Рабочая гипотеза

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– Странный ты человек! Шнейдер обрушился на нашу работу, а ты…

– Странный, Лизонька, очень странный…

Комната преобразилась. Третий стол выехал на середину, на нем пока что ничего нет, но два других стола завалены всяческими шедеврами стеклодувного производства. Шедевры то и дело лопаются, бьются, трескаются, норовят свалиться на пол; и пока Елизавета сметает в угол очередной Млечный Путь из осколков, Леонид чертыхается сквозь зубы.

– Хорошо хоть сообразили заказать три комплекта!

Безуспешно пытаясь надеть шланг на горлышко пузатой штуки, Леонид смешно морщит губы – точь-в-точь как морщится шланг, сопротивляясь насилию. Елизавета подходит со стаканом воды.

– Хочешь, покажу фокус?

– Быть может, попозже, во время паузы? «У ковра – клоун-иллюзионист Е. Котова». Клоуны, Лизонька, выступают во время пауз.

– Дай шланг. – Она выдернула резинку из рук Громова, сунула ее в воду. – Попробуй теперь.

Леонид пробует, и шланг надевается.

– Почти гениально…

– А как же? Но ты не ответил насчет Шнейдера.

– Шнейдер? Ах, Шнейдер!.. Но, Лизонька, это тоже почти гениально, что он сказал.

Разговор о Шнейдере, о том, что он сказал, заводят они ежедневно.

Началось с очередного визита Шаровского.

– В среду слушаем ваш отчет. Приготовьтесь.

Видно, тревожило Ивана Ивановича состояние наркозной темы: не слишком ли увлекались разработкой гипотезы Громова. Иначе чем объяснить этот отчет, незапланированный, несвоевременный?

И вот Леонид на трибуне. Малая аудитория заполнена лишь наполовину. Все свои – кто из чужих придет на текущий отчет? Доклад четкий – опыты и выводы, опыты и выводы… Докладчик блистает неторопливым спокойствием, заканчивает, уложившись в отведенное время. Шаровский одобрительно кивает головой – любит точность. Вопросов задают мало, и Леонид на них отвечает.

Потом начались прения. Умно, однако по мелочам, критикует работы Басова – типичная ученица Ивана Ивановича. Лиза записывает: мелкие улучшеньица, которые Басова предлагает, ее устраивают. Далее выходит Семечкин, и доска покрывается орнаментом из непонятных большинству интегралов. Теоретический зуд Семечкина пока что никто всерьез не принимает. Никто, кроме Громова. Леонид интегралы перерисовывает: надо обдумать, поспорить. После Семечкина Титов, сияя улыбками, мягко чернит обе темы: наркозную за откровенно теоретический крен, «ядовитую» – за необоснованный практицизм, отсутствие теоретической подстилки. Никто ничего по поводу его выступления не записывает; мнение свое Титов не обосновывает, громкие, но пустые слова, и, значит, мнение это – факт личной биографии товарища Титова, не более.

Шнейдер появился – точно из-под земли вынырнул.

Голос у Шнейдера резкий, с присвистом. Поначалу кажется, что слова во фразах недостаточно пережеваны, топорщатся, норовят разбежаться в разные стороны. Однако вслушаешься – гладко, обкатанно и увесисто.

– Приятно, что Леонид Николаевич решительно рвет с ветхозаветным планом построения сообщений: литвведение, материал и методика, эксперимент…

Это камешек в огород Шаровского, Басовой, школы в целом. Однако, пропустив мимо ушей одобрительно-неодобрительный шумок, Шнейдер продолжает, и теперь достается уже Громову.

– В докладе все гладко: гладенькие гипотезы, данные их подтверждают. Плохо это? Нет. Но такие исследования должны настораживать самих исследователей: не прошли ли они мимо фактов, могущих гипотезам повредить? Работы хорошо оснащены математически, однако, мне кажется, мимо одного крайне важного математического метода исследователи прошли: мимо метода доказательства от противного. Не уподоблюсь товарищу Титову, буду конкретен. (Смешок в зале.) Я не поверю в роль нервной системы… («Привет! А Павлов?» – голос Титова с места.) Речь идет о данном определенном случае, при чем здесь Павлов, товарищ Титов? Я не поверю в значение нервной системы, пока не докажут мне, что защиту вызывает ее торможение, а не побочное действие наркотиков просто как химических веществ. Ну, скажем, так же, как защищает угарный газ. Практически предлагаю испытать гедонал – наркотик с особым химизмом. Что вы говорите, товарищ Титов? Культ контроля? Да, культ контроля! Культ точности – этим наша школа может гордиться!

Шнейдер исчез с трибуны так же внезапно, как и появился на ней: спрятался за головами других, погрузился в изучение какого-то толстенного тома.

Так заварилась каша, и теперь они ее расхлебывают.

Сразу же после отчета поставили еще один контроль – серию «от противного» – с гедоналом и получили отрицательный результат: гедонал не давал противолучевой защиты. Могла быть просто случайность, и они начали варьировать опыты, пока, наконец, не подметили: под гедоналовым наркозом мыши интенсивнее дышат, чем под барбамиловым, который применялся раньше и регулярно давал защиту. Тогда-то и понадобился прибор для измерения газообмена, и комната заполнилась изделиями стеклодувов.

Прибор сделали, и первые же испытания повергли Елизавету в отчаяние: газообмен при барбамиловом наркозе оказался настолько низким, что доказанные ими факты защиты с легкостью объяснились недостатком кислорода в тканях – и при чем же здесь нервная система? Защита при кислородном голодании доказана давно и без них. Гипотеза рушится, а раздражение Елизавета выливает на Леонида:

– Горе-теоретик! Дернул меня черт с тобой связаться!

Расстроенный и без того, Громов счел за благо не выслушивать ее обвинений. Вышел и хлопнул дверью. Курил в коридоре – в голове абсолютный нуль, – потом зачем-то спустился вниз, вышагивал по вестибюлю, однако объяснение не приходило. А ведь должно же быть оно! Уехал, обозленный, домой. «Ну и характер у этой змеи! Нет того, чтобы поддержать – бьет вдогонку!..» Валялся на диване, пытаясь привести в порядок сумятицу мыслей.

Назавтра проснулся – чехарда в голове, злость на Елизавету, на себя самого – и ничего более. Придешь в институт – чехарда увеличится: партнерша его не тот человек, чтобы внести в мысли ясность. Стоит ли идти?

Позвонил Шаровскому:

– Я зашился… Нельзя ли взять отпуск за свой счет? Дня на три…

Иван Иванович превосходно себе представлял, что работники с теоретическим креном – птицы особые: все у них не как у людей.

– Пусть будут библиотечные дни… Я оформлю.

До вечера просидел у стола, перекладывая домашнюю картотеку, роясь в статьях. Дважды казалось: видит он объяснение, но тут же построения рушились, нужной ниточки он никак не мог ухватить.

Назавтра с утра съездил в библиотеку – безрезультатно! Лишь еще больше запутался. Разозлившись окончательно, решил: «Отдохну».

Улица встретила его ералашем движения. Этот ералаш, пестрота лиц и одежд, гул моторов, шелест голосов – все это не расчищало мозгов, но и дома было бы сидеть не легче, и он куда-то пошел, а в голове почему-то стучало: «Наркотики бывают разные». Он гнал эту мысль – явный сорняк, – но прогнать окончательно не удавалось, и даже подумалось: «Именно от этой мысли из библиотеки удрал». Усмехнувшись, он сел в трамвай: «Не удалось убежать, так уеду». Однако мысль ехала с ним, и весь ералаш ехал, и даже кое-что поприбавилось – шум колес, мотора и «Будьте любезны, оторвите билет»… Фу! «Наркотики бывают разные» – ну и что? Заведомо разные – что же дальше?

Вагон шел через Яузу, а за мостом, слева, был Лефортовский парк, старые липы вокруг старых прудов. И на остановке Леонид вышел, чтобы походить под этими липами. Ворота парка. Р-раз – и вроде бы одолел звуковой барьер, звуки города были рядом и слышались, но из головы выскочили, остались там, за воротами. Царство детей и нянек, бабушек и внучат, мамаш и младенцев – здорово, в гуще города! Удрал или нет? «Наркотики бывают разные» – нет, не удрал!

Прошел по аллее, глянул на берег пруда. Ба, рыболовы! Символы надежды, изваянные скульптором, не питавшим ни малейшей надежды, – разве же здесь что-либо клюнет? Спустился к воде, остановился возле юного члена ассоциации неисправимых оптимистов. Вот так-так! Клюет! Оптимист был неопытен: рыба тянула, а он зевал, кончала тянуть – выдергивал. И тогда Леонид взял у мальчишки удочку, насадил по всем правилам мотыля на крючок, закинул и изловил верхоплавку. Юнец был счастлив, и Громов, к собственному удивлению, тоже. Снова закинул и снова вытянул, снова и снова… Что-то случилось у него в голове. Глаза теперь видели поплавок, а уши слышали музыку: по радио передавали «Мазурку» Шопена. Не было ералаша, не было ничего, одна-единственная, окрепшая, выросшая, заполнившая все, стояла мысль: «А ведь наркотики-то – они разные!» Он не гнал ее теперь – лелеял, поворачивая и оглядывая со всех сторон, даром что она примитивная, само собой разумеющаяся. К ней и сводились все возражения Шнейдера. Клавиша!.. Точно клавиша перед пианистом, лежала теперь перед ним эта мысль. Ну, а движение клавиши передается на рычаги, в конце же молоточек бьет по нужной струне. Клавиша есть, а рычаг… Он выудил верхоплавку, а вместе с ней выудил справочник по фармакологии – открылся справочник перед внутренним взглядом там, где пишется про наркотики.

– Трудись дальше сам, отпрыск! – Он передал удочку мальчишке и, пройдя вдоль берега, выбрался на аллею.

В голове листались страницы справочника: барбитураты тормозят дыхательный центр, ну, а как гедонал? Разумеется, нет – тут загвоздка… Не по той клавише стукнули? Ну и что ж, что гедонал тоже наркотик? На клавишу можно нажать пальцами, можно ударить по ней молотком – дело не в том, важно выбрать нужную клавишу! Его гипотеза, можно ее и так сформулировать: лечебный препарат лишь средство, чтоб заставить зазвучать нужную струну, пощекотать защитные силы организма.

Он присел на корточки. За общими фразами крылось конкретное, чертовски сложное, и это сложное захотелось выразить, и он присел на корточки среди парка, стал чертить на песке пальцем. Молоденькая мамаша, симпатичная, с белой кожицей, хихикнула в книжку, взглянув на него, а он улыбнулся мамаше и произвел на песке несложный расчет. Так! Мостик! Получается мостик между его гипотезой и наркозной темой. Пока что этот мостик горбат, вроде того, что впереди, на аллее. Выпрямим!

Это уже вопрос техники и труда. Запряжем Семечкина, пусть помогает.

– Выпрямим! – сказал он мамаше и быстро пошел к выходу.

Однако далеко уйти не удалось, он опустился на скамью и снова начал чертить на песке графики. Кривые коробились, лежали на разных уровнях, но по характеру напоминали одна другую. Превосходно!.. Он только сейчас вспомнил, что есть у него блокнот, вынул его – и дело пошло быстрее. Вот вам, товарищ Шнейдер, ответ! Я получил больше, чем ожидал, больше того, на что мог надеяться!

Старые липы бросали на дорожки пятнистые тени, разрисовывая песок причудливыми узорами. Кружилась за деревьями карусель, пенсионеры вколачивали костяшки домино в стол, ребячьи голоса, трамвай за забором, блеск стекол большого дома, стрела крана над стройкой, «вира-майна» рабочих, – город с размеренной его жизнью, стройными шумами входил постепенно в него, вовсе не раздражая теперь.

«Те-те-те! Уже шесть часов, а во рту с утра ничего не было!»

Веранда, а на веранде столики. Люди едят сардельки, а в стаканах коньяк, – местечко не очень чтоб привлекательное, однако не все ли равно? Выпил стакан коньяка, съел две сардельки. На душе стало легко, а навстречу ему теперь шли сплошь красивые женщины. Выбрался на улицу, поймал такси, назвал адрес Елизаветы.

– Ой! – Увидев его, Котова всплеснула руками. – Пьяненький! От тебя пахнет так, что мне захотелось закусить!

– Ага! – ответил он ей. – И мне почему-то тоже.

Она побежала на кухню опустошать холодильник, а он пошел следом за нею. И пока колдовала она возле плиты, рассказывал про то, что наркотики разные, что он перекинул мостик, и теперь наркозная тема тоже работает на гипотезу, и нервная система очень даже при чем, ибо дыхательный центр в продолговатом мозгу – ее часть, да и вообще – все отлично!

– Перекусим и сядем считать!

– Ну, уж дудки! Сегодня ты насчитаешь… Поведете меня в кино, ясно вам, дорогой товарищ?