Рабочая гипотеза

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Пришел Шаровский, сказал:

– Возмутительно! Через три дня в Киеве открывается конференция, а они только сейчас изволили прислать приглашение! Будто Шаровский может поехать туда без доклада! Ни малейшего понятия об элементарной этике!

Шеф был обижен, шеф явно жаждал сочувствия и именно за ним прибежал. Будь Громов на месте, он нашел бы нужные слова, поговорил бы, «как академик с академиком», Шаровский успокоился бы и пошел работать. Но Громова не было. Елизавета же:

– Иван Иванович, ведь это чудесно! Киев осенью! Вам ехать нельзя. Но мы, мы…

– Что – вы?

– Мы, Громов и я… Мы не видали Киева. Громов поедет и скажет: «Шаровский – это Шаровский! Разберитесь в научной этике!» О, Громов скажет!..

Шаровский ушел, ничего не ответил. Хлопнул он дверью или нет – это еще предстояло выяснить. Елизавета подождала минут двадцать и отправилась на «Олимп». Иван Иванович сидел, склонившись над какой-то бумажкой. Он показал на стул, и Лиза села на краешек, опустив глаза, – само смирение.

Шаровский думал: «Послать этих двух? И вежливость была бы соблюдена и демарш сделан: вы жаждете профессора для представительства? Не умеете приглашать – пеняйте на себя: вот вам два младших научных сотрудника! А кроме того, Громов при свежести суждений обладает достаточной эрудицией. И он действительно скажет: «Шаровский – это Шаровский». Вежливо, но твердо».

– Вот что… Пожалуй, вам в самом деле полезно съездить, – говорит, наконец, Иван Иванович.

– Михайлов тоже едет на конференцию. Представляешь, там собирается вся гоп-компания! А Мелькова… О, Мельковой даже приглашения не прислали. Забыли! – Елизавета ликует.

Леонид хотел было заказать по телефону билеты на поезд, но Лиза запротестовала:

– Лететь! Только лететь! Я даже вблизи не видела самолета – могу ли я упустить возможность слетать в Киев?

…И вот они уже в аэропорту, ожидают посадки.

– Степик, золотце! – атакует Елизавета Михайлова. Сегодня она особенно оживленна. – Степик, золотце, ведь ты же поэт, а поэты все влюбчивые, и почему бы тебе в меня не влюбиться? Ведь ты ж не такой сухарь, как эта плохо обтесанная жердь – Громов. Степик, золотко, выдай стихи! Быстренько, Степик! Мне посвященные…

Чтоб отвязалась, Степан «выдал» экспромт: «Сижу я рядом с королевой, она в середке, я – налево». Экспромт Лизе понравился: «Ха, он даже звучит по-котовски!» И вообще она сегодня счастлива: солнечный день, серебристый лайнер вот-вот взлетит в небо, впереди Киев, днепровские кручи в осеннем убранстве, золотые купола Лавры, Крещатик, рядом же Леонид, а Мелькову – Мелькову забыли пригласить на конференцию!

Назавтра в гостиничном номере, где поселили Леонида, Степана и какого-то радиобиолога из Свердловска, в шесть утра зазвонил телефон.

Злой спросонья, Леонид снял трубку.

– Кому не спится?

Это была Елизавета. Леонид не сказал бы, что голос у нее был веселый:

– Поднимайся! Тут сюрпризик… Прихвати с собой Степку.

Он разбудил Степана, они оделись, вышли в коридор и увидели: навстречу им идет Лиза, а с нею Раиса.

– Трепещи, конференция! Прибыли оккупанты! – ораторствует на ходу Елизавета. – Знакомьтесь: мадам Волкович!

И тут же набрасывается на Леонида:

– Что ты на себя напялил? А ну-ка марш, надень старые брюки. И ты, Степка, тоже. Индивидуальный кабриолет этой синьоры застрял где-то под Киевом, и мы будем олицетворять тягловую силу.

Постепенно ситуация проясняется: эта сумасшедшая Раиса Мелькова только вчера узнала о конференции и гнала всю ночь на пределе – приехала, видите ли, из Энска на один день, сделать доклад.

– Мадам Волкович в своем репертуаре! Но ведь доклад не запланирован!

– Что делать? Как-нибудь уговорю устроителей… Мои чары, Лизонька, пока что действуют безотказно… А после доклада – обратно: завтра у меня лекция. Только бы успели отремонтировать машину. Ну, будет Игорю!.. Выпустил меня в такой рейс, не заметив, что барахлит зажигание! В четыре часа на шоссе ни души… Ладно подвернулся какой-то деятель на «ЗИЛе», подвез до города. Ну, будет Игорю!..

Выяснив у швейцара, где находится ближайший гараж, Громов пошел туда; и через двадцать минут они ехали на грузовике по шоссе, чтобы взять на буксир «Победу». Однако брать ее на буксир не пришлось: шофер грузовика, открыв капот, подвинтил что-то ключом, и мотор заработал.

– Бедный, он не читал Ремарка! – сказала Лиза о шофере. – Герои «Трех товарищей» на его месте определили бы, что машина смертельно больна, и деранули б с мадам Волкович изрядную контрибуцию. Законную плату за полное ее интеллектуальное невежество.

В город вернулись в начале девятого, уже на «Победе». Побеседовали в гостинице.

– Мой приезд, Леня, не главный сюрприз для тебя. Главный впереди будет, в докладе.

– Чувствую. Иначе зачем бы шины рвать?

В девять Раиса ушла улыбаться организационному комитету, и, видимо, улыбалась успешно: график конференции поломали, назначили доклад на час дня, а обсуждение на час тридцать. Раисе отводилось полчаса; причем это время тоже было уступкой улыбкам: регламентом лишь на один доклад давалось сорок минут, на все остальные по двадцать.

Первым в это утро был назначен доклад Краева. Наслышаны о нем Леонид и Лиза были весьма, а вот сталкиваться не приходилось. Во времена краевского процветания они еще стояли в стороне от научных битв.

Доклад Краева интересовал их не только потому, что это был доклад Краева – человека некогда со зловещей, а ныне скорее с анекдотической славою. Интересовал он их и сам по себе: Краев собирался говорить о роли нервной системы.

– Приятно видеть Александра Ивановича отодвинутым на задворки! – Это Раиса. Ей имя Краева говорит о многом. – В пятьдесят втором достаточно было одного его слова, чтобы угробить любую мою статью, сегодня же мне дают тридцать минут, а ему – двадцать.

– Не так уж он отодвинут! Его докладом открывается конференция!

И вот над трибуной вознесся бюст Краева. Длинное лицо, узкий и непомерно высокий из-за отступивших назад волос лоб, глубоко посаженные глаза, выдвинутый вперед подбородок, выражение настороженности – нет, они представляли его другим.

Первые слова доклада – великий Павлов, выдающаяся роль нервной системы – возражений не вызывали, однако и задуматься было не о чем. Передовицы «Медицинского работника» – кто не знает их наизусть? Далее появился «открытый нами закон» и даже «закон Краева». Бедный Исаак Ньютон – не догадался он, увидав падающее яблоко, закричать о законе Ньютона. Но, впрочем, ему простили бы, если бы и закричал, тут же никто, кроме самого Краева, закона не признает. Что ж, посмотрим, как будет все это обосновываться! Краев перешел к экспериментальным данным, и Леонид сразу же записал: «Цукояма». Раиса, взглянув на эту запись, подсунула руку под локоть Громова и приписала внизу: «Крестовников». Да, совершенно верно! Аналогичный опыт десять лет назад был поставлен в Японии – сорок седьмой год, радиобиология в пеленках, свежи еще впечатления о Хиросиме, первые робкие, вынужденно-примитивные шаги, первые обоснования. Крестовников из Новосибирска позднее начисто опроверг выводы Цукоямы, и японец признал это, отказавшись от ранней своей работы. Зал зашушукался – поучительную историю японского эксперимента помнили многие. Но не Краев – его опыт ничем не отличался от опыта Цукоямы. Видит конференция и другое: цифровые данные Краева, математически не обработанные, оставляют желать лучшего. Многие произвели прикидку и махнули рукой – болтай сколько влезет, тебя не исправишь!

– Бедный Цукояма! – Раиса улыбается. – С этим симпатичным японцем мне доводилось встречаться на конференции в Женеве. По-моему, он был не прочь за мной поухаживать… Он и не подозревает, что открыл всеобщий закон!

Громов слушает теперь краем уха: Раиса, знакомая со всеми и каждым, показывала ему делегатов конференции:

– Вон Якименко – знаешь, костный мозг, введение эмульсии… Вон Цыбин, а этот, видишь вихрастый, Казаринский, тот, что возлагает надежды на кортизон… (Кортизон – гормон надпочечника, влияние которого на ход лучевой болезни изучалось многими исследователями. При профилактическом введении способствует лечению.)

Но неожиданно Громову пришлось отнестись к докладу с полным вниманием. Перейдя к обсуждению результатов, Краев начал искать союзников и последователей, и Леонид, удивленный донельзя, услышал:

– Нельзя пройти мимо блестящих исследований Котовой и Громова. Эти талантливые ученые, идя по нашим стопам, окончательно разобрались в вопросе влияния наркоза и спячки на ход лучевой болезни.

– Здорово! – Елизавета хохотала, а Леонид взялся за карандаш.

Краев процитировал их данные, в какой-то мере идущие ему в строку, о прочем же, противоречащем его взглядам, деликатненько умолчал – миленький, старенький метод цитирования. И тут же Краев набросился на Ивана Ивановича и Лихова, ниспровергал их работы, поливал грязью.

– Придется выступать! – сказал Леонид, а Раиса:

– Бесспорно, но будь осторожен, иначе в Москву ты уедешь оплеванным.

Елизавета, возможно, сама сказала бы то же самое, но сегодня она противоречит Мельковой:

– Знаешь ли, оставь свои интеллигентские штучки! Врежет Леня ему – вот и вся дипломатия!

До начала прений по докладу Краева далеко. Нужно еще прослушать и обсудить доклад Раисы.

Помогая Мельковой развесить таблицы, Леонид всматривается в них. Все, кажется, ясно: радиогенетика. Правда, коэффициенты корреляции соседствуют с высотами над уровнем моря – это не очень понятно, но все же в чем сюрприз?

Но вот Раиса взмахивает указкой, необычно длинной в ее руке. Вступлению предшествует улыбка, широкая, всему залу подаренная, но остановившийся на секунду взгляд говорит: принадлежит она одному Леониду.

– Год назад, – начинает Раиса, и снова улыбка, теперь уже только Громову, – была защищена диссертация, на первый взгляд обычная, похожая на другие. Автор ее – присутствующий здесь Леонид Николаевич Громов. Диссертация была посвящена изучению комплексного действия различных антибиотиков на ход лучевой болезни. Казалось бы, какое отношение может она иметь к докладываемой работе? Однако всякий, кто знакомился с трудом Громова, не мог пройти мимо изложенной там гипотезы. Это плодотворное предположение позволило уже многое сделать самому Громову, позволит и другим провести немало важных исследований, толкнуло оно и нас на постановку серии экспериментов.

– Ты, оказывается, классик. – Елизавета щиплет Громова за руку: не смотри, мол, на нее так.

А он просто диву дается: говорили, кажется, спорили, знает Раиса его мнение о преждевременном афишировании теорий-недоносков. Ну, предположим, появилась у Раисы нужда доложить данные, опирающиеся на гипотезу. Что же тут такого, докладывай, кто запретит может? Всякий умеющий читать может взять диссертацию в Ленинке, всяк пишущий да сошлется, на кого пожелает. Но зачем же бить в барабаны? К чему тут бубна звон? Нет, Рая, так не пройдет, ты не Краев, но все же поговорим…

– Может показаться странным, что из отведенных мне тридцати минут пятнадцать я трачу на изложение гипотезы Громова. В самом деле, непосредственной нужды в этом нет: можно было просто сослаться. Однако в детальном изложении гипотезы возникла самая насущная потребность. Диссертация не лучшее место для теоретически важных идей, тем более что в автореферате гипотеза не изложена. А в результате достаточно открыть статью Кэлвина в последнем номере американского радиобиологического журнала, чтоб обнаружить, что без всякой ссылки на Громова там выдвигаются сходные положения.

«Сходные, но принципиально иные. – Громов открывает блокнот. – Вот в чем дело-то: Кэлвин ее взволновал! А впрочем, послушаем…»

Наконец Раиса переходит к собственным данным. Они интересны, хотя все это априори можно было бы предположить. Как назывались те бактерии, что поселились возле уранового котла, опущенного в океан? Забыл. Они жрали смолу с котла и постепенно, в ходе отбора чудненько приспособились к бешеной радиации. Нечто аналогичное у Мельковой, правда, объекты иные. Ах, Райка, прощу я, похоже, тебе сегодняшнее! Быть может, и не простил бы, если б отстаивала ты лишь мой приоритет. Но Кэлвин встал поперек твоей, личной дороги. Громов опередил – горько, однако пришлось смириться, а уж Кэлвина-то вперед ты не пустишь! Что ж, защищайся! Право на самозащиту кто может отнять?

Громов захлопнул блокнот, вычеркнув сделанную там запись.

В прениях выступают один, другой, третий… Все хвалят. Данные хороши, гипотеза любопытная, докладчица очаровательна – как не хвалить?

Но вот к кафедре идет Громов. Идет и четко не знает, что скажет. Надо что-то сказать, а так – захлестнет лавиной не очень-то заслуженных похвал – что тут приятного? Так что же сказать? Ах да, лавина…

– Поскольку в докладе вспоминались горы, позвольте и мне привести горный пример. Бегает по вершине какой-нибудь, скажем, муфлон. И вдруг ненароком столкнет камешек. Покатится камешек, столкнет другой, глядишь – лавина… Надеюсь, конференция простит мне это лирическое отступление? Так вот… Я оказался в роли муфлона, гипотеза же моя в роли камешка. И я искренне рад, что мое предположение помогло Раисе Петровне создать лавину – доложенную ею концепцию…

Больше ничего не сказал Громов. Просто отошел от кафедры, шагнул к Мельковой, склонившись, поцеловал ей руку. Откуда только такое взялось? Не Леонид, а сам Лихов! Ай да Леня! Раиса довольна.

– Во как! – говорит Елизавета, когда Громов садится на место. – Кто знает, быть может, и придется благодарить Райку за сегодняшнее, однако лапку ты ей лизал зря. Еще не ясно, чем это для тебя обернется!

– Я – девушка первый сорт, рыжие сейчас в моде.

– И курносые тоже.

– А что? Разве нет? Скажи, что не первый сорт?

– Зачем же я так говорить буду? Первый, именно первый, в том смысле, что не высший, не экстра.

– Но хоть что-то тебе во мне нравится?

– Безусловно… Во-первых, характер. Ты тихая, скромная, покладистая и податливая. Смиренная, как монахиня. А еще ты эфирная – кожа да кости…

– Фу, Ленька, ну почему ты такой несносный?

– Твоя, Лизонька, школа. Ученик перегоняет учителя – как обычно!

Серые волны бьются о борт белого катера. Это Леонид «штучкует», это по его инициативе удрали они с очередной экскурсии в очередную церковь и в порядке индивидуального бродяжничества отправились на катере по Днепру, благо стоит осень и катера совершенно пустые.

– Леня, ну почему ты не поэт? Степа Михайлов сейчас посвятил бы мне какую-нибудь элегию или стансы: «Бьются, бьются, бьются и бьются волны о катера борт…» А потом на этой основе написал бы романс.

– Ты ясно себе представляешь, что такое элегия?

– О, конечно! Это не стансы и не баллада.

– Вот именно! Я столь же хорошо ориентируюсь в этих вопросах. Какие мы некультурные!

– Ужас, ужас!..

Сколько времени можно разговаривать таким образом? А сколько угодно. Особенно сегодня, после вчерашних научных бурь, после неудачного выступления Громова по поводу доклада Краева и его теории «воинствующего нервизма».

Случилось так, как случается часто: заговорили совсем не о том, о чем нужно было говорить. Доклад Мельковой обсуждался ранее, и тогда никто ни о чем не спорил, все просто хвалили. Раиса была уже, вероятно, за сотни километров, когда вышел на трибуну первый спорщик по эволюционным вопросам. Спорили долго и ожесточенно, но хоть и явился толчком для спора мельковский доклад, о нем даже не вспомнили. Спорили по эволюционным вопросам вообще, а биологов хлебом не корми, дай поспорить по эволюционным вопросам. И когда на трибуну вышел Громов, от него ждали эволюционных откровений: как же, сама Мелькова опиралась на его гипотезу!

Но Громов заговорил совсем о другом. Начало его выступления – первые, вводные фразы – показалось неожиданно скучным, навязшим в зубах. И зал заговорил – «шерочка с машерочкой», сосед с соседом. А когда разобрались, что Громов Краева не поддерживает, а, наоборот, доказывает полную свою непричастность к «закону Краева», хоть и выступает очень объективно, приводя лишь научные факты, было уже поздно – Громов кончал. Жиденькие аплодисменты, и он оставил трибуну.

Никто, ни один человек не выступил после него ни «за», ни «против» Краева. Просто тому было предоставлено заключительное слово.

Назавтра Елизавета говорит:

– Если бы такая история случилась несколько лет назад, как пить дать назвал бы тебя Краев агентом империализма. И это несмотря на твое ультравежливое выступление!

– А он и так почти что назвал: «Тлетворное влияние западной науки, сознательный, направляемый кем-то выпад против мичуринской биологии».

Но разговаривать об этом не хочется.

– Вернемся к вопросу о рыжих. Как было сказано, ныне они в моде.

– О, да! – откликается Леонид. – И курносые тоже. Кстати, курносые становятся просто невыносимыми, когда на горизонте появляется Раиса Мелькова.

– Привет! Плохим бы я была тебе другом, если б не выставляла на оккупантских тропах рогаток!

Так и болтали о том, о сем, не подозревая, что о Краеве еще не раз и не два придется им вспомнить.