"Женевский" счет

Глава VI СМУТА

Всего царского корня истреблено было — и малолеток, и взрослых — 19 душ. Это Самсон Игнатьевич самолично подсчитал по «Памятной книжке за 1913 год» — крохотная такая, на ладони уместится — красный ледерин с золотым тиснением. Ежегодником Самсон Игнатьевич дорожил до чрезвычайности и только единожды позволил подержать, скорчив при этом такую физиономию и так напрягшись, — я и удовольствия не получил. Жлоб есть жлоб…

Закралось в меня нехорошее подозрение: вряд ли случаен данный подсчет. Искал Самсон Игнатьевич в свое время повод отличиться на каком-нибудь Романове, ну хоть самом захудалом, пусть даже из Лейхтенбергских. И ежели не искал, так в мыслях пробовал. Уж как хорошо коротать век народным мстителем!

Как я сейчас понимаю, на комиссара Юровского Самсон Игнатьевич материала не имел и ничего молвить о нем не мог — загадочная фигура, да и только! Сам же Николай Второй называл Юровского почему-то комендантом. До самых зрелых лет оставались для меня тайной и биография, и судьба товарища Юровского.

И жаль мне товарища Ермакова, не повезло, безвестный он борец за народное счастье. Да за ипатьевское дело по нынешним временам полагалась бы Золотая Звезда Героя, да не одна, а по мере исполнения разных юбилейных дат. И вообще, множество географических пунктов и промышленных объектов удостоилось бы его народного имени, так и писали бы: народный мститель. И все «градусные» дела он благополучно решал бы как персональный пенсионер союзного значения.

Самсон Игнатьевич не рассказывал о крушении Александра Георгиевича Белобородова. Щекотливое это дело, из самых секретных и опасных. Но из намеков, недомолвок и одной почти целой истории я могу многое дорисовать воображением.

Строптив, горд был нарком внутренних дел РСФСР Белобородов, как есть орел. На высоких конференциях и съездах давал понять новым вождям партии (все новыми именами светили из политбюро): пусть не гнут, не стараются — не осилить им его, потомственного пролетария и ленинца самой что ни на есть высшей пробы. И когда сокрушал Сталин своих недругов и вообще всех подряд, Белобородов не вскакивал на собраниях при упоминании нового хозяина страны и не надоедал с предложениями об избрании его, Сталина, в почетный президиум. Ну в упор не видит этого интригана, а тут еще хлопать! А хрена козлиного не хочешь?!

О революции и своих правах Белобородов имел правильные понятия. Сам казнил, и на многие тыщи счет, но не гнулся. Начисто отсутствовала в нем такая способность — ну ровно не живой человек и не были его деды крепостными. Почитал как святыню марксизм, а Ленина за святого хранил в душе. Разинско-пугачевской закваски был, а это наипервейший материал для «женевской» образины.

«Последний раз увидел я Белобородова на областной партийной конференции, — напрягал память в оживлении прошлого тишайший Самсон Игнатьевич. — В январе 1927 года к нам, в Свердловск, приехали Куйбышев и Белобородов, с ними и другие докладчики из Москвы, но на второстепенных ролях, хотя Мрачковский[114] — фигура в партии! В дискуссии о партии линию Сталина защищал Куйбышев. Белобородов поддерживал Троцкого. Для него Троцкий являлся как бы продолжением Ленина, конечно, не в полном выражении… Начальству велели подготовиться из Москвы. А оно в свою очередь взялось учить нас хором выкрикивать: «Долой Белобородова! Да здравствует Сталин!» Недели за две до конференции все это началось. Ораторов готовили — как и что произносить. Во как! И чтоб не сбивались на реплики заезжих знаменитостей, пусть хоть зал гогочет, а знай гни свое… Та всесоюзная дискуссия потрясла партию и страну. Старые пролетарские центры, как Ленинград и Урал, на дыбы против вождизма Сталина. В Ленинграде еще сохранялся настоящий потомственный пролетариат, еще не успела его разбавить вчерашняя деревенщина. У этих, из деревни, вся сознательность в газетной передовице или лишнем целковом. Против Сталина не один раз возникали демонстрации — могучие, на десятки тысяч людей. Их милиция с войсками ГПУ рассеивали. До рукопашных доходило. Что я видел — и не поверишь, Юрка!..

Областную дискуссию организовали в Деловом клубе (весь партактив привлекли, человек семьсот) — это клуб инженерно-технических работников. Зал там вместительный, удобные стулья; и фойе солидное, приятный вестибюль. На первом этаже — столовая и раздевалка. На второй этаж — мраморная лестница в два марша. И только портреты Ленина и Свердлова — другие тогда в голову не пришло бы повесить…

Клуб охранял взвод гэпэушников.

В первый день дискуссии выступил Куйбышев — ну жевал слова! Жиденькие ему за то хлопочки. Тогда ведь, Юрка, по бумажкам свой ум не доказывали. Каждый говорил как умеет и как понимает. Куйбышев зачитал нам и завещание Ленина — смотри, сколь утаивали! Тут же приосанился и объявляет, мол, товарищ Сталин просил передать: недостатки, отмеченные Лениным, он учтет и впредь не допустит ничего подобного, в чем и дает партии клятву… После пожара да за водой…

И уж тут один оратор за другим: только такой работник, как Сталин, способен руководить партией в данных сложных обстоятельствах… Ну наши, из подготовленных и подговоренных. Ты же знаешь, в партии… тьфу, откуда тебе знать, малой ты еще!.. В партии, Юрка, нет свободной жизни — всё на указках и страхе…

Наш Ермаков перед Куйбышевым по части градусных дел — ну щенок: не дыра была в глотке у Валериана Владимировича, а дырища! Без бутылки для него вечер не в вечер. За десять шагов шибает перегаром. Ну отрава, не мужик!.. И не от работы он сгорел — сердце от водки перегрузилось…

Слушаем, зеваем. День морозный, с узорцами по окнам, а в зале тепло, уютно. Ноги вытянешь, в креслице поутопнешь — и в сон морит. Тут бы еще и Машку под бок… За что ценю аппаратно-партийную работу: не надо кайлом махать, спину надсаживать, мотаться за этот самый рублишко как скаженный. Главное — коммунистам установку дать, звонками обеспечить выполнение, при необходимости выступить или проверку учинить… На одно только нужен свой талант: недосказанное читать в распоряжениях начальства — и ты кум королю, зять императору! Вроде паразитов, да?.. А только без этих паразитов замрет ход наших хозяйственных дел, да и самой советской власти. За каждым догляд нужен. Как выпустишь из надзора — врассып дело. Все нужно подхлестывать, показывать, вынюхивать.

Дело у нас, Юрка, не может нормальный оборот иметь. Без партийного надзора непременно или врассып, или вкривь пойдет, а то и вовсе уголовщиной обернется. Нет у нашей советской хозяйственной машины своей внутренней потребности к производству и улучшению — надо направление показывать, стегать, наградами прельщать, тюрьмой грозить…

Сижу я и об этом самом про себя рассуждаю. Вдруг — шум, команды. Что-то не так за окнами. Я сидел в последнем ряду, мне выскользнуть ничего не стоило. Я из зала — и на улицу. Мать честная: наш Белобородов! Выстроил гэпэушную охрану и расхаживает. Мороз градусов на тридцать, а он все в той же кожанке без подкладки: ладный, сбитой — ну гранит! И так громко, отчетливо спрашивает у охраны:

— Вы кому служите, товарищи?

Ему из строя говорят:

— Служим трудовому народу, товарищ народный комиссар!

А Белобородов как рявкнет:

— Не повторяйте глупости! Вы служите авантюристу Сталину![115]

Я, Юрка, разинул рот, глаза вытаращил и кумекаю: «Ну и ну!» А

сам я тоже без пальтишка, в одной косоворотке — и не мерзну. От таких слов любой мороз в жар!

А Белобородов объявляет:

— Слушай приказ! Вам здесь делать нечего! Если мы вместе совершали революцию, от кого вы собираетесь защищать нас?!

И распустил охрану по домам властью народного комиссара внутренних дел Российской республики! Во как! Орел!

Я ходу в зал. Ну, думаю, сейчас будет! А уж в вестибюле, в фойе за ним люди подсматривают, не одному мне интересно. А все же приятно, когда против общей линии есть кому возразить… И вот бывает так в лесу: тихо — и вдруг ветерок потянет, лес и зашумит от края до края. Вот так и Белобородов появился. В зале как ветром плеснуло. А он и бровью не повел, подходит к первому ряду, садится. С пяток ораторов пропускает, слушает, сам не шелохнется — ну гранит!

Объявляют:

— Слово товарищу Белобородову!

А мы на что? Как завоем:

— Долой Белобородова!

Топаем, свистим. Кто-то надрывается:

— Да здравствует Сталин!

Словом, стихийное народное выражение чувств. Чуешь?

Белобородов долго стоял у трибуны. Каково ему? Ведь здесь, в этом городе, каких-то девять лет назад он, Александр Белобородов, за вождя для любого был, законом было его слово. Ленин его на путь вывел. Здесь, на Вознесенской улице, истребил царский выводок под корень, чтобы свободнее дышалось рабочему человеку. Аж по всему свету эхом отозвалось! А теперь?!

Терпел он, терпел да как ахнет графином. Графин — на куски, вода — фонтаном. У трибуны доски, где речи кладут, дыбом. По залу — враз тишина! Ну будто он этим самым графином нам по мордасам хряснул.

Уважает народ силу, сразу присмирели…

А он и говорить не стал, обвел зал взглядом. Медленно так смотрел, долго. И пошел со сцены. На весь зал скрип сапог да шаг, каменный шаг, с каблука.

Тут мы осмелели, вроде слабину дает мужик, — и опять за свое. Ну изгаляемся! А как же, сознательные!

Он подошел к самому выходу — и во весь голосище, а он у него басовитый, митинговый:

— Свистите, свистите, подлецы! Настанет день — и заплачете кровавыми слезами! И день этот недалек! Что рты поразевали? Свистите, коли вам приказали! Своей-то башки нет!..

В аккурат справа от меня остановился. На лице — ни растерянности, ни злобы — ну гранит!

Зал — со своих мест. Веришь, Юрка, многие вскочили на стулья. И со всех сторон ни крики, а стон:

— Сашка, мы сами ничего не понимаем! Нам приказывают! Что происходит, Саша? Научи, объясни!..

А ты что думал, Юрка: не знаешь и какому Богу молиться.

А он не пошел на трибуну. Протиснулся по ряду, что в середке, залез на стул — и закатил речь! Соколу лес не страшен. Из президиума — звонки, выкрики. На них — ноль внимания. Куйбышев — за сердце, его водой отпаивают. Белобородова же здесь знают, вожаком нашим был; надежный, из ленинцев, вместе под пули ходили, голодали.

А знаешь, как закончил?

— Сталин, — говорит, — был и есть авантюрист! Он убирает и ошельмовывает всех, кто препятствует его бесконтрольной власти над партией и страной! Если не остановить сейчас, будет поздно! Настанет день — и всех вас, не только меня, а и вас тоже, перережут, а вы за него глотки дерете, голосуете, жизней не щадите! Да он всех вас одурачивает! Неужто слепы?! Это же не дискуссия — это захват власти в партии и стране антинародной и антиленинской группировкой Сталина!..

Белобородов относился к непримиримым противникам превращения партии в орудие Сталина, в средство…

А знаешь, что сказал об обещании Сталина партии?

— Мягкие слова, — говорит, — кости ломят!

Не ошибся Саша. Еще как ломали… полегли мои дружки, пали… и не сосчитать…

На следующий день из президиума объявляют:

— Вчера Белобородов был на таком-то и таком-то заводах. Рабочие отменяют прежние резолюции и голосуют белобородовскую. Требуется срочно выделить делегации на данные предприятия.

— К сожалению, Юрка, резолюция — вещь непрочная. Как уговорят людей, так и поступят. Обидно, вроде нет у людей своего разумения. Эх, люди!..

Пока выделяли эти самые делегации, я, кстати, попал в одну из них и лично сам убеждал народ против Белобородова, он уже сломал все просталинские настроения в депо, а это опора куйбышевцев, сколько это депо обхаживали! Конференция мечется, выделяет новые делегации, а выделять-то уже некого. Белобородов в считанные дни всю область перевернул — все заводы, фабрики, рудники… депо-то за него, то бишь против Сталина и его выдвиженцев. А знаешь, что такое Уральская область в те годы? Это несколько нынешних уральских областей да еще такая махина, скажем, как Башкирия! Своя страна, да какая!

Везде Белобородов доказывал, что партия стремительно бюрократизируется, вылупляется правящая элита; рядовые большевики не имеют никакого отношения к той партии, которую сами составляют; все за них решают в кабинетах; генералы от партии вне критики, они непогрешимы…

Как ожог, такие слова!

Куйбышев опять на трибуну — плоская, поносная речь. А за Белобородовым уже такие колоритные фигуры, как Мрачковский и Уфимцев, — они тоже в объезд по заводам! Срыв конференции и бунт против сталинского ЦК! И возникают на Урале два обкома партии! Во симфония!

И в Ленинграде Сталину — труба!

Мы и они — центры исконной пролетарской культуры и традиций, а по стране основная рабочая масса сырая, вчерашние пахари. Для Сталина они свои: ни самостоятельности, ни сознания; лепи что угодно. Он и стал двигать их по всем направлениям: и в ВЧК-ОГПУ-НКВД, и в наркоматы, и в секретари разного уровня партийных организаций, и в суды… Таких налепил, прости Господи! И взаправду не ум выводил, а лапти…

И знаешь, как отмылись? Арестами, Юрка! Первые аресты членов партии за убеждения — до сих пор ничего подобного не случалось. До этого — выступай с мнениями — и не бойся, не выкрутят руки, а не то что там дырку в башке устроят.

Ленинградскую партийную организацию в значительном большинстве выслали в Среднюю Азию, у нас тоже взяли достаточно. Вождей оппозиции поостереглись трогать, ссылали мелочь, вроде для вразумления, но по сути это было не так. Партия еще не заменилась на сталинскую. С этим в Москве вынуждены были считаться. Еще не настал момент, хотя его всячески уторапливали.

Спустя полгода кое-кого вернули, но ненадолго. Главное — прием с арестами опробовали. Сошел, не поднялась партия! Стало быть, можно! Как в поговорке: „Снесла быка, снесет и теленка“..»

И вышло Белобородову «женевское» награждение. И может, не сама пытка и казнь столь страшны, как подлость полного и лживого забвения. Ну не было такого революционера, не казнил он Романовых, не выполнял волю Ленина, не гнул к земле мятежных казаков, не ставил советскую власть на русской земле…

Так, враг и отброс…

Как я понимаю теперь тот тон и те выпученные глаза Самсона Игнатьевича: находился он среди тех, кто стоял на стульях и просил вразумления у Белобородова. И даже теперь, спустя столько лет, он — в потрясении от Белобородова: одного из тех немногих на его памяти, кто отстаивал свое право не вжиматься в муравьиные формы и ходить на ногах — не ползать на коленях.

На всю жизнь зашиб сердце Самсона Игнатьевича Белобородов.

Была еще у Самсона Игнатьевича любопытная книженция — иначе такие называют амбарными. Бумага синюшная, с кострицей. В книженцию он заносил цитаты. Нет, не Цицерона или Льва Толстого, а только Маркса и Ленина — к другим не питал доверия. Даже Энгельс находился у него на подозрении: недостаточно уважительно отзывался о России времен Крымской войны середины XIX века.

Эту книженцию Самсон Игнатьевич тоже не пускал мне в руки, а лишь полистывал перед носом, поговаривая: «Многое можно успеть, Юрка, коли научен цитатам. Голыми руками, вот так, уже не взять тебя…»

Все же мне удалось подсмотреть на последней страничке удивительную цитатку. Среди марксистских — ну совсем сирота! «Кратковременность жизни мы не получаем, а создаем сами. Л. Сенека, римский философ»

Сколько я знал Самсона Игнатьевича, а встать рядышком с ним побаивался и потому рад был, что не дает он ни этот цитатник, ни царскую книжицу. От обморожения был Самсон Игнатьевич сине-красный, иногда фиолетово-красный или даже черновато-багровый, потому что свою игру давала и водка. Тут Самсон Игнатьевич относился к себе беспощадно. Надо полагать, жизнь самым прямым образом зависела от поступления огненной влаги. Оттого щеки и подбородок походили цветом на мясной фарш. А уши! Во что же их превратил мороз в здравнице под Калинином! Почти до плеч висели какие-то плоские, дрябло-пухлые оладьи с рыжеватыми пучками волос. Они у него начинали зябнуть уже с градусов пяти тепла. И уже по теплу он начинал носить ушанку, а ежели кокетничал (то есть терпел, не утеплялся ушанкой), то тер уши каждые пять-шесть минут — так они у него нуждались в тепле. От мысли, что с возрастом и у меня может обозначиться нечто похожее, мне становилось неуютно.

И вообще Самсон Игнатьевич был очень чувствителен к холоду. Я даже подозреваю, что и цветы он любил не только из-за красоты: не могут они, как и он, без тепла и солнца.

Но почему «любил»? Самсон Игнатьевич и сейчас холит их на своей Пехотной улице, ибо переехал и живет теперь на Красной Горке и, несмотря на преклонные лета, весьма бодр. Мы с ним нет-нет да столкнемся.

А в далекие военные годы все жалели Самсона Игнатьевича, принимая его безобразие за боевое увечье. И, к моему стыду, Самсон Игнатьевич этим широко пользовался: никогда не выстаивал многочасовые очереди, ходил через офицерские служебные двери, отоваривая свои карточки, и всячески показывал всем, что много и тяжко страдал за общее дело.

19 июня 1905 г. государь император принял представителей московского объединенного съезда земств и городов — 14 человек, среди них будущий первый глава Временного правительства князь Г. Е. Львов[116], а также князь С. Н. Трубецкой, профессор Московского университета, маститый философ.

Первым к самодержцу обратился князь Трубецкой (что любопытно: министр двора граф (тогда еще барон) Фредерикс требовал от Трубецкого текст предполагаемого выступления — ну прямо наши времена, велика сила традиции!):

«…Нас привело сюда одно чувство — любовь к Отечеству и сознание долга перед Вами.

Мы знаем, Государь, что в эту минуту Вы страдаете больше всех нас. Нам было бы отрадно сказать Вам слово утешения, и если мы обращаемся к Вашему величеству теперь в такой необычной форме, то верьте, что к этому побуждает нас чувство долга и сознание общей опасности, которая велика, Государь.

В смуте, охватившей все государство, мы разумеем не крамолу, которая сама по себе, при нормальных условиях, не была бы опасна, а общий разлад… при котором власть осуждена на бессилие. Русский народ не утратил веры в Царя и несокрушимое могущество России, но именно поэтому он не может уразуметь наши неудачи, нашу внутреннюю неурядицу; он (народ. — Ю. В.) чувствует себя обманутым, и в нем зарождается мысль, что обманывают Царя… Страшное слово «измена» произнесено, и народ ищет изменников решительно во всех: и в генералах, и в советниках ваших, и в нас, и во всех «господах» вообще. Это чувство с разных сторон эксплуатируется (выделено мною. — Ю. В.). Одни натравливают народ на помещиков, другие — на… образованные классы. Одни части населения возбуждаются против других. Ненависть, неумолимая и жестокая, накопившаяся веками обид и утеснений, обостряется нуждой и горем, бесправием… тем более она заразительна, чем легче зажигает массы. Вот грозная опасность, Государь, которую мы, люди, живущие на местах, измерили до глубины во всем ее значении и о которой мы сочли долгом довести до сведения Вашего Императорского Величества. Единственный выход изо всех внутренних бедствий — это путь, указанный Вами, Государь, — созыв избранников народа…

Нужно, чтобы все Ваши подданные — равно и без различия — чувствовали себя гражданами русскими, чтобы отдельные группы населения и группы общественные не исключались из представительства народного, не обращались бы тем самым во врагов обновленного строя; нужно, чтобы не было бесправных и обездоленных. Мы хотели бы, чтобы все Ваши подданные, хотя бы чужие нам по вере и крови, видели в России свое Отечество, в Вас — своего Государя; чтоб они чувствовали себя сынами России и любили Россию так же, как мы ее любим. Народное представительство должно служить делу объединения и мира внутреннего. Поэтому также нельзя желать, чтобы представительство было сословным. Как русский Царь — не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, а Царь всей Руси, так и выборные люди, от всего населения призываемые, чтобы делать совместно с Вами ваше Государево дело, должны служить не сословным, а общегосударственным интересам…

Вот дело, которому должно послужить собрание народных представителей. Оно не может быть заплатой в старой системе бюрократических учреждений. А для этого оно должно быть поставлено самостоятельно, и между ним и Вами не может быть воздвигнута новая стена в лице высших бюрократических учреждений Империи… Государь, когда призовете избранников народа — и станете с ними лицом к лицу, как мы стоим перед Вами…

Было бы пагубным противоречием призывать общественные силы к государственной работе и вместе с тем не допускать свободного суждения. Это подорвало бы доверие к осуществлению реформ, мешало бы успешному проведению их в жизнь».

После Трубецкого И. П. Федоров (петербургский гласный) рассказал государю императору о некоторых неотложных нуждах городов.

Государь император ответил (по отзывам участников встречи — с подкупающей искренностью и даже некоторой взволнованностью):

«…Я рад был выслушать вас. Не сомневаюсь, что вами, господа, руководило чувство горячей любви к Родине в вашем непосредственном обращении ко мне.

Я вместе с вами и со всем народом моим всей душой скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые необходимо еще предвидеть, и о всех внутренних наших неурядицах.

Отбросьте ваши сомнения! Моя воля, воля Царская, созывать выборных от народа — непреклонна; привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день спешу и стою за этим делом…

Я твердо верю, что Россия выйдет обновленною из постигшего ее испытания…»

Для Николая Второго, самодержца с головы до пят (дикаря, влюбленного в свое самодержавие, — так молвит о нем однажды известный историк В. О. Ключевский), этот прием депутации явился величайшим унижением. До смертного часа он будет ненавидеть подобные встречи и речи. Его заветнейшей мечтой будет уничтожение Государственной думы. Нет и не может быть выборного начала в России. Только скипетр, держава и его монаршья воля! Он знает свой долг перед народом. В нем, Николае, кровь великой Екатерины, Александра Благословенного и великого деда — Александра Освободителя!

Только ему дано читать волю Господа!

Он ведет Россию к миру и процветанию!

Велик Бог земли Русской!

Господь — твердыня наша…

На том же приеме князь Трубецкой заявит государю императору: «Государь, это не возмущение, это революция!» Усвоил князь урок французской революции 1789 г. Князь усвоил, но царь…

Определяла поведение последнего российского государя всепоглощающая религиозность. В общем, он покорялся судьбе, полагая, что так угодно Творцу. Трагедия его заключалась в том, что эта выдающаяся религиозность и обязанности хозяина огромного государства пребывали в вопиющем противоречии одна с другой.

Государь верил в мудрость Создателя.

Создатель распоряжался его жизнью, жизнью близких, как и жизнью любого, — и государь ясно смотрел на любой разворот событий. Но те, кто распоряжался судьбами людей после Октября 1917 г., верили в совершенно другое и вели дела отнюдь не по-христиански.

Даже если бы Николай Александрович Романов не был государем, а коротал дни, как обычнейший из смертных, он все равно оказался бы обреченным, ибо «машина из Женевы» не признает за своих тех, у кого есть стержень убеждений, кто не способен гнуться и принимать любые формы, по преимуществу — муравьиные; ну нет машине смысла на таких замахиваться!..

В 1905 г. государь император вынашивал мысль о восстановлении патриаршества, упраздненного Петром Великим (последним патриархом был святейший Адриан). Монарх решил отречься и принять сан патриарха всея Руси. Он собрал совет высших иерархов церкви: они не выразили одобрения. Государь император был глубоко уязвлен в своих самых лучших и высоких побуждениях: и в самом деле, что выше служения Богу!

Последний российский самодержец свято верил в предопределенность того, что случается, как и в то, что его как самодержца вел Божий промысел.

Живя среди икон, молитв, Николай Александрович как-то упустил из виду, что он земной владыка и что, кроме Бога, существуют пушки, хлеб и голодный, раздраженный народ.

Конечно же, наиболее резкие оценки Николая Второго исходили от большевизма. В статье «Николай II» Троцкий пишет:

«Он хочет одного: охранения самодержавного идиотизма, общественной и государственной неподвижности. И он ищет людей и средств, которые дали бы ему возможность преодолеть козни и чары исторического процесса. Победоносцев, князь Мещерский, Плеве, князь Сергий, мощи Серафима Саровского, Зубатов, чудодей Филипп, Азеф, молебны и расстрелы, Столыпин и Распутин, спиритизм и провокация — он за все хватается, то поочередно, то одновременно, чтоб приостановить колесо развития.

Но оно не останавливается. Романов озлобляется… Он быстро привыкает к веревке, свинцу, кандалам, крови…»

Мало кому известно, что в 1898 г. Николай Второй обратился к великим державам с предложением сообща обсудить меры к ограничению вооружений и предотвращению войн.

Однажды духовник Николая Второго долго и настойчиво пытался раскрыть глаза царю на действительное состояние дел в стране.

Николай прервал его, сказав: «Я полагаюсь на Бога, если Богу угодно — все обойдется».

Здесь весь Николай.

Покорность событиям являлась не столько его природным свойством, сколько следствием религиозного воспитания. Он уже не мог быть другим. Эта убежденность наложила на волю и вообще характер государя то, в большинстве своем спокойное, безоблачное, состояние духа, которое многие принимали за недалекость и легкомыслие. К тому же темперамент и особенно воля этого человека были придушены полупрезрительным обхождением деспотичного отца и настойчивостью вечно взведенной и склонной к истеричности жены.

Мать бывшей императрицы Александры Федоровны была дочерью королевы Виктории, а английский король Георг Пятый и Николай Второй были двоюродными братьями. Николай Александрович владел английским в совершенстве, говорил с оксфордским акцентом. С женой он разговаривал по-английски, с детьми — по-русски.

В годы мировой войны Александра Федоровна отзывалась о германском императоре весьма резко: «комедиант», «фальшивый человек», «презренный человек, унизившийся до таких приемов борьбы, как общение с большевиками». Как видим, связь большевиков с Берлином не составляла секрета для бывшей императорской четы. Они шли навстречу смерти сознательно. Во всяком случае, исключали жизнь, купленную бесчестьем.

После гибели царской семьи камердинер императрицы Волков, давая показания Соколову, сказал:

— Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья…

Николай Второй с головы до пят был человеком веры и жить старался согласно христианским воззрениям, выверенным на его государственные обязанности. И силу — стоять наперекор событиям и любым ударам судьбы — давала ему все та же неизбывная вера в Творца и свою избранность.

Хотел этого государь или не хотел, но он сам шел навстречу катастрофе, определенным образом потворствовал пагубным для престола событиям, ускорял события, и отнюдь не в свою пользу. Он, разумеется, и предполагать не смел, что это может обернуться для него гибелью, и тем более гибелью близких, но знал совершенно определенно: он не отступит от принципов самодержавия, внушенных отцом и всеми традициями российского престола. И это упорство придало кризису особую остроту и разрушительность.

К тому же прибавлялось неослабное влияние Александры Федоровны. Она писала августейшему супругу:

«Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебленным нашему сыну. Если ты это будешь помнить, то не забудешь, что ты — властелин…»

Властелин.

А. С. Стишинский — член Государственного совета, товарищ (заместитель) министра внутренних дел при Сипягине и Плеве — обмолвился о царе:

«…Царь — слабовольный, но взять его в руки невозможно, он всегда ускользает, никто влияния на него иметь не может, он не дается, несмотря на всю слабость характера…»

Воля царя принадлежала его жене, царице. И это было трагедией для России.

Александра Федоровна во многом способствовала разрушительности кризиса власти.

Она, естественно, заражала мужа опасным упрямством. А Николай Александрович и сам был не из податливых, когда дело касалось принципов самодержавия. А тут такой нажим, и десятилетиями! И за ним — совершенное непонимание процессов, назревающих в обществе. И это тоже значительное продвижение к катастрофе — абсолютная неуступчивость. В политике, делах государственных это равнозначно сознательному движению в хаос, разрушению основ своей власти, это самоизоляция.

Пожалуй, вера и самодержавие занимали равное место в миропонимании царского семейства. Как не мог Николай Александрович поступиться верой, так не мог согласиться и с каким-либо ущемлением своих прерогатив (исключительных прав) самодержца всея Руси.

Дума уже сама по себе являлась для царя уступкой, постоянной болью, мукой, недопустимым вмешательством в Богом ему дарованные права.

Бывший военный министр Российской империи[117], немало лет знавший Николая Второго довольно близко, напишет:

«…Развитие характера у Николая Второго, по существу, происходило под преобладающим влиянием семьи и, как оказалось, во вред России…»

Во вред России…

Эти слова сложит человек, уже проживший жизнь, все испытавший, глубокий старик, отсидевший при царе и большевиках сначала в Петропавловской крепости, после — знаменитых «Крестах», выпущенный на волю по чистому недоразумению.

«Нашлись добрые люди, — с каким-то отстранением от прошлого пишет Владимир Александрович, — которые меня предупредили, что после того, как отправили в Москву из «Крестов» и частных лечебниц бывших царских министров, где их попросту расстреляли без всякого суда, стали называть мою фамилию как случайно избежавшего расстрела»[118].

Случайно избежавший расстрела…

Александра Викторовна Богданович была супругой генерала Богдановича, служившего по министерству внутренних дел. Она будет вести дневник, охватывающий период царствования последних трех российских самодержцев. Осведомленность супруга-генерала (да на такой службе!) сделает дневник источником весьма ценных сведений.

12 ноября 1891 г. Александра Викторовна доверит дневнику факты, о которых столь мало известно:

«Нам рассказывали, почему Ротшильд не хочет иметь финансовые дела с Россией. Говорили, что те 300 человек самых солидных и богатых англичан, которые подали в прошлом году петицию нашему государю, прося его не притеснять евреев (их петиция не была уважена), находятся вкладчиками больших денежных сумм у Ротшильда, и они ему объявили, что, если он будет иметь финансовые дела с Россией, они у него возьмут все свои деньги»[119].

Бедой Романовых была финансовая зависимость от иностранного капитала, в частности могущественного семейства Ротшильд, которое еще со времен Николая Первого предоставляло России крупные займы.

Оставалось три года до вступления Николая на престол, когда английская ветвь Ротшильдов ответила решительным отказом на просьбу его отца, Александра Третьего, о займе.

Николай не мог не знать об этом — и унижении, и искусственном создании финансово-экономических трудностей для его страны.

Все это укладывалось в схему неприятия еврейского элемента в государственной жизни России, подкрепляя традиционное дворянское отношение к евреям[120].

Ленину искать — и не найти более удобных соперников в борьбе за власть: Романовы, ослепленные богоидеей самодержавия и доведшие Россию до исступления и гнева, и Александр Федорович — шут российской демократии, которая впервые вступала на сцену российской государственности. Судьбе было угодно, дабы это «вступление» происходило именно в образе Керенского, и, пожалуй, это не случайно.

Россия была обречена на большевизм и самоистребление. Уровень сознания народа, все беспросветно тяжкое прошлое делали это неизбежным.

Властелин. За ним идея монархии.

Шут. За ним идея демократии.

Диктатор. За ним идея коммунизма и обещание черной крови.

А все прочие силы, участвовавшие в столкновении, являлись лишь производными от этих, главных, или умещались между ними.

Черная кровь во искупление светлой идеи…

Государь был искренне убежден в единственной правильности своей позиции. В его представлении именно самодержавие обеспечивало до сих пор сплоченность русского народа, расширение империи, развитие сельского хозяйства, наук, ремесел. Последний российский самодержец служил этой идее. Подняться вровень с грозными испытаниями ему не было дано, и «пал без славы орел двуглавый». За эту идею российской государственности (как он ее понимал — священная идея и наследие тысячелетия) и принял Николай Второй мученическую смерть, отдав не только свою кровь, но и кровь жены, и кровь своих еще совсем юных детей.

Потоком лилась кровь.

Через кровь всех нечистых во имя коммунизма!

Ленин! Партия!

Я не задавался целью дотошно изучать быт, пристрастия и привычки последнего русского самодержца, но кое-что память сама пила. Привожу это «кое-что», совершенно не притязая на какую-либо полноту и стройность изложения. Это, так сказать, беглый и поверхностный взгляд, скорее даже мимолетный.

Из придворного словаря: «царствующий монарх», «высочайшее повеление», «всеподданнейший доклад», «высочайше утвержден», «имел счастие видеть государя», «Их (Его) величество удостоил меня разговором (почтил доверием)», «я имел честь доложить», «всемилостивейший государь соизволил», «Его величество выразил нам недоверие», «правительство Его величества»…

Подписи государя императора на государственных документах непременно покрывались специальным лаком — на вечные времена.

Когда Николай Второй хотел прервать беседу, он обычно говорил: «Я это знаю». Когда соглашался, часто говорил: «Разделяю ваше мнение». Или: «Есть сведения, и я спрашиваю вас».

Если что-то ему претило в человеке, становился «глухим, как стена». На возражения придворных не говорил «нет», а — «мы так хотим», «мы можем принимать кого хотим».

Распутин проник в царскую семью через дядю царя — «длинного Николашу» (великого князя Николая Николаевича).

Николай Второй не умел спорить, поэтому делал вид, будто соглашается, а после поступал по-своему. Это раздражало многих сановников и министров и порождало легенды о легкомыслии, ветрености и ненадежности царя.

У последнего самодержца не было личного секретаря, у него был камердинер, которому он доверял и некоторые секретарские обязанности (по мелочам), а так все делал сам. У Александры Федоровны обязанности личного секретаря исполнял Ростовцев — внук того Ростовцева, который предал декабристов и после верно служил царю Николаю Павловичу.

Сразу встав с постели, Николай Второй имел обыкновение накидывать халат. Одевался без помощи слуг. В быту был прост, с прислугой обращался как с близкими людьми, каждого звал по имени-отчеству. Обыкновенно не говорил ни по-французски, ни по-немецки, хотя владел этими языками безукоризненно. Так, иногда бросит две-три французские фразы. По-немецки же — ни звука, и не только он, но и вся семья. Этим они как бы отгораживались от своего германского происхождения, давали понять, что это происхождение ничего не значит, а они русские и служат только России.

В обращении последний русский самодержец был прост, без церемоний, хотя и не выносил даже намека на фамильярность. При неловкостях мучительно краснел. Его отличали хорошие манеры, врожденная непринужденность. Он располагал к себе. Говорил низким басом — это от отца, огромного Александра Александровича. Обожал охоту, знал толк в лошадях, в ссылке прочел многое из русской классики. Ценил шутку и умел смеяться. А как увлекался фотографией!

За трапезой не были приняты разговоры о делах, это почиталось нарушением этикета, дурным тоном. Еда — это отдых, радость, смех. Командиры царскосельских частей по воскресеньям приглашались к высочайшему завтраку во дворец. Царь любил русскую одежду и часто ходил в простых рубашках, подпоясанных ремешком или шнуром. Любил слушать русские песни. Знал их.

По сторонним наблюдениям, Александра Федоровна оказывала больше влияния на мужа-императора, чем он на нее. В ряде случаев это имело роковые последствия.

Когда Николай Второй покидал столицу, Александра Федоровна стремилась регентствовать.

«Союз русского народа», как и другие монархические организации, имел сношения непосредственно с царем, минуя министра внутренних дел, что было совершенно необычно.

Николая Второго отличала феноменальная, в отдельных проявлениях просто нечеловеческая память. В быту был скромен, любил простую одежду, даже с заплатами (это тоже от отца, царя Александра Третьего). Был отзывчив на добро и ласков, по характеру — спокойный, уравновешенный, ни разу никто не слышал, чтобы он повысил голос. А вот сразу после отречения был долго «очень печален» — так показал на допросах бывший дворцовый комендант Воейков.

Вот самодержавный символ веры Николая Второго:

— монархия — единственная форма правления, органически соответствующая традициям и духу России;

— без царя нет и не будет настоящей России; те, кто против монархии, — против России;

— русский народ по природе своей монархичен и другую власть не примет;

— монархия — залог целостности и процветания России, залог сохранения ее национального характера, то есть веры, культуры, обычаев и достижений предков…

«…Нас привело сюда одно чувство — любовь к Отечеству и сознание долга перед Вами…» Это говорит князь С. Н. Трубецкой — виднейший представитель интеллигенции, говорит перед лицом царя. Да, крамола не страшна, она преодолима — опасен разлад. Из чего однозначно следует, что интеллигенция ее, эту крамолу, не поддерживает и ее отметает. Интеллигенцию тревожит, чтобы общий разлад не привел к расколу общества с последующим кризисом всего Российского государства. Ничто другое не занимает российскую интеллигенцию. Это говорит блестящий профессор первого на Руси университета.

Водилась партийная и околопартийная публика, мутила воду, стреляла, агитировала. Но интеллигенция, которая понимала свой государственный долг, чтила российскую государственность, поклонялась родной культуре, сознавала ответственность перед народом, чувства которого «с разных сторон эксплуатируются… ненависть, неумолимая и жестокая, накопившаяся веками обид и утеснений, обостряется…», — эта интеллигенция заявляет династии о своей глубокой верности, но обращает внимание на разлад в людях, который может привести к взрыву.

Государь не принял во внимание предостережения князя. Он не принял ни одного из множеств предостережений, хотя некоторые оказались воистину пророческими, мудрыми и пророческими.

И грянули выстрелы в стенах дома подрядчика Ипатьева, пополз по комнате едкий пороховой дым, и кисло, душно запахло кровью…

Однако долг государя не только в том, чтобы умереть достойно, и даже не в том, чтобы принести в жертву своих детей. Долг его — уберечь народ. Не позволить сорваться с креплений морали, долга, уважения к власти… Ничего этого государь не сделал. Жизнь кричала, наступала, требовала, а он никак не отзывался — был только примерным семьянином, порядочным человеком. А надо было быть государем! Ибо на тебе сходятся жизни всех, кто под твоей дланью. И если ты не справился, допустил распад и разлад — кровь оросит просторы твоего Отечества. Беда с тобой миллион раз оживет и повторится по всем краям и просторам державы.

Так и случилось.

Не уберег государь империю. Не уберег своих подданных.

А мы за ним не уберегли Россию. Сейчас, через 70 с вершком лет, пустили по ветру все, что добывали наши предки почти тысячелетие. Самое позорное поколение русских, даже не жертвы — просто торговцы и просители…

Михаил Константинович Дитерихс родился 4 апреля 1874 г. в семье офицера. Закончил Пажеский корпус — уже одно это давало заметные преимущества по службе и связи. В 1900 г. закончил Николаевскую академию Генерального штаба. В 1915 г. Михаил Константинович занял пост генерал-квартирмейстера Юго-Западного фронта, затем командовал русской дивизией в Македонии, на Салоникском фронте (в помощь союзникам), откуда вернулся в июне 1917-го.

Как начальник штаба кавалерийского корпуса Крымова генерал участвовал в корниловском походе на Петроград. После самоубийства Крымова Дитерихса назначают генерал-квартирмейстером ставки Верховного главнокомандования — сентябрь семнадцатого. Он окажется свидетелем гибели своего Верховного — генерала Духонина. С 3 ноября — начальник штаба Верховного.

В июле 1918-го командовал Сибирской армией у адмирала Колчака, в июле — ноябре того же года — Восточным фронтом (Западным для белых в Сибири). Будет настаивать на отводе сибирской Добровольческой Армии с Иртыша и переезде правительства из Омска в Иркутск. Михаил Константинович полагал, что это откроет возможность перегруппировать войска, привести их в порядок и — самое главное — наладить тыл.

Генерал Сахаров убедит адмирала в том, что это предложение ошибочно. Дитерихс покинет свой пост. Как покажут события, он был не просто прав, а глубоко прав. Не останься правительство в Омске — не бывать и адмиралу в плену.

По оставлении им поста главнокомандующего фронта адмирал Колчак наделит его в январе 1919 г. особыми полномочиями: дело об убийстве Романовых отныне сосредоточивается в руках Дитерихса.

В свою очередь Дитерихс добьется назначения Соколова следователем по данному делу. Уже один этот выбор оправдывал всю служебную деятельность генерала. Соколов с исключительной тонкостью и добросовестностью добудет все данные и представит миру неопровержимую картину злодейского умерщвления семьи бывшего императора. Это имело особое значение, так как опрокидывало доводы большевиков о непреднамеренном убийстве Романовых. Только благодаря усилиям Соколова большевикам не удалось запрятать эту страшную тайну, а они были очень близки к этому. Тайна могла кануть в вечность неразгаданной.

Адмирал Колчак поручит Михаилу Константиновичу доставить на тяжелый английский крейсер «Кент» вагон реликвий — вещей, оставшихся от царской семьи в Тобольске и Екатеринбурге.

Впоследствии Михаил Константинович окончательно разойдется с адмиралом. Горько, когда в трагический момент истории между единомышленниками нет единства.

После поражения Колчака проживал в Харбине. Был избран в Приморье Земским собором «единоличным правителем и воеводой земской рати» свободной от большевиков окраинной части Российской империи. Поэтому в июне 1922 г. срочно вернулся во Владивосток. Но Пятая армия Уборевича оказалась несоизмеримо сильнее. Белые бежали.

Скончался Михаил Константинович в 1937 г., прожив, в общем, немного — 63 года.

Книга «Убийство царской семьи и членов дома Романовых на Урале» была издана Дитерихсом во Владивостоке летом 1922 г. — всего за несколько месяцев до вступления в город Пятой армии Уборевича. В основу публикации положено следственное дело Николая Алексеевича Соколова. Такую же копию следственного дела получил от Соколова англичанин Роберт Вильтон. Его, Вильтона, книга была напечатана через год (в 1923-м) в Берлине под названием «Последние дни Романовых» — с тех пор не переиздавалась.

Ничто другое не способно вмешиваться в ход истории, коренным образом изменяя его, кроме того, что уже заложено в нее, содержится, невидимо присутствует. Наше настоящее обусловлено нашим прошлым.

Михаил Константинович напишет:

«17 января 1919 года адмирал Колчак возложил на меня общее руководство по расследованию и следствию по делам об убийстве на Урале Членов Августейшей Семьи и других Членов Дома Романовых».

Деятельное руководство расследованием, подробное ознакомление с каждым новым обстоятельством дела, а также самое прямое участие в боевых действиях против Германии в предыдущие годы дают Михаилу Константиновичу основания для вывода:

«…Германия не смогла одолеть своих противников в честном, открытом бою; тогда, не брезгая средствами борьбы, она бросила на наш фронт и тыл подлейшее из орудий борьбы, ужаснейший из ядов — яд политический, яд большевизма, заразу анархии. Но сама стала жертвой нанятых ею для этой борьбы рабов».

Относительно рабов Михаил Константинович заблуждался, впрочем, как и кайзер Вильгельм со своим Генеральным штабом.

Большевики весь этот мир, в том числе и священную особу кайзера, рассматривали лишь как удобрение под государство будущего — их, большевистское государство. Не их (большевиков) дергали за ниточки из Берлина, а они расчетливо и решительно готовили погибель всем, кто не вписывался в их схему организации жизни. Количество крови значения не имело. К убиению предназначался весь мир имущих, да и изрядная часть неимущих тоже, если она не признавала систему организации жизни по их догмам.

Нет, это были не рабы. Это были величайшие ловцы душ, холодные распорядители сотен миллионов жизней, великие отравители сознания людей и убийцы самого жуткого закала — по убеждению.

Однажды Дитерихс сказал: «Знаете, чем раб отличается от господина? Раб не может смотреть дальше своего желудка, не только не может — не способен».

Незадолго до мировой войны один из лидеров кадетской партии соорудил толстеннейшую рукопись — «Последний самодержец. Очерк жизни и царствования императора России Николая II», — редчайшую по документированности и показаниям очевидцев и оснащенную множеством фотографий, большинство из которых ныне не сохранилось. По цензурным соображениям рукопись была напечатана в издательстве Эберхарда Фровайна в Берлине, под боком у Вилли, как называл Николай Вильгельма Второго. В Россию она практически не поступила — сначала по соображениям все той же царской цензуры, после — советской, куда более свирепоханжеской, нежели царская.

Социалисты-революционеры вселяли ужас в хозяев старой России. Знаток сыскного дела Л. П. Меньщиков писал:

«…Царское правительство всегда боялось более террористических ударов, чем массовых выступлений, но это факт… Вот почему страстным желанием руководителей сыска (охранки) всегда было провести своих людей в террористические организации».

Однако терроризм социал-революционеров сходит почти на нет после 1905–1907 гг.

Меньщиков поначалу бунтовал против власти. Потом на стороне власти давил революционеров и выслужился в большие чины, а ордена имел едва ли не самые первые. Затем опять двинул против власти, став грозой всех провокаторов. Его главная работа — «Охрана и революция» (в трех самостоятельных частях), издание общества политкаторжан и ссыльнопереселенцев в Москве. Умер 12 сентября 1932 г. в Париже[121].

Троцкий в очерке «Гартинг и Меньщиков» пишет:

«Разоблачение провокации Меньщиков начал осенью 1905 года, когда он, еще состоя на службе, послал партии социалистов-революционеров письмо с указанием на двух провокаторов: Татарова и Азефа, из которых впоследствии первый был убит, а второй скрылся. К «полной реализации данных о шпионах» Меньщиков приступил после того, как перебрался за границу. Здесь, как известно, он прежде всего открыл Бурцеву настоящее имя Гартинга, затем через Бурцева же сообщил социал-демократии о том, что в ее заграничной среде вращается провокатор Батушанский (он же Барит). Одновременно он открыл бундистам провокатора Каплинского, социалистам-революционерам — Зинаиду Жученко; он же, как сообщалось, разоблачил заслуженного агента охраны — Анну Егоровну Серебрякову. Осенью 1909 года Меньщиков передал специальным делегатам партийных центров списки агентов охраны, причем на долю российской социал-демократии пришлось 90 фамилий, на долю Бунда — 20, польских революционных партий — 75, социалистов-революционеров — 25, кавказских организаций — 45, финляндцев — 20. В числе многих других Меньщиков раскрыл одну из масок «Нового времени», бывшего судейкинского агента Владимира Дегаева, который под именем Полевого… состоит теперь секретарем русского консульства в Нью-Йорке.

…Он (Меньщиков. — Ю. В.) скинул с себя свои двадцать департаментских лет, точно вицмундир снял, и не видит причин прятаться от света, наоборот, всячески ищет гласности… Искренне это или лицемерно — не все ли равно? Ведь и лицемерие есть не что иное, как подделка порока под добродетель…»

Нет, наши предки были закваски покруче. Пушкину по мере сил пособлял Миллер — лицеист более позднего выпуска и чиновник канцелярии Третьего отделения, то бишь жандармского.

И ни один гэбэшник или осведомленный журналист не откроет имен предателей дружбы, доверия, провокаторов (ими напичканы партии и общественные организации — предательство стало выгодной профессией, кормит), не донесет до народа имен осведомителей, наушников (от этого наушничества ломаются жизни, раскалываются семьи, люди убивают себя…). Нет, бережем гной и отраву.

Предатели нынче в чести. А их бы каленым железом отделить от тела народа, вывести, выжечь — пусть корчатся, это их дело, но отучить людей от почета предательства, житья на горе других…

И еще: нельзя не отметить литературные способности Льва Давидовича. Пишет он ясно, мысль не запутывает его, как пьяного собственные ноги. Ни один партийный вождь, кроме Ленина, не мог совладать со словом: не та стихия.

Из-за спада террора социалистов-революционеров царь и его ближайшее окружение считали, что эсеры, и особливо эсдеки (другая ветвь социалистов), не столь страшны, как кадеты (конституционные демократы).

Социал-демократы — и меньшевики, и большевики — слишком малочисленны и не имеют влияния. К тому же департамент полиции через сеть провокаторов (секретных сотрудников) держит их самые важные организации под надежным контролем. Число предателей накануне Февральской революции составляло несколько тысяч.

Читатель, задержись на этой цифре, обдумай, оглянись…

Только в большевистской партии провокаторами являлись член ЦК и редактор «Правды» М. Е. Черномазов (охранная кличка — Москвич, жалованье от охранки — 200 рублей в месяц); член последней, IV Государственной думы и член ЦК Р. В. Малиновский (Нина, Икс, 500 рублей; вместе с Зиновьевым и Каменевым самый близкий к Ленину человек в партии); член III Государственной думы В. Е. Шурханов (Лимонин, 75 рублей); член Московского комитета А. И. Лобов (Мек); М. И. Бряндинский, секретарь Московского комитета, заведующий общепартийным паспортным бюро, заведующий общепартийным транспортом запрещенной литературы из-за границы (Вяткин, Кропоткин); член Областного бюро Центрального промышленного района, слушатель партийной школы на Капри А. С. Романов (Пелагея, 100 рублей); А. Г. Серебрякова (Дама Туз, Мамочка, Субботина, кроме пособий в 2 и 10 тыс. рублей, пожизненная пенсия в 1200 рублей на каждый год), а за ними и другие активисты партии, слушатели ленинской школы в Лонжюмо и т. п. — Я. М. Житомирский (Обухов, Андрэ и др., две тысячи франков), И. Г. Кривов (А. Н. О.), А. К. Маракушев (Босяк, 50 рублей), А. А. Поляков (Сидор)…[122]

И это далеко не исчерпывающий список.

Кроме Малиновского, в Государственной думе четвертого созыва провокатором охранки являлся и депутат Ильин (от Мелитополя).

Малиновский, оказавшись в годы мировой войны заключенным в германском концлагере, повел среди русских военнопленных большевистскую пропаганду, искренне раскаявшись в содеянном — о чем после заявит на суде. Проберется в Москву и добровольно сдастся властям в 1918 г. Незамедлительно будет судим. На процессе в Кремле негласно (за занавеской) присутствовал Ленин. Малиновский шесть часов держал страстную речь в свою защиту, однако был приговорен к расстрелу и сразу казнен. В то лето ему исполнилось 42 года.

Поистине королевское место среди даже именитых провокаторов занимает Анна Серебрякова (Мамочка). Основная работа Мамочки была направлена против большевиков и отчасти — меньшевиков, но мадам не брезговала и эсерами.

В своей книге Меньщиков пишет:

«…Мамочка — единственная в своем роде, перед которой и знаменитый Азеф не более как «мальчишка-щенок», — отделалась по приговору суда (советского. — Ю. В.) семью годами тюремного заключения… Я не знаю другого случая (в моей «Черной книге» зарегистрировано несколько тысяч предателей), чтобы кто-нибудь из секретных сотрудников охранки так долго, непрерывно и столь активно агентурил для политического сыска… Революционный кредит Серебряковой стоял так высоко, что Зубатов хвалился: „…революционеры к нам сами с докладами являются“ или „…ни один нелегальный не побывает в Москве, чтобы с поклоном к нам не пожаловать…“».

Серебрякова даже после Октябрьской революции на целых пять лет умудрилась сохранить себе постоянное пособие, сначала от собеса, потом от Цекубу — Центральной комиссии по улучшению быта ученых при Совете Народных комиссаров (эта комиссия начала свою работу в декабре 1921 г. как долженствующая помочь русским ученым, которые вместе со всем русским пролетариатом в момент наивысшего напряжения сил страны «для борьбы на гражданских фронтах» оказались в «невыносимо тяжелом положении»…). С тех пор и сохраняется эта система пайковой подкормки (после сюда присовокупились отдельные санатории, персональные дачи, машины и пр.). Никак не выберется республика на честный и прямой путь равенства и справедливости — ну нет у нее крепости и устойчивости без подачек, пакетов, пайков и вообще всякого присвоения общественного продукта под видом исключительной заботы о разных выдающихся личностях, и «женевцев» в первую очередь…

К 1914 г. большевистская партия была загнана в глубокое подполье и эмиграцию. Из того, что осталось, изымается в ссылки и тюрьмы ровно столько, сколько нужно, чтоб местные организации вовсе не развалились и не появилась необходимость внедрения в новые со всей хлопотностью таких операций. Через осведомителей департамент полиции знал почти все о жизни партии, вплоть до основных посетителей Ленина и приблизительного содержания их бесед и планов вообще. Внушительная блокада.

Все вожди партии находились или в тюрьмах, ссылках, бегах, или в эмиграции. Никто из них к началу Февральской революции не просматривался ни в Москве, ни в Киеве, ни в Петрограде.

«1917 год явил чрезвычайно интересную картину, — пишет Меньщиков. — Революция вскрыла одно весьма пикантное обстоятельство. Оказалось, что в составе Советов рабочих депутатов, игравших такую роль в первый момент переворота, находилось более тридцати осведомителей охранки, причем один из них был председателем, три — товарищами председателя Совета рабочих депутатов, два — редакторами «Известий» Совета рабочих депутатов, один — председателем Союза деревообделочников…»

После победы революции большевики расстреляли некоторых самых крупных провокаторов: Малиновского, Озоля, Марию Бейтнер, Вадецкого, Горбунова, Каплинского, Лобова, Леонова, Полякова, Романова, Соколова, Аристова, Курляндского…

А тогда, после революции 1905–1907 гг., царь более других стал опасаться и ненавидеть… кадетов! По его мнению, они представляли наибольшую угрозу престолу. И самое досадное — их разгромить невозможно. Они действуют открыто: и через Думу, и через общественные организации. Дума все время покушается на его прерогативы неограниченного монарха, будоражит народ, заявляет о каких-то правах народа, делает известным едва ли не все прегрешения власти — и ничем сие не пресечь!

Трудно поверить, но именно таким было настроение царя в канун роковых дней февраля семнадцатого.

И вот, за единственно ничтожным исключением, той кадетской книги «Последний самодержец…» нет даже в самых первых книжных хранилищах Советского Союза. В то время как она является важнейшим источником сведений о царе, русском дворе и крупной бюрократии и в ряде случаев используется советскими историками.

В роду Романовых передавалось, со слов будто бы очевидца, о существовании предсказаний Серафима из Сарова. Это предсказание относилось к будущим царствованиям. Текст предсказания якобы был записан отставным генералом и по приказу Александра Третьего хранился в архиве жандармского корпуса, являющегося как бы и архивом династии.

«В начале царствования сего монарха, — сообщала запись прорицаний о времени царствования Николая Второго, приведенная в той кадетской книге, — будут несчастья и беды народные. Будет война неудачная. Настанет смута великая внутри государства. Отец подымется на сына и брат — на брата. Но вторая половина правления будет светлая, и жизнь государя — долговременная».

Это не могло не произвести впечатления на Николая. К тому же кое-что из прорицаний уже исполнилось: Ходынка, голод по многим губерниям, сокрушительный террор эсеров с сопутствующей ему смутой[123]. Ждали своей очереди неудачная война с Японией, революция 1905–1907 гг. и еще более сокрушительные Февраль и Октябрь семнадцатого — все в совершенном соответствии с прорицаниями Серафима. Вот только вовсе не состоялись ни вторая половина правления, ни бытие царя вообще…

Серафим и по сию пору чтим среди верующих. А тогда его отшельническая, скорее, даже подвижническая жизнь с долгими стояниями на камне, погружениями в ледяную воду, простосердечие и молитвенность привлекали в основанную им пустынь множество ищущих утешения.

После его кончины монастырь имел все основания для канонизации своего святого. Препятствием было лишь то, что не прошло ста лет, необходимых в таком случае для пребывания будущих мощей «под спудом», то есть в могиле.

13 июля 1902 г. (как раз пора диспутов Ленина, Чернова, Плеханова в Женеве) императрица потребовала от Победоносцева объявить Серафима Саровским святым. Победоносцев являлся обер-прокурором Святейшего Синода и в некотором роде — наставником государя. При всей своей преданности престолу Победоносцев все же воспротивился столь стремительному «святопроизводству»: шесть дней, данные для этого императрицей, — чересчур ничтожный срок. Императрица трижды повторяла требование — Победоносцев не уступал. Лишь когда он получил записку от самого Николая, Святейший Синод сдался.

Все же на процедуре канонизации местный архиерей отказался подписать протокол о нетленности мощей. Министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов Плеве добился молниеносного устранения архиерея. Новый — готов был удостоверить любые бумаги. Словом, через несколько дней августейшая чета отправилась в Тамбовскую губернию за святостью.

Эта поездка в Саров проходила под лозунгом единения царя с народом.

Николай Второй и Александра Федоровна в религиозном экстазе молились в окрестных церквах, у камней, источников и даже купнулись в прудике Серафима.

Полицейские же, что ни день, составляли протоколы о чудесных исцелениях. Россию тогда наводнили фотографии празднества, в том числе и знаменитого прудика, где набирались святости августейшие супруги. Отзвуком этих событий явился и столь неувядаемо популярный фильм Протазанова «Праздник святого Иоргена», снятый через четверть века уже в другой России.

Император записывает 18 июля того же, 1902 г.:

«Во время крестного хода… мы несли гроб на носилках. Впечатление было потрясающее… очень торжественная минута была, когда началось прославление и затем прикладывание к мощам…»

Вместе с императором носилки подпирал плечом его дядя, великий князь Сергей Александрович — генерал-губернатор Москвы, ее некоронованный повелитель.

Вся эта процедура объяснялась не только выдающейся религиозностью августейшей четы, а была связана с надеждами на рождение наследника. Поэтому, когда в 1904 г. Александра Федоровна разрешилась сыном, в кабинете Николая Второго заняла почетное место икона святого Серафима, а набожность царской семьи вознеслась еще пуще. Они уже дозревали до Григория Ефимовича…

А тогда была радость: наконец-то наследник! После четырех дочерей — сын! Об этом Россия была оповещена манифестом, в коем, среди прочего, крестьянам прощались недоимки.

Наследника счастливый отец нарек Алексеем — в честь царя Алексея Михайловича, память о котором особо почитал последний самодержец.

Августейшие родители называли Алексея — Бэби, Крошка, Малютка, Солнечный Луч…

А в Порт-Артуре и на полях Маньчжурии уже кипела кровавая сеча. Россия и отозвалась на канонизацию мощей Серафима Саровского едкими стихами. Одни хлеще других загуляли по России, к примеру как эти:

Государь император лично благословлял войска перед отправкой в Маньчжурию. Верхом, в руках большая икона, а войска на коленях, точнее, на одном колене.

За Бога, Царя и Отечество!

А книжный раскоп о сибирской Директории? Тогда-то я и разузнал о Болдыреве. Тут все начала начал в Учредительном собрании. Выборы в собрании застолбили на 12(25) ноября 1917 г. — нет, не большевики, а еще Временное правительство.

28 сентября 1917 г. «Правда» напечатала список кандидатов в депутаты этого собрания от Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков)[124].

Список не алфавитный, в основном выдержанный в порядке партийной иерархии, так сказать, генеральства (это партийное генеральство даст после такие всходы!), чем и примечателен. Первые 25 кандидатов являлись официальными кандидатами ЦК РСДРП(б). Наиболее точен, иначе говоря выдержан, список в своей первой половине.

1. Ленин Владимир Ильич

2. Зиновьев Григорий Евсеевич

3. Троцкий Лев Давидович

4. Каменев Лев Борисович

5. Коллонтай Александра Михайловна

6. Луначарский Анатолий Васильевич

7. Бухарин Николай Иванович

8. Пятаков Георгий Леонидович

9. Сталин Иосиф Виссарионович

10. Рязанов Давид Борисович

11. Бубнов Андрей Сергеевич

12. Милютин Владимир Павлович

13. Рыков Алексей Иванович

14. Ногин Виктор Павлович

15. Покровский Михаил Николаевич

16. Крестинский Николай Николаевич

17. Ларин Михаил Александрович

18. Сокольников Григорий Яковлевич

19. Шаумян Степан Григорьевич

20. Смирнов Владимир Михайлович

21. Стучка Петр Иванович

22. Шмидт Василий Владимирович

23. Киселев Алексей Семенович

24. Дзержинский Феликс Эдмундович

25. Смирнов Александр Петрович

26. Петровский Григорий Иванович

27. Муранов Матвей Константинович

28. Бадаев Алексей Егорович

29. Крыленко Николай Васильевич

30. Лозовский Соломон Абрамович

31. Ольминский Михаил Степанович

32. Шляпников Алексей Гаврилович

33. Степанов Сергей Иванович

34. Иоффе Адольф Абрамович

35. Лещиньский Юлиан

36. Уншлихт Иосиф Станиславович

37. Яковлева Варвара Николаевна

38. Свердлов Яков Михайлович

38. Осинский Валерьян Андреевич

С этими силами большевики вступали в революцию.

В данном перечне партийных иерархов Троцкий — третий. Через пять недель вспыхнет революция, и Троцкий за считанные недели вознесется в «самые-самые» — поделит в списке первое и второе места аж с самим Лениным. Что примечательно, Сталин в данном списке стушевывается среди прочих. Не оперился еще Иосиф Виссарионович, все душегубство с народной любовью еще впереди. Правда, ранг в списке выдерживается лишь для самых первых, чей авторитет бесспорен, так сказать, бесспорные вожди. Как видим, накануне переворота таковыми являются Ленин, Зиновьев, Троцкий и Каменев. С остальными ясности пока нет.

Первую такую расстановку произведет Октябрьская революция.

А на Западе бушует война, 20 ноября — 6 декабря все того же, 1917 г. немцы и Антанта сойдутся в сражении при Камбре — здесь англичане впервые применят большие массы танков…

На II съезде Советов Ленин пообещал в случае поражения большевиков на выборах подчиниться воле народных масс и устраниться от власти. Россию обежало это известие.

Через пять дней после победы революции –12 ноября 1917 г. — Россия «голоснула» (любимое выражение Ленина) за депутатов Учредительного собрания.

До своей победы 7 ноября 1917 г. большевики вполне серьезно и вдумчиво относились к Учредительному собранию (еще одно средство «раскачать» устои государства) — властью-то они еще не располагали. Тут любая зацепка за нее — несомненный плюс, а уж такая!

Зато после победы революции разговор о собрании… на кой ляд вообще выборы? Они получили власть, не ограниченную во времени и средствах, иначе говоря — бесконтрольную.

Большевики уже нутром не принимали эти самые выборы — к ногтю всех болтунов! Власть утверждает сила. На что тогда диктатура пролетариата? Да при нынешнем раскладе разводить комедию с выборами и речами, как в каком-то «аглицком» парламенте? Ну разжижение мозгов! Декрет о земле и без того решил все в пользу советской власти. Мужик теперь наш, не эсеровский. Теперь он так вцепился в землю! Ну после ленинского Декрета о земле — вчерашний день все эти голосования. Ну не поспевает календарь за событиями…

И все же тощие дни отделяли большевиков от захвата власти: все в разброде, и милиции нет, и судов, и армии, и ВЧК, и вообще ничего нет. Ну непочатый край работы! Поневоле посулишь что угодно и согласишься на что угодно. А в общем-то, конечно, погорячились с этим обещанием устраниться.

Итак, 12 ноября 1917 г. Россия избирала депутатов Учредительного собрания. Мандаты получили 370 эсеров, 175 большевиков, 40 левых эсеров, 17 кадетов и 15 меньшевиков, то есть большевикам досталось менее четверти всех голосов. Россия проголосовала за революцию, но без большевиков. До сих пор это в обиду строителям светлого завтра. Чего только не сочиняют, дабы затемнить этот упорный факт.

Ленин сразу ухватил суть: в штыки эту контрреволюционную волю народа, а обоснования сыщутся. На то и диалектика, напрасно, что ли, ею восторгаются и натаскивают себя? Да на каждый день она, ни шагу без нее! И противоположности тождественны, и все такое прочее: по нашей жизни — ну нарасхват! Любой закон сразу усохнет — ну шагай через него. А как иначе, коли он из формального мышления и разных надуманных справедливостей. Да за благо народа любого — враспыл! Да вчерашняя эта воля народа — голого мужика, мужика без земли!

5 января 1918 г. в Петрограде состоялось открытие Учредительного собрания — того самого, что должно было волей народа определить характер государственного устройства России. Оно для того и замышлялось: по воле большинства скроить будущую жизнь. Потому собрание и называли еще органом народовластия.

А уж всей крестьянской России, стало быть, и солдатам с матросами, никакой заботы до этого самого народовластия: знай переваривает Декрет о земле. Это — закон! Да теперь хоть весь мир развались и тресни, а землица-то при нас. На кой ляд там разные устройства и вообще блуд словесный?! Даешь пахоту!..

Ленину это и нужно: рылом уперся мужик в землицу. Вот она, своя!

Мужики и ведать не ведали, что грянет военный коммунизм, а затем и колхозы и вообще сотни пленумов ЦК по сельскому хозяйству — ну ни сном, ни духом такое вообразить не могли. Да и на кой ляд это, ежели вот она, земля, — бери плугом, сохой, лопатой…

«Учредилка» отказалась утверждать ленинские декреты.

На следующий день ее разогнали красногвардейцы, за старшего был Железняков. Ну тютелька в тютельку, как советовал Георгий Валентинович на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии в 1903 г.: разогнать русский парламент через две недели, если состав его не будет соответствовать интересам партии, или, напротив, сделать бессрочным, если состав будет соответствовать этим интересам, а кроме того, лишить буржуазию избирательных прав, ограничить, вплоть до отмены, свободу слова, не считаться с неприкосновенностью личности…

Георгий Валентинович как основоположник российского марксизма мог давать еще и не такие советы. Злым гением русского народа предстает Плеханов в наслоении лет…

А в таком разе зачем ждать «плехановские» две недели? Одни лишь осложнения набегут, после доказывай, комбинируй. В разгон это сборище!

И спело Учредительное собрание во главе со своим председателем Черновым (да-да, это он тогда, в Женеве, у изголовья «женевской» твари клялся Марксом) «Интернационал» на прощание (а кто утверждает, что — нет, при открытии пели). Адмирал Колчак вспомнит об этом через два года в Иркутске на допросе, аж перед самым расстрелом. И даже тогда его прошибет озноб от такого финала: помилуйте, какой же это орган народовластия, коли распевает большевистский гимн о мировой резне! И кому передавать власть ему, Верховному Правителю России, — этим самым певунам-декламаторам, этим недоноскам от зрелой государственной воли? Да хватит уже России эсера Керенского и нынешнего развала! Еще разваливать? Ну не для того на адмирала возложили верховные полномочия… И, надо полагать, выматерился после этого, ибо был большой мастер на крепкие выражения. Чтил традицию, а она тянулась от неистового царя-реформатора — самого Петра Алексеевича…

И впрямь, срамно завершило свою односуточную жизнь Учредительное собрание. Тешит этот кадр в фильме: матрос

Железняк-младший распахивает окно в Таврическом, проветривает после разгона депутатов.

Этого Железняка-младшего, будущего командира бронепоезда и героя Гражданской войны, не следует путать с его разбойным братцем. Поначалу оба брата анархиствовали в Питере: грабили, щелкали без суда разных «бывших», баб мяли без разбора. Ну такой простор после казармы и кубрика!

Погодя Железняк-младший остепенился, подался с отрядом матросов на Юг, а вот старший доигрался: расстрелян чекистами как злостный и неисправимый бандюга, насильник и анархист. Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич все это подробно описал. Сердце обмирает от событий тех месяцев в Петрограде. Брали матросские и солдатские компании кого хотели и творили что угодно. Стыл Питер без власти, опозоренный и бессильный.

Писатель Виктор Шкловский (скончался в декабре 1984 г.) сравнивал послеоктябрьский Петроград с человеком, у которого вырваны взрывом внутренности, но он еще жив и даже говорит…

Разгон Учредительного собрания поневоле обращал большевиков к террору. И отнюдь не только против прежних хозяев России, но и против всех самостоятельных, независимых граждан, будь то крестьянин, рабочий, социалист и даже свой — из большевиков. И это тоже из азов диалектики.

Уходить на Юг члены Учредительного собрания поостереглись. Там копил силу Лавр Георгиевич Корнилов. Его на парламентское красноречие не купишь. Да еще пристали к нему бывший начальник штаба русской армии в войне с Германией генерал Алексеев, бывший командующий фронтом генерал Деникин и, почитай, еще не один десяток бравых генералов и старших офицеров с самыми громкими боевыми именами. Да казачишки на Дону и Кубани явно не из приверженцев избирательных урн. Словом, Лавр Георгиевич даст маху — эти не дадут. Приладят «галстучек»…

Это Лавру Георгиевичу приписывают выражение: «Змий все же ужалил Победоносца». Генерал намекал на фрагмент фамильного герба Романовых: Георгий Победоносец с коня поражает копьем гада — в изначальном понимании это символизировало избавление от монголо-татарского ига…

Посему оставался горемычным парламентариям один путь, на Восток: вроде гостеприимный, чистый на старорежимных генералов и еще покуда без большевистских крайностей. Самое время попытать свою власть, к тому же не так голодно. И потянулись члены бывшего Учредительного собрания на Волгу, преимущественно в Самару. Впрочем, еще до революции, как говорится, спокон веку, Поволжье являлось опорой эсеровской смуты. Гроза сыска, последний начальник Московского охранного отделения жандармский полковник Мартынов, называл Саратов всероссийским центром социалистов-революционеров.

В подпитии Самсон Игнатьевич имел обыкновение развлекать себя грустными «маринками», подыгрывая на щекасто-блестящей губной гармошке. «Маринка» — это на жаргоне Самсона Игнатьевича песенка, из не признанных официально, но вполне приличная, даже более того — страдательно-патриотическая и «жалостная». В войну этих «маринок» насочиняли — и не сосчитать. Но большинство «маринок» — с непристойностями, дома не заведешь. Самсон Игнатьевич такие презирал. В его «маринках» каждое слово можно осколком кирпича без утайки на стене корябать — все из хрестоматии. Бывало он попоет-попоет, а после и подыграет. Этих трофейных гармошек понавезли с фронта — под каждым кустом скулили. И вот по этому гармоническому сопровождению я частенько угадывал, дома ли Самсон Игнатьевич, еще не заходя к нему (само собой, летом, когда окна настежь).

Надо признать, слух у него был предельно точный, просто дирижерский. И даже при его ржавоводопроводных голосовых связках пение производило впечатление. Не раз и не два я заставал под окном у него какую-нибудь престарелую тетю с мокрыми щеками.

Бывал в такие минуты Самсон Игнатьевич мягок, задумчив и доступен. Хорошо помню, как в праздник седьмого ноября, наигравшись и натешивши себя, он сказал: «Знаешь, Юрка, что такое понять все? Значит простить. А я так не умею…» Именно в тот вечер он вдруг промолвил: «Живем мы, брат, тараканами в щели». Я обратил внимание на открытки с видами неизвестных городов. Это было удивительно — такие он не собирал. Они постояли на этажерке только вечер, и больше я их не видел.

Несмотря на болезнь, держался Самсон Игнатьевич молодцом и вовсе не шаркал ногами, а летом, под загаром, так почти и не пугал встречных, хотя единственным украшением его сизой помороженности являлись брови — седые, пышно-разлатые, как у мудрецов на картинках.

Самсон Игнатьевич не обращался к воспоминаниям с какой-то преднамеренностью. Нет, факты и фамилии как бы нечаянно, без умысла вываливались из него. Так, сама собой вывалилась из него фамилия того царско-колчаковского следователя Соколова.

Тут накладываются одно на другое два имени: Старынкевич и Соколов. Этот Старынкевич — родственник симбирского генерал-губернатора Старынкевича, сраженного бомбой террориста в сентябре 1906-го. Наш сибирский Старынкевич — из бывших эсеров, в начальном составе правительства Колчака справлял должность министра юстиции и, таким образом, какое-то время отвечал за расследование обстоятельств гибели царского семейства. А Соколов?..

Практическое расследование оказалось за Соколовым. И так он в нем преуспел — наши этот отчет в конце 20-х годов тиснули специальным «закрытым» тиражом для красных судейских работников: пусть вдохновляются мастерством. Впрочем, все это могло быть и не так, каков спрос с Самсона Игнатьевича?

Николай Алексеевич Соколов родился в 1882 г. в Пензенской губернии. В Пензе окончил гимназию, в Харькове — университет.

Революция застала его на должности судебного следователя по важнейшим делам. В крестьянской одежде он пробрался в Сибирь. В Омске становится следователем по особо важным делам.

30 июля 1918 г. следователь Наметкин открыл дело об убийстве царской семьи. Некоторое время спустя дело принял Сергеев. Оба судейских чина явно не справлялись со следствием. По настоянию генерала Дитерихса к разработке дела привлекается Соколов.

5 февраля 1919 г. адмирал Колчак вызвал Соколова как следователя по особо важным делам при Омском окружном суде и распорядился ознакомиться с материалами следствия.

6 февраля Соколов докладывал адмиралу о предполагаемом порядке следствия.

Вечером того же дня адмирал снова принял Соколова и сообщил о своем решении возложить расследование на него, Соколова.

Верховный Правитель России издал особый акт, ограждающий Соколова от каких-либо упреков или посягательств.

В эмиграции Соколов продолжает работу над следственным делом, но… 23 ноября 1924 г. Николая Алексеевича находят мертвым в саду его дома: сдало сердце. Прожил он всего 42 года.

Мировая юридическая наука признает высокий уровень следствия, произведенного Соколовым.

Его похоронили возле Сальбри (Франция). Друзья установили на могиле крест с предельно сжатой и точной эпитафией:

«Правда Твоя — Правда вовеки».