"Женевский" счет

Глава XIII ВЫДАЧА

Четвертого января 1920 г. Колчак передает свои полномочия генералу Деникину.

Он, Александр Колчак, должен прорваться на восток. Впереди — красный Иркутск. Усердием союзников любой другой путь уже невозможен. И для несведущего, малоопытного человека ясно, что это такое. Красный Иркутск со своим требованием выдать его — это даже больше нежели ловушка, это — плен. Что страшнее бессилия плена, глумления победителей?..

Но союзники… союзники дали обещание. Никто не посмеет (как не посмели здесь, в Нижнеудинске) сыграть в западню без их, союзнического, согласия. По всей Сибири пока их слово — закон. Во всяком случае, они хозяева в полосе железной дороги. Сдержат обещание — и за Иркутском избавление.

Он сознает свою ошибку: следовало соединиться с Каппелем. От станции Тайга это уж не столь дальний бросок. И уже никто тогда, никто не мог бы диктовать ему условия и предавать. Никто!

Впереди — красный Иркутск.

«Заблуждаюсь ли я? — пытает себя адмирал. Он старается встать на позицию понимания революции. — В общем, народ против нас. Против — это факт. Иначе не протискивался бы я в иркутский лаз, как крыса…»

Он долго распутывает доводы, оправдания, стараясь разглядеть за ними истину.

Адмирал спал два-три часа. Дни и ночи он бродил по отсекам, беседуя с офицерами, или пил. Адмирал ждет распоряжений. Союзники согласны провезти его через Иркутск лишь в обычном вагоне и без русской вооруженной охраны. Уже приходили чехи и провели подробную опись броневого состава.

Сознание не оставляют слова полковника Решетова: «Единственное, что нам принадлежит, — это смерть…»

Бессонница и непрестанное взбадривание выпивкой делают отдельные мысли прилипчивыми. Слишком…

Редело окружение адмирала, редела и команда бронепоезда, а с нею — и команды остальных составов. Офицеры переодевались, бежали. Теперь адмирал не осуждал их. Побег из плена — это долг, а не вина. А все они — пленники. Кто бы мог подумать, пленники своих же союзников!

Не спрашивая его дозволения, чехи вчера целиком сменили охрану на золотом составе. Теперь там поголовно легионеры.

«Что за игру затеяли союзники? — раздумывал адмирал. — В чем смысл происходящего? Кто я для них теперь?..»

Адмирал приготовился к переходу в обычный вагон, который, как его предупредили, будет прицеплен к чешскому военному эшелону. Сразу за его вагоном встанет вагон Виктора Николаевича Пепеляева.

У адмирала отсутствовало желание встречаться и беседовать со своим премьер-министром. Обычно они раскланивались и прогуливались каждый сам по себе.

После обеда адмирал собрал вещи. А что собирать? Три смены белья, бритвенные принадлежности, любимые «Протоколы сионских мудрецов». Все прочее же — бумаги…

Он перебирал письма: жены, Анны Тимиревой, фотографии; свои письма к Тимиревой, занесенные в тетради, — и долго не решался предать их огню.

Он сжег фотографии, письма жены и Тимиревой — и испытал боль. Господи!.. Потом взял себя в руки.

Свои письма к Тимиревой (тетради) не стал жечь. В них не столько своего, сколько память событий. Надо попытаться сохранить. Их после можно будет развернуть в документ времени. Он все-таки надеется на удачу. Какой смысл союзникам губить его?..

Адмирал уничтожил служебные документы, но самые важные не тронул. Он сложил их в портфель и вручил Трубчанинову. Он так и сказал ему:

— Я должен дать отчет в своих действиях будущей России — нет, не России красных. Провезти! Уничтожить только в крайнем случае. Это приказ.

Адмирал распорядился вычистить вторую смену обмундирования. И отправился в обход по теплушкам и боевым отсекам. Он намерен проститься со всеми, кто остался верен ему. Впрочем, почему ему? Делу, общему делу.

С ним поедет столько офицеров и близких людей, сколько возьмет вагон, — это передал из Иркутска генерал Жаннен. Личному конвою адмирала следовать с ним запрещено. Никакой охраны и оружия, даже пистолетов, — это условие союзников.

Сейчас он сделает все, чтобы отговорить кого бы то ни было сопровождать его. Он не может ручаться за безопасность этих людей, а в таком случае лучше не рисковать. Другое дело — он. У него выхода нет.

И адмирал поднялся: надо пройти бронепоезд от паровоза до последнего тамбура и каждому пожелать удачи. Имена почти всех в памяти.

Он распрямился, взглянул в зеркало — узкую полоску утолщенного стекла, зажатую так, чтобы не рассыпаться при залпах трехдюймовых пушек артиллерийских вагонов.

Даже недосыпания последних лет и почти сквозная бессонница последних месяцев не оказались в состоянии умерить смуглость адмирала. Он смугл и по-прежнему опрятен. Вот только френч несколько свободен, похудел адмирал — это заметно. Он улыбнулся, не раздвигая губ. Сжатый рот — это от необходимости прятать остатки зубов.

Он вспомнил, что ждет его, и вздернул подбородок. Этим жестом помимо желания дал понять себе, что не сломлен и по-прежнему готов к испытаниям.

Envers et contre tous…

Он нащупал платок с гильзой. Каждый раз при смене платка он наново завязывает ее в хитрое плетение морского узла.

— Слухи о моей кончине преждевременны, — бормотнул он и толкнул дверь.

Около 80 человек выразили готовность сопровождать бывшего Верховного Правителя. Он распорядился сдать оружие чехам, ведь ими обещана безопасность.

Он и эти 80 человек покидают бронепоезд и садятся в обычный вагон — предпоследний по ходу поезда. В теплушках более батальона чехословацких солдат — это охрана состава с русским золотом. Состав следует впритык за ними.

Вагон адмирала набит сверх всякой меры, впрочем, как и вагон Пепеляева. За несколько часов до отхода начальник эшелонов чешский майор Кровак доводит до сведения генерала Занкевича инструкцию штаба союзников:

— вагон с адмиралом находится под охраной союзных войск;

— у чехов приказ конвоировать адмирала до Иркутска;

— в Иркутске адмирал будет передан высшему союзному командованию, то есть генералу Жаннену;

— на вагоне адмирала приказано поднять флаги союзных держав.

Действительно, вагон адмирала разукрашивают флагами союзных держав.

Ярмарочная картинка.

Около семи дней пробиваются составы до Иркутска. На всех узловых станциях толпы народа требуют выдачи Колчака. Но чехословакам как хозяевам положения в полосе железной дороги ничего не стоит держать их на почтительном удалении. Впрочем, похоже, поступают они так прежде всего в интересах сохранности золотого состава. Теперь как бы само золото охраняет бывшего Верховного Правителя.

На подходе к Иркутску чешский комендант обоих составов майор Кровак предупреждает некоторых офицеров из свиты адмирала: надо бежать, пока обстановка не столь безнадежна. Неотлучно с адмиралом лишь его Трубчанинов и Анна Тимирева. Она стала его невенчаной женой осенью восемнадцатого — без развода с прежней. В эти сумасшедшие годы все смешалось, и единственное, что осталось и существует вопреки всему, — любовь. И с тех пор Анна неразлучна с ним. Детей нет, да и разве можно их по такому времени…

Александр Васильевич по-прежнему почти не спит: да попробуй сомкни веки, когда «впереди по носу» красный Иркутск, а с тобой ни одного человека с оружием. Ни одного своего. Адмирал отказался от вина и водки — все время настороже, но виду не подает.

Какой смысл в условиях союзников? Что замышляют? Почему нет открытой и прямой связи с ним, а условия передаются чешскими офицерами? Почему его не пригласят к переговорному аппарату?..

Часами Александр Васильевич смотрит в окно и угрюмо молчит.

Утром в день прибытия майор Кровак доносит генералу

Занкевичу о разговоре по прямому проводу с генералом Сыровым. Командир легиона предупредил: вопрос о судьбе адмирала решен, но в каком смысле — пообещал уточнить лишь в Иркутске.

Вопрос о русском адмирале союзниками решен!

Адмирал набивает трубку за трубкой, даже слегка кружится голова. Возмущение остывает — да и сколько можно возмущаться!..

Могильным холодом веет от недомолвленности Сырового.

Александр Васильевич вспоминает последний доклад государю императору. Господи, никто никого не резал и не вешал, и русский распоряжался на русской земле! И это время было рядом, вот протяни только руку… Государь курил пенковую трубку — точная копия его головы, даже то же выражение задумчивости в резьбе.

Государя отличала выдающаяся память. Он сразу вспоминает, что на прошлом докладе по случаю назначения Александра Васильевича командующим Черноморским флотом вице-адмирал с его позволения тоже курил трубку и тут же по-дружески предложил присоединиться.

Они курили один и тот же табак — ароматный и крепкий «дюбек» и обсуждали сроки и детали операции по высадке десанта на Босфор и Дарданеллы. Память восстановила подробности встречи и даже ту особенную тишину покоев — никогда ни одного постороннего звука, лишь дружелюбная, тихая речь самого государя…

И неожиданная, мучительная тоска по морю пронизала Александра Васильевича. Простор, ни конца, ни края! Вырваться из клетки, вырваться! Зачем, куда везут?!

«Нет, предали, предали, предали!» — повторяет он про себя. Кто предал, он уже знает: прежде всего — англичане. Они приняли его на службу, благословили на крестовый поход против большевизма — и теперь отшвырнули, как бродячего пса. Взяли и пнули…

До сих пор он свято верил в величие и благородство устоев Великобритании. А что взять с Жаннена? Он только номинально главнокомандующий союзных сил, а все решает Лондон. Братья славяне в свою очередь послушно повторяют англичан и французов, хотя Сыровы и без того настоящий сукин сын…

Александр Васильевич опять, но уже с гневной неприязнью вспомнил Жаннена. Француз держался начальственно и давал понять, за кем здесь право распоряжаться. Адмирала передергивает: «Меня будут передавать Жаннену! Передавать! Господи, что за мерзость!..»

Он не выпускает трубку изо рта и от этого еще более возбудим, но надо сдерживать себя.

Несмотря на нервозность, Александр Васильевич, в общем, умел скрывать и приступы обвального безразличия, угнетенности, и находы слепой, безудержной раздражительности. А попробуй хлебни такой жизни!..

В последние месяцы ему не удается решить одну задачу. Нет, ответ пришел, и давно, но он заново и заново решал ее.

Разве та, новая жизнь, за которую Ленин и Троцкий устроили такую кровавую резню, не есть неравенство и несправедливость? Кто как не мы, белая часть народа, смеем и должны предъявить им счет? Разве новая жизнь не идет по законам насилия и диктата?

Все несовершенства старого мира — ничто в сравнении с пороками нового, где никто никого не избирает, никто на вершинах власти не зависит ни от чьей воли, а все есть лишь один беспардонный захват власти и управление страной по законам тирании. И все это делает возможным демагогия. Невиданный в истории обман и подлоги. Нет ни свободы, ни равенства — одни обозначения на этикетках.

Старый мир ничего общего не имеет с тем громадным государственным прессом, который большевики наложили на весь народ и, сжав, довели давление на этот народ до величайшей изнурительности и натуги каждого мгновения.

И эта подлость и срам называется республикой, мечтой человечества и высшей свободой. Да за одно свободное слово или собственное суждение — расправа.

И когда все прокиснет в крови, сгниет и выродится в разврат, воровство и демагогию, ведь никто не даст ответа! Никто! Хотя люди будут знать имена виновных.

Что ж, победа ленинизма обеспечена. Еще ни одна философия не требовала для своего утверждения умерщвления целых слоев общества и вообще любого числа несогласных.

И еще целый класс в палачах… И похоже, он на это согласился…

Ленин оригинален?.. Беседа с Плехановым в апреле 1917 г. отстоялась в памяти Колчака. Он может воспроизвести ее слово в слово. Георгий Валентинович дал ему тогда исчерпывающие разъяснения о возможном будущем при большевиках. Плеханов говорил, что большевизм весь из опыта прошлых революций, преимущественно французских. Плеханов процитировал Дантона:

«Я предлагаю подвергнуть аресту всех действительно подозрительных людей… Заключим их в тюрьмы. Они будут нашими заложниками».

Ленин делает этот прием одним из основных. Только он не ограничивается заключением людей, а постоянно уничтожает заложников, вырубает целые просеки в обществе. Вся так называемая гениальность этого красного вождя (похоже, красного — по пролитой крови) — в решимости творить все, что угодно, ради своей утопии.

Беседа с Плехановым не прошла для Колчака бесследно.

И Плеханов, разумеется, знал, что говорил.

Умер Георгий Валентинович в Финляндии, беспощадно критикуя Ленина и большевиков.

Журнал «Голос минувшего» (1918, № 4–6) отозвался некрологом на смерть Плеханова:

«30 мая в Финляндии, в санатории Перкиарви, скончался Георгий Валентинович Плеханов. Основатель русской социал-демократии умер в момент, когда большевизм, с которым он боролся так неустанно в рядах своей партии, довел Россию до последней степени разложения и разрушения. Перед смертью Плеханов должен был испытывать жесточайшую муку, видя, как русский пролетариат, совершая ошибку за ошибкой, наносит страшные удары и по своему собственному делу, и всей России, и человечеству вообще…

Трагична судьба всех тех мыслителей и вождей человечества, которые умерли, не видя торжества своих идеалов, но конец жизни Плеханова — нечто исключительное по жестокости судьбы: после тридцати восьми лет изгнания вернуться на родину для того, чтобы присутствовать при ее разрушении и своими глазами смотреть на чудовищное искажение всего, чему он учил…»

Лишь после проволочек Главный Октябрьский Вождь дал позволение перевезти останки бывшего соратника в Петроград.

Ленин нутром не воспринимал любые несогласия с собой, наглухо обрезав их потом приснопамятной поправкой к уставу о запрещении группировок в партии, толкуемой с тех пор строго однозначно как запрет на любое несогласие.

Похороны бывшего соратника Главного Октябрьского Вождя, даже в некотором роде его мэтра, грозили антибольшевистской демонстрацией. Сам великий мастер на такого рода затеи, Ленин органически не терпел любой из них при своем режиме. Посему он и решил, что покойник может подождать до лучших времен. Не исключена и мстительность Непогрешимого. Он не оставлял в покое политических противников, даже если они находились в беспомощном состоянии или молили о снисхождении.

Вообще диалектика освобождает от предрассудков. Для верующих в нее не существует счета на справедливость, имеется лишь одна целесообразность, голая выгода — и ни чести, ни благородства, даже просто порядочности. Настоящее, подлинное божество большевизма — «плаха из Женевы» — главный и единственный довод и доказательство.

Сгнившая еще в самом начале своего зарождения, власть большевиков подпиралась лесом скелетов и страхом, страхом и оглуплением народа.

Александр Васильевич знал, что его имя стояло наряду с именем Корнилова в череде сильных личностей России. Теперь же, один на один с собой, он с горечью признавал свою совершенную непригодность к руководству белым делом.

И это его угнетало больше, нежели собственная судьба.

Нет, отсутствуют у него напрочь качества вождя — светлой, могучей личности, способной из руин воссоздать новое дело, призывы которого, как гимн, способны увлекать. Не по нему оказалась ноша.

Вот все армии распались, даже обольшевичились, и его, Колчака, сводный батальон охраны (сплошь из отобранных людей) тоже предал, а каппелевская армия — в совершенной целости (за исключением, разумеется, боевых потерь) и бьется исступленно и убежденно. Такой человек, как Владимир Оскарович Каппель, и должен был связать белое дело.

Колчак возненавидел большевиков не только за развал фронта и тыла, но и за союзничество с врагом, за проезд их вождей через враждебную Германию: им никогда не отмыться от этой грязи. В те дни, когда они катили по Германии, немцы убивали русских, допрашивали и избивали пленных, насиловали русских девочек и женщин — сколько об этом жутких документов он перечел за годы войны. После они были изданы отдельной книгой. Свод надругательств над народом.

И теперь эти люди, присвоившие себе власть в Москве, распоряжаются его жизнью. Во всяком случае, идет игра — это несомненно. Торгуются о цене его жизни. Он усмехается:

— Значит, чего-то стою…

Поезд подкатывает к Иркутску в первых вечерних сумерках. Состав сразу заталкивают в тупик. Адмирал напряженно смотрит в окно. К нему прижалась Анна и, не шевелясь, тоже смотрит в вечернюю мглу. С ними смотрят в окна все восемьдесят бывших господ офицеров.

— С этого мгновения не подходи ко мне, не стой около меня, — говорит он Анне и целует ее. И тут же жадно, на всю грудь забирает дым. Тревога давит.

— Ничего не разобрать, — шепчет в сумерках старший лейтенант Трубчанинов.

— Если все устроится, не продадут, я заберу тебя, — ласково, спокойно говорит Александр Васильевич, поглаживая Анну по руке. — Жди здесь. Тебя ведь никто не знает у них. Тебе ничто не угрожает. Трубчанинов, уходите… с Анной. Вызови Апушкина!.. Нет, нет, не выдадут, но… на всякий случай примем меры.

Начальник эшелонов трусцой бежит к Сыровому. Легионерские патрули указывают направление. Штаб командира легиона тут же, у вокзала.

В вагоне кладбищенская тишина. Иногда кто-то шаркнет сапогом, бормотнет что-то неразборчиво, и опять тишина. Никто не входит в вагон. Никто не выходит. Ползут минуты ожидания. Черно сгрудились господа бывшие офицеры у окон вагона. Впрочем, почему бывшие? Здесь, в вагоне, они еще господа офицеры. Никто не отменял ордена и звания.

А вот и пан майор! Генерал Занкевич спускается из вагона ему навстречу. Все смотрят только на них. Пан майор прикладывает пальцы к шапке. За стеклами окон не слышен голос. А он докладывает Михаилу Ипполитовичу:

— Господин генерал, принято решение о выдаче господина адмирала Политическому Центру.

— Что?!

— Это решение утверждено генералом Жанненом.

— Вы понимаете, что говорите?

— Это приказ, господин генерал. Выдача должна произойти здесь, немедленно.

Начальник штаба бывшего Верховного главнокомандующего мотает головой, не говорит, а мычит:

— Сами доложите, я это… не могу. Ступайте, господин майор, ступайте.

Пан майор бодро взбирается по ступенькам в вагон. Господа офицеры расступаются — коридор из спрессованных тел. Густо пахнет табаком и мужским терпким потом: неделями не мылись господа офицеры. Майор опустил глаза и бочком проталкивается к адмиральскому купе.

Остается пустяк: выдать его высокопревосходительство.

— Вот, — полушепотом произносит высокий подполковник и глазами показывает на дверь.

Майор Кровак откатывает дверь адмиральского купе.

— Приготовьтесь, — говорит он как можно более ровно и спокойно. — Сейчас вы, господин адмирал, будете переданы местным властям.

— Я?! Но почему?! — Колчак хватается за голову, в лице — отчаяние и боль.

— Местные русские власти ставят выдачу вас условием пропуска чешских эшелонов за Иркутск. У меня приказ своего главнокомандующего генерала Сырового.

С придыханием, уважением вымолвил фамилию своего командующего пан майор. За его спиной стоит генерал Занкевич.

— Значит, союзники меня предали? — Колчак уже взял себя в руки и говорит почти спокойно.

Пан майор вскидывает руку к шапке и уходит. В вагоне погребальная тишина: та еще новость.

Михаил Ипполитович молчит и смотрит в пол — ну нет у него других забот, как что-то там выискивать. Офицеры только крестятся да вспоминают, какие ладные ручки у «максима».

— Всем выйти! — приказывает Колчак. — Нет, нет… Анна, останься! Апушкин!

Откатывается дверь, и перед адмиралом вытягивается офицер — тот самый, что показывал глазами майору Кроваку на дверь адмиральского купе.

— Ваше высокопревосходительство, подполковник Апушкин прибыл по вашему приказанию!

— Задвиньте!

Трубчанинов из коридора задвигает дверь.

— Вот тетради, здесь письма… — говорит Колчак. — В общем, это надо сберечь. Погибну — распоряжайтесь, как совесть подскажет.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!

— Да что там «высокопревосходительство»! Обнимемся на прощание.

И они обнялись.

После Анна отвернулась к стене, а подполковник Апушкин расстегнул френч и торопливо засунул под брючный ремень тетради. Застегнулся, привел себя в порядок, коротко кивнул и, дав разворот на 180 градусов, вышел из купе. Только лязгнула дверь.

К ним из коридора шагнул адъютант.

— Закончилось наше великое катанье, — говорит Колчак Трубчанинову. — Прощайте! Дай Бог удачи. Уходите… как сумеете. Все знаки отличия долой — и уходите. Анна — с вами. Прощай, Анна… Не оставляйте ее. Сейчас же уходите! Им пока не до вас. Им я нужен. Прощайте. Молитесь за меня. Бог меня поставил на этот путь…

И в самом деле, катанье удалось превеликое. 12 ноября 1919 г. сел адмирал в поезд, 15 января 1920 г. должен был выйти, чтобы уже больше никогда не слышать ни стука колес, ни… собственного сердца.

Смирения требовал от него Господь Бог.

Александр Васильевич обнял Анну — она обмякла почти без чувств, — бережно усадил ее. Поцеловал в лоб.

— Сохраните портфель, Трубчанинов, кто-то да прорвется. Не Апушкин, так вы. Повезет — можно будет сложить картину событий. Должно повезти!

— Разрешите?! — Адъютант вытаскивает из-под брючного ремня кольт (подарок союзников во время визита адмирала в США). — У меня полсотни патронов, Александр Васильевич. Попытаем счастья? А нет — так за помин души?

В лице Трубчанинова ни кровинки, в движении и развороте тела что-то звериное.

— Отставить! — Колчак достает из внутреннего кармана френча браунинг и отдает Трубчанинову. — Всех загубим.

Он обнимает Анну и долго нежно целует в губы, после решительно выпрямляется, откатывает дверь. Трубчанинов помогает надеть шинель, а Колчак говорит своему начальнику штаба:

— Скажите господам офицерам, пусть уходят. Нас продали и предали. Они свободны в своих поступках. Пусть переодеваются и уходят. И здесь — никакого сопротивления: вас уничтожат! Ну… — Он пожимает руку Занкевичу. — Бог в помощь!

Занкевич шумно, глубоко дышит.

Колчак видит: там, на площадке, его ждет майор Кровак.

Колчак обращается к офицерам:

— Прощайте, господа! Благодарю за верность!

И отдает честь.

На весь вагон полустон-полукрик: это Анна Васильевна Тимирева.

Офицеры вытягиваются, вздергивают подбородки. Многие плачут беззвучно, не стесняясь.

Принимаю от тебя и эту ношу, Господи! Дай же мне силы!

Колчак спускается за майором Кроваком. Там, на путях, четверо легионеров, за плечами — винтовки, штыки примкнуты. Пан майор отдает честь двоим штатским (они стоят тут же) и шагает на соседний путь. Солдаты вылезли из теплушек: глянь на этого хрена!

К ним подходит Пепеляев, его не то сопровождает, не то ведет чешский офицер. Александр Васильевич подчеркнуто любезно здоровается с Пепеляевым, но тот, похоже, ничего не видит и не слышит.

— Держите себя в руках, Виктор Николаевич, — тихо, чтобы его не услышали, говорит Колчак.

Они оглядываются: нет ни майора, ни легионеров. Из-за соседнего состава торопливо выходят люди в штатском и полувоенном с красными бантами на груди и шапках, папахах. Эти люди привлекают внимание скованностью и отрывистостью речи.

«Не уверены в нас, — отмечает про себя Колчак, — и не исключают сопротивления. Напрасно, напрасно. Нас, как говорится, привезли и вывалили в мешках. Берите — никто не пошевелит пальцем».

Уже издали Колчак замечает, что его вагон и вагон Пепеляева тоже берут в кольцо. Он пытается разглядеть лица за окнами — только едва угадываемые белые пятна. Прощайте, друзья! Храни тебя Бог, Анна!..

А в вагоне — выкрики, бессильная ругань. Дожить до того, чтобы вязали на расправу твоего вождя!

— Самое время в штыки ударить, — говорит подполковник Апушкин.

Он позеленел, вот-вот вывернет. Такое случается, фронтовики знают.

— Что ж это?! — звенит на весь вагон чей-то крик.

— А где эти штыки? — Генерал Занкевич на всякий случай преграждает выход из вагона. — Спокойствие! Слушать меня как старшего по чину и возрасту! Кто может — уходите. Не оказывать сопротивления! Уходите, кто как сумеет, — это приказ адмирала! Выполняйте!..

И вовремя предупредил.

Минут через семь-восемь в вагон полезли штатские, им подавайте купе адмирала и чинов штаба. Трубчанинов только и успел вытолкнуть Анну на площадку, где она смешалась с незнакомыми людьми. Только и успел шепнуть:

— Вы — сестра милосердия! Запомнили? Да просто обычная женщина, ухаживали за ранеными…

И принялся рвать с себя погоны.

Двое в солдатских шинелях закатывают за рельс соседнего пути «максим» и, поерзывая, мостятся за щиток.

— С ума сошли! — орет кто-то на ломаном русском. — Своих побьете!

Рыльце пулемета порыскало и уставилось в бок адмиральского вагона. И еще побежали с пулеметом на другую сторону вагона. Там — звон стекол. Выкрики. Матерщина. Не понравился кто-то — вяжут. Быстро прошла Тимирева — до бабы ли тут… Под руку с самим паном майором, голова наспех замотана бинтами — Занкевич: без погон, шинель явно с чужого плеча, воротник отпахнут до ушей. Широко шагает…

Не взяли — ушел Михаил Ипполитович!

Ушел, чтобы написать об этих последних минутах железного бега адмирала…

А с тыльной стороны вагона скачут из окон офицеры. Где повышибли стекла, где рамы поддались и съехали вниз — прыгают на землю. Зовут друг друга:

— Коля?!

— Сергей, давай за мной!..

— Юра, ныряй сюда, лезь под… А, блядь краснопузая!..

— Костя, по рылу ему!..

— Уходите, господа!..

— Прощайте!

И черными тенями ныряют под вагоны — тут шибко составов понапихано. Мат-перемат, кого-то свалили, топчут. И звонко завис выстрел. Это из маузера. Царство тебе небесное, браток!.. И еще выстрел. Упокоили и этого. А чего размахался господин офицер?.. Пусть полежит, остынет…

А уж в каждом купе — досмотр. До всех вещей и документов есть интерес у новой власти. Господа офицеры лишь глубже забирают воздух. Не все ушли. Ждут: стрелять будут или сперва в подвал, на допросы…

Белый, синий, красный…

Колчак видит, как лезут и лезут в вагоны штатские. Ветерок шевелит букет флагов над дверями: английский, американский, французский, японский и чехословацкий. Нет итальянского.

И тут бывший Верховный Правитель ощущает чужие руки — клещами сцепились на запястьях. Он крепится… не выдать негодования. Могли бы и предложить сдать личные вещи. Гадость!

Те двое, что обыскивают, переговариваются, но их не понять. Похоже, немцы. Они оставляют себе часы, трубку, пачку табака (адмирал сунул в шинель еще в купе — без табака не может). Документы, по-видимому, принимает старший. Он листает их. Спрашивает:

— Вы Колчак?

— Да, я Александр Васильевич Колчак.

— Оно и видно.

Кто-то обшаривает по спине, ягодицам, ногам.

— Оружия нет, — говорит Александр Васильевич, сдерживая отвращение, и после паузы, стараясь не выдавать волнения, обращается к старшему: — Позвольте назад трубку?

— Верни ему.

После Александр Васильевич жалел, что не спросил назад и табак.

Александр Васильевич посасывает трубку (в ней ни крошки табака, но это привычно и действует успокаивающе). Потрясли прикосновения чужих рук, эта бесцеремонность! Впервые так кто-то осмелился прикасаться к нему — гадость!

— Сволочи! — шепчет Александр Васильевич.

Пепеляев поражает. Скажи адмиралу об этом четверть часа назад — не поверил бы! Этот всепробивающий таран, носитель самых решительных идей — и вдруг подобострастие! И этот человек был комиссаром в Кронштадте!..

А там, в вагоне (это владело всеми), сдирают кокарды, рвут с мясом погоны, отделываются от бумаг, мнут, грязнят шинели. А успокоясь, тоскливо смотрят на оцепление: уйти бы, уйти…

Конвой ведет Колчака и Пепеляева через Глазково[183] к Ангаре. Звездная темень. Снег на льду вытоптан в широкую дорогу. Александр Васильевич догадывается: взорван мост. Сзади — огни станции, впереди — огни города.

Александр Васильевич видел, как вынесли из вагона его чемодан — это не страшно, там только вещи.

«Эх, адмирал, адмирал… — Александр Васильевич покусывает губы. — Все не допускал выдачи, берег бумаги, письма к Анне, а тебя взяли и выдали…»

Тик перекашивает плечи, но охрана не замечает. Вообще темень кстати. Никто не видит его, а самое главное — он не видит их лиц.

Он засовывает трубку в карман — и конвойные сразу притискиваются к нему.

— Я спрятал трубку, — объясняет адмирал.

Боже, дай дожить дни в сознании своей силы!

На иркутском берегу Ангары их ждут автомобиль и грузовик с дополнительной охраной. С непривычки побаливают ноги. Шутка ли, два месяца отсидел в поезде[184].

«Будут ли давать прогулки?» — думает Александр Васильевич.

Ему указывают место на заднем сиденье «форда». По бокам плотно садятся охранники в штатском. Они сдавливают адмирала — это до гадливости неприятно. Александр Васильевич старается отвлечь себя раздумьями о будущем, насколько это выходит.

«Отныне я не должен помышлять о спасении. Я должен дать ответ о смысле нашего дела. В этом, и только в этом, цель оставшихся дней…»

Около полуночи Александра Васильевича отводят в камеру-одиночку корпуса одиночных камер губернской тюрьмы.

Боже, дай дожить дни в сознании силы!..

С утра в иркутских газетах и прокламациях обращение:

«От Политического Центра

Вчера, 15 января 1920 года, в 21 час 55 минут вечера уполномоченные Центра М. С. Фельдман, командующий Народно-Революционной Армией капитан Нестеров и уполномоченный Политического Центра при штабе Народно-Революционной Армии В. Н. Мерхлев ПРИНЯЛИ от Чешского Командования бывшего Правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета Министров Пепеляева.

По соблюдении необходимых формальностей они были под усиленным конвоем доставлены в Иркутскую Губернскую тюрьму, где и помещены в одиночные камеры.

Охрана Колчака и Пепеляева поручена надежным частям Народно-Революционной Армии.

Председатель Политического Центра Ф. Федорoвич

Члены: Борис Косминский, М. Фельдман, А. Самохин»

Размашистую пустил подпись под обращением Флор Федорович Федорóвич. Ударил, расколол Россию его, Федорóвича, звездный час!

Зашагал по кабинету, заметался в восторге — все загубленные души друзей эсеров отомщены, все ужасы и страхи 13 месяцев кровавого правления адмирала отомщены!

Вспомнил крохотку камеру в омской тюрьме и себя у койки: сердце аж где-то в горле, темно в глазах — выдернут на казнь или…

И затоптал кабинет шагами. Машет кулаком и выкрикивает капитану Калашникову — заместителю командующего армией:

— Революция победила! Пришел час суда над царским выкормышем!

А ночь была над Байкалом и впрямь звездная — и стынет, мрет над белым саваном тайги и сопок, городами, чехословацкими эшелонами, каппелевцами, зарывающимися на сон грядущий в сугробы (один теснее к другому — иначе не проснешься), и намученными, ободранными полками Пятой армии с безвестным красноармейцем Брюхиным Самсоном Игнатьевичем.

И такие полные звезды — ну не настоящие, ну сочиненные, выдуманные, ну как на экваторе или… как глаза любимой после распада объятий и мучительных судорог. Не глаза, а омуты. Черпай счастье — и не вычерпаешь!

И в эту ночь сидел и ждал сообщений с вокзала председатель Политцентра, все слова капитана Калашникова — сухой дробью мимо сознания.

И когда полоснул тишину звонок и в трубке захрипел басок Фельдмана: «Взяли адмирала, Флор Федорович…» — оторвался от его, Флоровой, души и вознесся над всем миром этот самый звездный час…

Неспроста в кабинете маялся и капитан Калашников. Не верил до конца чехам председатель Политцентра. Кто, как не они, вкупе с колчаковцами свозили в Омск эсеров под пули и штыки офицеров. Помнит это Федорóвич, помнит… А посему нужда могла возникнуть в боевых отрядах. Назвали эти отряды Народно-Революционной Армией и находились в ту ночь все до единого ее бойца на суточном дежурстве.

Не слышали о капитане Калашникове? Дело поправимое. Я Вам его представлю, дорогой читатель. Смею Вас заверить, капитан из интереснейших людей. Однако все по порядку.

В молодости Н. С. Калашников слесарил, в революцию пятого года палил по солдатам и городовым. В партии Чернова сразу принял сан боевика и заимел на счету внушительное число терактов. Много раз давал тягу из кутузок.

В первую мировую войну, как человек образованный, быстро продвинулся до капитанского пустого погона[185], замостив грудь крестами. Удивительно, а такое, мягко выражаясь, пестрое прошлое не помешало выслужить человеку капитанский чин. Вещь, для советских условий совершенно невозможная. Уже на самой первой ступеньке подобной биографии сгинул бы человек в небытие. А уж об офицерских чинах и речи быть не могло.

Были Калашникову не по нутру ни государь император с Распутиным и немкой-царицей, ни большевики с их убойно-загробной программой, ни трепач Керенский, ни самодержавный Колчак (хотя поначалу вроде бы и повоевал за его высокопревосходительство против большевиков), ни опять-таки ленинцы, когда стало очевидно, что власть они берут всерьез…

Исключали его из эсеровской партии и с охотой принимали вновь — аж близкие сбились со счета: месяц в эсерах, а месяц сам себе голова, в вольных беспартийных гражданах великой России.

При первом захвате власти большевиками (это сразу после октября семнадцатого) сколотил капитан подпольную офицерскую организацию, которую позже передал полковнику Элерц-Усову. Затем послужил при Гришине-Алмазове, царство ему небесное. Через несколько дней после перехода власти от Политического Центра к большевистскому ревкому зачистят вдову Гришина-Алмазова в ту же тюрьму, где ждал своей участи бывший Верховный Правитель.

С утверждением советской власти, или, как писал Бабель, «советчины», в Сибири и на Дальнем Востоке капитан, теперь уже давно бывший, загрустил и надумал податься в Калифорнию: много приятного читал о том крае. Ну не мог бывший капитан видеть красные знамена, слышать пролетарские призывы и пение «Интернационала» — гнусавым и гнусным казалось, а всего пуще воротило от портретов новых хозяев России — ну сплошь Ленины и Троцкие! От их козлиных бородок сыпью покрывался и скребся почище чесоточного.

И надо же, прорезал бывший слесарь и бывший заместитель командующего Народно-Революционной Армией аж до самого заокеанского Сан-Франциско — ну в точном соответствии с видениями шикарной свободной жизни. Но это случилось потом, и не случилось, а стряслось, ведь бежать из Отечества не сладко, тем более без гроша в кармане, а пока Калашников — еще в капитанах, и вовсе не оскорбительны для него капитанские погоны, пожалованные поначалу государем императором и затем подтвержденные службой в белой армии Верховного Правителя…

На другой же день оказались вычищенными в ту же тюрьму все, кто сопровождал адмирала.

Флор Федорoвич проводит в Политическом Центре решение об учреждении Чрезвычайной Следственной Комиссии над бывшим Верховным Правителем России адмиралом Колчаком А. В. и бывшим председателем Совета Министров Пепеляевым В. Н.

В составе комиссии: К. А. Попов (большевик), Н. А. Алексеевский (эсер), В. П. Денике (меньшевик), Г. Г. Лукьянчиков (эсер). Им и допрашивать бывшего Верховного Правителя.

Сбылись мечты Федорóвича, довольны и белочехи: вечером даже устроили нечто вроде торжественного ужина в штабе у Сырового.

Без чехов не видать бы Политическому Центру адмирала у себя в остроге. Угрозы шахтеров Черемхова взорвать байкальские железнодорожные туннели при невыдаче Колчака и золотого запаса тут ни при чем.

Никто так и не взорвал эти туннели, хотя некоторое количество золота и драгоценностей уже спокойно прокатилось через них…

Из первого протокола допроса (21 января 1920 г.):

Попов. Вы присутствуете перед Следственной Комиссией в составе ее председателя К. А. Попова, заместителя председателя В. П. Денике, членов комиссии: Г. Г. Лукьянчикова и Н. А. Алексеевского — для допроса по поводу вашего задержания. Вы адмирал Колчак?

Колчак. Да, я адмирал Колчак…

Я родился в 1873 году, мне теперь 46 лет. Родился я в Петрограде, на Обуховском заводе. Я женат формально законным браком, имею одного сына в возрасте 9 лет.

Попов. Вы являлись Верховным Правителем?

Колчак. Я был Верховным Правителем Российского правительства в Омске — его называли Всероссийским, но я лично этого термина не употреблял. Моя жена Софья Федоровна раньше была в Севастополе, а теперь находится во Франции. Переписку с ней вел через посольство. При ней находится мой сын Ростислав.

…Отец мой, Василий Иванович Колчак, служил в морской артиллерии. Как все морские артиллеристы, он проходил курс в Горном институте, затем он был на уральском Златоустовском заводе, после этого он был приемщиком морского ведомства на Обуховском заводе. Когда он ушел в отставку, в чине генерал-майора, он остался на этом заводе в качестве инженера или горного техника. Там я и родился. Мать моя — Ольга Ильинична, урожденная Посохова. Отец ее происходит из дворян Херсонской губернии. Мать моя уроженка Одессы и тоже из дворянской семьи. Оба мои родители умерли. Состояния они не имели никакого… Вся семья моего отца содержалась исключительно только на его заработки. Я православный; до времени поступления в школу получил семейное воспитание под руководством отца и матери…

И письма адмирала своей возлюбленной, сведенные в две общие тетради, укатили за кордон. Не подвел Апушкин[186].

С разворотом революционных событий (после февраля 1917 г.) Колчак постоянно пишет Анне Васильевне Тимиревой.

Это особые письма. Все, что происходит, настолько диковинно, исполнено такого смысла — он составляет одно за другим послания дорогой женщине. Он не может не делиться. Он постоянно помнит о ней, это самое верное и глубокое чувство. Оно вызвано не менее страстным чувством молодой женщины.

Таким образом, письма становятся и памятью исторических событий, и выражением его чувств. И все преломляется наличность самого адмирала.

В общем, это и дневник, и не дневник. Это память о женщине и о времени, в которое им выпало любить.

В 1927 г. бывший подполковник Апушкин передает записи Русскому заграничному архиву за 150 (!) долларов — две общие тетради, 243 страницы текста.

В 1945 г. правительство Чехословакии передало письма Колчака к Тимиревой («дневник») в Государственный архивный фонд СССР. Тетради поступили в ЦГАОР СССР, где и хранятся до настоящего времени.

Круг замкнулся… А та, которой эти письма предназначались, так и не владела ими.

Может быть, Колчак не доверял почте. Может быть, не питал уверенности в том, где ныне его Анна. Может быть, сначала писал с надеждой отправить письма, вот-вот даст о себе знать и подвернется оказия. Ясно одно: сохранение копий писем он считал весьма важным — слишком значительны события, чтобы не закрепить память о них, так сказать, документально.

А уж после марта 1918 г., когда во второй тетради появилось последнее письмо, продолжать «дневник» теряло смысл. Вот-вот они должны были встретиться: Александр Васильевич и Анна.

И тут уж без писем он скажет ей все.

Как чисто и жарко любит.

Как ненавидит революцию (иначе не стал бы белым вождем).

Как отвратителен народ, доведенный демагогией большевиков до истерии и погромов, казнящий даже детей (он слишком хорошо осведомлен об убийстве царской семьи).

Как бессмысленна демократия толпы: вся из инстинктов.

Как предан он войне и военной службе («война прекрасна»).

Как хочет продолжить службу, но уже в вооруженных силах США или Великобритании («Пусть правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а как на солдата, которого пошлет туда, куда сочтет наиболее полезным»).

Колчак готов отвоевывать Россию у большевиков с англичанами, французами, американцами и даже японцами, вчерашними врагами России. Для него большевики — захватчики Родины, союзники врага (немцев, австрийцев, болгар, турок), губители Отечества.

Вот «послужной» список Колчака, приобретающий в письмах к возлюбленной четкий рисунок.

Растущее недоумение: флот превращается в сброд и опасную, неуправляемую среду. С ростом этого недоумения и складывается ненависть к разрушителям флота и армии — это могучая убежденность, самое важное дело жизни.

Отставка и жизнь в Петрограде, щедрая на важные встречи, постоянная горечь: служил Родине — и отстранен, выброшен… за ненадобностью. А ведь он столько дал ей для отражения врага! Он не сомневается: это останется в памяти потомков.

Единственное светлое пятно тех дней — приглашение посла Э. Рута выехать в США и принять участие в войне против Германии. Тогда в беседе участвовал и американский контр-адмирал Гленнон. Разговор деловой и уважительный. А здесь одна грязь, грязь…

Колчак отстранен от участия в войне. В Петрограде он… не то подследственный, не то опальный командующий Черноморской эскадрой.

Под ядовитой антивоенной агитацией большевиков разваливаются армия, флот и тыл. Единственно реальная возможность участия в войне — служба в союзных вооруженных силах. Он, вице-адмирал Колчак, источник бесценного опыта; через войну с японцами в Порт-Артуре и нынешнюю — с кайзеровской Германией — он осознал и опробовал самые действенные приемы минной войны. На минах увязла армада германского флота. И этот опыт теперь никому не нужен… так, хлам.

«Возрождение нации без войны» исключено. Разве вся история России не расширение границ? Разве это не сказалось на судьбе и характере народа? Разве он, народ, не выковывал свою государственность в защите и расширении границ? Разве нет такого понятия — «великоросс»?..[187]

В рассуждениях Колчака присутствуют элементы и чисто военного профессионализма. Того самого, что сделал войну почетной наукой, в становлении которой такую роль сыграл военный гений Клаузевица. Именно для войн рождаются военные академии и в великом почете пребывают их герои.

Если военные руководители будут думать о разрушениях и страданиях единственно как о горе, они никогда не выполнят своих задач обороны Родины.

Мораль народа, законы народов должны исключать варварство войн, но те, кто предназначен народами для войн, будут это исполнять с возможным умением и старанием, пока не исчезнет угроза войн. Это жестокая правда человечества. Оно, человечество, готовит мастеров разрушений и массовых убийств и поныне. Война — преступление, но это не значит, что преступны люди воинских профессий, хотя по существу своему они именно знатоки организации массовых убийств и разрушений. Цивилизация должна выжечь позор войн, тогда и сотрется философия почета воинских профессий — только тогда! В противном случае все подобные рассуждения — лицемерие.

Служба на Родине для опального вице-адмирала исключена. Керенский перекрыл все пути. К тому же ненависть народа к офицерству обращается в расправы. Государственная власть обескровлена. Россия медленно, но до самых своих недр разваливается.

Колчак не из тех, кто соглашается на роль наблюдателя. Он знает военное дело и умеет его делать. Родину терзает германское нашествие. Цель его очевидна — отнять у России земли, поработить народ. Германия — исконный враг славянства. Колчак жгуче ненавидит те силы, которые делают возможным поражение России.

Итак, у него предложение выехать в США незамедлительно — «стать» начальником военно-морской миссии России в Америке. Это тоже выход. Пусть там, но он будет бороться с немцами.

Во главе военно-морской миссии под вымышленным именем Колчак отправляется в Великобританию. Его принимает знаменитый адмирал Джелликоу — первый лорд Адмиралтейства, морской министр. От не менее прославленного русского адмирала нет секретов. Джелликоу и Колчак изучают сверхсекретные карты минных заграждений.

После оскорблений на Родине прием в Лондоне доставляет Колчаку несказанное удовлетворение. Родине он служил преданно, не щадя себя, — за это поношения, отстранение от морской службы. А здесь, оказывается, знают истинную цену ему.

Разве не так было после с Шаляпиным, Рахманиновым, Сикорским, Буниным и сотнями других даровитых сынов России?..

Достойный дом не покидают. Уходят, проклянув дом, в котором тебя презирают, цукают и плюют в глаза. И притом не велят обижаться и жаловаться — иначе ты не патриот…

Из Лондона Колчак на английском военном крейсере под охраной миноносцев отбывает в США.

«Я поехал в Америку, надеясь принять участие в войне, но когда я изучил вопрос о положении Америки с военной точки зрения, то понял — она не готова».

Колчака принимает президент Вудро Вильсон. Миссия готовится к отъезду в Россию, как вдруг… известие об Октябрьском перевороте!

Отныне он, Колчак, — ничто, пустое место. Та Россия смела все, что дорого ему. Нет отныне вице-адмирала Колчака. Он переодевается в штатское и отправляется в Японию. В долгом плавании созревает решение. В Токио он обращается к английскому послу Грину с предложением принять его на военную службу. Из Лондона уведомление: согласны, ждите в Токио. С ним ждут направления на фронт и офицеры из группы сопровождения: Безуар и Вуич. Там же, в Токио, Колчак близко сходится с полковником английской армии Ноксом.

30 декабря 1917 г. Колчак принят на службу в английский королевский флот и вскоре командирован на Месопотамский фронт. Через Шанхай он со своими офицерами прибывает в Сингапур — мощную военно-морскую базу англичан. Колчака торжественно встречает ее начальник генерал Ридаут. Он вручает Колчаку служебный пакет: срочно вернуться в Китай и Сибирь.

Колчак отбывает в Пекин. Он догадывается, какие надежды связывают с ним союзники. Последнее «письмо» к Тимиревой заполняет тетрадь 16 марта 1918 г. Впереди работа в правительстве Хорвата, затем — под началом генерала Болдырева в Уфимской директории и, наконец, 18 ноября 1918 г. — провозглашение его, Александра Васильевича Колчака, Верховным Правителем Российского государства.

Очистить Родину от заразы большевизма!

Этот морской офицер Вуич — сын одного из четырех братьев Вуичей (гофмейстеры — Николай Иванович, Эммануил Иванович, Василий Иванович, камергер — Александр Иванович). Именно на глазах Александра Ивановича Вуича 21 декабря 1906 г. был застрелен петербургский градоначальник свиты Его величества генерал-майор фон дер Лауниц. Убийцу и схватил за горло Александр Вуич. То был один из террористических актов Боевой организации партии эсеров, руководимой Азефом и Савинковым.

Лауниц был приговорен Боевой организацией за усмирение крестьян Тамбовщины…

Знаменитый Евно Азеф — организатор и вдохновитель самых зловещих убийств сановников дореволюционной России, в том числе и дяди царя, великого князя Сергея Александровича («…тело великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть груди, с левым плечом и рукой, были оторваны и совершенно разрушены, — писал Борис Савинков, — левая нога переломлена, с раздроблением бедра, от которого отделились нижняя его часть, голень и стопа…»). И это же он, Азеф, проваливал своих товарищей, идущих в террор и на эшафот.

Политический сыск императорской России гордился Азефом, а тот жирел в буквальном и переносном смысле, купаясь в деньгах из кассы департамента полиции… деньгах за убиенных сановников и принесенных в жертву товарищей по Боевой организации.

Почитай, всех доставала революционная месть — Азефа она так и не коснулась, даже просто не обдала страхом возмездия. Заливал кровью императорскую Россию, обрекал на казнь и муки своих товарищей по революционной борьбе — и никакого ответа ни перед кем. Странные выверты истории, которую вспаивает кровь…

Союзные державы несли столь ощутимые потери в подводной войне, что на конференции военно-морских представителей стран — участниц антигерманской коалиции в Лондоне в сентябре 1917 г. вопрос об этом поневоле оказался центральным. Россию представлял капитан первого ранга Шульц — участник знаменитого Ютландского сражения. В качестве прикомандированного к «Гранд-Флиту» офицера союзного флота он находился на линкоре «Херкюлес». В этом исключительно упорном и кровавом столкновении немцы пустили на дно три мощных английских линейных и три броненосных крейсера; англичане сумели потопить всего один линейный крейсер противника — «Лютцов». Это основные потери, без учета более мелких и многочисленных.

Конференция в Лондоне обсуждала планы будущих военно-морских операций. Вступление в войну США вводило в действие один из самых крупных флотов мира.

План борьбы с подводными силами Германии разработал адмирал Джелликоу. Минные заграждения союзников оказались недейственными в борьбе с подводными лодками, впрочем, как и конвоирование. План предусматривал затопление у входа в главные базы германского подводного флота старых боевых кораблей.

Англичане предложили затопить 40 линейных кораблей и 43 крейсера — и наглухо закупорить подводный флот врага. Англия обязалась предоставить 18 линейных кораблей и 13 крейсеров. Франции предлагалось выделить 5 линейных кораблей и 12 крейсеров, Италии — 3 линейных корабля и 3 крейсера. Далее по списку следовали США и Япония.

Жертва не казалась чрезмерной: под ударами подводных лодок гибли несравненно большие ценности, и в первую очередь — десятки тысяч людей. И все же план Джелликоу не получил одобрения. Значительные, неиспользованные возможности таились в минной войне.

В подобной обстановке опыт русского адмирала приобретал особую ценность. Поэтому с таким почетом и предупредительностью принимают Александра Васильевича в Лондоне.