Дюма, Ж. Санд, в начатых в те годы «Отверженных» Гюго, в зарисовках Гаварни запечатлен Париж банкиров и лавочников, людей свободных профессий, нищих и бродяг, ремесленного и разночинного люда; мир промышленного капитала был почти еще незнаком французскому читателю, и Барбье впервые нарисовал в «Лазаре» его зловещий образ.

Капиталистический Лондон предстал взору поэта в леденящих душу мертвенных красках Дантова ада, где «солнце, как мертвец, одетый в саван серый», где «струит свой черный ил» зловонная Темза, «весь ужас адских вод на память приводя», где слышится визг и скрежет машин, раздаются вопли, стенания мучеников, не умолкает плач детей. Здесь труд стал проклятием бедняка, углекоп, как раб, прикован к шахте; джин отравляет тело, алчность — душу целого народа, влекомого «к золоту инстинктом роковым»; и символом безумия этого мира высится больница для умалишенных — Бедлам.

Поэт потрясен трагедией английского трудового народа, жизнь и страдания которого — главная тема книги. Народ он уподобляет бедному Лазарю из евангельской притчи, который в лохмотьях лежал у ворот богача, жаждая напитаться крохами, упавшими со стола его. Центральное произведение сборника — «Медная лира» с впечатляющей силой изображает отношения между эксплуататором-фабрикантом и его жертвами, голоса которых чередуются в поэме.

При всем, обычном для Барбье, изобилии романтической риторики и пристрастии к аллегориям в «Лазаре» заметен след пристального внимания к английской действительности и серьезного с ней знакомства. Поэт увидел многие язвы капитализма: угнетение пролетариев, обнищание народа, рост проституции, развращенность политических деятелей, колониальный разбой, унижение Ирландии, палаческие законы в армии, падение искусства. Картина жизни капиталистической Англии в стихах французского романтика перекликается с поздними романами Диккенса, а некоторые его наблюдения совпадают с фактами, приводимыми в книге Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». Барбье необычайно расширил рамки поэзии, включив в нее новый, «непоэтический», даже «антиэстетический», материал, до тех пор противопоказанный искусству, и этим открыл новую дорогу поэзии последующих десятилетий, предвосхитив Бодлера и Рембо.

Но и в «Лазаре» остается сомнительной перспектива обновления общества путем народной революционной борьбы. Как во Франции периода общественного спада Барбье не увидел подспудно бурлящих народных сил, подготавливавших новую волну революционной бури, так и в Англии он не заметил или не придал значения возникавшему чартизму, который в конце 30-х годов, правда, еще только готовился стать самостоятельным рабочим движением. Единственная надежда автора «Лазаря» на проповедь гуманности в христианско-социалистическом духе и смягчение нравов, на то, что богатые проникнутся жалостью и сочувствием к беднякам и бессердечный фабрикант захочет стать отцом своих рабочих. Рабочий класс выглядит в «Лазаре» как бессловесная жертва капитала, а не как общественная сила, которой принадлежит историческое будущее. На этой поэме лежит та же печать безвременья, что и на последних поэмах «Ямбов».

В последующие десятилетия Барбье начал отстраняться от злободневной общественной проблематики, и популярность его постепенно стала угасать. Он не откликнулся на события революции 1848 года и молчал в дни бонапартистского переворота, хотя не пошел на сотрудничество со Второй империей и, подобно Беранже, отказался явиться на официальный прием к новоявленному императору. Правда, он продолжал клеймить нравственные пороки буржуазного общества, но делал это теперь в абстрактно-морализирующей форме, ссылаясь на Горация («Комические сатиры», 1865). Он занимается переводами, возвращается к традиции песенной лирики и публикует несколько книжек стихотворений («Маленькие оды», анонимно, 1851; «Сильвы» и «Легкие созвучия», 1851, 1865), в которых перекликается с Беранже, с «Песнями улиц и лесов» Гюго, появившимися в то же время, с поэзией П. Дюпона, воскрешает строй и образы старинной французской народной песни. При всем их изяществе эти стихотворения уже не были новостью в поэзии. Трудно установить творческое единство между поздними произведениями Барбье и его мощной гражданской лирикой 30-х годов, в которой он сказал свое веское и неповторимое слово, откликнувшееся гулким эхом по всей Европе. В 1870 году, совершенно забытый публикой, Барбье был избран во Французскую Академию, куда не получили доступа ни Бальзак, ни Золя.

Наряду с сатирой Барбье и поэзией Гюго, в которой все большее место отводилось обездоленному человеку из народных низов, во Франции времен Июльской монархии зазвучали песни и стихотворения, созданные самими людьми из народа, поэтами-рабочими — каменщиками, наборщиками, столярами. Эти поэты, по большей части самоучки, связанные с утопическим социализмом, были враждебно встречены официальной критикой, но пользовались заботливой поддержкой со стороны демократических писателей — Беранже, Жорж Санд, Гюго, Эжена Сю.[6] Из поколения народных поэтов, выступивших накануне революции 1848 года, самой яркой фигурой был Пьер Дюпон (1821–1870).

Дюпон родился в Лионе, издавна славившемся своими шелкопрядильными и ткацкими мануфактурами, — городе первых рабочих восстаний (1831, 1834). Его отец был деревенский ткач-ремесленник, поставлявший свою продукцию лионским фабрикантам, один из тех, кого привело к обнищанию начало машинного производства. Из-за бедности в семье будущий поэт, потеряв в четырехлетнем возрасте мать, попал на воспитание в дом своего крестного-священника, который отдал его в духовную семинарию. Выйдя оттуда, юноша некоторое время был учеником ткача, писцом в банкирской конторе; наконец он вырвался в Париж, куда его влекла страсть к стихотворству. Началась голодная жизнь в столичных мансардах, цепь неудач; в довершение всего Дюпон вытянул рекрутский жребий. Но тут ему пришел на помощь земляк его, драматург Пьер Лебрен, к тому времени член Французской Академии. Его стараниями была распространена по подписке первая, еще не вполне самостоятельная, книжечка стихов Дюпона, что позволило молодому поэту выкупиться из рекрутчины; Лебрен даже выхлопотал своему подопечному академический приз и скромную должность сотрудника по составлению словаря. Но Дюпон жаждал независимости и скоро расстался с Академией, как прежде с банком.

Он стал завсегдатаем «гогетт» парижских предместий; сочинял песни, клал их на музыку, тоже собственного сочинения, и сам же исполнял в кабачках, а позднее в рабочих клубах. Творческий облик Дюпона приближался к «шансонье» в современном смысле слова; внезапно пришедшим успехом он был обязан музыкальной стороне своих песен, восхищавшей его друга, композитора Шарля Гуно, неотразимо обаятельной манере исполнения, отмеченной многими современниками, в том числе Бодлером, но в первую очередь своему выдающемуся поэтическому дару.

Начало популярности Дюпона положила песня «Волы», за которой последовали «Тетка Жанна», «Белая корова», «Свинья». Когда вышел из печати сборник «Крестьяне. Сельские песни» (1846), их уже распевали по всей Франции. Накануне революции 1848 года слава Дюпона не уступала славе Беранже перед революцией 1830 года.

Песня Дюпона откровенно восприняла литературную форму, завещанную Беранже: легко запоминающийся ритм, рефрен, в котором концентрируется главная мысль песни, непринужденный тон, широкое использование элементов разговорной речи и народной лексики. Но в ней нет сквозного действия беранжеровой песни, ее интеллектуальной остроты, энергии и динамизма. И тут дело не только в разных масштабах дарования; песня Дюпона другая: в ней господствует лирическая стихия народной песни, грустноватая задушевность, порою теплый юмор; эти песни раздумчиво-описательны, из строфы в строфу тема не развивается, а лишь нанизываются все новые подробности, что иногда даже приводит к некоторой растянутости, вовсе неизвестной Беранже. Следует, однако, иметь в виду, что важную сторону эмоционального воздействия песен Дюпона составляла музыка, и, по единодушному свидетельству современников, они много теряли при чтении.

Дюпон вошел в литературу как певец труженика-крестьянина, патриархального народного быта, сельской природы. Песни из сборника «Крестьяне» открывали мир трудолюбия, простых светлых чувств, душевного и физического здоровья, — мир, к которому в те годы прикоснулась в своих сельских повестях Жорж Санд, но который впервые становился достоянием поэзии. Совершенно новой нотой прозвучала простодушная интонация этих песен (за которой, однако, крылась немалая доля лукавства, словно поэт сознавал, что подчеркнутая деревенская «экзотика» принесет ему успех в литературных салонах).

В песнях Дюпона явственно ощущается иная, чем у Беранже, литературная традиция, традиция крестьянского фольклора. С другой стороны, в них слышны преломленные сквозь призму романтических социальных утопий отзвуки мыслей Руссо о «естественном» существовании человека в единстве с гармонической природой. Поэтическое своеобразие этих песен в немалой мере создают лирические, полные неяркой прелести пейзажи — картины осенних полей, сосновых рощ, цветущих нив, в которых разлит близкий руссоизму «бог добра и красоты» («Сосны»). Человек у Дюпона еще не оторван от природы, и хотя за околицей села поэт уже слышит «фабричный гул», рисует он не столько реальную французскую деревню, куда давно уже проникали капиталистические отношения, сколько народный идеал жизни, которая не мыслится иначе, как жизнь, заполненная мирным, несущим благосостояние трудом. Для героев Дюпона счастье — это честная работа, заслуженный отдых, полное гумно, накормленный скот, здоровые и сытые дети.

Сквозь призму труда воспринимается окружающая крестьянина природа. Закатные лучи «в долину льются, как река пшеничных зерен темно-золотая»; сосновые леса не только величественно-прекрасны, они дают «то, что нужно всем»:

(Перевод В. Портнова)

В духе народного идеала красоты переосмысляется романтическая образность: «серенады», «баркаролы» превращаются у Дюпона в народные песни; любовная лирика облекается в мелодии, ритмы, образы фольклора.

Фольклорная основа крестьянских «идиллий» Дюпона спасает их от фальшивой «пейзанской» идилличности. Поэт превосходно знает живую деревенскую действительность и передает в своих песнях точные ее приметы. Он знает, что «немало требуется пота пролить, чтоб выросло зерно» («Песня о зерне»), что волы — кормильцы пахаря ему дороже жены и детей и он не продаст их самому королю («Волы»); радуется вместе с крестьянином, что корова дает много молока и «всегда приносит двух телят» («Белая корова»); любуется расторопной «Теткой Жанной» или крестьянской девушкой, которая «встает, недосыпая», и работает весь день под палящим солнцем; рисует, как, поднявшись до зари, косарь «долго косу отбивает своим квадратным молотком».

Целиком выйдя из Беранже, как и все народные поэты его поколения, Дюпон не повторял своего глубоко почитаемого учителя, но сделал следующий шаг по намеченному им пути. Беранже открыл поэзию будней простого человека; Дюпон показал поэзию его труда. В песнях Дюпона мир увиден глазами труженика: крестьянина, идущего за плугом, косящего траву по росе; пильщика, вонзающего топор в пахучее сосновое бревно; ткача, гнущего спину за станком, швеи, в наколотых пальцах которой проворно снует иголка.

В песнях Дюпона труд впервые становится меркой жизненных ценностей и человеческого достоинства, источником гордости за свое ремесло, свою сноровку и умение. В его песнях звучит радостное упоение трудом, слышится голос человека, который сознает полезность своего дела и всем обязан только своим рабочим рукам.

По мере подъема народной борьбы в поэтический кругозор Дюпона наряду с сельским тружеником вошел и городской рабочий, образ которого существовал во французской литературе уже со времени рабочих восстаний 1830-х годов; по большей части это еще ремесленник, не потерявший связи с деревней, но появляется уже и песня фабричного ткача, печатника, машиниста. Дюпону было чуждо жалостливое отношение к рабочему, характерное для Барбье, для социально-утопической поэзии и многих демократических романов того времени. Рабочий в его изображении совсем не похож на беспомощную жертву угнетателей, он скорее под стать фольклорному богатырю: таков машинист локомотива, что мчит на своем сказочном огненном коне навстречу будущему; таков Жан Тремалю из одноименной песни — «душевный малый и золотая голова», силач и умница, который шутя перебрасывает мешки на столичном рынке и всегда готов прийти на выручку товарищу; вчера еще робкий крестьянский паренек, а сегодня любимец рабочих кварталов, он своим трудом «завоевал Париж», так же как веселые приятели из «Двух мастеровых» собираются трудом завоевать весь мир.

Герой Беранже когда-то гордо объявил, что он «простолюдин, совсем простолюдин!»; герой Дюпона с не меньшей гордостью говорит о себе, что он «бедняк, но не бродяга, — рабочий человек!». Накануне революции 1848 года в песнях Дюпона заявила о себе новая общественная сила, которой вот-вот предстояло самостоятельно выйти на историческую арену.

Однако обострение социальных противоречий в последние годы Июльской монархии, засуха и голод, волна крестьянских восстаний и рабочих стачек привели к тому, что в лире Дюпона зазвенела иная струна. Впервые он запел не только о поэзии человеческого труда, но и о трагедии труда подневольного, который из радости становится проклятием для труженика. «Песня рабочих» (1846), принесшая поэту европейскую известность, не только по-прежнему славит созидательную силу рабочих рук («Все нашей сделано рукою»), но в мрачных красках рисует нищету и бесправие пролетария, который для хозяина лишь живая машина. В «Хлебе» (1847), явившейся откликом на вооруженное подавление голодного крестьянского бунта в одной из французских провинций, уже нет и следа патриархальной идиллии «Сельских песен»: весь ее угрожающий тон, образы хищной птицы-голода, крестьян, готовых с косами и вилами двинуться против солдат, посланных на их усмирение правительством, скорее напоминают повстанческие песни времен «Жакерии» — крестьянской войны XIV века.

Эти песни открыли новый этап в творчестве Дюпона — переход к революционно-романтической лирике; он прославился как крупнейший политический поэт французской революции 1848 года. Но уже в «Песне рабочих» и в «Хлебе» бросается в глаза характерное для его поэзии революционной поры противоречие: гражданское негодование уживается в них с миролюбивыми призывами перековать мечи на орала, с надеждой на помощь народу со стороны правителей и прославлением отвлеченной «свободы мировой» в духе прекраснодушных мечтаний утопических социалистов. Сам мечтатель и гуманист, добрый и мягкий по природе человек, Дюпон легко усваивал эти идеи и постоянно колебался между признанием справедливости, неизбежности революционного насилия — и пацифистским его неприятием. Дюпон оказался в числе тех, кто восторженно встретил победу буржуазной республики 24 февраля 1848 года и сделался вдохновенным ее певцом. Ему казалось, что республика означает конец всем бедам, что она разрешит все общественные конфликты, откроет эру любви и братства между людьми и положит начало освобождению народов мира, которые сольются в одну счастливую семью. В этих прекраснодушных надеждах сказались буржуазно-демократические иллюзии, в плену которых пребывали трудящиеся массы Франции в начальный период революции 1848 года, когда, — если воспользоваться выражением К. Маркса, — им было присуще «мечтательное стремление возвыситься над классовой борьбой», и «парижский пролетариат упивался этим великодушным порывом всеобщего братства».[7]

В первые месяцы республики Дюпон пел ей дифирамбы в ликующих гимнах («Республиканская песня», «Юная республика», «Песня о голосовании» и многие другие). Он искренне верил в будто бы уже наступившую победу пролетариата, о чем свидетельствует песня «Двое мастеровых» со знаменательным рефреном:

(Перевод В. Швыряева)

Одна за другой следуют песни, выражающие чувство патриотической гордости, вновь вспыхнувшее в революционном народе от сознания, что Франция опять несет миру семена свободы; горячую солидарность с восставшими народами Европы («Песнь студентов», «Варшава», «Кошут», «Песня наций», «Песня солдат», рефрен которой гласит: «Народы — братья нам родные, а все тираны — нам враги!»). Сердце поэта горит сочувствием и к русскому революционеру, томящемуся в сибирской ссылке («Жалобы каторжанина»), и к американскому негру-рабу («Том (Песня черных)»). Нельзя, однако, не заметить, что песни первого периода революции, при всей их искренней восторженности, не отличаются большой глубиной и нередко подменяют живую картину народной жизни риторической декламацией.

Июньские дни 1848 года нанесли жестокий удар романтическим восторгам Дюпона. Когда вспыхнуло рабочее восстание, он оказался на баррикадах, рядом с товарищами, но поражение привело его к полной растерянности. Не обладая ни последовательным революционным мировоззрением, ни исторической проницательностью, он не мог понять значения первого самостоятельного выступления парижского пролетариата и счел июньское восстание роковым заблуждением. Это нашло отражение в «траурной песне» «Июньские дни», где поэт равно скорбит о жертвах, павших по обе стороны баррикад, и готов одобрить пушки, по милости которых «зверь» гражданской междоусобицы опять «загнан в темницу». Правда, он корит буржуазную республику за то, что она «карает слишком строго», но в рефрене снова звучат утопические призывы к классовому миру.

Однако в обстановке разгула реакции, полицейских репрессий, последовавших за июньскими днями, Дюпон почувствовал себя на стороне побежденных. Как бы он ни оценивал восстание, с буржуазно-республиканской романтикой было покончено. В «Песне ссыльных» (1849), оплакивая страдания сосланных на каторгу июньских повстанцев и рисуя картину поражения европейских революций 1848 года, поэт с горечью вопрошает: «Так где ж твой край обетованный, о бог свободы и любви?» Разочарование в буржуазной республике звучит и в других песнях этого периода.

Выход из мучительного идейного кризиса Дюпон нашел в совершенно новой для него идее, рожденной опытом политической борьбы народных масс: в идее единения тружеников города и деревни, в которой он увидел залог освобождения человечества. Результатом была «Песня крестьян» (1849) — выдающееся произведение французской революционной поэзии. И хоть автором и здесь руководит скорее революционный инстинкт, чем понимание реальной исторической перспективы, и будущее рисуется ему в смутном облике «республики крестьян», все же эта песня звучит боевым призывом: «Хозяевами стать пора нам, с рабочими объединясь!» Недаром «Песня крестьян» при Второй империи оказалась под запретом. Она была любимой революционной песней французских трудящихся вплоть до появления «Интернационала».

Идейная незрелость Дюпона не позволила ему верно оценить поворот политических событий в последние месяцы республики. Правда, он не раз задевал президента Луи Бонапарта в песнях этого периода («Смерть никого не пощадит», «Кирасир Ватерлоо»), но все же переворот 2 декабря 1851 года был для него полной неожиданностью. После установления режима Второй империи Дюпон подвергся упорным полицейским преследованиям, целых полгода скрывался, но в конце концов был арестован и приговорен к семи годам ссылки в Северную Африку. При содействии Беранже его удалось скоро освободить, но мягкая, ранимая натура поэта не выдержала перенесенных за все последние годы потрясений. Он начал пить, опустился, пытался, в надежде на заработок, подладиться ко Второй империи и воспеть ее военные победы, но и это кончилось неудачей. Окончательно сломленный алкоголем и нищетой, он умер незадолго до крушения реакционного режима Империи и возникновения Парижской коммуны.

Пьер Дюпон сказал свое собственное, свежее слово в песнях, любовно и растроганно рисующих народный быт, в песнях, славящих «все ремесла» — силу и ловкость рабочих рук, душевную красоту трудящегося человека. В его политической лирике запечатлелись романтические мечтания народных масс в период революции 1848 года, горькое разочарование в буржуазно-демократических идеалах и смутные, еще полуосознанные порывы к новым идеалам пролетарской революционности, которые расцветут в творчестве поэтов-коммунаров, в первую очередь младшего современника Дюпона — Эжена Потье.

При всей несхожести творческого облика, при том, что Беранже, Барбье и Дюпон принадлежат к разным поколениям, в их поэзии есть некая общность: в ней нашли художественное отражение три последовательных этапа народной жизни Франции на протяжении одной и той же эпохи; отразилась борьба и идеалы, надежды и разочарования широких демократических масс их времени; наконец, она выработала принципы и формы искусства, которые были подхвачены и развиты французской гражданской лирикой и популярной песней, начиная с последующих десятилетий и вплоть до нашего времени.

Объединяет, по крайней мере, двоих из этих поэтов также исключительная литературная судьба их в России. Именно здесь поэзия Беранже и Барбье прозвучала особенно громко, нашла самый живой отклик. Еще при жизни авторов их творчество было известно в России сперва во французском подлиннике, затем в переводе, получило глубокую и сочувственную оценку со стороны русской критики. В годы, когда слава обоих французских поэтов начала угасать среди их соотечественников, стала особенно расти их популярность в России. Песни Беранже, сатиры Барбье волновали сердца многих поколений русских читателей; они не сходили со страниц прогрессивных русских изданий шестидесятых и семидесятых годов XIX века, несмотря на весь гнет царской цензуры, постоянно публиковались в России и в последующие десятилетия.[8] Творчество демократических поэтов Франции оказалось необычайно близко духу передового русского искусства, было взято им на вооружение в борьбе против царизма и сыграло немаловажную роль в формировании русской гражданской лирики. Можно сказать, что творчество французов Беранже и Барбье, так же как революционно-демократическая поэзия немца Генриха Гейне, сделалось как бы частью русской прогрессивной культуры.

Любовь к французской демократической поэзии XIX века, особенно к боевой, искрящейся остроумием и жизнерадостностью песне Беранже, не угасла в нашей стране и доныне.

В настоящем томе любители поэзии найдут избранные песни Беранже, знакомые каждому русскому читателю со школьной скамьи; они смогут составить себе более полное представление о поэзии Барбье, менее у нас известного, и о творчестве Дюпона, песни которого много лет не издавались во Франции и впервые представлены в столь значительном объеме на русском языке.

С. Брахман