Рабочая гипотеза

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

– Жаль, что Шаровского нет. Он бы вам разъяснил, что такое рабочее время, – бросает на ходу Елизавета, пробегая по коридору.

Сейчас десять, а Раиса и Леонид уже час стоят у окна, возле ящиков с чахлыми, облученными кем-то растениями.

– Лиза, мы беседуем о науке, – отвечает ей, улыбаясь, Раиса. Нос у нее при этом морщится.

Сегодня он все время в складочку, этот маленький прямой носик, а научные разговоры сегодня начинаются со слов: «А помнишь?..» И поскольку вспоминать есть о чем, разговор бесконечен.

На работу Леонид пришел, как всегда, без десяти девять и, как всегда, встретился с Елизаветой в виварии. Как и вчера, как и каждый день, они скорбели над каждой мышью, погибшей в защищаемом опыте, и радовались смерти каждой «беззащитной» контрольной. Сегодня в контроле отход семнадцать, а в опыте семь животных. И этот итог, весьма положительный, настроил Леонида на веселый лад.

– Сегодня нам все будет удаваться, вот увидишь, – шутливо сказал он, и, хоть и знал, что это совершеннейшая чепуха, почему-то подумал: сегодня и сусликов привезти могут. Суслики заказаны два месяца назад, но «Зооцентр» – крайне милая организация – не удосужился завезти их и по сей день. А суслики необходимы для работы по спячке.

Когда, оставив виварий, подходили они к институтскому подъезду, улыбка с Лизиных губ внезапно стерлась: увидала машину со знакомым номером. Она поморщилась. «Не хватало, чтоб это меня тревожило!» И сказала Леониду:

– Тебя и впрямь ждет сегодня сюрприз.

– Какой же?

– Увидишь.

В вестибюле Леонида остановил вахтер:

– Товарищ Громов?

– Вы угадали…

– Вас спрашивала Раиса Петровна Мелькова.

Она поднялась наверх, к Ивану Ивановичу.

Не начнись день так хорошо, Леонид, вероятно, был бы озадачен: о чем разговаривать с Раисой? Прошлое ворошить нет вроде нужды, а в настоящем – что у них общего? Но сейчас он воспринял услышанное совсем иначе и если не ускорил шаг, то потому лишь, что рядом была Елизавета.

Раису он увидел снизу, когда между ними был еще целый лестничный марш. Она стояла, смотрела в окно, прищурившись от яркого солнца, маленькая, издали совсем девочка. Вот так же удивила она его своим крошечным ростом и белыми-белыми волосами и в сороковом году, когда увидел Леонид ее впервые возле ступеней, ведущих в ботанический корпус университета. «Ты не заблудилась, детка? Как ты сюда попала?» – спросил он тогда, с места в карьер знакомясь. И сейчас, в тон воспоминаниям, он говорит:

– Здравствуй, ребенок… Как ты здесь очутилась?

«Ребенок» – довоенное интимное прозвище, и Раиса улыбнулась, сморщив носик точь-в-точь как тогда, первого сентября сорокового года.

И вот они стоят в коридоре. Лиза давно работает, а они спрашивают друг друга: «А помнишь?..» Будто нет никого вокруг, будто не лежит вечность между сегодняшним днем и их юностью.

Но вот наконец:

– Раиса Петровна! Какими судьбами? – Волоча пузатый портфель, в коридоре появился Шаровский. – Пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет.

На секунду Раиса теряет способность улыбаться, но только лишь на секунду.

– Иван Иванович, я вас догоню. Мне нужно сказать Громову два слова. – Улыбка, чуть приметное движение бровей, и Шаровский отходит, убежденный в нежнейшей преданности своей ученицы. И тут же Раиса шепчет:

– Ровно в четыре я за тобой заеду. Да, да! Никаких библиотек!

Теперь улыбка летит Леониду – особенная, довоенная.

…Как случилось, что проехала она мимо библиотеки, почему свернула машина в институтский двор – на это Раиса вряд ли ответит внятно. Планировала с утра в библиотеке сидеть и лишь потом в институт, но вот…

Говорила с Шаровским – была точно в угаре. Глупо смеялась, щеки горели, и бедному Ивану Ивановичу пришлось не сладко: он никак не мог понять, что с ней происходит, не попадал в тон, да и не мог попасть, потому что смеялась Раиса над его попытками вести умные научные разговоры.

А когда села в машину, все пело… Расплата за легкомыслие пришла позже. Было неясно, почему произошел перелом, только отлила от сердца кровь, точно высосали ее оттуда шприцем. Играете в восемнадцатилетнюю, Раиса Петровна? Забываете, что скоро сорок? А в сорок экскурсии в юность обходятся дорого…

Откуда всплыло вдруг это «сорок»? Но дальше не было мыслей, только представилась очень выпукло нелепая картина: актовый зал в Энске. Сотни людей пришли на юбилей. Говорят речи: «Многие ли из нас в сорок лет могли похвастать такими успехами?» Лихов прислал телеграмму: «Очаровательнейшей из женщин-радиобиологов…» Лихов это умеет. Телеграмма Шаровского длинна и скучна. Дипломницы шепчутся: «Не скажешь, что такая она старая…» А Раиса сидит и плачет. Сорок лет не пятьдесят, но и сорокалетний юбилей – репетиция похорон, и слова говорят такие же. Только Игорь, быть может, поймет, что плачет Раиса о прошедших годах, что отдала бы она все, лишь бы вернуть молодость. Но тут Раиса спохватывается: как бы не так – отдала!.. Да и сорокалетние юбилеи отмечают разве что балерины! Для биолога сорок – юность. И между прочим, до сорока нужно еще дожить, пока лишь тридцать шесть! А что будет в сорок… Лиза Котова наверняка б пошутила: «О том, что будет через четыре года, не скажет точно даже профсоюзный босс типа Р. П. Мельковой».

В библиотеке Раиса сразу же начинает планомерно «лечиться». На первых порах синяя папка приносит ей некоторое облегчение: все верно, выводы, которые она сделала при беглом просмотре диссертации, в основном правильные. Что же нашел здесь Бельский? Раиса снова и снова ищет, наконец натыкается на абзац, который ее удивляет. Она перечитывает и понимает: это продолжение, а может быть, конец какой-то ранее высказанной мысли. Приходится снова листать, снова читать, на этот раз практически все подряд. И теперь начинает казаться, что все здесь подчинено определенной идее, которая, однако, прямо не высказывается. Железная логика, псевдодиалектика… Хотя, быть может, не псевдо… Но вот, наконец, и начало. Вот и пометка Бельского на полях: «Р. П.! Как нравится вам эта идейка? Ваш верный паж В. Бель…» «Отвратительная привычка писать на полях библиотечных рукописей», – говорит Раиса и черкает карандашиком приписку Вельского. Дальше она читает внимательно.

Начинает Леонид совсем осторожно: ниже высказывается предположение, не находящее в данной работе прямого подтверждения, но заслуживающее внимания. Изложено предположение сухо и кратко, но за скупостью слов нетрудно рассмотреть большой труд. И Раисе кажется: речь идет о широкой гипотезе, претендующей на объяснение многих явлений.

Сразу всего не поймешь, и она перечитывает второй раз. Теперь видит: нет, не осознал Бельский того, что несет ей эта гипотеза! Не сопоставления с ее фактами она ждет, гипотеза – естественный итог всего, что сделано Раисой в науке. И тут ей приходит в голову мысль: никто и никогда не наносил ей такого удара, как Леонид. Ведь это она должна была создать гипотезу, а не он! Для нее это было бы обобщением, выводом из экспериментов и наблюдений, он же… Собственно, на чем Леонид основывается?

Раиса читает диссертацию дальше. Первое впечатление обманчиво: гипотеза заключена далеко не в одном абзаце. Но то, что пишет Громов, Раисе кажется странным. Он ссылается на работы: одну, другую, третью… Невольно забегая глазами вперед, она ждет упоминания о Мельковой. Но этого упоминания нет. И не случайно: не процитирована ни одна статья, не только ее, но и чужая, из тех, кто трудится над теми же вопросами. На что же тогда опирается Громов? Танцует он от Телье – книги, которую переводила Раиса по поручению одного издательства. Громов, разумеется, пользуется оригиналом – тем самым, которым пользовалась она. Ха, а вот и упоминание о Мельковой! Так сказать, «незлым тихим словом»: Громов указывает, что в русском переводе допущена неточность, и поправляет. Мило… Но дальше. От Телье Громов только отталкивается, отрицая нацело всю теоретическую часть. Потом следуют ссылки на Лихова и лиховцев, и снова Громова интересуют лишь добытые ими факты, а от теории радиотоксинов он крайне далек. Железная логика – вот, оказывается, откуда она! Обеими ногами стоит Громов на завоеванных позициях и все без исключения факты, все теоретические высказывания просеивает, словно через сито, сквозь контуры своей гипотезы. Именно контуры – он и сам это пишет: контуры, костяк, и не малый нужен, мол, труд, чтоб нарастить на костяк мякоть. Но каков костяк, если он объясняет самые различные данные! Не одной Мельковой нанес Громов удар, многим!

Раиса ловит себя на слове «удар» и сама себе возражает: удар тут ни при чем, радоваться надо, раз появилось что-то новое, тем более такое многообещающее. Но радоваться она не может. Почему? Не она ли горевала: отстал от нее Громов? Так почему же теперь, когда оказалось, что не отстал, она огорчается? Не потому ли, что обогнал он именно ее? Не ребячья ли задиристость заговорила вдруг в ней? Как до войны: дружба, любовь, конкуренция – все в едином клубке. Нелепая конкуренция, нелепое столкновение интеллектов, бездарнейшие ссоры двух умных людей. Неужели это вернется, если восстановятся их отношения? Вернется, ибо даже сейчас, осознав, что Громов перегнал ее в науке, она готова рвать на себе волосы! Но так ли уж Громов ее перегнал? Интересно, что думают об этом отцы радиобиологии – Шаровский и Лихов? Иван Иванович диссертации мог не читать – кто их читает, диссертации? Но Громов защищал у Лихова, а значит – Лихов в курсе дела. И, забыв о не совсем любезном приеме, который оказал ей Лихов месяц назад, Раиса спешит к телефону.

– Яков Викторович? Добрый день. Это Мелькова… Спасибо, спасибо! О да, прекрасно. Я к вам по не совсем обычному поводу. Да, вы правы, как всегда, по необычному. Скажите, какого вы мнения о диссертации Громова? Не о работе в целом, а о том ее месте… Да, да, о синдроме напряжения, но только не по Телье…

Голос Лихова полон любезнейшего злорадства:

– Понятно, понятно, что вас интересует именно это место. Я этого ждал. Но вы напрасно волнуетесь, ведь там же гипотеза.

– Яков Викторович, я хотела бы знать ваше мнение, если оно не секрет.

– Помилуйте, какой там секрет! Мнение мое таково: это вставной номер. Знаете, как в оперетте. Когда сюжет становится скучным, авторы заставляют актеров петь куплеты и дрыгать ножками для вящего удовольствия зрителей.

– Яков Викторович…

– Ну, ну, шучу… Не сердитесь. А если серьезно: на общем сером фоне диссертации гипотеза, что ни говори, пятнышко. Розовое, цвета самоуверенной юности… Но бездоказательно, совсем бездоказательно. Хорошо еще, что хватило у автора такта подать это кушанье с низким поклоном и без излишних соусов. Кажется, такого рода терминология вам по душе?

Направляясь к своему столику, Раиса бормочет себе под нос:

– Паяц, старый паяц… Бездоказательно! Будто не читал моих работ…

Но Лихов есть Лихов, и к его словам нужно прислушиваться. Раиса – в который уже раз! – читает страничку громовской диссертации, и что же? Теперь, преломленная через призму лиховского мнения, гипотеза и впрямь начинает казаться ей не очень-то убедительной!

Тогда Мелькова формулирует предварительный вывод: вначале она к гипотезе многое примыслила, ибо обладает данными, которые Громову неизвестны. Но это не умаляет достоинств предположения Громова. Что бы с ним ни случилось дальше, предположение это сыграет положительную роль уже потому, что заставит Мелькову торить новые тропки! Но надо быть идиотом, надо быть кошмарнейшим идиотом, чтоб затолкать теорию такого размаха в диссертацию, которую никто никогда не прочтет! На Громова совсем не похоже!

Однако и это мнение не окончательно, Раиса и сама это знает. Что поделаешь, Мелькова – не Лихов…

– Становление взглядов у тебя подчинено закону маятника, – шутил, случалось, Игорь Волкович. – Тебе обязательно нужно несколько раз шарахнуться из одного крайнего положения в другое. Только тогда ты займешь правильную позицию.

А другой близкий ей человек, Громов, говорил когда-то:

– Ты мечешься, точно заяц, попавший между лучами двух автомобильных фар. Направо-налево, направо-налево – пока не раздавит колесами.

Правы оба: Раиса мечется, и бывает, что выбирается на верный путь, бывает и так, что ныряет в пропасть. Сегодня, например, утром, не шарахнулась ли она в крайнее положение?

Раиса смотрит на часы – двенадцать пятьдесят пять. В четыре, через три часа, они встретятся. Однако нужно ли? Не пора ли удариться в другую крайность? Может быть, да, а может, нет. Но сегодня встречаться не хочется. Лучше уж посидеть здесь, почитать, разобраться.

И Раиса идет к телефону.

– Громова! – говорит она и долго ждет. То есть, быть может, не так уж долго, но времени этого достаточно, чтоб зародились сомнения.

И вот:

– Леня… – произносит, потом молчит и вдруг, точно с обрыва, головой в омут: – Ты не забыл, что мы встречаемся ровно в четыре? Это важно, очень важно…

Что это: преддверие счастья или авария?

Они лежат на диване в комнате на Таганке. Леонид закинул руки за голову, смотрит в потолок, Раиса приткнулась рядом. Лениво, медленно течет спор. Леонид говорит:

– Примитивно… Уж очень ортодоксально ты мыслишь. Ни одна из теорий в радиобиологии не будет обладать геометрической прямолинейностью: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы…

– Ты, дорогой, похоже, заблудился в тобою же изобретенных трех соснах! Я тебе предлагаю экспериментальные материалы, подтверждающие твои воззрения, а ты, извини, поворачиваешься к ним спиной…

Спор постепенно затихает, ибо не о том думы. Да и глупо было его сейчас начинать!

Раиса приехала в институт ровно в четыре. Пришлось для этого сделать изрядный кружок, потому что из библиотеки отправилась рановато.

И вот они едут по городу, и как-то сразу восстановилось утреннее настроение – вернулись в юность, и губы произносят: «А помнишь?» Говорят о мелочах, вспоминают совершеннейшую ерунду – разные смешные случаи, которыми изобиловала студенческая жизнь, однако за внешними, произносимыми вслух «А помнишь?» спрятаны иные, несказанные… «А помнишь, была весна, и мы не усидели на лекциях, и бродили по городу, и ты привел меня на вокзал, не спрашивая, взял билеты на электричку и увез меня в тартарары, в лес и в поле, и мы бегали между деревьями, шлепая промокшими ногами по лужам, гонялись друг за другом, пока не выбежали на опушку, к деревне…» – «Да, помню. Мы застыли, смотря вперед, и ты потупила голову, мы думали об одном, но не могли сказать это друг другу. И тогда я взял тебя за руку, ощущая легкое сопротивление, ты смотрела в сторону, но все-таки шла за мной, потому что не могла не идти, а я не мог не вести тебя, а потом ты осталась на улице, я же вошел в избу…» – «Ленька, мне тогда было очень стыдно, мне казалось, что на меня смотрят изо всех окон, а ты все не шел и не шел, и мне уже захотелось удрать, но тут появился ты, спокойный, серьезный, только в глазах сумасшедшинка: все в порядке, Раиска, наврал с три короба, завтра суббота, потом воскресенье – до понедельника комната в нашем распоряжении… Мы забыли про все: про твоих родственников, которые будут тревожиться, про моих подруг из общежития, про биофак, про Москву – была весна, солнце смотрелось в лужи, а грачиная возня на березах напоминала картину Саврасова…»

– Направо… Сверни здесь направо – мы срежем угол. – «Ленька, откуда ты знаешь, что я везу тебя на Таганку?» – «Знаю! Это не ты везешь меня, Рая, это я веду тебя за руку, как тогда, в сорок первом, – через вспаханные огороды, мимо плетней, к деревне… Вычеркнем из памяти пятнадцать лет – и ничего более!..» – «Ленька, но мы тогда были котятами». – «Вычеркнем! Чувствуешь мою руку на своем плече? Уже вычеркнули! Сверни налево… Проскочим здесь переулочком, и мы дома…»

Так было в четыре, а сейчас уже восемь, экскурсия в юность окончена, и на диване лежат взрослые люди, которым нужно о многом подумать. Медленно, но верно глохнет научный спор – ну до чего же нелепо, что он начат сейчас, и до чего ж печально, что он сейчас начат!

– О промфинплане в кровати – как в литературе конца сороковых годов… Чувствуешь, Ленька, мы с тобой разговариваем о промфинплане…

– Экспериментализм… Поставлен опыт – авось да выйдет. Но почему бы и нет? Меня тревожишь лишь ты, я же…

– Хочешь сказать: ты свободен?

– Не только… Хочу сказать: я одинок. То есть, разумеется, я не сосна, выросшая на севере диком, на горной вершине. Это несовременно… Но не всего мне в жизни хватает, и я не могу не жалеть о том, что потерял. С тобой же меня связывают не только воспоминания…

– Только они. Не спорь, Леня, у тебя только воспоминания… Ну и, быть может, как это ты говорил раньше? Флюиды. Неизъяснимые тяготения, которые так легко объяснить. У меня иначе. Я не забывала тебя ни на один день. Но не подумай, что тебя упрекаю. Вовсе нет. Я сейчас с тобой, и, быть может, я даже счастлива – во всяком случае, собственной гордости я уже угодила… Все очень сложно: сын, муж… И именно потому, что сложно, да и не только с моей стороны, но и с твоей, ты, видимо, прав: поставлен опыт, и остается ждать результатов. Скажу еще только: каков бы ни был финал, я не пожалею о том, что опыт поставлен, ибо не поставь я его – всю жизнь терзалась бы…

…Леонид проводил Раису до Энска. Вернулся в Москву на электричке под утро, прилег, однако так и не заснул. На работу пришел не то что злой, но сумрачный. И почему-то было стыдно смотреть на Елизавету.