"Женевский" счет

Глава XI ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Адмирал сел в свой личный поезд из брони, пушек и пулеметов еще 12 ноября 1919 г. в Омске, за два дня до захвата его Пятой армией Тухачевского. И с тех пор все бедует на колесах. Сначала литерная серия поездов Верховного Правителя России насчитывала восемь самостоятельных составов — грохота и страха на добрые шесть десятков верст. Земля ходуном под броневыми составами.

Замри, Русь!

В один из составов загружен золотой запас — достославный трофей Комуча и легиона в августе 1918 г.: около 30 тыс. пудов золота и других драгоценностей, тех самых, из Казани, припрятанных еще Керенским от вполне возможного захвата немцами в Петрограде.

Всего в восьми «лейб»-составах разместилось не менее тысячи человек: все отлично вооруженные, с боевым опытом мировой войны и преданные идеям белого движения. Ни одного мобилизованного — только добровольцы. Верховный Правитель не сомневался: на каждого можно положиться.

Исключительное значение придавал адмирал золотому запасу. Не спускал с него глаз. Вел впритык за своим могучим бронепоездом. Золото это — одна из последних ставок. С золотом все не бессмысленно начинать сызнова. Там едва ли не треть золотого запаса России — почти 500 тонн! Еще неизвестно, кто проиграл. История любит заходы с нуля. Лишь самым сильным духом по плечу ее капризы. Никогда он, Александр Колчак, не смирится с пятиконечной властью большевиков, хотя народ отказывает в сочувствии белому движению. Однако белое движение — от народа. Оно призвано спасти народ от завоевания большевиками. Самое грозное и ядовитое оружие большевиков — демагогия. Извращение фактов, ложь, лесть невиданного размаха и ярости. И еще ненависть, которую они сеют в души.

Это были основополагающие мысли Колчака.

Все ничего, пока Верховный Правитель пребывал в соприкосновении с боевыми соединениями своих армий, а как заспешил в Иркутск, оторвался от своих, тотчас превратился в игрушку союзников. Слишком поздно понял это «его высокопревосходительство».

Но все по порядку.

От Омска до Тайги поезд Верховного Правителя не терял связи со штабом главнокомандующего Восточного фронта генерала Сахарова. Каппелем он будет замещен лишь 11 декабря. На данном отрезке пути Верховный Правитель часто и подолгу совещался с военными и местными властями. Следовало организовать отпор и внушить людям веру в благоприятный исход событий. Судьба движения отнюдь не предрешена…

С главкомами Колчаку определенно не повезло. Дитерихс и Сахаров оказались малоспособными в военном искусстве. На Востоке не было Алексеевых, Корниловых, Деникиных, Врангелей… Беден на личности Восток…

В ответ на интригу братьев Пепеляевых адмирал подписывает указ об освобождении с поста премьер-министра Вологодского и назначении на его место Виктора Николаевича Пепеляева. Адмирал стремится любой ценой избежать раскола — недопустимо даже самое незначительное ослабление власти.

На станции Тайга Верховному Правителю доложили о беспорядках в Иркутске. Он распорядился двигаться с наибольшей скоростью — личным присутствием и руководством рассчитывает удержать в повиновении свою новую столицу. Скорость передвижения имела буквальное значение жизни или смерти. Ведь в ноябре тыл еще не был разорван восстаниями по единственной железной дороге — в Красноярске, Нижнеудинске, Черемхове… Еще не поздно было принять меры, и имелись для этого силы, хотя лихорадило уже всю громаду тыла.

Теперь легион распоряжается его судьбой и в значительной мере судьбой возглавляемого им движения, а у них, белочехов, на сей счет свои соображения. Они желают видеть Сибирь демократической, следовательно, эсеровской. У них на родине правление почти такого же толка. И еще им, легионерам, до зарезу нужно обеление. Не могли же они знать, что у них прорежется республика со своим паном президентом Масариком. Парламент, гласность, уважение личности, свобода! 14 ноября 1918 г. Чехословакия провозглашена независимой республикой.

Этот поворот в настроении прежде союзных ему белочехов Верховный Правитель совершенно проглядел. Если и не проглядел, то не придал должного значения. И в этом его сокрушительный просчет и просто даровой, но очень внушительный начет для красных.

13 октября Ленин отправляет телеграмму в два адреса: «Реввоенсовет 5, Смирнову…

Комтуркфронт, Фрунзе

Директива Цека: ограбить все фронты в пользу Южного. Обдумайте экстреннейшие меры, например спешную мобилизацию местных рабочих и крестьян для замены ими ваших частей, могущих быть отправленными на Южфронт. Положение там грозное…»

Через восемь дней в адрес Смирнова уходит еще одна телеграмма:

«Реввоенсовет 5, Смирнову…

Фрумкин передал мне Ваши мысли о ненужности Востфронта… Нам дьявольски нужен комсостав. Затем сообщите, сколько войска при начавшемся у вас наступлении можете дать и когда Южфронту».

Нет больше армий Колчака, кроме каппелевской. Разрозненные очаги сопротивления настолько незначительны и слабы — Восточный фронт уже и не нужен. Во избежание столкновения с Японией движение «на Восток» под фактическим запретом. Об этом свидетельствует очередная «молния» Ленина Смирнову, отправленная 15 декабря:

«Омск, Реввоенсовет, Смирнову…

Поздравляю со взятием Новониколаевска. Позаботьтесь всячески о взятии в целости Кузнецкого района и угля. Помните, что будет преступлением чрезмерно зарываться на Восток…»

Но уже задолго до отъезда (какой же это отъезд — это бегство, тыл распадается) барон Будберг отметит в дневнике крутое изменение в настроении народа:

«Год тому назад население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше, и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, от нас не ждет ничего доброго.

Весь тыл — в пожаре мелких и крупных восстаний: и большевистских, и чисто анархистских (против всякой власти), и чисто разбойничьих, остановить которые силой мы уже, очевидно, не в состоянии…»

И далее запись 26 августа 1919 г.:

«Неприятно смотреть на висящую в моем кабинете огромную карту, на которой… офицер наносит красными точками пункты и районы восстаний в нашем тылу; эта сыпь делается все гуще и гуще, а вместе с тем все слабее становится надежда справиться с этой болезнью…»

Отступление принимает характер катастрофы, разгрома.

18 сентября Будберг с горечью записывает:

«…Атаманы считают, что наша песня спета… Сейчас идет захват всех идущих с востока грузов (это грабеж имущества и ценностей, увозимых в тыл. — Ю. В.); захват Семеновым первого эшелона золотого запаса, отправленного во Владивосток, обильно снабдил Читу золотой валютой и поднял атаманское настроение…»

Именно поэтому адмирал прикажет следовать эшелону с золотым запасом вплотную с его личным бронепоездом. Так они будут следовать до самого ареста адмирала. Правда, последнюю часть пути Верховный Правитель проделает уже в обычном вагоне второго класса. Бронепоезд отберут чехи…

Уорд отмечает одиночество Колчака:

«Никто в России, полагающий свои личные интересы на второй план сравнительно с общественным благополучием, не будет иметь друзей…»

Александр Васильевич Колчак часто вспоминал особняк на Атаманской улице — недобро, зло шарил памятью по его этажам и кабинетам.

Натопленность и чистота просторных комнат располагали к довоенному добродушию. Уверенностью и значительностью светились лица господ министров. Обнадеживал энергией Верховный главнокомандующий — генерал-лейтенант Болдырев, дороднохлебный, неторопливый и обстоятельный во всем, даже в самых пустячных бумагах: привычка от преподавания в академии. Шуршали вощеные карты, успокаивающе пощелкивала указка. Степенно, с сознанием историчности каждого мгновения распахивались папки, и усердно наскрипывали перьями секретари. За точностью и полнотой протоколов следил с профессорской педантичностью умнейший и ехиднейший господин Гинс (уже в 1921 г., будучи в эмиграции, Г. К. Гинс издает второй том своих воспоминаний «Сибирь, союзники и Колчак»). Для истории не щадит себя и секретарей господин управляющий делами Совета Министров и по совместительству председатель Государственного Экономического Совещания — любое действие Всероссийского правительства должно быть увековечено.

Ведь есть предел и смуте. Придут и расправятся в чистоте мирные, ласковые дни — куда им деться. Спустит дурную, разбойную кровь матушка-Россия — и успокоится, захлопочет за пирогами и наливками…

До переворота 18 ноября 1918 г. Александр Васильевич жил замкнуто, на заседаниях правительства угрюмо молчал — бессилие и безголовость в святом деле белого движения угнетали. Да и как, позвольте, быть в другом настроении, если Директория (опять же эсеры!) — глава всему белому отпору? Ведь все та же керенщина, но только в другой упаковке! Пустословие, митинговые приемчики, обещания, а в общем, все то же углубление зла.

Александр Васильевич уже не обольщался насчет всех этих народных избранников и партий. Что такое демократия по-эсеровски, он теперь тоже знает — научен. В руинах Россия после Керенского, в дерьме все святое, обмануты все чувства, погрязли в развращенности и вседозволенности граждане свободной России. Оттого все и на гнилых нитках.

Теперь, после многих месяцев яростного стремления подавить зло всей властью Верховного Правителя, адмирал был на грани потрясения.

Там, где он усматривал всего лишь хлябь, разверзлась пропасть, бездна, пространство без меры: ни начала, ни конца… какая-то мертвая, бездушная материя.

Поэтому и бывал Александр Васильевич столь невнимателен на докладах. Не удавалось ему белое дело. Есть золото, оружие, но люди, люди?!

Нет, они есть, но слишком немногие из них по праву могут носить это имя, прочие тонут в мрази. Развал ширится — и остановить его выше сил. Все пороки, какие только мыслимы, сгустились и бродят в той части России, которая, казалось бы, должна сплавить ее в единое целое; сплавить кровью — на чести и величии идей.

Казнокрадство, взяточничество, безответственность и эгоизм всех тех, ради кого льется кровь на фронтах, не имеют предела. Пресечь сие — значит истребить поголовно едва ли не всех, кто осел здесь, за линией фронта.

Посему Верховный Правитель не только рассеянно слушал доклады, но порой принимал вид совершенно неприступный. Кого слушать, что? Ход дел известен наперед — ему, Колчаку, известен. Быть ровным, любезным в этом скопище пороков, да еще при бесстыдном предательстве Родины — предательстве ради жирного брюха, мошны, похоти и восторга проституток?! Что сталось с людьми? Где русские?..

Вконец перенапряженные нервы требовали разрядки. Пил адмирал обычно до тех пор, пока беспокойство и чувство беспомощности не теряли остроты и четкости и не перемещались куда-то в глубь сознания, за ватность чувств.

С похмелья случались и буйства. Адмирал крушил все, что попадало под руку. Ему мерещились не люди, а призраки со свиными рылами. Да, все это — двуногие подобия людей. Торгуют всем — ничего святого. Эволюция замкнула круг — и теперь животные топчут белое, синее, красное…

Адмирал подходил к окну и, теряя в глазах предметы, нашептывал в белую, мурашливую мглу.

— Помоги, Отец! Тобой живу, ради твоей любви! Помоги, дай силы победить зло! Как, чем образумить людей?..

Александр Васильевич скорее угадывал, нежели слышал шаги и голос мальчика-адъютанта и, не поворачиваясь, рассекал в его сторону рукой воздух — и тот отступал за дверь. Адмирал, растворяясь в белом потоке света, говорил себе:

— Да, мы приговорены к смерти, но ведь есть все не только для того, чтобы выжить, но и победить: и золото, и оружие, и, слава Богу, своя земля под ногами, — а что творится?! Сами себя топчут, казнят, похабят! Себя продают! Судьбы будущих русских предают!..

Он никогда никому не откроет своего лица в такие мгновения. Никто не смеет видеть. Поэтому и дал отмашку адъютанту. Для всех он поглощен делами. Важные дела требуют обдумывания. Вот так.

— Трубчанинов! — звал немного погодя адмирал. — Нет больше сил! — Как можно спокойнее говорил он, пряча за улыбку тревогу. — Будем пить за предательство, за бессилие могущих все, за подлость и похоть могущих все! Что смотришь так? Откупоривай, Трубчанинов… Envers et contre tous…[174]

Он умеет пить, и его обычно не мутит, а уж если и мутит, то из-за необходимости окунаться в дела — эту зловонную жижу так называемых человеческих отношений и следствий этих отношений, всегда оправленных в такие громкие и звучные слова. Все в соответствии с природой материи: предающие (себя и всех) обожают голубиную чистоту одежд. Чем возвышеннее слова, тем глубже распад и гниение…

Не Бог, не Создатель, не мудрый Спаситель поставил его в белые вожди. Дьявол глумится над ним, мучает бессилием, невозможностью повелевать событиями и людьми. Кому нужно, чтобы он встал на колени и закрыл глаза?..

Матерь Божья, дай мне силы жить в сознании своей правоты!

Лишь ответственность перед делом громадной важности удерживает его на высоком посту. Пусть сейчас развал, пусть риск позора, проклятия, смерти! Именно теперь, в самые критические дни борьбы, он считает недопустимым любой другой поступок, кроме как быть верным долгу. Он давно видит, какой скверный оборот принимают события, но считает высшей подлостью заботу о своем, личном. Все, что угодно, но не позор трусости и предательства!

Он взращен на славных традициях и знает, где место адмирала и как гибнут адмиралы. Он сделает все, чтобы спасти корабль, имя которому — Россия.

Бог поставил меня на этот путь!

Только бы освободить корабль от балласта, только бы отправить за борт весь балласт! Он не оставит Россию!

Честь, слава, Родина!

Все это вздор, бабьи страхи! Еще живет и борется белая Русь! Не звонить колоколам в помин ее!

И если ему, Александру Колчаку, суждено начать все сызнова, если судьбе будет угодно подарить ему такое счастье, он освободит корабль от балласта! Он возродит святой смысл имени — Россия!..

«Шла девица за водой, за студеной ключевой…» — поют за окнами солдаты конвойной команды.

— …Я еще раз могу объяснить свое понимание истории. Это не мои мысли, однако я их глубоко чту и разделяю, — говорит адмирал своему мальчику-адъютанту. — Нашу эпоху знаменуют два главных фактора: варварство социальных учений и сатанинское обожествление еврейства, искусно созданное мировым еврейством, их богатством, интернациональными связями, космополитизмом. Россия оказалась беззащитной перед их напором — учением, которое они создали, и тем сверхраздутым представлением о себе, за коим толпится все то же жадное еврейское племя. И за это русский народ платит ужасную цену…

Адмирал помолчал и сказал:

— Бог… он должен быть не в иконах и молитвах, а здесь… — И Александр Васильевич показал себе на грудь.

Александр Васильевич хорошо помнит последнюю беседу с генералом Дитерихсом. Генерал докладывал о ходе расследования гибели бывшего императора и его семьи, с похвалой отзывался о Николае Алексеевиче Соколове.

Это было сразу после заседания правительства.

Они остались одни в большом зале. За соседним столом адмирала ждал начальник штаба генерал Занкевич.

Дитерихс говорил:

— Вожди большевизма явились на зов народа. Они порождены требованием народа. Все, что происходит, не случайно. Ленин создан требованием народа — герой по образу и подобию народа. Именно в этом его сила. Иначе большевики не удержались бы у власти и десяти суток.

— Выходит, если хочешь знать, каков народ, попристальней приглядись к Ленину? — подал голос Михаил Ипполитович Занкевич.

— Вот именно. В Ленине получили развитие те качества, которые люди этого племени наиболее ценят.

— Племени? Это вы о русских? — спросил Александр Васильевич.

Дитерихс мотнул головой:

— Да.

Александр Васильевич нервно поднялся, закурил трубку.

Он говорил генералам, что не согласен с ними. Народ обманут, растравлен пороками старой власти, измучен войной, к тому же развращен демагогией большевиков. Он решительно заявил: народ — это не большевики!

И, забыв о генералах, он швырнул стул. В находах ярости он становился неуправляемым.

Дитерихс был черен волосом, а собою бел. С возрастом волосы дали обильную проседь. В средние лета усы носил скобочкой, подбритыми подле уголков рта. А после дал усам волю: длинно пошли и несколько пышно. В военные годы стрижку имел короткую, почти ежик. Лицо вызывало расположение простотой, типично крестьянское — миллионы таких лиц по России. Глаза слегка навыкате.

Рядом с ним Александр Васильевич — щеголь, позер. Волосы на аккуратный пробор, даже прилизаны: волосок к волоску. Глаза чуть прищуренные. В лице — строгая напряженность и в то же время гордость, независимость. Губы сжаты. Под отложным воротником френча — белый офицерский Георгий, его же орденский знак и над карманом слева. Через правое плечо — узкий ремень портупеи.

Что бросается в глаза — крупный горбатый нос. Однако во всем облике прежде всего привлекает внимание несомненный ум и достоинство.

Уже прощаясь, Михаил Константинович Дитерихс сказал:

— Ничего страшнее, чем ленинизм, народ придумать не мог… и, полагаю, не придумает. Вообразить что-либо страшнее уже невозможно.

— За то и платим, — неторопливо, рассудительно ответил

Занкевич.

— Наша плата — это еще копейки, — сказал Михаил Константинович и вышел из зала…

Адмирал уже давно страдал нервным истощением и прилагал все силы, чтобы скрыть это. Но напряжение работы доводило до изнурения. Об отдыхе и лечении и речи быть не могло. У него было такое ощущение, будто его пожирает огонь. Он только по-волчьи озирался: кто еще вырвет из него кусок жизни?.. Откуда еще беда?..

Всем своим естеством воспринимал адмирал сущность ленинской власти. За лозунгами о светлом будущем, классовой справедливости, заботами о бедных — нарождение новой, несравненно более жестокой несправедливости.

Народу еще предстоит познать горькую правду этих обещаний и посулов, а пока он жадно глотает незнакомое, пьянящее зелье из ненависти, крови и презрения к любой другой жизни, веря в то, что через ненависть и убийства он обретает счастье и свободу.

Положение, в котором очутились белые, подкрепляло позиции красных. Осколки старой власти — слишком часто откровенные паразиты, а с ними офицерство, тоже очень разное, и определенное число демократически убежденных людей (демократически, но не на ленинский лад) — все волею судеб сбились в одном лагере, размывали его разнородностью и разномыслием, распрями, подозрительностью и жестокостью, в итоге скатываясь к шкурничеству как единственному способу выжить.

Политическая неоднородность вела и к заведомой нежизненности любых правительственных образований белых. Все тонуло в мерзостях разложения.

И на фронтах белые выступали удивительно (и преступно) несогласованно, словно это были не боевые генералы, которым известны азбучные истины военного ремесла. Вооруженные Силы Северо-Запада, Севера, Юга и Востока России действовали сами по себе. Это предопределило возможность бить белых по частям. И наоборот, великая собранность красного стана, сосредоточенность красной власти, по сути, в одних руках и в одном месте — преимущественно в центральных губерниях — придавали действиям красных исключительную цельность.

Верховный Правитель уже со второй половины девятнадцатого года понял обреченность белого движения, во всяком случае, восточного образования его. Силы для исполнения долга давала адмиралу лишь убежденность.

Он сознавал преступность красного режима, который трупами мостил путь к цели[175].

Организация жизни при Советах представлялась адмиралу чудовищной: своевольные и бесконтрольные самоназначения кучки людей в распорядители жизни огромного народного организма, возвеличивания себя в ранг святых, уничтожение древних традиций…

Что Верховный Правитель прав, ведала лишь «женевская» уродина. Ей одной дано заглядывать в прошлое и будущее всех и каждого. С любопытством и невольным уважением вычитывала она сокровеннейшие мысли своего подопечного, выделяла из всей груды людей.

Адмирал был верен клятве не допустить государственную катастрофу, очистить от скверны свое движение — и не допустить подчинения России Ленину и его чужеземной стае.

Колчаку был свойствен антисемитизм, как и последнему императору российскому — Николаю Второму, чей прах сейчас покоится под асфальтовой лентой дороги. Катит по нему Русь колесами…

А тогда Колчак верил: их, белых, ждет победа. Крысы оставят корабль.

Не долго пожирать версты литерным составам. За станцией Тайга они вошли в полосу эвакуации частей легиона — железнодорожная линия находилась уже под его контролем.

Легионеры угоняли награбленное, вывозили своих и не спешили с пропуском адмиральских составов. Верховный Правитель не мог это сносить безразлично и на нескольких станциях сорвался на перебранку с комендантами-чехами. Оповестив по линии об этом соседей, братья славяне всем миром принялись препятствовать Верховному Правителю: в одном Красноярске промариновали шестеро суток, да к тому же урезали литерную серию до трех составов. Пять, само собой, реквизировали в свою пользу. Ну чем не победа!.. Правда, прямо в лоб, вот так, не ляпнули, то есть не сболтнули; просто оттяпали пять составов — ну не та пропускная способность у дороги. И вообще, пусть не рыпается этот Правитель. Худо-бедно, а за год мы, легионеры, освоили эту железнодорожную тропочку. Да на любом разъезде (даже самом паршивом) в начальниках — легионер, и под рукой у него — телеграф и отряд бравых ребят. Да вся Сибирь, почитай, чешется и вообще дышит по их расписанию, а тут какой-то беззубый русский адмирал!

Знали по Сибири: нет у адмирала зубов, выпали, кроме передних…

Просишь помощи, берешь помощь — и теряешь волю. Уже не свободная воля, а орудие…

Кругом стыли мертвецы…

Лишь в первых числах декабря составы Верховного Правителя пробились на станцию Нижнеудинск, точнее, были задержаны в версте от станции. Дежурный офицер с адмиральского броневого паровоза доложил начальнику штаба Верховного Правителя генералу Занкевичу о прибытии чешских офицеров.

Генерал принял их. Старший назвался командиром чешского ударного батальона майором Гассеком. Он заявил, что, согласно указанию, штаба союзных войск из Иркутска, ему надлежит задержать литерные поезда в Нижнеудинске до соответствующих распоряжений. Генерал спросил майора, как тот намеревается исполнить указание штаба. Майор ответил, что разоружит охрану адмирала. Генерал дал понять, что конвой этому воспротивится и лучше для пана майора затребовать новые инструкции.

Верховный Правитель одобрил поведение начальника штаба.

По существу, это уже арест.

Да, но если бы только арест! В принудительном бездействии верховной власти — разрушительный смысл для всего белого тыла. И однако, действительность куда горше: именно в эти дни завязываются восстания в городах и они явно опираются на сочувствие легиона. Восстания и возможны лишь из-за расположенности легиона в пользу антиколчаковщины эсеровского толка. Этим «железнодорожным» арестом белочехи выводят Верховного Правителя из борьбы, обрекая на гибель и его, и его армию…

Бредут в снегах офицеры, солдаты, женщины и дети и не знают, что судьбы их решены, что назначено им умирать…

Через несколько часов пан майор Гассек предстает с дополнительными инструкциями генерала Жаннена.

Правит в этой стороне России французский генерал. Ему определять, где и кому складывать головы.

И солнце сверкает. И снег искрится по всей тысячеверстной тайге. А только умирать все равно придется. Лягут они все в звонкий металл земли.

Верховный Правитель России в сотый раз перечитывает инструкции:

— поезда адмирала, в том числе и с золотым запасом, состоят под охраной союзных держав;

— после смягчения обстановки поезда будут выведены под флагами США, Франции, Великобритании, Японии и Чехословакии;

— станция Нижнеудинск объявляется нейтральной; чехам надлежит охранять поезда адмирала и не допускать на станцию войска вновь образовавшегося правительства Нижнеудинска;

— конвой адмирала не разоружать;

— в случае столкновения войск адмирала с повстанцами чехам надлежит разоружить обе стороны.

Последний пункт более чем примечателен. Во-первых, он доказывает, кто здесь хозяин: легион способен разоружить обе воюющие стороны; следовательно, сил у него более нежели достаточно, и он единоличный вершитель судеб в полосе железной дороги, а кто владеет ею, тот владеет Сибирью.

Во-вторых, этот пункт свидетельствует и о том, что союзники уже поставили крест на Колчаке — он для них не верховная власть России. Да и сам тон инструкций, переданных пану майору, оскорбителен: сидеть адмиралу — и не подавать голоса, пока господа союзники не соизволят свистнуть. Но ведь он — русский адмирал. За ним — десятилетия службы во флоте, крещение огнем и кровью в двух кровопролитных войнах, а также научная экспедиция во славу Отечества. И пока он — вождь всего белого движения…

В общем, белочехи обеляются всеми средствами, ну нет у них ничего такого ни с Колчаком, ни с колчаковщиной; они как один за демократию. И настроение у них давно не то: был да сплыл Западный фронт во Франции. Германия аж с 28 июня живет по Версальскому уставу. Австро-Венгрии вообще нет в природе: рассыпалась! По всей Европе с 1919 г. — покой и благоденствие. Недаром так заспешили на этот самый покой легионеры. В конце девятнадцатого, чуть ли не в ноябре, тиснули документ о срочном уходе из России.

В те же недели их уполномоченные Павлу и Гире публикуют меморандум об отказе покрывать зверства колчаковцев чехословацкими штыками. Братья славяне сами занимались не благотворительностью, но ежели обеляться, так обеляться.

Лучше быть нищим, околеть от холода и голода, но не принимать помощь. У людей помощь — всегда удавка, подлая зависимость. Ибо за помощь людей расплачиваются. Нет у людей бескорыстной помощи…

Есть… милосердие. Но ведь то… подачка, подаяние… А помощи как выражения любви, чести, пусть, долга — нет и не бывало вовек.

Понял это адмирал в те дни. Да разве дни? Горечь и мука в душе.

Понял и все время повторял про себя эти слова. И все жалел (ну сущий ребенок!), что нет крыльев. Не может лечь на крылья и унести себя и свою гвардию.

В трупные ямы втягивались адмиральские составы…

Целых две недели союзники томят Верховного Правителя в Нижнеудинске. Его положение и унизительно, и беспомощно. В эти дни берет разгон и побеждает восстание в Иркутске, и Политический Центр предъявляет требование о выдаче Колчака, а ведь от Нижнеудинска до Иркутска день или два ходу даже по тем дорогам. Адмирал мог быть на месте и, следовательно, влиять непосредственно на события задолго до восстания.

У белочехов, кроме общечеловеческих, демократических обид на Верховного Правителя, свилась под сердцем еще одна, так сказать, сугубо личная, весьма жгучая, ну просто рана, а не обида!

Распорядился Верховный Правитель не пропускать с их эшелонами награбленное добро как национальное достояние России — ну разве не реакционер! Куда ж им в таком разе с чемоданами да золотом, драгоценностями и прочей рухлядью?

На совесть прибарахлились бывшие пленные, на самый кадык русским поставили ногу, все тут на уважительный тон с ними. И золото изымали, и волжско-камских и сибирских мужиков стреляли да вешали, и при любом случае жгли, взрывали, конфисковывали, и вообще пялили девок единолично и «хором» — и все, само собой, без малейшего риска ответственности и разных там угрызений совести. Ну никакого секрета для легионера насчет цвета крови у туземных мужиков с бабами!

А что словаки и чехи основательно обобрали Россию от Волги до Владивостока — факт, не требующий доказательств. «Нищие» пленные по возвращении на родину организовали Банк чехословацких легионеров — едва ли не самый крупный банк того времени в буржуазной Чехословакии.

И не напрасна та железнодорожная пробка под Иркутском. Сочинена она была командованием легиона. Иначе ускользал Верховный Правитель со своим штабом и преданными людьми в каком угодно направлении. Не была железная дорога еще порвана восстаниями, приказывай — и кати! А при таком раскладе спасет адмирал остатки своей Колчакии, склеит, подремонтирует — да опять развезет контрреволюцию!

И зачем вообще его оставлять в живых? И без того столько знает и о стольком осведомлен, Матка Бозка!..

Нет, не для того сидит в Иркутске одноглазый генерал Ян Сыровы со своим вдумчивым штабом. Метят бывшие пленные флажками карту Сибири, решают, где править эсерам, где умирать колчаковцам, где — самому Верховному Правителю России, а где спешить поездам к Владивостоку с их чешско-словацкой ратью. Ну в самом разгаре их демократически-военная операция. Да они этого белого лебедя враз заземлят!

И заземлили…

Сигизмунд Герберштейн посетил Россию в 1517 и 1526 гг. Бывал он еще и в землях датских, швейцарских, нидерландских, итальянских, испанских, французских. По тем временам не жизнь, а подвиг.

О царе Василии Третьем (отце Ивана Грозного) он писал: «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира… Всех одинаково гнетет он жестоким рабством… Все они (русские. — Ю. В.) называют себя холопами, то есть рабами государя… Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе».

Через 300 лет Н. А. Некрасов напишет:

Валом поднялся этот слой людей — и раскрутил эту новую жизнь, в которой яркими звездами загорелись родимые пятна холопства.

Старая жизнь.

Новая жизнь.

Тяжкая жизнь, в которой деспотизм вращает солнце, небосвод, души.

Жизнь, в которой проклят всяк, кто смеет смотреть прямо в глаза, кто видит за собой право на свободную речь.

Огнем общего презрения, нетерпимости, отчуждения сжигают здесь всякого, кто смеет говорить не по назначенному и не склоняет чело перед идолами.

В этой жизни обречен всякий, кто стаптывает с себя рабские одежды.

Земля несчастная, проклятая, принявшая все удары дикого, необузданного варварства, надорвавшая душу в тысячелетней боли и муках.

Израненная, истерзанная душа.

Свободная только в смерти.

Наконец в Нижнеудинск из Иркутска от союзников поступает «великодушное» предложение: коли адмирал не против, его вывезут чехи, но уже не литерным поездом, а в одном вагоне, как подобает при демократии. О поезде с золотым запасом последуют отдельные инструкции: тут без деликатностей нельзя, тут свой демократизм нужен, своя тонкость.

Аж в глазах темно: 30 тыс. пудов!

Ни тебе коммиссионных, ни налогов с разными там обязательствами — ну просто железнодорожный состав!

Все союзные высокие комиссары на этот состав в своих картах кружочки рисуют: и сам североамериканский комиссар господин Эллиот, и великобританский, и чехословацкий, и просто японский генерал — командующий экспедиционным корпусом, и все тот же господин Реньо со своим переводчиком и советником капитаном Пешковым — ну незаменимый сотрудник в этой туземной стране! Сам генерал-лейтенант Жаннен от него в восторге. Пешков?.. Да настоящий француз из русских!

Какую-то особую злобу копил на этого шустрого капитана французской службы Самсон Игнатьевич. Вроде он у него, бывшего красноармейца Брюхина, спер эти самые французские эполеты и вообще лишил его родства с Горьким. Не упускал случая повторять:

«Первородная фамилия Свердловых — Гаухман, а младший брат Якова Михайловича взял да пристроил себе еще одну; менять фамилии, так менять — и заделался Пешковым[176]; вишь, какая штуковина, трусики-штанишки! Эту фамилию (от Горького) уже приберег на всю жизнь, не стал менять — ну ничего общего с Гаухманами. Один брат в Москве — вершит высшую власть, в первых помощниках у Ленина, а другой — у Антанты в незаменимых советниках. Что глазами хлопаешь?.. Существенно пособил этот Зиновий Пешков Колчаку. Как, как?.. Сперва пособил власть прибрать, а после выдал его со всеми потрохами иркутскому Политцентру. Ну крокодил, а не родной брат Якова Михайловича! Я за ним слежу… Еще с папаши-аптекаря Гаухмана начал этот род химичить, где получше да поглубже. И сейчас этот Зяма околачивается при де Голле, и в генералах уже, даже в Китае послом побывал при этом самом… ну китайский злодей!.. Во, Чан Кайши!.. А может, и до сих пор при нем, мне ж не докладывают…»

Уже взрослым я убедился, что Самсон Игнатьевич ошибался. Он, по-видимому, начитался официальных биографий Я. М. Свердлова. В действительности отец Председателя ВЦИК был гравером. И Зиновий Пешков не младший, а старший брат Я. М. Свердлова.

Зиновий Пешков отрекся от родной семьи и никогда никаких отношений с ней не поддерживал.

В свою очередь сын Я. М. Свердлова два раза арестовывался, пока сам не стал стукачом и чекистом (об этом говорится в воспоминаниях А. М. Лариной-Бухариной «Незабываемое»), навсегда запачкав себя службой в этой карательной организации и допросами своих же товарищей.

Самсон Игнатьевич не рассказывал, как Зиновий Пешков отверг предложения единоутробного брата — Председателя ВЦИК — и не вернулся в Россию, остался верен новой родине. А и в самом деле: на кой ляд ему Россия, да еще с ленинским социализмом?..

Секретарь ВЦИК тов. В. Аванесов сообщил о последних минутах Председателя ВЦИК Свердлова:

«…За полчаса до смерти дорогого Якова Михайловича его посетил Владимир Ильич, которого, несмотря на тяжелое состояние, больной все же узнал.

По уходе товарища Ленина Яков Михайлович стал стонать, и через четверть часа его уже не стало…»[177]

Это было в пору наибольших успехов Колчака.