Пьер-Жан Беранже. Песни; Огюст Барбье. Стихотворения; Пьер Дюпон. Песни

Твердят, что мой восторг оплачен чьей-то взяткой,

Что стих мой плавает в любой канаве гадкой,

Что я, как Диоген, дырявый плащ влачу

И над кумирами из бочки хохочу,

Что все великое я замарал в чернилах,

Народ и королей, — всех разом осквернил их.

Но чем же все-таки касается меня

Та шарлатанская крикливая брехня?

Чем оскорбят меня в своем однообразье

Торговцы пафосом и плясуны на фразе?

Я не взнуздал стиха, и потому он груб, —

Сын века медного, звучит он медью труб.^{163}

Язык житейских дрязг его грязнил, бывало,

В нем ненависть ко лжи гиперболы ковала.

Святошу и ханжу ни в чем не убедив,

Пускай суров мой стих, но он всегда правдив.

Когда взошла заря и страшный день багровый,

Народный день настал,

Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый

По улицам хлестал,

Когда Париж взревел, когда народ воспрянул

И малый стал велик,

Когда в ответ на гул старинных пушек грянул

Свободы звучный клик, —

Конечно, не было там видно ловко сшитых

Мундиров наших дней, —

Там действовал напор лохмотьями прикрытых,

Запачканных людей,

Чернь грязною рукой там ружья заряжала,

И закопченным ртом,

В пороховом дыму, там сволочь восклицала:

«. . умрем!»

А эти баловни в натянутых перчатках,

С батистовым бельем,

Женоподобные, в корсетах на подкладках,

Там были ль под ружьем?

Нет! их там не было, когда, все низвергая

И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая и сволочь та святая

К бессмертию неслась.

А те господчики, боясь громов и блеску

И слыша грозный рев,

Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской

На корточки присев.

Их не было в виду, их не было в помине

Средь общей свалки там,

Затем, что, видите ль, свобода не графиня

И не из модных дам,

Которые, нося на истощенном лике

Румян карминных слой,

Готовы в обморок упасть при первом крике,

Под первою пальбой;

Свобода — женщина с упругой, мощной грудью,

С загаром на щеке,

С зажженным фитилем, приложенным к орудью,

В дымящейся руке;

Свобода — женщина с широким, твердым шагом,

Со взором огневым,

Под гордо реющим по ветру красным флагом,

Под дымом боевым;

И голос у нее — не женственный сопрано:

Ни жерл чугунных ряд,

Ни медь колоколов, ни шкура барабана

Его не заглушат.

Свобода — женщина; но, в сладострастье щедром

Избранникам верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

А не гнилая знать,

И в свежей кровию дымящихся объятиях

Ей любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева,

Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева,

Грядущая жена!

И гордо вдаль она, при криках исступленья,

Свой простирала ход

И целые пять лет горячкой вожделенья

Сжигала весь народ;

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану

И маркитанткой в стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

«Здорово, капитан!»

Да, это все она! она, с отрадной речью,

Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью,

С улыбкой на устах;

Она — огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,

Дыханье горячо,

Лохмотья, нагота, трехцветная повязка

Чрез голое плечо,

Она — в трехдневный срок французов жребий вынут!

Она — венец долой!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

Кремнем из мостовой!

И что же? о позор! Париж, столь благородный

В кипенье гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

Власть львиную сломил,

Париж, который весь гробницами уставлен

Величий всех времен,

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

Как рубище знамен,

Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,

От головы до ног

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,

Народов полубог,

Париж, что некогда как светлый купол храма

Всемирного блистал,

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

Помойной ямой стал,

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,

Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

Мишурных галунов,

Бродяг, которые рвут Францию на части

И сквозь щелчки, толчки,

Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти

Кровавые клочки.

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,

Чуть дышит в злой тоске,

Покрытый язвами, палимый солнца зноем,

Простертый на песке;

Кровавые глаза померкли: обессилен,

Свирепый зверь поник,

Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,

И высунут язык.

Вдруг рог охотничий пустынного простора

Всю площадь огласил,

И спущенных собак неистовая свора

Со всех рванулась сил;

Завыли жадные, последний пес дворовый

Оскалил острый зуб

И с лаем кинулся на пир ему готовый,

На недвижимый труп.

Борзые, гончие, легавые, бульдоги —

Пойдем! — и все пошли:

Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги!

Собаки — короли!

Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью,

Веревкой не скрутят,

Суровой сторож нас не приударит плетью,

Не крикнет: «Пес! Назад!»

За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим;

Коль не в кровавый сок

Запустим морду мы, так падали ухватим

Хоть нищенский кусок!

Пойдем! — и начали из всей собачьей злости

Трудиться что есть сил;

Тот пес щетины клок, другой — обглодок кости

Клыками захватил,

И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,

Чадолюбивый пес:

Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам

Хоть что-нибудь принес;

И, бросив из своей окровавленной пасти

Добычу, говорит:

«Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти,

Пируйте — вепрь убит!»

Я был свидетелем той ярости трехдневной,

Когда, как мощный лев, народ метался гневный

По гулким площадям Парижа своего,

И в миг, когда картечь ошпарила его,

Как мощно он завыл, как развевалась грива,

Как морщился гигант, как скалился строптиво…

Кровавым отблеском расширились зрачки.

Он когти выпустил и показал клыки.

И тут я увидал, как в самом сердце боя,

В пороховом дыму, под бешеной пальбою,

Боролся он в крови, ломая и круша,

На луврской лестнице… И там, едва дыша,

Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный,

Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный,

И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, —

Его Величество народ, могучий лев!

Вот тут и началось, и карлики всей кликой

На брюхах поползли в его тени великой.

От львиной поступи одной лишь побледнев,

Старалась мелюзга ослабить этот гнев,

И гриву гладила, и за ухом чесала,

И лапу мощную усердно лобызала,

И каждый звал его, от страха недвижим,

Своим любимым львом, спасителем своим.

Но только что он встал и отвернулся, сытый

Всей этой мерзостью и лестью их открытой,

Но только что зевнул и, весь — благой порыв,

Горящие глаза на белый день открыв,

Он гривою тряхнул и, зарычав протяжно,

Готовился к прыжку и собирался важно

Парижу объявить, что он — король и власть, —

Намордник тотчас же ему защелкнул пасть.

Был день, когда, кренясь в народном урагане,

Корабль Республики в смертельном содроганье,

Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,

В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,

Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,

Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,

Как с бурей борется Республика младая, —

Угроза явная для королей других!

Корсары кинулись к добыче, торжествуя,

Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, —

И слышал великан уже злорадный гик.

Но, весь исхлестанный ударами ненастья,

Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,

И, смуглых моряков набрав по всем портам,

Не пушечный огонь на королей низринул,

Но все четырнадцать народных армий двинул,^{167} —

И тут же встало все в Европе по местам!

Жестокая пора, год Девяносто Третий,

Не поднимайся к нам из тех десятилетий,

Венчанный лаврами и кровью, страшный год!

Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:

В сравнении с тобой мы только лилипуты,

И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,

Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном

Былого мужества и прежнего огня, —

А если страстный гнев порою вырастает, —

Мы задыхаемся, нам пороху хватает

Не более, чем на три дня!

Сейчас во Франции нам дома не сидится,

Остыл заброшенный очаг.

Тщеславье — как прыщи на истощенных лицах,

Его огонь во всех очах.

Повсюду суета и давка людных сборищ,

Повсюду пустота сердец.

Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,

Ты в ней купаешься, делец!

А там — бегут, спешат солдат, поэт, оратор,

Чтобы сыграть хоть как-нибудь,

Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,

Пред государством промелькнуть.

Там люди всех чинов и состояний разных,

Едва протиснувшись вперед,

К народу тянутся на этих стогнах грязных,

Чтобы заметил их народ.

Конечно, он велик, особенно сегодня,

Когда работу завершил

И, цепи разорвав, передохнул свободней

И руки мощные сложил.

Как он хорош и добр, недавний наш союзник,

Рвань-голытьба, мастеровой,

Чернорабочий наш, широкоплечий блузник,

Покрытый кровью боевой, —

Веселый каменщик, что разрушает троны

И, если небо в тучах все,

По гулкой мостовой пускает вскачь короны,

Как дети гонят колесо.

Но тягостно глядеть, как бродят подхалимы

Вкруг полуголой бедноты,

Что хоть низвержены, а всё неодолимы

Дворцовой пошлости черты.

Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая

Людишек маленьких вокруг,

Своими кличками назойливо блистая,

Его не выпустив из рук;

Как, оскверняя честь и гражданина званье,

Поют медовые уста,

Что злоба лютая сильней негодованья,

Что кровь красива и чиста;

Что пусть падет закон для прихоти кровавой,

А справедливость рухнет ниц.

И не страшит их мысль, что превратилось право

В оружье низменных убийц!

Так, значит, и пошло от сотворенья мира, —

Опять живое существо

Гнет спину истово и слепо чтит кумира

В лице народа своего.

Едва лишь поднялись — и сгорбились в унынье.

Иль вправду мы забудем впредь,

Что в очи Вольности, единственной богини,

Должны не кланяясь смотреть?

Увы! Мы родились во времена позора,

В постыднейшее из времен,

Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора,

Продажной дрянью заклеймен;

Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо,

Забвеньем доблести кичась,

И правда скована, и царствует нажива,

И наш герой — герой на час;

Когда присяги честь и верность убежденью

Посмешище для большинства

И наша нравственность кренится и в паденье

Не рассыпается едва;

Столетье нечистот, которые мы топчем,

В которых издавна живем.

И целый мир лежит в презрении всеобщем,

Как в одеянье гробовом.

Но если все-таки из тяжкого удушья,

Куда мы валимся с тоски,

Из этой пропасти, где пламенные души

Так одиноки, так редки,

Внезапно выросла б и объявилась где-то

Душа трибуна и борца,^{169}

Железною броней бесстрашия одета,

Во всем прямая до конца, —

И, поражая чернь и расточая дар свой,

Все озаряющий вокруг,

Взялся бы этот вождь за дело государства,

Поддержан тысячами рук, —

Я крикнул бы ему, как я кричать умею,

Как гражданин и как поэт:

— Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее,

Не слушай лести и клевет.

Пусть рукоплещущий делам твоим и речи,

Твоею славой упоен,

Клянется весь народ тебе подставить плечи,

Тебе открыть свой Пантеон!

Забудь про памятник! Народ, творящий славу,

Изменчивое существо.

Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву

Из Пантеона своего.

Трудись для родины. Тяжка твоя работа.

Суров, бесстрашен, одинок,

Ты завтра, может быть, на доски эшафота

Шагнешь, не подгибая ног.

Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью

Ты рухнешь на землю в крови,

Добейся от толпы безмолвного почтенья, —

Страшись одной ее любви.

Известность! Вот она, бесстыдница нагая, —

В объятьях целый мир держа

И чресла юные всем встречным предлагая,

Так ослепительно свежа!

Она — морская ширь, в сверканье мирной глади, —

Едва лишь утро занялось,

Смеется и поет, расчесывая пряди

Златисто-солнечных волос.

И зацелован весь и опьянен прибрежный

Туман полуденных песков.

И убаюканы ее качелью нежной

Ватаги смуглых моряков.

Но море фурией становится и, воя,

С постели рвется бредовой, —

И выпрямляется, косматой головою

Касаясь тучи грозовой.

И мечется в бреду, горланя о добыче,

В пороховом шипенье брызг,

И топчется, мыча, бодает с силой бычьей,

Заляпанная грязью вдрызг.

И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной,

Перекосив голодный рот,

Рвет землю и хрипит, слабея постепенно,

Пока в отливах не замрет.

И никнет наконец, вакханка, и теряет

Приметы страшные свои,

И на сырой песок, ленивая, швыряет

Людские головы в крови.

За дело, истопник!^{171} Раздуй утробу горна!

А ты, хромой Вулкан, кузнец,

Сгребай лопатою, мешай, шуруй проворно

Медь, и железо, и свинец!

Дай этой прорве жрать, чтобы огонь был весел,

Чтоб он клыками заблистал

И, как бы ни был тверд и сколько бы ни весил,

Чтоб сразу скорчился металл.

Вот пламя выросло и хлещет, цвета крови,

Неумолимое, и вот

Штурм начинается все злее, все багровей,

И каждый слиток в бой идет;

И все — беспамятство, метанье, дикий бормот…

Свинец, железо, медь в бреду

Текут, сминаются, кричат, теряют форму,

Кипят, как грешники в аду.

Работа кончена. Огонь сникает, тлея.

В плавильне дымно. Жидкий сплав

Уже кипит ключом. За дело, веселее,

На волю эту мощь послав!

О, как стремительно прокладывает русло,

Как рвется в путь, как горяча, —

Внезапно прядает и вновь мерцает тускло,

Вулканом пламенным урча.

Земля расступится, и ты легко и грозно

Всей массой хлынешь в эту дверь.

Рабыней ты была в огне плавильни, бронза, —

Будь императором теперь!

Опять Наполеон! Опять твой лик могучий!

Вчера солдатчине твоей

Недаром Родина платила кровью жгучей

За связку лавровых ветвей.

Над всею Францией ненастье тень простерло,

Когда, на привязи гудя,

Как мерзкий мародер, повешена за горло,

Качнулась статуя твоя.^{172}

И мы увидели, что у колонны славной

Какой-то интервент с утра

Скрипит канатами, качает бронзу плавно

Под монотонное «ура».

Когда же после всех усилий, с пьедестала,

Раскачанный, вниз головой

Сорвался медный труп, и все затрепетало

На охладевшей мостовой,

И торжествующий вонючий триумфатор

По грязи потащил его,

И в землю Франции был втоптан император, —

О, тем, чье сердце не мертво,

Да будет памятен, да будет не просрочен

Счет отвратительного дня,

И с лиц пылающих не смоем мы пощечин,

Обиду до смерти храня.

Я видел скопище повозок орудийных,

Громоздких фур бивачный строй,

Я видел, как черны от седел лошадиных

Сады с ободранной корой.

Я видел северян дивизии и роты.

Нас избивали в кровь они,

Съедали весь наш хлеб, ломились к нам в ворота,

Дышали запахом резни.

И мальчиком еще я увидал прожженных,

Бесстыдных, ласковых блудниц,

Влюбленных в эту грязь и полуобнаженных,

Перед врагами павших ниц.

Так вот, за столько дней обиды и бесславья,

За весь их гнет и всю их власть

Одну лишь ненависть я чувствую — и вправе

Тебя, Наполеон, проклясть!

Ты помнишь Францию под солнцем Мессидора,^{173}

Ты, корсиканец молодой, —

Неукрощенную и полную задора

И незнакомую с уздой?

Кобыла дикая, с шершавым крупом, в мыле,

Дымясь от крови короля,

Как гордо шла она, как звонко ноги били

В освобожденные поля!

Еще ничья рука чужая не простерла

Над ней господского бича,

Еще ничье седло боков ей не натерло,

Господской прихоти уча.

Всей статью девственной дрожала и, напружась,

Зрачками умными кося,

Веселым ржанием она внушала ужас.

И слушала Европа вся.

Но загляделся ты на тот аллюр игривый,

Смельчак-наездник, и, пока

Она не чуяла, схватил ее за гриву

И шпоры ей вонзил в бока.

Ты знал, что любо ей под барабанным громом

Услышать воинский рожок,

И целый материк ей сделал ипподромом,

Не полигон — весь мир поджег.

Ни сна, ни отдыха! Все мчалось, все летело.

Всегда поход, всегда в пути,

Всегда, как пыль дорог, топтать за телом тело,

По грудь в людской крови идти.

Пятнадцать лет она, не зная утомленья,

Во весь опор, дымясь, дрожа,

Топча копытами земные поколенья,

Неслась по следу грабежа.

И наконец, устав от гонки невозможной,

Устав не разбирать путей,

Месить вселенную и, словно прах дорожный,

Вздымать сухую пыль костей,

Храпя, не чуя ног, — военных лет исчадье, —

Сдавая что ни шаг, хоть плачь,

У всадника она взмолилась о пощаде, —

Но ты не вслушался, палач!

Ты ей сдавил бока, ее хлестнул ты грубо,

Глуша безжалостно мольбы,

Ты втиснул ей мундштук сквозь сцепленные зубы,

Ее ты поднял на дыбы.

В день битвы прянула, колени искалечив,

Рванулась, как в года побед,

И глухо рухнула на ложе из картечи,

Ломая всаднику хребет.

И снова ты встаешь из глубины паденья,

Паришь над нами, как орел,

В посмертном облике, бесплотное виденье,

Ты над вселенной власть обрел.

Наполеон уже не вор с чужой короной,

Не узурпатор мировой,

Душивший некогда своей подушкой тронной

Дыханье Вольности живой;

Не грустный каторжник Священного союза.

На диком острове, вдали,

Под палкой англичан влачивший вместо груза

Дар Франции, щепоть земли.

О нет! Наполеон той грязью не запятнан.

Гремит похвал стоустый гам.

Поэты лживые и подхалимы внятно

Его причислили к богам.

Опять на всех углах его изображенье.

Вновь имя произнесено

И перекрестками, как некогда в сраженье,

Под барабан разглашено.

И от окраинных и скученных кварталов

Париж, как пилигрим седой,

Склониться, что ни день, к подножью пьедестала

Проходит длинной чередой.

Вся в пальмах призрачных, в живом цветочном море

Та бронза, что была страшна

Для бедных матерей, та тень людского горя, —

Как будто выросла она.

В одежде блузника, и пьяный и веселый,

Париж, восторгом распален,

Под звуки труб и флейт танцует карманьолу

Вокруг тебя, Наполеон.

Так проходите же вы, мудрые владыки,

Благие пастыри страны!

Не вспыхнут отблеском бессмертья ваши лики:

Вы с нами участью равны.

Вы тщились облегчить цепей народных тягость,

Но снова мирные стада

Паслись на выгонах, вкушая лень и благость,

И к смерти шла их череда.

И только что звезда, бросая луч прощальный,

Погаснет ваша на земле, —

Вы тут же сгинете бесследно и печально

Падучим отблеском во мгле.

Так проходите же, не заслуживши статуй

И прозвищ миру не швырнув.

Ведь черни памятен, кто плетью бьет хвостатой,

На площадь пушки повернув.

Ей дорог только тот, кто причинял обиды,

Кто тысячью истлевших тел

Покрыл вселенную, кто строить пирамиды,

Ворочать камни повелел.

Да! Ибо наша чернь — как девка из таверны:

Вино зеленое глуша,

Когда ей нравится ее любовник верный,

Она кротка и хороша.

И на соломенной подстилке в их каморке

Она с ним тешится всю ночь,

И, вся избитая, дрожит она от порки,

Чтоб на рассвете изнемочь.

О старый гиббелин!^{175} Когда перед собой

Случайно вижу я холодный образ твой,

Ваятеля рукой иссеченный искусно, —

Как на сердце моем и сладостно и грустно…

Поэт! — в твоих чертах заметен явный след

Святого гения и многолетних бед.^{176}

Под узкой шапочкой, скрывающей седины,

Не горе ль провело на лбу твоем морщины?

Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,

Что граждан бичевать проклятых ты устал?

А эта горькая в устах твоих усмешка

Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка

Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,

В стране несчастливой. Терновый твой венец

Еще на утре дней, в начале славной жизни,

На долю принял ты из рук своей отчизны.

Ты видел, как и мы, отечество в огне,

Междоусобицу в родной своей стране,

Ты был свидетелем, как гибнули семейства

Игралищем судьбы и жертвами злодейства;

Взирая с ужасом, как честный гражданин

На плахе погибал. Печальный ряд картин

В теченье многих лет вился перед тобою.

Ты слышал, как народ, увлекшийся мечтою,

Кидал на ветер все, что в нас святого есть, —

Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.

О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,

Тот может понимать твою святую горесть,

Тот может разгадать и видеть — отчего

Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,

Зачем глаза твои исполнены презреньем,

Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,

Богатые умом, и чувством, и мечтой,

Таят во глубине какой-то яд живой.

Художник! ты писал историю отчизны,

Ты людям выставлял картину бурной жизни

С такою силою и верностью такой,

Что дети, встретившись на улице с тобой,

Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,

Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада!»

О муза милая, подруга Еврипида!

Как белая твоя осквернена хламида.

О жрица алтарей, как износила ты

Узорчатый наряд священной красоты!

Где медный блеск волос и важные котурны,

Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,

Где складки плавные хитона твоего,

Где поступь важная, где блеск и торжество?

Где пламенный поток твоих рыданий, дева,

Божественная скорбь в гармонии напева?

Гречанка юная, мир обожал тебя.

Но, чистоту одежд невинных загубя,

Ты в непотребные закуталась лохмотья.

И рынок завладел твоей безгрешной плотью.

И дивные уста, что некогда могли

На музыку небес откликнуться с земли, —

Они открылись вновь в дыму ночных собраний

Для хохота блудниц и для кабацкой брани.

Погибла, кончилась античная краса!

Бесчестие, скосив угрюмые глаза,

Открыло балаган для ярмарочной черни.

Театром в наши дни зовут притон вечерний,

Где безнаказанно орудует порок,

Любому зрителю распутник даст урок.

И вот по вечерам на городских подмостках

Разврат кривляется в своих дешевых блестках.

Изображается безнравственный роман,

Гнилое общество без грима и румян.

Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.

Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном

Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть

На бездну города сквозь дождевую муть,

Когда туман висит в свеченье тусклом газа.

Полюбопытствуйте, как действует зараза!

Вот потная толпа вливает свой поток

В битком набитый зал, где лампы — как желток,

И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья

Сидит и слушает и одобряет втайне

Остроты палача и напряженно ждет,

Чтобы под занавес воздвигли эшафот.

Полюбопытствуйте, как под отцовским оком

Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,

Как дама на софе показывает прыть,

Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,

Как действует рука насильника, как просто

Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.

А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,

Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк

И покидают зал походкою тягучей,

Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.

Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,

Таит в нагих ветвях искусство наших дней.

Вот чем по вечерам его изнанка дышит,

Каким зловонием Париж полночный пышет.

Сухое дерево поднимет в синеву

Свою поблекшую и желтую листву.

И если тощий плод сорвется с гулких веток,

Как те, что падали в Гаморре напоследок,

Опадыш никому не сладок и не мил,

Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.

Наверно, рифмачам бульварным невдомек,

Что пошлый балаган разрушить нравы смог.

Наверно, невдомек, что их чернила разом

Марают сердце нам и отравляют разум.

О, равнодушные, — у них и мысли нет,

Что мерзок гражданам безнравственный поэт.

Им слез не проливать, не ощутить презренья

К творенью своему, — бесчестному творенью.

Им не жалеть детей, которым до конца

Придется лишь краснеть при имени отца!

Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,

И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.

Нет! Деньги, деньги — вот божок всевластный тот,

Который их привел на свалку нечистот,

Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,

Велел им растоптать отца и мать родную.

Презренные! Пускай закон о них молчит,

Но честный человек их словом обличит.

Презренные! Они стараются искусно

Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной, —

Божественную речь и все, в чем есть душа,

Искусство мощное тираня и глуша,

Пустили по земле чудовище-калеку,

Четырехлапый бред, обломок человека, —

Он тянет жалкие культяпки напоказ,

Все язвы обнажив для любопытных глаз.

Мы потеряли все — все, даже смех беспечный,

Рожденный радостью и теплотой сердечной,

Тот заразительный, тот предков смех шальной,

Что лился из души кипучею волной

Без черной зависти, без желчи и без боли, —

Он, этот смех, ушел и не вернется боле!

Он за столом шумел все ночи напролет,

Теперь он одряхлел, бормочет — не поет,

И лоб изрезали болезненные складки.

И рот его иссох, как будто в лихорадке!

Прощай, вино, любовь, и песни без забот,

И ты, от хохота трясущийся живот!

Нет шутника того, чей голос был так звонок,

Который песни мог горланить в честь девчонок;

Нет хлестких выкриков за жирной отбивной,

Нет поцелуев, нет и пляски удалой,

Нет даже пуговок, сорвавшихся с жилета,

Зато наглец в чести, дождался он расцвета!

Тут желчи океан и мерзость на виду,

Тут скрежет слышится зубовный, как в аду.

И хамство чванится гнуснейшим безобразьем,

Затаптывая в грязь того, кто брошен наземь!

О добрый старый смех, каким ты шел путем,

Чтоб к нам прийти с таким наморщенным челом!

О взрывы хохота, вы, как громов раскаты,

Средь стен разрушенных звучали нам когда-то,

Сквозь золотую рожь, сквозь баррикадный дым

Вы отбивали такт отрядам боевым,

И славный отзвук ваш услышать довелось нам,

Когда со свистом нож по шеям венценосным

Скользил… И в скрипе тех тележек, что, ворча,

Влачили королей к корзинке палача…

Да, смех, ты был для нас заветом и примером,

Что нам оставлен был язвительным Вольтером!

А здесь мартышкин смех, мартышки, что глядит,

Как молот пагубный все рушит и дробит,

И с той поры Париж от хохота трясется!

Все разрушается, ничто не создается!

Беда у нас тому, кто честным был рожден

И дарованием высоким награжден!

Стократ беда тому, чья муза с дивным рвеньем

Подарит своего любимца вдохновеньем,

И тут же, отрешась от низменных забот,

Туда, за грань небес, направит он полет, —

Смешок уж тут как тут, весь злобою пропитан,

Он сам туда не вхож, но с завистью глядит он

На тех, кто рвется ввысь, и свой гнилой плевок

На райские врата наложит, как замок;

И муза светлая, что, напрягая силы,

Навстречу ринулась к могучему светилу,

Чтоб в упоительном порыве и мечте

Спеть вдохновенный гимн нетленной красоте,

Теперь унижена, с тоскою и позором,

С понурой головой и потускневшим взором

Летит обратно вниз, в помойку наших дней,

В трущобы пошлости, которых нет гнусней

И там кончает век, рыдая от бессилья

И волоча в грязи надорванные крылья.

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной

Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,

Дух пота и паров, как в каменном мешке;

Ведут булыжники гигантские к реке,

И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,

Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный

Угрюмо курится, — утроба, чей удел —

Служить помойкою для жульнических дел,

Копить их и потом, внезапно извергая,

Мир грязью затоплять — от края и до края.

Там, в этом омуте, израненной пятой

Ступает в редкий час луч солнца испитой;

Там — грохоты и гул, как жирной пены клочья,

Над переулками вскипают днем и ночью;

Там — отменен покой; там, с временем в родстве,

Мозг напрягается, подобно тетиве;

Распутство там людей глотает алчной пастью,

Никто в предсмертный час не тянется к причастью,

Затем, что храмы там стоят лишь для того,

Чтоб знали: некогда сияло божество!

И столько алтарей разрушилось прогнивших,

И столько звезд зашло, свой круг не завершивших,

И столько идолов переменилось там,

И столько доблестей отправилось к чертям,

И столько колесниц промчалось, пыль раскинув,

И столько в дураках осталось властелинов,

И призрак мятежа, внушая тайный страх,

Там столько раз мелькал в кровавых облаках,

Что люди под конец пустились жить вслепую,

Одну лишь зная страсть, — лишь золота взыскуя.

О, горе! Навсегда тропинка заросла

К воспоминаниям о взрывах без числа,

О культах изгнанных и о растленных нравах,

О тронах средь песков и в неприступных травах, —

Короче, ко всему, что яростной ногой

Втоптало время в пыль; оно, бегун лихой, —

Промчавшись по земле, смело неумолимо

Ту свалку, что звалась когда-то славой Рима,

И вот, через века, такая ж перед ним

Клоака мерзкая, какой был дряхлый Рим.

Все та же бестолочь: пройдохи всякой масти,

Руками грязными тянущиеся к власти;

Все тот же пожилой, безжизненный сенат,

Все тот же интриган, все тот же плутократ,

Все те ж — священников обиды и обманы,

И жажда к зрелищам, пьянящим неустанно,

И, жертвы пошлые скучающих повес,

Все те же полчища кокоток и метресс;

Но за Италией — никто ведь не отымет —

Два преимущества: Гармония и Климат.

А племя парижан блуждает, как в лесу;

Тщедушное, с лицом желтее старых су,

Оно мне кажется подростком неизменным,

Которого зовут в предместиях гаменом;

О, эти сорванцы, что на стене тайком

Выводят надписи похабные мелком,

Почтенных буржуа пугают карманьолой,

Бесчинство — их пароль; их лозунг — свист веселый;

Они подставили всем прихотям судьбы

Печатью Каина отмеченные лбы.

И все ж никто из них не оказался трусом;

Они бросались в бой, подобно седоусым;

В пороховом чаду и сквозь картечный град

Шли — с песней, с шуткою на жерла канонад

И падали, крича: «Да здравствует свобода!»

Но отпылал мятеж, — их силе нет исхода,

И вот — согражданам выносят напоказ

Тот пламень, что еще в их душах не погас,

И, с копотью на лбу, готовы чем попало

С размаху запустить в витрины и в порталы.

О племя парижан, чьи рождены сердца,

Чтоб двигать яростью железа и свинца;

Ты — море грозное, чьи голоса для тронов

Звучат как приговор; ты — вал, что, небо тронув,

Пробушевал три дня и тут же изнемог;

О племя, ты несешь и доблесть и порядок,

Чудовищный состав, где растворились грани

Геройства юного и зрелых злодеяний;

О племя, что и в смерть шагает не скорбя;

Мир восхищен тобой, но не поймет тебя!

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной

Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,

Дух пота и паров, как в каменном мешке;

Ведут булыжники гигантские к реке,

И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,

Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный

Угрюмо курится, — утроба, чей удел —

Служить помойкою для жульнических дел,

Копить их и потом, внезапно извергая,

Мир грязью затоплять — от края и до края.

В ту ночь мне снился сон… В отчаянье, в смятенье

Вкруг сумрачного алтаря

Всё шли и шли они, бесчисленные тени,

И руки простирали зря.

У каждого на лбу — кровавое пыланье.

Так, исчезая без следа,

Плелись, ведомые на страшное закланье,

Неисчислимые стада;

И старцы римские передо мной воскресли.

Печально двигались они,

И каждый смерть нашел в своем курульном кресле

В годину варварской резни;

И юноши прошли с горячим сердцем, славно

Пример подавшие другим,

Что полным голосом пропели так недавно

Свободе благодарный гимн;

И моряки прошли, опутанные тиной,

С песком в намокших волосах,

Что были выброшены гибельной пучиной

На чужестранных берегах;

Я видел клочья тел, сжигаемых в угоду

Обжорству медного быка,^{181}

Чья гибель пред лицом державного народа

Была страшна и коротка;

А дальше — кровью ран как пурпуром одеты,

Униженные мудрецы,

Трибуны пылкие, блестящие поэты,

Застреленные в лоб борцы;

Влюбленные четы и матери, с рыданьем

К себе прижавшие детей,

И дети были там… и крохотным созданьям

Страдать пришлось еще лютей;

И все они, — увы! — с отвагой беззаветной

Свои отдавшие сердца,

Лишь справедливости они молили тщетно

У всемогущего творца.

Пускай колокола, раскачиваясь мерно,

Скликают парижан к молитве суеверной.

В их легкомысленной и суетной душе

Былая набожность не теплится уже.

Пускай озарена свечами церковь снова,

Пускай у древних плит, у алтаря святого

Свой покаянный лоб священник разобьет, —

Тут христианства нет, оно не оживет.

Тут благоденствует унылый демон скуки.

Повсюду протянул он высохшие руки

И душит сонными объятьями умы.

Чтоб избежать его расположенья, мы

Согласны за полночь распутничать в столице

И с забулдыгами гулять и веселиться;

Мы откликаемся, куда бы ни позвал

Смех сатурналий, наш парижский карнавал.

Когда-то краткое безумье карнавала

Для бедняков одних бездомных ликовало.

Шумел бульвар на их последние гроши,

Ватаги ряженых плясали от души.

Сегодня голытьбы не знает сцена эта,

Для знати бал открыт и для большого света.

Тут именитые теснятся у ворот,

Став подголосками всех рыночных острот.

Затем мыслители, забыв свои ученья

И любопытствуя, где лучше развлеченья,

Являются в театр и похотливо ждут,

Что ныне спляшет чернь, чему учиться тут.

Как это описать, что танец означает?

Здесь пальму первенства распутник получает,

Пока смычок визжит и барабан слегка

Танцоров раскачал под говор кабака,

И в лад мелодии прокуренное горло

Брань непотребную как крылья распростерло.

Все маски сброшены. За ними сброшен стыд.

И женщина глазам пропойц предстоит,

Опьянена толпой, бесстыжая, нагая,

Без околичностей жеманство отвергая.

Мужчина ей мигнет, и женщина встает,

И побежит за ним, и песню запоет,

И обезумеет, и на подмостки прыгнет,

И бросится к нему, и толстой ляжкой дрыгнет.

А тот, кто вызывал ее распутный смех,

Хватает женщину и на глазах у всех,

Как бешеный тритон наяду тащит в воду,

С добычею своей насилует природу,

Изображает срам, которого и зверь

Не в силах выдумать. А между тем теперь

Срамному зрелищу повсюду рукоплещут,

И упиваются им жадно, и трепещут.

Но зал колеблется, чего-то ждет. И вдруг

Открылся общий бал. Схватились сотни рук.

Потом сплелись тела. Неистовым галопом

Мгновенно вымыты подмостки, как потопом.

Пыль поднялась столбом, клубится по углам,

Пыль занавесила миганье тусклых ламп.

Качнулся потолок в глазах безмозглых пьяниц.

Все победила плоть, всех обездушил танец.

Сметает всех и всё безумный хоровод.

Так шторм беснуется на ложе пенных вод,

Так ветер сосны гнет, в объятия схватив их,

Так мечется в степи табун кобыл ретивых,

Так львы рычат во рвах… — Но если ты проник

В лихое общество, как робкий ученик,

И слабою рукой упустишь стан подруги, —

Конец! Ты проиграл на этом бранном круге.

И если упадешь, как жалко ни вопи —

Никто не слушает в кружащейся цепи.

Бездействует душа во время пляски страшной.

И мчится хоровод стоногий, бесшабашный,

Несется по телам простертым и едва

Не топчет лучшие созданья божества.

Могучий Гутенберг, германец вдохновенный!

Когда-то мужественно ты

Омолодил своей находкой дерзновенной

Земли дряхлеющей черты.

На рейнском берегу, в ночи животворящей,

Свободу гордую любя,

О, как ты прижимал ее к груди горящей

В тот миг, блаженный для тебя!

Как радовался ты, как веровал сердечно,

Что мать суровая родит

Ребенка красоты и силы безупречной,

Который землю победит.

В преклонном возрасте пришел ты к вечной ночи

И опочил в сырой земле,

Как потрудившийся весь долгий день рабочий,

Спокойно дремлющий во мгле.

Увы! Как ни светлы заветные надежды,

С тобой дружившие тогда,

Как тихо ни смежил ты старческие вежды,

Устав от честного труда, —

Но в целомудренных объятиях — блаженства

Небесного не заслужил

И не вдохнул в свое творенье совершенства,

Свойств материнских не вложил.

Увы! Так свойственно, так суждено от века:

Страдая, веруя, борясь,

Чистейшая душа простого человека

Погибнет, втоптанная в грязь.

Сначала в облике бессмертного творенья

Всё наши радует глаза:

И светлое чело, и пристальное зренье,

Что отражает небеса;

И звонкость голоса, могучего, как волны,

Как нестихающий прибой,

Когда он, тысячами отголосков полный,

Покрыл вселенную собой;

И зрелище, когда неправда вековая,

С печатью встретившись в упор,

Поникла, кандалы и цепи разбивая

И опуская свой топор;

И гармоническая сила созиданья,

Наполнившая города,

И стройный хор искусств, и строгий голос знанья

Во славу мира и труда, —

Все так чарует нас, так мощно опьяняет,

Так упоительно горит,

Как будто это май влюбленного пленяет,

О светлом счастье говорит.

Пред Гутенберговым божественным твореньем

Не позабудем — я и ты,

Что старец подарил грядущим поколеньям

Весь мир грядущей красоты.

Но если пристальней и ближе приглядеться

К бессмертной дочери его

И если, осмелев, ей предложить раздеться,

Сойти с подножья своего, —

Тогда бессмертное, сверкающее тело

Разочарует, — видит бог! —

И явится глазам вознею оголтелой

Чудовищ, свившихся в клубок!

Мы обнаружим там собак охрипших свору,

Облаивающих страну,

Зовущих города к всеобщему раздору

И накликающих войну;

Отыщем скользких змей, что гения задушат,

Едва расправит он крыла,

И жалом клеветы отравят и разрушат

Надгробье мертвого орла;

Найдем обжорливых, драконовидных гадин,

Что за червонец иль за грош

Пускают по миру, распространяют за день

Потоком льющуюся ложь;

Мы табуны страстей продажных обнаружим,

Всё осквернившие вокруг,

Которые живут и действуют оружьем

Клыков и загребастых рук.

Какое зрелище! Бывает, что при виде

Всей этой свалки нечистот

На самого тебя, о Гутенберг, в обиде,

Смутится этот или тот

Достойный гражданин, и глухо он застонет,

Оплакав общую беду,

И молча на руки он голову уронит,

Пылающую, как в бреду,

И обвинит во всем неправедное, злое,

Безжалостное божество,

И самого тебя объявит с аналоя

Лихим сообщником его,

И проклянет за то, что ты трудился честно,

Свободу гордую любя,

И, наконец, начнет кричать он повсеместно,

Что лучше б не было тебя!

Вы, следопыты тайн, хранимых божеством,

Господствующие над косным веществом,

Создатели машин, потомки Прометея,^{185}

Стихии укротив и недрами владея,

Вы подчинили их владычеству ума.

И славит деспотов природа-мать сама.

И дочь ее земля так жертвенно-бесстрастно

Все клады вам вручить заранее согласна

И позволяет рыть, дробить и мять себя,

Свои бесценные сокровища губя, —

Ну что ж! Титанам честь. Я славлю ваше племя!

Но и сообщников я вижу в то же время,

И Гордость среди вас я вижу и Корысть,

Они готовятся вам горло перегрызть.

У них есть мощные и бешеные слуги, —

До срока под ярмом, до времени в испуге.

Но к мятежу зовут их злые голоса,

Но грозный их огонь ударит вам в глаза,

И вырвутся они, как хищники из клеток,

И прыгнут на своих хозяев напоследок,

Слепые чудища накинутся на вас,

От ваших мук еще жесточе становясь.

Какой же вы лихвой заплатите за недра,

Что раскрывала вам сама природа щедро!

Каким тягчайшим злом иль хитростью какой

Искупите вы нож в ее груди нагой!

Настанет черный день, он мертвых не разбудит!

Так ни одна из войн убийственных не кутит,

Народы целые сойдут живыми в ад.

Обломки туловищ под облака взлетят.

Тела раздавленных, попавших под колеса,

Под шестерни машин, низвергнутся с откоса.

Все пытки, наконец, что Дант изобретал,

Воскреснув, двинутся на городской квартал,

Наполнят каждый дом и двор рекою слезной!

Тогда поймете вы, поймете слишком поздно:

Ты хочешь царствовать среди огня и волн, —

Будь мудрым, словно бог, будь благодати полн.

Божественный огонь, что знанием назвали,

Употреблен во зло, раздуешь ты едва ли.

Враг низменных страстей, он не позволит впредь

Вам деньги загребать и в чванстве ожиреть.

Нет! Знанье на земле дается человеку

Для целей праведных, для чистых дел от века, —

Чтоб уменьшались тьмы несчетных бед и зол,

Вершащих над людьми свой черный произвол,

Чтоб исцелился ум от грубых суеверий,

Чтоб человек открыл все тайники и двери,

Чтоб язвы нищеты исчезли без следа,

Чтоб радовался тот, кто не жалел труда, —

Вот в чем могущество и существо познанья!

Смиренно чтите их! Иначе в наказанье

Орудье выскользнет из неумелых рук

И сразу в мстителя преобразится друг.

Машина, смертные, в работе человечьей —

Как богатырь Геракл, боец широкоплечий,

Геракл, на высях гор и в глубине лесов

Разящий подлых змей и кровожадных львов,

Друг, осушающий туман болот прибрежных

И укрощающий волненье рек мятежных.

С дубинкою в руках, с колчаном за спиной

Он облегчает нам тяжелый труд земной.

Но этот же Геракл оглох от пенья фурий,

По всей Фессалии прошел он дикой бурей.

Шла кровь из мощных жил, раздувшихся на лбу,

С природой-матерью он затевал борьбу.

Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,

Он за волосы влек громады вековые,

Расшатывал дубы и сосны корчевал.

И сына милого Геракл не узнавал.

Схватил он мальчика ручищею железной.

Страх, жалобы и плач — все было бесполезно.

Ребенка трижды он взметнул над головой

И в пропасть черную швырнул подарок свой!

Какая надобность в картинах, что широко

История рисует нам?

В чем смысл ее страниц, крутых ее уроков,

Навеки памятных сынам, —

Когда воскрешены все крайности, все беды,

Все заблуждения времен

И путь, которым шли на гибель наши деды,

Так рабски нами повторен?

О жалкие глупцы! Июльский день был ярок.

И, увенчав чело листвой,

Мы пели, полные воспоминаний ярых,

Мотив свободы огневой.

Ее священный хмель звучал в раскатах хора,

Но мы не знали, что таит

Вторая встреча с ней. Не знали мы, как скоро

За все расплата предстоит.

Нам снился светлый день, безоблачно-прозрачный,

Густая летняя лазурь.

А время хмурилось, оно дышало мрачно

Дыханием грядущих бурь.

История отцов нам заново предстала:

Кровь жертвенная потекла.

Дрожали матери. Всю ночь свинцом хлестало.

Тревога грозная росла.

Мы увидали всё: и пошлость, и распутство,

И низменнейшую корысть,

И грязь предательства, и грубое искусство

Любому горло перегрызть,

И мщенье черное, и подлое бесчестье,

И усмиренье мятежа,

И штык, пронзивший мать, пронзивший с нею вместе

Дитя, прильнувшее, дрожа.

И поднялась тогда над веком вероломным

Злодейства прежнего рука

Как доказательство, что мир в пути огромном

Не сдвинулся на полвершка.

Как грустно наблюдать повсюду корни зла,

На самый мрачный лад петь про его дела,

На небе розовом густые видеть тучи,

В смеющемся лице — тень скорби неминучей!

О, счастлив взысканный приветливой судьбой!

В искусстве для него все дышит красотой.

Увы, я чувствую — когда моей бы музе

Шестнадцать было лет, я в радостном союзе

С весной ее живой, в сиянье новых дней,

Позабывать бы мог печаль души своей.

Рождались бы в душе чудесные виденья,

Я часто бы бродил лугами в дни цветенья,

По прихоти своей в безумном счастье пел

И хоть бы этим мог свой скрашивать удел!

Но слышу я в ответ рассудка строгий голос,

Который говорит: «Как сердце б ни боролось,

Знак на челе давно ты носишь роковой,

Ты мечен черною иль белой полосой,

И вопреки всему за грозовою тучей

Обязан ты идти, одолевая кручи,

Склоняя голову, не смея вдаль взглянуть,

Не ведая, кому и руку протянуть,

Пройдешь ты этот путь, назначенный судьбою…»

Покрыто надо мной все небо пеленою,

Весь мир мне кажется больницей, где я сам,

Как бледный врач, бродя меж коек по рядам,

Откинув простыни, заразы грязь смываю,

На раны гнойные повязки налагаю.

Альпийский встал хребет ко мне спиной своей:

Синеющие льды, обрывистые кручи,

Утесы голые, где сумрачные тучи

Ползут на животе, цепляясь меж камней.

Пускай шумит поток над головой моей,

Свергаясь со скалы среди грозы ревучей,

Пусть вихри, из теснин прорвавшись стужей жгучей,

Кромсают грудь мою, как острием ножей!

Я все-таки дойду — я в это верю страстно —

К цветущим пажитям Флоренции прекрасной,

К крутым холмам Сабин, в Вергилия страну,

Увижу солнца блеск, Сорренто над заливом

И, лежа на траве в забвении ленивом,

Прозрачный воздух твой, о Иския, вдохну!

Ах, есть ли что для нас ужасней и грустней,

Чем это зрелище, давящее, как своды:

Божественный народ под бременем невзгоды,

Таланты юные, что гибнут в цвете дней!^{187}

Мазаччио, ты жил в век горя и скорбей,

Дитя, рожденное для счастья и свободы,

Твой облик говорит про горестные годы:

Сведенный скорбью рот и мрачный блеск очей.

Но смерть твоя пришла и кисть остановила.

На небесах искусств ты — яркое светило,

Звезда, взошедшая, чтоб тотчас же упасть!

От яда ты погиб и юным и любимым.

Но все равно тебя огнем неотвратимым

Сожгла бы гения мучительная страсть!

Как грустен облик твой и как сухи черты,

О Микеланджело, ваятель дивной силы!

Слеза твоих ресниц ни разу не смочила, —

Как непреклонный Дант, не знал улыбки ты.

Искусству отдавал ты жизнь и все мечты.

Свирепым молоком оно тебя вспоило,

Ты, путь тройной свершив,^{188} до старости унылой

Забвенья не нашел на лоне красоты.

Буонарроти! Знал одно ты в жизни счастье?

Из камня высекать виденья грозной страсти,

Могуществен, как бог, и страшен всем, как он.

Достигнув склона дней, спокойно-молчаливый,

Усталый старый лев с седеющею гривой,

Ты умер, скукою и славой упоен.

Мой христианский дух терзает червь безверья,

Но посреди души искусства столп высок —

Сонм высших сил его в священный свет облек,

Как освещает луч плиту в глухой пещере.

Аллегри, голос твой я слышу в Мизерере,

Он мощно сквозь века звучит, суров и строг,

К святым местам ведет твой сдержанный смычок,

К ногам Спасителя, к высокой райской сфере.

Пленясь, моя душа, — хотя она чужда

Божественной любви, — летит с тобой туда,

Где голос твой звучит у райского порога.

Как Перуджино встарь, вглядевшись в вышину,

Я вижу праведных, одетых в белизну,

Которые поют и славословят Бога.

Будь славен, Рафаэль, будь славен, яркий гений!

Твой юношеский пыл, твой ясный дар я чту.

Везде, где чувствуют, где любят красоту,

Да воспоет тебя поток благословений!

Я не видал лицо бледней и совершенней,

Прекрасней — волосы, священней — чистоту;

Подобно лебедю, ты смотришь в высоту,

Готовый взвиться ввысь стезею откровений.

Нет, ни один из тех, кто хоть единый раз

Изведал власть твоих богоподобных глаз,

Не сможет позабыть черты твои святые:

Ты белой лилией царишь у них в сердцах,

Как ангел, день и ночь поющий в небесах,

Или как новый сын заступницы Марии.

О мать Аллегри, град — обитель христианства!

Великими детьми, о Парма, будь горда!

Я видел пышный Рим, другие города

Повергнувший бичом языческого чванства,

Я видел прах Помпей — пурпурное убранство

На ложе римлянки, остывшем навсегда,

Я видел, как влекла эгейская вода

Дневное божество в глубь своего пространства,

Я видел в мраморе застывшие черты,

Но не сравню ни с чем стыдливой простоты

В одежде, словно свет, нарядной и воздушной;

Ведь эта простота — венок, что увенчал

Твое чело и власть над человеком дал

Твоим творениям, Корреджо простодушный.

Рожденный в той стране, где чист лазури цвет,

С нежнейшим именем, в котором лир звучанье,

Беспечной Музыки веселое дыханье,

Певец Неаполя, любил ты с юных лет.

О Чимароза! Где другой такой поэт,

Чье озаренное весельем дарованье

На лица, полные угрюмого молчанья,

Могло бы так легко отбросить счастья свет!

Но в упоении бездумного успеха,

В бубенчиках шута, под тонкой маской смеха,

Ты сердце нежное хранил в груди своей.

Прекрасен гений твой, мечты всегда живые!

Не поступился ты ничем для тирании

И пел свободе гимн, томясь среди цепей.^{192}

Завидую тебе, рыбак! Какое счастье

Работать, как и ты: тянуть умело снасти,

Челн на берег тащить и вдоль его бортов

Сушить на солнце сеть, принесшую улов!

Завидую тебе! Лишь солнце за Кипрею

Уйдет с пурпурною туникою своею,

Хотел бы я, как ты, под легкий шум волны

Следить за тем, как ночь к нам сходит с вышины.

Брат, я живу в тоске, смертельной и ужасной;

Мне больше родина не кажется прекрасной,

И для моих очей Неаполь золотой

Закрыл свои сады — цветущий рай земной.

Природы вечное вокруг благоуханье,

И воздух, каждое ласкающий созданье,

И эти небеса, пленяющие взгляд,

И бледный свет зари, и розовый закат,

Залив среди холмов, где в голубом просторе,

Как лебеди, скользят рыбачьи лодки в море,

Дымящийся вулкан, дома в садах густых

И память детских лет — беспечных лет моих, —

Ничто не оживит души моей унылой!

Смеющихся тонов судьба меня лишила,

Черны теперь мои картины, словно ночь.

Палитру я разбил, отбросил кисти прочь,

В полях, в жестокий зной, по мостовым из лавы,

Как жалкий раб, брожу, презрев соблазны славы.

Брат, мне понятен вздох, тебе теснящий грудь,

И то, что у тебя сейчас безумья путь,

И то, что волосы твои с обычной ленью

На обветшалый плащ спадают мрачной тенью;

Понятно, почему так бледен ты сейчас

И почему, как вор, поднять не смеешь глаз.

Ты грустен не один. Твоя печаль близка мне,

Я крепок, закален, но тоже не из камня.

Я чувствую, как ты, что наш лазурный свод,

Закрытый тучами, и мне луча не шлет.

Да кто бы мог сейчас в разубранной одежде

Венчать себя лозой, как то бывало прежде,

И в паре с девушкой, поднявшей тамбурин,

Под тарантеллу вновь плясать среди маслин?

Кто мог бы, опьянясь мелодией, невинно

Увлечься плясками Италии старинной,

Когда страну мою печаль, как червь, грызет

И наша жизнь давно — иссохший горький плод,

Которому ничто вернуть не в силах сладость?

Мы, дети матери-страны, дарившей радость,

Запряжены в ярмо, как жалкие быки,

И в тесной упряжи, вздыхая от тоски,

Должны влачить свой плуг в мученьях непрестанных

И подставлять бока для плеток иностранных.

Ты в дружбе с морем рос, оно всегда с тобой,

Необозримое, как воздух голубой.

Когда порой орла в убежище нагорном

Тревожит человек дыханием тлетворным

И низостью земли ты возмущен — скорей,

Отважною рукой гребя среди зыбей,

Уходишь ты в простор, целительный и пенный,

Широкий взмах весла, и ты — король вселенной!

С приподнятым челом, в живительных лучах,

Приветствуешь ты мир и солнце в небесах.

И песни ты поешь. А если гневно море

И если гул земли, ее тоска и горе

Настигнут здесь тебя, под волн угрюмый шум,

Свободно изливать ты можешь горечь дум.

А нам, сынам земли, изведавшим страданье,

Приходится терпеть, молить, хранить молчанье,

На собственной крови выращивать обман,

Сносить отказ глупцов, терзаясь болью ран,

И видеть — только день прольет свой яркий пламень —

То, от чего бы мог, рыдая, треснуть камень,

Потом, отгородив ладонью свет души,

Уйти от всех людей, чтоб грусть таить в тиши.

Ведь жалобы в наш век становятся опасны,

Правдивых укоризн не терпит край несчастный,

О страшная страна! Тлетворен воздух в ней,

Доносчик есть всегда в беседе двух друзей.

О Роза, не всегда ветров враждебных сила

Способна разорвать у рыбаков ветрила!

С небесных галерей обозревая мир,

И крепкий ветер шлют нам боги и зефир.

Коль справедливы те, кто правит там землею,

То сжалятся они над нашей нищетою,

Протянутой руки не оттолкнут в беде.

Приходится свой хлеб нам добывать в труде.

Ужель над бедняком, чья жизнь — одно страданье,

Глумиться скупости в атласном одеянье?

Нет, как голодным псам, уж не придется нам

Объедки подбирать, гнилой базарный хлам,

Чтоб для своих детей добыть немного пищи.

И те, чей лоб в поту, кто в жалком спит жилище,

Живут всегда в труде, не видя ясных дней,

Не будут смерть встречать в грязи госпиталей.

Нам больше тяжкий груз давить не станет плечи,

Увидим светлый ум, услышим правды речи

И кости голые оденем плотью мы!

Придет и к нам весна, сменив мороз зимы.

Итак, мужайся, друг! Веслом волну взрезая,

Я правлю челн туда, где бродит рыбья стая,

Надежно и легко владею острогой,

Могу нырнуть с борта на глубине любой

И верю — день придет, плывя родным заливом,

Уловом буду я обрадован счастливым:

Сама Свобода здесь, на серебре песка,

Войдет из моря в сеть простого рыбака!

Как дочь самих небес бессмертною стопою

Войдет в твой бедный челн, сияя наготою!

Киприды сверстницу, дочь голубой волны,

Приветят моряки, Италии сыны!

Нет, я боюсь, мой друг, твой голос, слишком скромный,

Напрасно будет петь, как птица ночью темной.

Свободе по душе гребец, что смел и прям,

И в ней пристрастья нет к мечтательным словам,

В клубящемся плаще, всегда в пути, Свобода

Не слишком ли быстра для нашего народа?

Косматый сибарит, обжора жадный, он —

Любитель пряных блюд и жирных макарон,

Лишь к чреву своему стремит все помышленья!

Ему есть, пить, дремать — прямое наслажденье.

Простершись на спине, на жаркой мостовой,

Он к небесам жратвы летит своей душой

И выше всех божеств, которые есть в мире,

Чтит бога всяких свинств, задохшегося в жире.

Он любит плоть свою лелеять и беречь,

И страшен для него разящий тело меч.

Народа не вини! К чему твоя досада?

От меланхолии вкусил ты много яда,

Талант тебе внушил надменности черты,

И ложно о своей отчизне судишь ты.

Ты веры ищешь? Верь лишь своему народу.

Он — добрая земля, что вырастит свободу,

Великая земля, чей виден труд всегда,

Чья утром на заре дымится борозда

И, полная семян, храня богатство края,

Растит колосья нив, вовек не отдыхая,

Земля, поднявшая дубов могучий строй,

Родившая людей, цветущих красотой.

Под заступом земля нам воздает сторицей

За все мучения добротною пшеницей.

Пускай на ниве грязь, пускай навоз лежит —

Все в золото хлебов она преобразит.

Коснувшийся земли полн силы бесконечной,

Всего живущего она фундамент вечный,

Она — грудь божества, незыблемый оплот,

И горе, горе тем, кто ей приносит гнет!

Увы! Когда б ты знал, какая это мука —

Мысль, пленную таить, не говоря ни звука,

Ты б застонал, как я, но — человек простой —

Не можешь ты понять, что в этот час со мной.

Смертельной горести я обречен, сомненью,

Сын солнца, я живу, объятый мрачной тенью.

О нет, не знаешь ты, как горько мне терпеть!

Ведь, крылья развернув, я не могу взлететь.

Смерть приближается широкими шагами,

И годы тяжкие уже висят над нами,

А меч, который бог в десницу нам вложил,

Ржавеет в праздности и ждет, лишенный сил.

Без пищи мертв огонь, пылавший раньше смело,

Влачатся праздно дни, душа сжигает тело,

И доблестный талант, затерянный в тоске,

Уже готов истлеть, как платье в сундуке.

Таланту, чтобы жить, всегда нужна свобода,

Пить полной чашею — вот в чем его природа.

А я, я ждать устал, придет ли ураган

И скоро ли из недр метнет огонь вулкан,

В немом бессилии я предаюсь лишь гневу,

Подобно евнуху, ласкающему деву.

Нет, здесь еще народ спит — с молнией в руках, —

Живых страстей искать пойду в иных краях!

Вот истинный поэт! Ты, полный вдохновенья,

Великой жажде дел не знаешь утоленья.

Дитя капризное, ворчащее давно,

Ужели ждать тебе терпенья не дано?

Коль сердцем доблестным, челом своим высоким

Ты в мире стал давно скитальцем одиноким,

Коль ты бежишь от нас, страшись, о брат мой, впасть

В самовлюбленности губительную страсть.

Бродя среди толпы тропою обыденной,

Страшись погибели, нам всем давно сужденной,

Утесов роковых, опасных в бурный час!

Верь, боги с высоты еще глядят на нас.

Они дают талант, чтоб жить нам с ним в отчизне

Для блага общего. От нас на склоне жизни

Отчета требуют они во всех делах:

Что сделал кистью ты, что я сказал в словах.

Так будем вместе, друг, и будем терпеливы.

Терпение смягчит отчаянья порывы,

Достойная душа среди своих невзгод

В нем, как в убежище, спокойствие найдет.

Ты прав. Но этот край насилия и славы,

Губя хлеба в полях, растит нам только травы.

Из зерен брошенных не всходит тучный злак…

Чего ж мне больше ждать? Я ухожу, рыбак!

Прощай, Неаполь! Пусть Калабрия отныне

Мне даст приют у скал, среди своей пустыни.

О горы черные, хребты в зубцах крутых,

Нагромождение утесов вековых,

Огромный жаркий край, суровый, горделивый,

Долины и леса, пустынные заливы,

Примите же меня в семью людей простых,

Чтоб затеряться мне в их толпах кочевых!

Хлеб с тем хочу делить, кто мыслит благородно,

И, в горы уходя, дышать всегда свободно.

Да, человек лишь там достигнет красоты,

Там девственна земля, там все сердца просты,

Там чтил бы Пана я спокойною душою

И жил бы, как орел, паря над крутизною.

Когда же наконец пришла бы смерть ко мне,

Не дал бы тела я окутать простыне,

А лег бы на землю у вечного предела,

И мать живущего, античная Кибела,

Во чреве растворить могла б мой смертный прах,

И в нем исчез бы я, весь, как навоз в полях,

Как под шатром небес мгновенное дыханье,

Как капелька росы при солнечном сиянье,

И не оставил бы, как делаете вы,

Скелета жалкого или глухой молвы!

Привет, Флоренции великий сын! Твой лик

С крутым высоким лбом, с волнистой бородою

Прекрасней для меня могущества владык,

И я, восторга полн, склоняюсь пред тобою!

Что честь, добытая кровавою войною,

Перед сокровищем души твоей, старик?

Что лавры тщетные и почести герою

Пред дивной порослью искусств и мудрых книг?

Почет, почет тебе! Твой животворный гений

Фантазии полет и мудрость рассуждений

Двойным могуществом в живом единстве слил.

Подобен солнцу ты, что на пути небесном,

Склоняясь, восходя, в могуществе чудесном

Живит поля земли и водит хор светил.

Когда в Италии искусство давних дней

Потоком ринулось на город вдохновленный,

То не был ручеек — и мелкий и стесненный,

А мощная река во всей красе своей.

Поток вошел в дворцы до верхних этажей,

Соборы озарил с иглою вознесенной

И отразил в воде, широко устремленной,

Лазурный плащ небес и пурпур королей.

На скате царственном волны, литой и ясной,

Понес он гения Венеции прекрасной,

Который подавлял величием умы,

И, продолжая с ним могучее теченье,

Столетие стремил его в своем круженье,

Пока не уступил объятиям чумы.^{196}

Джульетта милая, не смерть во тьме гробницы,

А только легкий сон смежил твои ресницы.

Италия, краса! Коль в бледности твоей

Еще остался жар прекрасных юных дней,

Коль вены доблестной еще согреты кровью,

А смерть-чудовище, склоняясь к изголовью,

Влюбленная в твои цветущие года,

Не выпила еще дыханье навсегда,

Коль счесть добычею она тебя не может, —

Придет прекрасный день, воспрянешь ты на ложе,

Глаза раскроешь вновь, чтоб видеть наяву

И яркий солнца свет, и неба синеву,

И, вновь согретое лучами жизни, смело

На камне гробовом твое воспрянет тело!

Когда, ступить хоть шаг еще страшась одна,

Тяжелым саваном в движеньях стеснена,

Свой белый саркофаг покинув осторожно,

Ты будешь в темноте искать руки надежной,

Чтоб стали наконец шаги твои легки, —

Ты чужестранцу дать не торопись руки,

Ведь тот, кто не с тобой и не с твоей Элладой,

Кто твой родной язык не мнит себе отрадой,

Не дышит воздухом Италии твоей, —

Так часто варвара окажется грубей.

Он в край приходит твой, край солнечный и синий,

Чтоб поступать с тобой, как с белою рабыней,

Чтобы терзать тебя, и под его рукой

Поникнет нежный стан и взор померкнет твой.

Воскресшая краса, принцесса дорогая,

Единственный твой друг — страна твоя родная,

Лишь средь ее сынов найдешь Ромео ты,

Италия, душа, отчизна красоты!

Каким бы трауром судьба ни омрачала

Тот край, что дважды мир заставил быть иным,^{198}

Каких бы зол и бед душа его ни знала, —

Без грусти, без тоски нельзя расстаться с ним!

Покинув райский сад, пойду, тоской томим,

Еще раз в горы я, на их хребты и стены,

Чтоб перед взором вновь раскинулись моим

Равнины и холмы, чьи дали неизменны.

Но холод в грудь проник и леденит мне вены,

Теснится в сердце вздох, как будто иссушил

В полях Италии я самый вдохновенный

Ветвей моих росток, цветенье юных сил.

И на родной груди богини загорелой

Всю жизнь, весь юный пыл растратил до предела.

Сегодня — я в пути: одетая в туманы,

Передо мной равнина вод,

Где космы пенные взметает ветер пьяный

И в пляске бешеной несет.

Под стоголосый вой пучины разъяренной

Он возникает впереди —

Огромный пироскаф, дымящийся бессонно

У океана на груди.

О судно мрачное, изъеденное солью, —

Британия! — отваги полн,

Я знать хочу, какой заботою и болью

Ты движимо средь бурных волн,

Дознаться, меньше ли народу перебито,

И глуше ль подневольных стон

В морях далеких тех, где за тобой, как свита,

Флотилии чужих племен;

И бедный Лазарь жив по-прежнему ль, и рьяно

Все так же ль, как века назад,

Орава тощих псов облизывает раны,

Что кровью бок его багрят.

Задача тяжела, и от себя не скрою,

Что дерзким замыслом живу,

Ведь глупо мериться с громадою такою

Беспомощному существу.

Я знаю, что не раз, о Альбион надменный,

У неподвижных ног твоих

Армады грозные истаивали пеной,

Ложились в прах владыки их.

В обломках кораблей и трупах берега мне

Видны в неясном свете дня, —

Но милостив господь: он от зловещих камней

Подальше проведет меня.

О ты, кто искони царишь в надзвездном крае,

Лучами ока своего

Вперяясь в мир земной, глубоко проникая

В темнейшие углы его;

Ты, кто в сердцах людей таимые упорно

Читаешь мысли без труда

И видишь, что мои, под ветром злобы черной,

Не очерствели навсегда;

Свети мне, господи, как светят мореходу

Созвездий ясные огни,

И, мой корабль ведя сквозь мрак и непогоду,

Мощь в паруса его вдохни;

Оборони меня от головокруженья —

Той птицы северных морей,

Что вьется в мутной мгле ширококрылой тенью

Вокруг скрипящих мачт и рей,

И там, средь горьких волн, в просторе необъятном,

Что б ни страшило — день за днем

Дай мне идти вперед путем благоприятным,

Извечной истины путем.

В безмерности равнин так сказочно-громаден,

Что птица облететь его не может за день,

Являет пришлецу он издали хаос

Лачуг, домов, дворцов, то кинутых вразброс,

То в груды сваленных, сцепившихся упрямо;

Лес труб, венчающих промышленные храмы

И ввысь — из глубины их жаркого нутра —

Дым извергающих с утра и до утра;

Шпили и купола над каменным хаосом,

Сквозящие в пару, холодном и белёсом;

Низины, где река, под сеткою дождя,

Весь ужас адских вод на память приводя,

Струит свой черный ил, крутясь меж берегами;

Мосты, подпертые гигантскими быками,

Сквозь арки, как колосс Родосский, там и сям

Дающие проход бесчисленным судам;

Волна зловонная, несущая в предместьях

Богатства дальних стран, чтоб сызнова унесть их;

И верфей суета, и склады, чье нутро

Могло б весь мир вместить и все его добро;

Затем ненастный свод, зловещих туч барьеры,

И солнце, как мертвец, одетый в саван серый,

Иль в ядовитой мгле порой, как рудокоп,

Который кажет нам свой закоптелый лоб;

И, наконец, народ, средь грохота и шума

Влачащий дни свои покорно и угрюмо

И по путям прямым, и по путям кривым

Влекомый к золоту инстинктом роковым.

Свирепое море гудит в непогоду

И, голову тяжко подняв к небосводу,

То падает, то, накалясь добела,

Бросает на скалы людские тела.

Пожар завывает грозней и жесточе,

Когда в безнадежности пасмурной ночи

Он топчет, как дикий табун, города.

Но злые стихии — огонь и вода,

В их похоти грубой, с их яростью краткой, —

Ничто по сравненью с иной лихорадкой.

Она леденит наше сердце навек.

Смотрите: душевнобольной человек, —

Лишь тень человека, — томится годами

Под мрачными сводами, в страшном Бедламе.

Плачевное зрелище! Вот он бредет,

Низвергнутый в дикую тьму идиот,

До пояса голый, согбенный тупица,

Бредет он, шатаясь, боясь оступиться,

С опущенным взглядом, с бескостной спиной,

С руками, повисшими мертвой лозой,

С глазами, что смотрят бессмысленно-тускло.

И рот, и глаза, и любой его мускул,

И низкий, изрытый морщинами лоб —

Все, кажется, быть стариковским могло б.

Он молод годами. Но, взявши за горло,

Безумье к земле человека приперло.

И черепом лысым увенчан скелет.

И мнится: бедняге под семьдесят лет.

Машина оглохшей души бесполезна,

Но все-таки вертится в сцепке железной.

И днем его небо окутано тьмой.

И летом он темен, и мрачен зимой.

Уснет, и во сне ничего не приснится.

И, дня не заметив, откроет ресницы.

Живет он, бесчувственный к бою часов,

Он брошен во Время, как в чащу лесов.

Слюна набегает, пузырится пеной.

Он никнет на ложе свое постепенно.

Навеки вокруг темнота, тишина.

Когда же он ляжет для вечного сна

И в землю вернется, не вызвав участья, —

Материя вновь распадется на части.

Смотрите: другой за решеткой не спит,

Постель его смята. Он скачет, вопит.

Молчания нет в одиночной палате.

Он роет солому и рвет свое платье,

Как будто в ожогах вся кожа его.

Глядит, и белки стекленеют мертво,

Зубами скрипит, кулаком потрясает,

Кровавая оргия в нем воскресает.

Не будь он в цепях, — берегитесь тогда!

Попасться в могучие лапы — беда.

Двойная дана сумасшедшему сила!

Дай только ей волю — рвала бы, крушила

Могильные плиты в столетней пыли,

Прошла бы по дальным дорогам земли,

Неслась бы в горах грохотаньем обвала,

Овраги бы рыла, дубы корчевала.

И вот он простерт на земле, и, хоть плачь,

Бессилен и наг этот дикий силач.

И вертит его колесо вихревое,

Сверкая нагими ножами и воя.

Парит разрушенье над башенным лбом,

Как в небе стервятник парит голубом.

И только рычанье да смех беспричинный

Внезапно, как молнии, спорят с пучиной.

И если он крикнет — то здесь глубина

Нечленораздельного, страшного сна:

Горячка справляет победу лихую,

Сквозь бедную глотку трубя и ликуя.

А смерть не добила страдальца еще

И сзади стоит и трясет за плечо.

Вот так и стоишь пред столбами Геракла:

Отвага слабеет, и воля иссякла,

Но наглухо вбиты, не дрогнут столбы.

И снова о них расшибаются лбы.

Загадка для всех мудрецов это зданье.

Здесь гибель назначила многим свиданье:

Тот явится после утраты души,

Внезапно лишенный покоя в глуши,

Другой — заглядевшийся слишком упорно

В созданье бездонное, в ад его черный.

И грязный преступник, и честный герой

Подвержены общей болезни порой.

Любого гнетет одинаковой властью

Проклятый недуг, роковое несчастье.

И лорд, и король, и священник, и нищий —

Все легче соломинки в бренном жилище.

Постой у широко распахнутых врат.

Здесь гордость и алчность незримо царят.

Да, гордость и алчность одни! Их призыву

Послушны все твари, кто мыслят, кто живы.

Во тьму слабоумья влечет их поток…

Прощай же, Бедлам, безутешный чертог!

Я глубже проникнуть в тебя не рискую,

Я только смотрю на толпу городскую

И вижу, что яростный гомон и гам

Звучит, как молитва безумным богам,

А небо английское, в тучах косматых,

Похоже на сумрак в больничных палатах.

Бог несчастных, мрачный дух у стойки,

Родич можжевелевой настойки,

Ядовитый северный наш Вакх!

Вот в невразумительных словах

В честь твою составлена кантата.

Эту песню жалобно когда-то

Черт луженой глоткой подпевал,

Затевая адский карнавал.

Это память о веселых гимнах,

Что во славу ураганов зимних

Пел нормандец, пенной брагой пьян,

Слушая, как воет океан.

Этот вой еще грубей, пожалуй,

Чем когда кентавров рать бежала

И раскатом страшных голосов

Оглашала глубину лесов.

Площадной божок! Тебе людское

Прозябанье в бедах и в покое.

Все тебе — все скверы, все мосты,

Все задворки черной нищеты,

Вся земля в плаще туманной ночи.

И когда, воспламеняя очи,

Веселишься ты, людей губя,

Сам Спаситель не святей тебя.

Каждый душу на прилавок кинет,

Мигом детство розовое сгинет,

Осквернят седины старики,

Мигом бросят вахту моряки,

Женщина зимой во тьме кромешной

Все продаст, вплоть до рубашки грешной.

Джина, джина! Наливай полней,

Чтобы волны золотых огней

Дивное несли самозабвенье,

Сладострастный трепет на мгновенье.

Это двери в рай, а не питье,

Горемык бездомных забытье!

К черту шерри-бренди и малагу,

Все, что старой Англии на благо

Бродит в погребах материка!

Дорогая влага нам горька,

И в сравненье с джином та водица

Согревать расслабленных годится,

Взбадривать, рассеивать недуг,

Разжигать тщедушный, вялый дух.

Для других — веселье пьяных ночек,

Хороводы вкруг тяжелых бочек,

Буйный хохот, пляску там найдешь,

Жар любви, живую молодежь!

Нет! От джина мы уж не пылаем,

Женской ласки больше не желаем.

Это пойло мы в себя вольем,

Чтобы отыскать забвенье в нем.

Здравствуй, джин! В грязи ночной таверны

Встань, безумье, как хозяин скверный,

Расставляй нам кружки, идиот!

Смерть накатит, — часу не пройдет.

Смерть не дремлет. У нее обычай:

Костяной ладонью с силой бычьей

Сеять плюхи, не жалеть пинков

Беднякам английских кабаков.

Тиф или чума на всех кладбищах

Не уложит в землю стольких нищих,

Лихорадка по размывам рек

Стольких не наделает калек.

Кожа пожелтеет, как булыжник,

Потускнеет пламя глаз недвижных,

Ошалеет мозг, трезвон в ушах, —

Только тяжелее станет шаг.

И, как пулей скошенная кляча,

Пьяный рухнет, ноги раскоряча,

Стукнется о камень головой

И уже не встанет с мостовой.

Так, не расставаясь с тяжким бредом,

Будет он и погребенью предан.

Впавших в этот роковой недуг

Мнет телега или бьет битюг.

Тот, в дупло пихнувши все наследство,

Вешает на черный сук скелет свой.

Глядь, — шагнул на шаткий мост иной,

Прыгнул спьяну в омут ледяной.

Всюду джин глушит, калечит, валит,

Всюду смерть на жертву зубы скалит.

Мать — и та, квартала не пройдя,

Выпустит из глупых рук дитя.

На глазах у женщин забубенных

Разбивает голову ребенок.

Когда с отчизною своей прощались мы,^{199}

Взволнованным очам в последний раз предстали

Зеленые луга, прекрасные холмы,

Тропинки, родники, пленительные дали,

Крутые берега, обширные леса,

Где тихо спят ветра, иных забот не зная,

Где на ветвях лежит жемчужная роса…

О Эрин дорогой! Земля моя родная!

Но все же сердце пусть сожмет клешня тоски,

Пусть нет прекраснее земли на целом свете, —

На парусных судах уходят бедняки,

Мужчины, женщины и маленькие дети.

Прочь от отчизны, прочь! Здесь беспощаден гнет

Богатой Англии, страны великолепья,

Что уделила нам от всех своих щедрот

Лишь корку черствую да жалкие отрепья.

В чужие закрома несет ирландский жнец

Зерно своих полей, принижен и печален, —

И состригают шерсть не с наших ли овец

Для прославления британских сукновален?

Так отчего же нам в отчизне места нет?

Сосцы родной земли неужто оскудели?

И навсегда ли мы — о, где найти ответ? —

От милых берегов плывем, не зная цели?

Но дует чуждый вихрь со слишком давних пор,

Из поля пахоты он сделал поле брани,

И обратил его безжалостный напор

Мою страну в оплот раздоров и страданий,

Презренья и вражды… И так тяжел ярем,

Что неизбежно день наступит, я уверен,

Когда земля моя прогнется, а затем

Огромная волна поглотит милый Эрин!

И лишь деревьям здесь дано подняться в рост —

Как счастливы они! И как им сердце радо!

О незабвенный край, где гомон птичьих гнезд

Вплетается в шаги пасущегося стада,

Где радостен восход и где закат красив,

Где сладок аромат лугов неистребимый,

Где ручейки журчат по склонам, оросив

Прекрасные холмы Ирландии любимой!

Только детям италийской

И германской стороны

Песни лириков слышны,

Трепетанье струн им близко,

А Британии сыны

Позабыли песен звуки:

Если струн коснутся руки,

Им в ответ начнет греметь

Только сумрачная медь.

Мать гармонии всемирной,

Полигимния, не лирный

Звон, а грубый лязг и вой

Породила в наши годы.

И гудят, гудят заводы

В устрашение природы

Гимн могучий, мировой.

Так обратитесь в слух, внимайте песне ветра,

Вы, дети стран других, и ты, Европа вся!

Фабричных городов клокочущие недра

Вздымают пыль столбом и расточают щедро

Кричащие людские голоса.

Рыданья долгие и вздохи к вам неся,

Гуляет по свету, бродяжничает ветер.

Так вот услышьте, все народы, и ответьте,

Найдется ль музыка на свете

Мрачнее этой и страшней?

Тысячеустая, — все молкнет рядом с ней.

Так мощен этот гул и так инструментован,

Что чуется в нем медь, мерещится чугун.

Как будто шпорами язвимый, неподкован,

Храпит и фыркает бесчисленный табун.

Как будто бык мычит, на привязи тоскуя,

В котлах бушует пар. Пустив струю густую,

Выталкивает он два поршня. И вослед

Колеса вертятся, и перебоев нет.

В невидимом для глаз, отчаянном круженье

Снует бесчисленных катушек хоровод.

Смертельный посвист их, змеиное их жженье

Всё те же день и ночь — никто их не прервет.

Визг облаков сцепленных, железных лап объятья,

Зубчатых передач скрипенье в перекате,

Шум поршней, свист ремней и вечный гул окрест, —

Вот эта музыка, вот дьявольский оркестр,

В чьих звуках потонул стон чернолицых братьев,

Существ едва живых и видимых едва,

Глухие, вялые, чуть слышные слова:

Хозяин! Видишь, как я бледен,

Как после стольких лет труда

Спина согнулась, мозг изъеден, —

Мне нужен сон хоть иногда.

Измучен я дешевой платой.

За кружку пива, за рагу,

За блузу новую могу

На всякий труд пойти проклятый.

Пускай чахотка впереди,

Пускай огонь горит в груди,

Пускай хоть сотня лихорадок

В мозгу пылает ярче радуг,

Пускай умру, пускай жена

С детьми на смерть обречена,

Но в землю лечь со мной нельзя им,

Возьми же их себе, хозяин!

О мать, до чего наша жизнь тяжела!

Нам фабрика легкие с детства сожгла.

Мы вспомним деревню свою, умирая.

Ах, если б добраться до горного края,

До поля, где пахарь в сторонке глухой

Проходит по пашне со ржавой сохой.

Ах, если б пасти у холмистого склона

На травке зеленой овечьи стада!

Ах, как бы согрело нас солнце тогда,

И, вольно дыша у ложбины зеленой,

Сбежав от машины тупой, раскаленной,

Уснем, надышавшись душистой травой,

Уйдем мы, как овцы, в траву с головой.

Кричите, дети, плачьте! Долей черной

Униженные с самых малых лет,

Кричите, плачьте! На земле просторной

От века нам животные покорны,

Но и для них такого ига нет.

Придет ли срок корове отелиться,

Ее ведут в сухой и теплый хлев,

В хлеву солома чистая стелится,

Корова мирно ждет, отяжелев.

А я… Пускай набухнет грудь тугая,

Пускай ребенок, лоно раздвигая,

Рвет плоть мою! И часа не дадут!

Тобой навек машины завладели, —

Гляди, — их пасти пышут там и тут,

Следи, чтоб их ручищи не задели

Созданье божье в материнском теле!

Всем, кто не хочет знать труда,

Плохим работникам — беда!

Всем, кто не поспевает к сроку,

Всем, от кого мне мало проку,

Лентяям, лодырям, больным —

Беда! Не будет хлеба им.

Ни слез, ни жалоб, ни упрека!

Колеса в ход, и руки в ход!

Пускай работает завод.

Всех конкурентов разгоняя,

Все рынки мира наводняя, —

Хочу, чтоб ткань моя дрянная

Одела бы весь род людской,

А золото лилось рекой!

И снова этот гул крепчает миг от мига.

Котлы кипят и ждут, чтоб поршнями задвигать,

Как будто великан отплясывает джигу,

Вколачивая в мир два крепких каблука.

Раскачанный рычаг коснулся рычага —

И тысячи колес от гонки центробежной

Визжат пронзительно. И гибнут безнадежно

Людские голоса средь этой тьмы безбрежной,

Слабеют жалкие биения сердец,

Как с бурей бьющийся и тонущий пловец.

О, ни глухой раскат прибоев беспокойных,

Ни мощный вой собачьих свор,

Ни вздохи тяжкие седых верхушек хвойных,

Когда над бурей гнется бор,

Ни жалкий крик солдат, что в беспощадных войнах

Не встанут на последний сбор,

Ни в яви, ни в бреду нет голосов, достойных

В ужасный этот влиться хор.

Да! Ибо в этом трубном хоре,

В скрипичных голосах, настроенных не в лад,

Не оратория звучит, а черный ад.

Тут алчность черная и нищенское горе

Не могут спеться и кричат.

А вы, счастливые сыны благого края!

Вам музыка цветет, как роза, обагряя

Ярчайшим блеском утренние сны,

И дышит свежестью и сладостью весны.

Вас многие сочтут в сей жизни быстротечной

Толпой изнеженной, ленивой и беспечной

За то, что так легко, без скуки и невзгод,

Дыша амврозией и опьяняясь вечно,

Вы празднуете жизнь уже который год.

Вы, граждане Италии счастливой,

Красавцы кроткие, как мир ваш негой полн,

Как безмятежны очертанья волн!

Вам мир завидует ревнивый.

А северян одна гордыня леденит.

Пускай же целый мир бушует и звенит,

Пускай свои дары швыряет благосклонно

Ему Промышленность из урны златодонной!

Вас, дети бедности, она не соблазнит.

Зачем же вам менять богиню дорогую,

Возлюбленную вашу — на другую,

На ту, что утешать пытается, торгуя,

Но чаще бедами вселенную дарит,

Повсюду войнами гражданскими горит, —

Где ради пятака, под вой титанов злобных,

Один использует мильон себе подобных.

«Солдат! Иди вперед, сгибайся и молчи!

Ровней держите строй, вояки-палачи!

В лохмотья превратить нетрудно будет спины

Нарушивших закон военной дисциплины».

И гордый человек, дитя твое, Творец,

Не смея глаз поднять, предчувствуя конец,

Бредет, меняя речь на стоны междометий,

И синий студень плеч, как осы, жалят плети.

Ужасный инструмент взлетает вновь и вновь,

И, выход отыскав, фонтаном хлещет кровь.

О Альбион! Ужель не знаешь ты твердыни,

Где этой пытке честь не подвергают ныне?

Не знаешь, что костры, где корчились тела,

Гуманность наших дней водою залила?

Что дыбы тех времен, когда ярмо страданья

Влачил усталый раб под гнетом наказанья,

Сегодня сожжены и превратились в прах?

Тебе ль того не знать? Но снова гнев в сердцах —

Твоя античная жестокость пробуждает.

Увы! Не только там, где рабство процветает,

Касаясь черных спин, владычествует плеть, —

И дома у себя ты можешь лицезреть,

Как бьет твоих детей закон своей дубиной,

Как за малейший грех у дочери невинной,

Которая тебе приносит в дар не лесть —

Кровь чистую свою, — он отнимает честь,

О мудрый Альбион! О римская матрона!

Не время ль обуздать всевластие закона

И уничтожить плеть, не думая о том,

Что скажет гордый пэр в парламенте твоем?

Спеши же, Альбион, чтоб в новые скрижали

Бесчувственность твою потомки не вписали,

Чтоб громогласно всем герольд не объявил,

Что ты во лжи клинок закона закалил,

Что трона твоего пурпурные покровы

Клевретов сатаны от глаз скрывать готовы!

Твой доблестный солдат, твой бастион живой,

Тебе свои права отдав своей рукой,

Покорен, словно бык. И воплощенье ада —

Церковников толпа — на бойню гонит стадо,

Которое, травой набивши свой живот,

Под щелканье бичей неспешно в рай бредет.

Иные с высоты прекрасных плоскогорий

Впивают соль ветров, несущихся в просторе,

И обращают взор в высокий небосвод;

Иные, поклонясь восходу утром рано,

Выводят корабли на волны океана

И гордо бороздят лазурь бескрайних вод;

Иные, трепетом проникнуты глубоко,

Восторженно следят, когда сверкнет с востока

Лучей живительных широкая струя;

Иные, не томясь в плену забот нетрудных,

Весь день работают в долинах изумрудных,

Чтоб вечером заснуть под песню соловья:

Как радостны они! Им выпал добрый жребий,

Счастливая звезда для них сверкает в небе,

И солнце светит им, и полная луна;

Рукой Всевышнего, в чьей власти судьбы наши,

Избавлены они от самой горькой чаши, —

Благая участь им вовеки суждена.

А мы, чей тяжкий путь безвыходен и темен,

Во всем подобные рабам каменоломен

Не потому, что мы осуждены судом, —

Нет выбора у нас и нет свободной воли,

Мы — дети нищеты, страдания и боли,

И шахта черная для нас — родимый дом.

Мы — слуги Англии, мы — бедные шахтеры,

Мы роемся в земле, мы в ней копаем норы,

За шестипенсовик шагаем в шахту мы,

Мы рубим уголь там, усталости не зная,

И дышим сыростью, а смерть, сова ночная,

Над нами кружится среди кромешной тьмы.

И горе юноше, который в день веселья

Придет, не протрезвясь, — страшнее нет похмелья:

В глубинах пропасти он смерть свою найдет.

И горе старику, который в темном штреке

Замедлит шаг — волна зальет его навеки,

И погребет его обрушившийся свод.

Тебе, о дерзостный, не взявший лампы, — горе!

Свое безумие ты осознаешь вскоре:

Уж если ты шахтер — не расставайся с ней!

Злой дух во мраке ждет — и сгинешь ты задаром:

Он тихо подползет голубоватым паром,

И, бездыханный, ты замрешь среди камней.

О, горе, горе всем! С усердьем небывалым

Мы трудимся во тьме, но нам грозит обвалом

Всего один удар тяжелого кайла —

И не один из нас с тоскою вспомнит ныне

О ласковой жене, о дочери, о сыне

В тот краткий миг, когда обрушится скала.

Но все же это мы, затерянные в штреках,

Даем энергию судам в морях и реках,

Чтобы до гавани доплыть они могли, —

Ты солнца свет от нас навеки заслонила,

Цивилизация, — для твоего горнила

Мы рубим черное сокровище земли.

Мы рубим уголь здесь, питая пламя в домнах,

Для паровых котлов, для поездов огромных,

Для устрашения неведомых племен, —

Мы рубим уголь здесь, чтоб все на свете люди

Смогли почувствовать могущество орудий,

Что против них пошлет туманный Альбион.

Мы отданы служить безжалостной маммоне,

Мы в тягостном труде даруем блеск короне

И умножать должны ее сиянье впредь,

Чтоб жили радостней, счастливей, беззаботней,

Влиятельных господ едва четыре сотни,

Всегда готовых нам позволить умереть.

О Всеблагой Господь! Поверь, себе в угоду

Не просим мы, чтоб ты перевернул природу

И обратил дворцы земные в прах и тлен,

Чтоб ты сполна отмстил ученым и богатым

И наши пригоршни чужим наполнил златом, —

Нет, мы не требуем подобных перемен;

Нет, лишь одну мольбу мы обращаем к небу:

Смири сердца владык, о Господи, потребуй

От них внимания хоть небольшого к нам,

Пусть низойдут до нас они по доброй воле, —

Ведь если червь точить фундамент станет доле,

То, всех и вся губя, на землю рухнет храм.

Аббатство мрачное — гигантский мавзолей,

Омытый Темзою и в глубине своей

Скрывающий гранит, седой и отсырелый!

Гордиться вправе ты блистательной капеллой,

И строем башенным, и входом, где в пыли

Тяжелый пурпур свой влачили короли.

Ты вправе с гордостью являть пришельцам плиты,

Под коими сыны Британии зарыты —

От повелителей в их каменных гробах

До граждан доблестных, чей знаменитый прах

Отчизна бережет с почтеньем и любовью;

Хоть и не счесть в тебе достойных славословья,

Хоть испокон веков и весь заполонен

Их изваяньями твой дивный пантеон,

Хоть лики светлые Ньютона и Шекспира

Сияют посреди божественного клира,

О скорбный памятник, о саван роковой

Величья гордого и славы вековой!

И все же: сонмы душ, краса и цвет народа,

Стучатся в пыльные и сумрачные своды

И молят, чтобы их в кругу святых могил

Ты средь соперников великих приютил!

Они тебя клянут настойчиво и страстно

И хлещут мощными крылами — но напрасно!

И потрясает мир, и длится без конца

Их исступленный крик, терзающий сердца!

Вестминстер! Навсегда ль останусь я мишенью

Для воплей яростных слепого возмущенья,

И, прежде чем решил верховный судия,

В глазах сородичей всегда ли буду я

Достоин адских мук? Ах, на чужом погосте

Лежат, скорбя, мои заброшенные кости,^{202}

И шквалы южные, свирепости полны,

Заоблачных высот беспутные сыны,

Когда-нибудь взревут над голою равниной

И прах мой выметут, как прах простолюдина.

Вестминстер! Возмужав, сурова и горда,

Душа моя к страстям остыла навсегда,

Познал я клевету: походкой воровскою

Она вошла в мой дом, его лишив покоя,

На ложе брачное пустила скользких змей,

И, славой осенен, между детьми своей

Фантазии живой, я видел руку злую,

Что въяве, надо мной победу торжествуя,

На лоб повесила мне прозвище, каким

Мы сумасшедшего, введя в Бедлам, клеймим.

Потом подрыли дуб, стоявший в полной силе,

Ствол от божественных побегов отлучили,

Отца от дочери; за дух мятежный мстя,

Отторгли от меня любимое дитя,^{203}

Крича, что сызмала растление вселю я

В природу чистую его; что поцелуи

Мои кощунственны; итак, умчали прочь,

От сердца оторвав, единственную дочь,

И неоглядные легли меж ней и мною

Пространства горьких вод, затянутые мглою.

Ах, не было и нет мучительней обид

Для тех, в чьих жилах кровь высокая бежит.

О, злых ударов град! О, тот клинок ужасный,

Входящий в глубь души, разящий безучастно

Любовь нездешнюю, основу из основ

Порыва пылкого поэтов и отцов!

О, пламени укус, неукротимо-ярый!

О, плети Эвменид!^{204} Неслыханные кары

Веков язычества, из вас хотя б одна

Похожа ли на боль, что мною снесена?

Вот перечень скорбей, которым вплоть до гроба

Упрямо обрекла меня людская злоба;

Вот раны на боках, — они еще свежи, —

То проложили след священные ножи;

Неумолимая стихия буревая

Над головой моей металась, завывая,

И сердце высохло, став горше и черней

Травы, таящейся среди морских камней,

И пенистой волны, какою изначала

Природа мрачная Британию объяла.

Вестминстер! Мне досель успокоенья нет!

Иль мало вынес я лютейших зол и бед?

Зачем же должно мне страдать и за могилой,

Прослывши дьяволом, враждебной людям силой?

А угрызения с отравой тонкой их,

А реки слез, в полях изгнанья пролитых,

А бесконечное томленье агонии?

Ах, я ль не искупил ошибки роковые?

Вестминстер! Или впрямь навек в твой мирный храм

Заказан вход моим сгнивающим костям?

О призрак сумрачный, отвергнутый в отчизне!

Бездонна скорбь твоя! Ты по короткой жизни

Промчался, словно лев, затравленный в лесах;

Гонимый по пятам, летел с грозой в глазах

Средь улюлюканья, и посвиста, и лая,

Сквозь заросли кустов, повсюду оставляя

Отодранную шерсть! Ты в бегстве изнемог,

Все тяжелей гудел могущественный скок,

И кровь с твоих боков, израненных жестоко,

Бежала на песок, как два густых потока.

Но попусту ль дышал враждою свет большой

К тебе, поэт-боец с кипящею душой;

Не твой ли стих стальной, отточенный на диво,

Со смехом горьким в грудь Британии чванливой,

Как меч карающий, вонзился, рьян и смел,

И в сердце у нее так глубоко засел,

Что раною она томилась беспредельно,

И крик ее всегда звучал тоской смертельной.

И открывалась вновь при имени твоем

Та рана страшная, горящая огнем?

О Байрон, юный бог, ты вызов одинокий

Швырнул сородичам враждебным; их пороки

Ты миру обнажил с бесстрашной прямотой;

Но постеснялся ты сорвать покров святой,

Столетья долгие как будто пригвожденный

К челу великого спесивца Альбиона —

Плотнее чем из мглы и копоти покров,

Который в наши дни, недвижен и суров,

Раскидывается от края и до края,

Род человеческий как в саван облекая.

Завесы ханжества ниспали под твоим

Ударом гибельным, растаяли, как дым;

Но после стольких зол, неслыханных гонений,

Несправедливых кар, которые твой гений

Напрасным ропотом встречал издалека,

Все так же ненависть, как прежде, велика, —

И над могилою ее пылают взгляды;

Как страшен суд людской! Не знает он пощады.

Ничем, о господи, не искупить вины

Страдальцам, кто молвой людской осуждены.

О сладостный певец тоски неодолимой

Столетья нашего; о, бездною любимый,

Поэт горчайших мук, чья страсть, хлеща, как плеть,

Неблагодарное отечество краснеть

И опускать глаза заставила немало;

Бок о бок с именем твоей страны блистало

Нам имя славное твое, а между тем

Был свет большой к твоим страданьям глух и нем,

Поторопился он сокрыть тебя во мраке,

Не дав тебе лежать в великолепной раке.

То — вечная судьба героев, для кого

Дороже истины нет в мире ничего!

Да, испокон веков несчастье исступленно

Грызет горящего отвагой Аполлона,

Кто твердо предстает пороку на пути,

С драконом гибельным дерзает бой вести:

О, горе! Кольцами чудовищного гада

Свирепо стиснутый, облит струями яда,

Ты поздно ль, рано ли был должен пасть в бою

И, всеми брошенный, истлеть в чужом краю.

А общество, немой свидетель агонии,

Непримиримостью дыша, как в дни былые,

Не пошевелится, чтоб вырвать наконец

Питомцев гения из роковых колец!

О, благо, если тот палач высокородный

Тела отдаст червям и в ярости холодной

Лютей, чем смерть сама, являть не станет власть,

Чтоб местью длительной насытить душу всласть

И, жертву новую свалив рукой всесильной,

Не будет прах ее тревожить в тьме могильной!

Аббатство мрачное, — гигантский мавзолей,

Омытый Темзою и в глубине своей

Скрывающий гранит, седой и отсырелый!

Гордиться вправе ты блистательной капеллой,

И строем башенным, и входом, где в пыли

Тяжелый пурпур свой влачили короли.

Ты вправе с гордостью являть пришельцам плиты,

Под коими сыны Британии зарыты —

От повелителей в их каменных гробах

До граждан доблестных, чей знаменитый прах

Отчизна бережет с почтеньем и любовью;

Хоть и не счесть в тебе достойных славословья,

Хоть испокон веков и весь заполонен

Их изваяньями твой дивный пантеон,

Хоть лики светлые Ньютона и Шекспира

Сияют посреди божественного клира,

О скорбный памятник, о саван роковой,

Величья гордого и славы вековой!

И все же: сонмы душ, краса и цвет народа,

Стучатся в пыльные и сумрачные своды

И молят, чтобы их в кругу святых могил

Ты средь соперников великих приютил!

Они тебя клянут настойчиво и страстно

И хлещут мощными крылами. Но напрасно!

И потрясает мир и длится без конца

Их исступленный крик, терзающий сердца!

Правитель гордый, разумом велик,

Спустил свирепых псов раздора,

Науськав свору их на материк^{206}

И океанские просторы;

И для того, чтоб обуздать их пыл,

Чтобы продлить их исступленье,

Он предал пламени, он обратил

В пустыню нивы и селенья;

Лил кровь, как воду, холоден и строг,

И, гнев народный презирая,

Невыносимым бременем налег

На плечи собственного края;^{207}

И, расточив, как раненый боец,

Свою чудовищную силу,

Снедаем тщетной злобой, наконец

Сошел безвременно в могилу.

А все к чему? — Чтоб уготовить крах

Усильям Франции прекрасной,

Кто род людской, всем деспотам на страх,

Звала к свободе речью страстной;

Чтоб грубо оплевать ее порыв

К Британии, сестре надменной,

Кто все ж, пятнадцать лет спустя, избыв

Лишения поры военной,

Отвергла старину, резка, пряма,

И, не вступая в спор кровавый,

Рукою твердой занесла сама

Топор на дерево державы!

О Вильям Питт, верховный рулевой,

О кормчий с трезвой головою,

Воистину рожок латунный твой

Царил над силой буревою!

Невозмутим и непоколебим,

Ты бодрствовал над бездной водной

И, как Нептун, мог окриком одним

Смирять великий вал народный.

Прошло пятнадцать лет, о Вильям Питт,

Подумать — век обычной птицы, —

И вот уж сызнова поток спешит

На путь запретный обратиться.

О, если б не был ад тобой пленен,

Он осмеял тебя кругом бы, —

Ничтожный срок — неужто стоил он

Той беспримерной гекатомбы?

О, стоило ль, судьбе наперекор,

Слать дождь кровавый неустанно

И в плащ багряный облекать простор

Материка и океана?

Увы, увы! Зачем громады туч нависли,

Запечатляя тень на царственном челе?

Кто злобно возжелал, чтоб олимпийцы мысли

Вослед иным богам исчезли на земле?

Шекспиру славному никто не внемлет ныне;

Разящий монолог — как выстрел холостой;

И трагик вопиет, как жаждущий в пустыне,

Бросая реплики в партер полупустой.

Британцы о своем достоинстве забыли:

Отринув истину, заблудшие умы

Хулят трагедию и хвалят водевили,

Впадают в варварство и тонут в безднах тьмы.

И тем не менее — какому исполину

Так много мерзости в огне спалить дано,

Безжалостно в душе людской нащупать дно,

Провидеть всю ее туманную пучину?

Какой поэт умел в душе, в ее затонах,

Найти сокрытую за семь печатей страсть,

Кто чувства тайные всегда умел заклясть,

Рассудку подчинить драконов разъяренных?

Кто так еще умел приподымать завесу

Над миром ужасов, над безднами веков,

Кто выпустить дерзал чудовищ из оков,

Чтоб снова их сковать, подобно Геркулесу?

Но жаждет зритель, чтоб затасканный сюжет

Увеселял его убого и уныло.

Навеки ли лучам верховного светила

Британцы предпочли лампады тусклый свет?

Что, равное тебе, смогла создать планета?

И суждено ль, чтоб ты из наших душ исчез?

О нет! Всесильна ночь, но только до рассвета —

Она не кинет тень на светочи небес.

О ты, чей ясный путь был крут, но плодоносен,

Ты в благодатный час рожден в родном краю,

И, от сосцов земли не отрывая десен,

Ты истину впитал навеки в кровь свою.

Все то, к чему сквозь мрак ты прорубил ступени,

Все то, что создал ты движением руки,

Все то, на чем печать напечатлел твой гений, —

Должно цвести и жить распаду вопреки.

Шекспир! В борьбе за жизнь, в бесплодном поединке

Проходят смертные, которым счету нет,

Системы рушатся, одна другой вослед,

Смывает вал времен людских трудов песчинки, —

И только гений твой нездешней силы полн;

Взойди же в небеса, над миром гордо рея,

Незыблемо займи вершину эмпирея

И озари прибой безумствующих волн.

О бедность! Ты, от века

Принявшая в опеку

Людей из божьих рук,

Их ввергнув в бездну мук;

О призрак чернокрылый,

Кто ходит здесь и там

За нами по пятам

От зыбки до могилы;

Кто наши слезы рад

Пить из бездонной чаши,

Кого рыданья наши

Вовек не тяготят;

О беспощадно злая

Мать древнего греха,

Я в зеркале стиха

Твой образ выставляю,

Чтоб дрогнул перед ним

Тот, в ком живет упорство

Бок о бок с мыслью черствой

И сердцем ледяным;

Чтоб он постиг в смятенье,

Какой ценой всегда

Рождает провиденье

Большие города;

Чтоб жалостью любая

Наполнилась душа,

Всем нищим сострадая,

На них теплом дыша;

Чтоб, злобный дух утратив,

Не осуждал любой

Своих несчастных братьев,

Отвергнутых судьбой,

О бедность! Пусть на свете

Не глохнут песни эти,

Пусть в людях, там и тут,

Сочувствие найдут!

Пусть властвуют сердцами,

Гремя, как медный зов,

Руководят борцами

За дело бедняков!

Пора, чтоб, приохотив

Мир к истине живой,

Не молкнул голос против

Напасти вековой.

Изгнать бы голодуху,

Следы ее заместь

И хлеба дать краюху

Тому, кто хочет есть!

Всем странникам усталым,

Взыскующим тепла,

Дать кров и одеялом

Окутать их тела.

О зверь освирепелый,

Пора людей простых

Нам вызволить всецело

Из цепких лап твоих!

Ах, так или иначе,

Бессилен человек!

Нам с этою задачей

Не справиться вовек!

Как мы б ни хлопотали,

Чтобы уменьшить зло,

Нам преуспеть едва ли:

Растет невзгод число!

И столько испытаний

И столько злых обид

Страдальцам средь скитаний

Бесплодных предстоит,

Что ищем неизбежно

Для жалоб мир иной,

Не слишком безнадежный,

Как этот шар земной.

Ужель поэзией зовется

Лишь то, что праздно создается

Для сочетанья звонких слов?

О нет, в ней есть могучий зов,

Есть высший разум сокровенный

Затем, чтоб гений вдохновенный

По всей вселенной прогремел

О славе наших гордых дел!

Итак, мой дух, за дело быстро,

Раскрой ту мысль, раздуй ту искру,

Что Муза бросила в мой стих,

Чтоб нам легко и вольно пелось

О том, что нам запечатлелось

Из лучших подвигов людских!

Была глухая ночь. На черный небосклон

Над Римом царственным взошла луна златая,

Сиянием своим бесстрастно облекая

Дома и статуи классических времен,

Вдоль Тибра я бродил, в раздумье погружен,

И, Града Вечного красоты постигая,

Колена преклонил в безмолвии тогда я,

И чей-то вдруг ко мне донесся тяжкий стон.

О боже, это был последний вождь народный!

Петрарки верный друг, Риенци благородный,

Он призраком бродил у бурных берегов.

И кровь из ран его струилась^{210} черным током.

Он гневно восклицал в страдании жестоком:

«О мой несчастный край! О родина рабов!..»

О, если имя есть, что миру прогремело,

Которому удел забвенья незнаком,

То имя девушки, что огненным клинком

Отчизну от врагов освободить сумела!

Дочь Лотарингии, крестьянкой загорелой

На славные дела ты шла прямым путем,

Ты, награжденная за весь твой жар костром.

Где песня, что твои деяния воспела?

Поэты, вы должны в сердцах алтарь возвесть,

Чтоб ей бессмертную воздать хвалу и честь

И заклеймить убийц, ее каравших смертью!

Когда становится добро добычей зла,

Кто может дивные восстановить дела?

Вы, дети красоты, вы, братья милосердья!

Божественный поэт, сравнимый только с Дантом,

Не на бумаге ты свой путь запечатлел,

Ты начертал его движеньем каравелл,

Доверясь парусам и напряженным вантам.

Могучим гением, стремительным гигантом,

Познавшим и тюрьму, и нищенский удел, —

Так ты прошел, Колумб, свой жизненный предел,

Осмеянный ханжой, освистанный педантом.

И горестен был твой изгнаннический путь,

Но не заставило ничто тебя свернуть,

Огня твоей души ничто не погасило.

В том мире мерзости, в том море горьких слез,

Что переплыть тебе при жизни довелось,

Во тьме Полярная тебе звезда светила!

Прими, о Дориа, прими почет и славу

За тысячи побед, когда рукой своей

Сумел ты отразить язычников ораву

От голубых границ владычицы морей;

Прими за то, что ты родную спас державу

От рук захватчиков, от тюрем и цепей,

И новый придал блеск закону, чести, праву,

И сделал Геную и крепче и сильней.

Но мною более всего в тебе ценима

Та доблесть Греции, то благородство Рима, —

Их проявить герой не смог бы ни один:

Когда была тебе поднесена порфира,

Ты звание свое простое «гражданин»

Не захотел сменить на блеск великих мира!

Свободы гордый дух! Когда, расправив крылья,

Он плавно и легко по небесам парит

И невзначай свой взор на землю устремит, —

Там видит он Брюссель, свободный от насилья.

Что привлечет его вниманье? Что за вид

Над шумом площадей, над уличною пылью

Восстанет перед ним священной славной былью?

Что вспомнится и что его одушевит?

Быть может, ратуша шестнадцатого века,

Осуществленная фантазия Рюйсбрека,

Где дерзок острый шпиль и так крепка стена?

Иль, может быть, собор — громада мировая?

— Нет, это попросту, мой сын, та мостовая,

Что кровью Эгмонта была орошена!

Когда усобица владела нашим краем

И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,

Раз барабанщика четырнадцати лет

Взять довелось живьем шуанским негодяям.

Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им.

Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет.

— Кричи: «Да здравствует король!» — а если нет,

На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!

Но, презирая смерть, спокоен и суров,

Он не видал их лиц и не слыхал их слов,

Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,

Родной народ ему видением предстал.

И с криком пламенным: «Да здравствует свобода!» —

Он под ударами убийц презренных пал!

Когда в отчаянье, лишась последних сил,

Раздавлен силою, нахлынувшей без края,

Костюшко доблестный, весь кровью истекая,

«Finis Poloniae» ты скорбно возгласил.^{215}

И смерти стал искать, — тогда господь следил

За подвигом твоим с высот блаженных рая,

И, троны царские на гибель обрекая,

Твое геройское он сердце пощадил!^{216}

Так будет с родиной — мы видим все пример твой,

С твоею Польшею, невинной горькой жертвой,

Она, как Иисус, свершает крестный путь.

И вот уже в пыли истерзанное тело,

И кажется, что жизнь давно уж отлетела,

Но бог ее хранит, чтоб жизнь в нее вдохнуть!

Он так сказал: — Когда и я войду в семью

Тех доблестных бойцов за нашу честь и право,

Что отдавали жизнь в губительном бою

Иль по ступенькам шли на эшафот кровавый,

То имя пусть мое в моем родном краю

Как эхо прозвучит, пусть разольется лавой,

И новые борцы пусть отомстят со славой

Проклятым палачам за молодость мою!

О светлая душа, в эфире пребывая,

Спокойна будь: в цепях Ирландия родная,

Но у нее с тобой неразрушима связь —

В ней ненависть к врагам и крепнет и мужает,

Ведь в мире ни господь, ни люди не прощают

Кровь, что неправедно однажды пролилась!..

То были дни, когда дорогой неуклонной

Людей на подвиги святая честь вела!

Тогда-то Байрона орлиные крыла

Сломилися в борьбе за славу Парфенона.

Но чтоб продлить его не песни, а дела,

Изгнанник горестный из отческого лона,

Ты, Санта-Роза, встал — и смертная стрела

Вонзилась в грудь твою, и ты упал без стона!

О, слава Греции! О, горестный недуг!

О, дивные моря, в которых гордый дух

Родится из волны подобьем Афродиты,

Те дни так далеки от наших серых дней,

Как будто на земле нет более цепей,

Которые еще народом не разбиты!

У нас жеманная пустая молодежь

Справляет по ночам за кутежом кутеж,

Лишь к богу золота любовью пламенея.

А там, в Америке, на черный эшафот

Стопой недрогнувшей седой старик идет,

Чтоб жизнь свою отдать за светлую идею!

И не за свой народ он проливает кровь,

Не за свою страну берет оружье в руки —

И сыновей своих благословил на муки

За племя горькое бесправных бедняков.

О дети черные Америки! То имя

Пророка ваших прав должно бессмертным стать.

Когда вы будете победу ликовать,

Прославьте дух его напевами своими!

Пусть в голосе моем вам прозвучит хвала,

О вы, бойцы трех дней, родные парижане,

Кто злым предательством был обречен заране,

Чья кровь на жертвенник закона потекла!

О храбрые сердца — вас дрожь не проняла,

Когда раздался залп и грозное жужжанье —

А были там не все герои по призванью,

И на иных печать отверженья была.

Возможно… Но господь своею мерой судит,

За вдохновенный миг он все грехи забудет,

С душ ваших смыли грязь кровавые струи.

О вы, бойцы трех дней! В день страшного расстрела

Свобода пламенем очистить вас успела —

Вас небо приняло в объятия свои!

Я ныне смерть пою, к людским мольбам глухую,

Но в жалобу и плач стихи не облеку я,

Хулу в стихи не приведу —

Я буду петь ее торжественной хвалою,

Как на заре поют светило огневое,

Румянящее дол, потемкам на беду.

О смерть! Нет никого нигде, во всей вселенной,

Кто пред твоим лицом от радости б расцвел;

Дрожат синица и орел,

Немеет лев, и сын Адама, бренный,

Бледнеет, лицезря твой грозный произвол,

А между тем лишь ты заботой неизменной

Одна спасаешь нас от зол.

Какой кормилице и матери сравниться

С тобой в умении дитя угомонить?

Какому лекарю доступно научиться

Такие снадобья могучие варить?

Какой стальной клинок, какая шпага может,

Как ты, рассечь густую сеть,

Которой прежде, днесь и впредь

Старуха-нищета и рабство нас треножат?

Когда остыл в груди бессмысленный порыв,

Твоя рука легко черту подводит бою;

Когда ушел прилив и отшумел отлив

Страстей, огонь и пыл унесших за собою,

Ты, ты одна ведешь нас к вечному покою,

Движенье волн морских навек остановив.

К иным приходит жизнь в сияющем обличье,

И власть державную дает

Иной судьбе внезапный взлет,

И вся земля дрожит в лихом победном кличе —

Но только смерть дает верховное величье;

Резцом ваятеля она мягчит черты

И одевает все покровом красоты.

Все то, что свершено в предсмертные мгновенья,

Божественных высот несет напечатленье,

Самоотверженность и вдохновенный труд

Пред гробовой доской не знают жалких пут.

А крик, пронзивший даль окрестностей Голгофы,

Ужасный вопль того, кто в муках в смерть вступал,

Знаменовал конец всеобщей катастрофы,

Страшней которой мир не знал.

Перед тобою, Смерть, владычица седая,

Мы виноваты тем, что горек нам твой лик,

Что, от него глаза руками укрывая,

Как дети, голося и уши зажимая,

Мы гоним прочь твой вид и крик.

По справедливости — тебя должны мы славить:

Твоя рука одна умеет обезглавить

Злокозненную боль, тиранящую нас,

И в огненной печи все горести расплавить,

Когда пробьет последний час.

Тебя пристало петь, когда бесчестье душит

Все добродетели и все устои рушит,

Когда, коверкая умы,

Преступные дела огонь сознанья тушат

И отправляют мир в пучину гнусной тьмы.

Итак, приди, о смерть! Но без гробов парадных,

Без траурных одежд, без выкриков надсадных,

Внушающих, что ты — владычица могил.

Прочь, череп и скелет в гнилье кровавых вервий,

В гробу смердящий прах, плодящиеся черви! —

Кому ваш облик мил?

У смерти больше нет пугающей повадки,

Ее обличье не страшит:

Как ангельская речь, ее рассказы сладки,

В улыбчивых глазах спокойствие царит.

К сынам Адамовым она благоволит —

Держа вселенную в божественном порядке,

Несчастье и беду с пути убрать спешит

И, радости в раю давая нам в достатке,

Верховный суд вершит.

Иным даны богатства рая,

И дом от роскоши трещит.

Дарами щедро осыпая,

Судьба, любовница слепая,

Счастливцам этим ворожит.

На ком-то с ног и до макушки

С рожденья ленты, ордена

И всяческие завитушки —

По мне, так это побрякушки,

Которым медный грош цена.

А тем, чье имя поскромнее,

На бога жаловаться грех:

Наследством честности владея,

Они одеты в ткань, белее,

Чем горностая белый мех.

Таков и я: вдохнув сознанье,

Богатство это бог мне дал,

Благое это достоянье

Мне в час последнего прощанья

Отец навеки завещал.

За имя честное, простое

Благодарю тебя, отец!

Хоть и не блещет красотою,

Оно сияет чистотою,

Как ослепительный венец.

Что в жизни может быть дороже,

Чем имя честного отца?

Ведь имя честное похоже

На капитал, который позже

Ты можешь множить без конца.

Крыла да будут высшим даром

Отца! И не забудем впредь:

Талант дается нам недаром;

На крыльях молодым Икаром

Мы в небеса должны взлететь.

Есть дерево в лесу с величественной кроной —

Высокий, статный бук. Покров его зеленый

Вкруг серого ствола спадает до корней,

Подобно волосам вокруг девичьих шей.

И рябью огневой листва его объята

В короткие часы восхода и заката.

Не шелохнется лист, лишь пенье птиц порой

Побеги ворожит затейливой игрой.

Сюда влюбленные, ведомы лихорадкой,

От любопытных глаз скрываются украдкой.

И цифры на коре мелькают вновь и вновь,

Но век мишурных цифр длиннее, чем любовь.

Любовь… А может быть, губительная Лета

Умчала прочь ее до окончанья лета,

И разошлись они, когда осенний шквал

Густой листвы с ветвей еще и не сорвал.

Но не беда — они под этой сенью были,

Из погребов любви напиток свой испили,

И пусть какой-то час и длился их союз,

Они в ладах с судьбой и знают жизни вкус.

Угольщику, видно,

В жизни повезло!

Всякому завидно

Наше ремесло —

С ремеслом нам, видно,

По-вез-ло!

Мал и неказист шалаш

Из ветвей древесных,

Но отраден отдых наш

В этих стенах тесных.

Из травы мягка кровать,

Пьян напиток в жбане:

Выпьешь — легче начинать

Дело с самой рани.

Свистнет славка — и встаешь:

В небе чуть светает,

И в руках садовый нож

Зайчиков пускает.

Хлеб нарежешь на траве —

И слетятся птицы

С самой быстрой во главе

Хлебом поживиться.

А когда к исходу дня

Роща онемеет,

Сядем тихо у огня,

Где вязанки тлеют:

Кто закурит, кто споет —

Лес напеву вторит,

Сон невидимо придет

И до утра сморит.

Мы как смоль, черны лицом,

Но белы душою.

Кто нас видел, тот потом

Помянет хвалою:

Бури хлещут, ливни льют,

Пешеходов многих

Защитил и спас приют

Шалашей убогих!

Угольщику, видно,

В жизни повезло.

Всякому завидно

Наше ремесло —

С ремеслом нам, видно,

По-вез-ло!

Луна! Когда-то встарь лучи твои, ясны,

Несли моей душе лишь благостные сны,

Лишь радостный порыв, нежданный и горячий,

Лишь бурный взлет мечты и пылкости ребячьей.

Лучился надо мной твой вдохновенный лик —

Светильник томности, небесный духовник

Сердец, стремящихся в ночи одно к другому

По кромке шумных вод и по лесу густому;

И шли влюбленные под сенью темноты —

Своим живым огнем их воскрешала ты:

Несчастный Абеляр, Ромео и Джульетта,

И ты сама лучом таинственного света,

Проклятию предав постылый небосклон,

Ласкала тихий лес, где спал Эндимион.

И ныне, Цинтия, твой ясный свет не может

Не чаровать меня, но что-то сердце гложет.

Успокоительной и ровной белизне

Желаний буйных вновь не разбудить во мне,

Охоты больше нет таиться под листвою,

Пропитанной насквозь росой вечеровою,

И, млея, обмирать от стука каблучков,

И ждать, когда мелькнет сверкание шелков.

Как диску твоему, в движенье неминучем

Не раз случалось мне давать сраженье тучам,

Грозящим нам бедой; и мне природный пыл

Причиной перемен, как и тебе, служил.

Переводя свой взгляд на землю, замечаю,

Как твой целящий луч, округу освещая,

Круги древесных крон обводит белизной —

И вспоминает ум, угрюмый и немой,

Все лики белизны, которая венчала

Мое чело и тьму от сердца отвращала.

Придет мгновение, когда листва увянет

И пальцы над строкой в бессилии замрут;

Отныне хор стихий поэту чуждым станет;

Закончен долгий труд.

Напрасно красота, изящество и томность

Перед художником миражами пройдут,

Напрасно будут звать и скромность, и нескромность:

Закончен долгий труд.

Над книгою застыв, душа стремится к мигу,

Когда пустую плоть с почетом погребут;

О, если бы Господь сказал, закрывши книгу:

«На славу вышел труд».

Я не могу не петь

Весной, когда тепло и влага

Древесный ствол, очам на благо,

Спешат в листву одеть

И, приготовясь зеленеть,

Луга и рощи в песнях многословных

О радостях любовных

Не устают все время петь.

Я не могу не петь

В разгаре летней благодати,

Когда девицам от объятий

Не терпится сомлеть

И любо всем в дуду дудеть,

Играть на тамбурине и волынке

И вместе по старинке

Под шум и хохот песни петь.

Я не могу не петь,

Когда весь мир заледенелый

Стоит одетый в саван белый,

И свищет ветра плеть,

И любо у печи сидеть,

Мурлыча песни, девкам полусонным,

А малышам неугомонным —

Под колыбельную сопеть.

Да будем вечно петь,

Да будем в песнях песню славить:

Она умеет позабавить,

Умеет обогреть.

Реке стихов не обмелеть!

Утратит силу мудрость Цицерона,

А песне — литься неуклонно,

Строке Горация — не тлеть!

Рассыпав блики вкруговую,

Уходит солнце почивать.

Ввысь на скалу береговую

Пойдем парами волн дышать!

Мы различим, над морем стоя,

Баркасы в отсветах зарниц —

Борта их, словно крылья птиц,

Воды касаются порою.

Увидим мы, как туч слои

Висят над нами мглой туманной,

А люди по косе песчаной

Идут гуськом, как муравьи,

Как тают буруны лихие,

Утрачивая голоса;

Увидим вольную стихию

Превыше моря — небеса;

И там, вверху, на голом склоне,

Вдали от шума, молчалив,

В ладони взяв твои ладони

И голову к тебе склонив,

Под причитания морские

В твоей груди услышу стук,

И этот тихий, мерный звук

Поглотит голоса другие.

Был у меня дружок,

А нынче мне несладко!

Ушел дружок, лишь пробил срок,

Ласточка-касатка.

Мой милый на войне,

Воюет для порядка,

Он на войне в чужой стране,

Ласточка-касатка,

Меня и день и ночь

Терзает лихорадка:

Чем я могу ему помочь,

Ласточка-касатка?

Легки твои крыла,

Быстра твоя повадка,

О, если б мне ты помогла,

Ласточка-касатка!

Коль не страшны тебе

Клинки, штыки, взрывчатка,

Ты милого найдешь в толпе,

Ласточка-касатка.

Дружка найти, ей-ей,

Нетрудная загадка:

Он самый ладный из парней,

Ласточка-касатка.

Лети сквозь дым и тьму,

Скажи, что без остатка

Я душу отдаю ему,

Ласточка-касатка.

Но если изменил,

То утаи, крылатка,

Скажи, что враг его убил,

Ласточка-касатка.

О, скрой светила ясных глаз,

Сулящих для враждебных глаз,

Назло моим, услады рая.

О, скрой светила ясных глаз:

Я маюсь, в их огне сгорая.

Но взгляд твоих прекрасных глаз

Так сладостен, что против воли

Зрачки моих несчастных глаз

В твои впиваются до боли.

Огни неверных этих глаз —

Крушенья моего причина.

От них моих не скрою глаз:

Мне светит в горькую годину

Лишь свет твоих прекрасных глаз.

По саду я гулял один.

Там белой шапкой цвел жасмин,

И мне шептали из куртин

Цветов махровые макушки:

«Нарви букет своей подружке!»

Подружке?

Боль моя горька!

Она забыла простака!

Защелкал песен властелин

В саду, где буйно цвел жасмин,

И в каждой песне был зачин:

«Учи коленца, завитушки,

Чтоб угодить своей подружке!»

Подружке?

Боль моя горька!

Она забыла простака!

Певец пернатый и жасмин!

Не заглушат моих кручин

Ни сладость ваших пьяных вин,

Ни звонких песен побрякушки!

Нет у меня моей подружки!

Подружки

Нет у простака!

И боль в душе моей горька!

Коль высшим счастьем на земле считают

Блаженный миг, когда, соединя

В огонь единой страсти два огня,

Два сердца вместе свод любви читают,

То почему, когда закрыть страницы

Придет желанье к одному из них,

Выходит, что другой огонь не стих,

Другое сердце к чтенью вновь стремится?

Мы слышим бесконечно, беспрерывно:

«Она ушла», а нет — так «он ушел», —

Играешь вечно этот фарс надрывный,

Ты, человечество-осел!

Как ни верти, при каждом расставанье —

Не горький плач, так горестная речь.

Но если постоянство — лишь названье,

Зачем искать каких-то встреч?

Не всегда у волны, неуемной и бурной,

Наиболее мутны струи,

Не всегда небосвод беспредельно лазурный

Исполняет посулы свои.

Не всегда у цветка, что пестрее денницы, —

Изощренней других аромат,

Не всегда большекрылые мощные птицы

Выше малых пичужек летят.

Не всегда человек, беспрерывно скорбящий,

Паче многих судьбой обделен,

Не всегда и повеса, людей веселящий,

Наименее строг и умен.

Не всегда в богомолье души исступленной

Пламень истинной веры сокрыт,

Не всегда многословный и томный влюбленный

Настоящее чувство таит.

Красавица перед окном сидит,

Златосплетенный локон ветром взбит,

А грудь и шею —

Снегов стократ белее —

Жемчужный дождь горючих слез кропит,

«Увы, увы, — она судьбу клянет, —

В цветенье луговина каждый год.

Листва увянет,

Зима седая грянет —

Любовь меня вовек не позовет.

Постыла дней пустая череда.

Я чувствую, что ждет меня беда:

Ох, может статься,

Девицею остаться

Придется мне, бедняжке, навсегда!»

Ее, лаская, утешает мать:

«К чему напрасно слезы проливать?

Моя голубка,

Как видно, счастье хрупко:

Гордячке вечно в девках вековать».

«Когда б явился статный молодец, —

Пуста мошна, но сердцем удалец,

Не размышляя

И слез не проливая,

Я с радостью пошла бы под венец!»

«Да есть, голубка, статный молодец,

Хоть не богач, да славный удалец,

В тебя влюбленный

И страстью ослепленный,

Он что ни день торопит свой конец»,

Опасно в лесу не зверье!

Старик и юнец несмышленый,

Бегите от девы зеленой,

Не слушайте песен ее!

Она, говорят, молодая

И гибкая, словно лоза,

Стремительная и живая,

Как ласточка, как стрекоза.

Идет по полянам зеленым —

Владычицу летнего дня,

Высокие кроны клоня,

Деревья встречают поклоном.

В глухой густолиственной чаще

Она укрывается днем

И звуки листвы шелестящей

Сплетает в напеве своем.

А ночью поет, не таится,

И песни так сладко звучат,

Что в недоуменье молчат,

Заслушавшись, певчие птицы,

Твердят, будто слушать не надо

Таинственных песен ее:

От звуков бесовского лада

Находит на всех забытье.

Уловленный в сети коварства,

Влюбленный в нее человек

Обратно на волю вовек

Не выйдет из мрачного царства.

Рассказы о деве правдивы,

И девой погубленных жаль:

В глубь леса пошел на призывы

Владетельный князь Эриваль,

И там на груди чаровницы

Он все позабыл как блажной

И не вспоминал об одной

По нем тосковавшей девице.

Опасно в лесу не зверье!

Старик и юнец несмышленый,

Бегите от девы зеленой,

Не слушайте песен ее!

Расцвели васильки!

Синевы островки

Разукрасили поле.

Нам кричат васильки:

«Из Парижа на волю

Наперегонки!»

Люсетта, какая отрада

Легко и свободно дышать —

Окон и дверей открывать

Для этого в поле не надо;

Какая отрада глядеть,

Как ветер колдует над нивой,

Как рожь начинает шуметь

Своей белокурою гривой.

На волю из города тянет!

Сильней мою руку сожми

И за руку дочку возьми, —

Пожалуй, она не устанет.

Малютку подальше ушлем,

Пускай собирает цветочки —

А мы, притаившись, без дочки

Дни молодости вспомянём.

Из сини небесной соткался,

Рождаясь на свет, василек.

Хочу, чтобы синий венок

На дочке моей красовался!

Как будто в короне пойдет,

И всяк на нее подивится.

«Смотрите-ка, лета царица!» —

С улыбкою скажет народ.

Расцвели васильки!

Синевы островки

Разукрасили поле.

Нам кричат васильки:

«Из Парижа на волю

Наперегонки!»

Хафиза я люблю давным-давно

За то, что, с мудрецами заодно

Переступив запреты Магомета,

Он пьет и славит доброе вино,

За то, что розе пурпурного цвета

Хвалы куренье им возожжено,

За то, что ей в застолье у поэта

Хозяйки положение дано.

Вино и роза — спутники по праву,

Меж ними сходных качеств — не одно:

У них обоих цвет горяч на славу,

Благоуханье терпко и пьяно.

Вдыхай дыханье розы колдовское

И пей вино, чтоб показалось дно —

И ты узнаешь многое такое,

О чем узнать из книжек мудрено.

Лепечет роза: «Словно в быстром беге

Живу, являя красоты зерно».

Журчит вино: «Со мной забудешь в неге,

Как больно бьет судьбы веретено».