Рабочая гипотеза

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Иван Иванович Шаровский почти никогда не прибегал к выражениям иносказательным.

Но Раиса Мелькова услышала:

– Обратимся к терминам кулинарным. У хорошего блюда всегда должен быть хороший гарнир. Совсем плохо, если кто-нибудь вздумает заедать осетрину мороженым. И лучше всего, когда эта деликатная рыба подается в собственном соку.

Они сидели на «Олимпе», беседовали о том времени, когда Шаровский ушел из университета. Он не любил об этом вспоминать, но сегодня Раиса неумолима. Она понимала – в ней говорит настроение, но сделать с собой ничего не могла. Задавала вопрос за вопросом, тянула и тянула Ивана Ивановича за душу, пока он не разговорился.

Виною всему был Лихов – так думал Иван Иванович.

Еще в двадцатых годах, молоденькими ассистентами, они сумели увидеть будущее лучей Рентгена.

– Это не только средство диагностики! – не забегая вперед, говорил Шаровский, а Лихов уже тогда был склонен к «незаконным гарнирам»:

– Лучи эти помогут биологам перевернуть мир!

Сперва они действовали порознь, позднее же решили объединиться. Яков Викторович первый пришел к Шаровскому:

– Иван, мы должны работать вместе.

Но дальше пробивал стену энергичный и дотошный Иван. Он стучал кулаком в Наркомпросе, ломился в двери к университетским тузам, будоражил своим раскатистым баском заседания и собрания. В результате единомышленники, но представители разных отраслей биологии – физиолог Лихов и микробиолог Шаровский – создали общую лабораторию.

– Кто же у нас будет заведующим?

– Не все ли равно? Заведуй ты, Яков.

Тогда Ивану Ивановичу действительно было все равно: была бы возможность работать, а объекты вначале были разграничены очень четко. Но потом они перестали быть микробиологом и физиологом, ибо то, что они создали, было зародышем новой науки. Постепенно перемешались объекты; и скоро они уже сами не знали, где начинается Лихов и где кончается Шаровский…

Лаборатория их, маленькая, уникальная, долгое время находилась в тени, хотя они давно уже стали докторами наук. Потом наступил сорок пятый год, и не успел атомный пепел осесть над Японскими островами, как все увидели: эта парочка, оказывается, опередила свое время. И потекли к ним студенты и аспиранты, и выделило министерство специальные средства, и завалили вновь образованную кафедру приборами и оборудованием.

Яков Викторович был не прав, когда говорил, что в это время Шаровскому стало тесно в университете. Дело было и не в соперничестве, хотя, может быть, и пряталось у Ивана Ивановича в подсознании чувство собственной ущемленности: формально он до сих пор работал под руководством Лихова. И даже разный подход к эксперименту, который, в сущности, не был таким уж разным, хотя и вызывал у них постоянно горячие споры, не явился причиной разрыва.

Приклеивание ярлыков – когда оно было в большем ходу, чем в конце сороковых годов? И вот на одном из собраний «приклеил» кто-то из крикунов – ставленников главного радиобиологического крикуна Краева – ярлычок и к Ивану Ивановичу. Ярлык был не самым страшным, по тем временам и хуже могло быть – Шаровского назвали «буржуазным объективистом». Он долго смеялся, узнав об этом, но отвечать краевцам не стал:

– Зачем? За меня отвечают мои работы.

Постепенно шум начал стихать – взялись краевцы за кого-то другого, но тут выступил Лихов. Корректный и благожелательный, он вовсе не хотел обидеть Шаровского. Напротив, выступление было в его защиту: «Пора положить конец нелепому «шельмованию», – Лихов морщился, произнося этот «термин». – У нас нет радиобиолога крупнее Шаровского, и при чем здесь «буржуазный»? На кафедре два заведующих. Шаровский – наш лучший экспериментатор, хотя, правда, некоторая незначительная доля объективизма в его подходе к эксперименту есть…»

И вот это-то «хотя правда» решило дело. Вылилось ли оно из старых дружеских споров или же сказалась здесь давняя зависть к экспериментальным успехам друга? Во всяком случае, Шаровский Лихову не простил: он ушел, не хлопая дверьми и не поддаваясь ни на какие уговоры. И увел с собой половину сотрудников, разорвав надвое неделимое – научную школу.

– …Так-то, Раиса Петровна! – закончил Шаровский свой рассказ. – А теперь попробуем разобраться, в чем же заключается мой объективизм. Обратимся к терминам кулинарным… – И вот тут-то на свет появилась осетрина с мороженым.

Разговор этот Мелькова задумала давно. Она уже два года вынашивала идею создания радиобиологического института, где главная роль вновь отводилась содружеству Лихова и Шаровского – содружеству на новой, широкой основе. Но разговор откладывался: для того чтобы начать его, понадобилось сегодняшнее Раисино настроение.

Мелькова приехала из Энска за день до своего доклада и пришла прямо сюда, в институт. Когда проходила мимо дверей, за которыми, как знала она, работали Леонид и Лиза, ей очень хотелось зайти. Она даже подозревала, что именно для этого приехала раньше, выдумав для себя оправдания. Она остановилась, взялась за дверную ручку, потом, подумав, пошла дальше.

И вот она сидит на «Олимпе» и тянет из Шаровского то, о чем он предпочитает молчать. Она знает все, что он говорит, – все это общеизвестно, – однако не может не тянуть, не может не выспрашивать. Милый, милый Иван Иванович! Давно вылетела Раиса из вашего гнезда; так давно, что теперь вы даже не решаетесь ее оборвать, хотя нарушает она ваше спокойствие. Но ничего: кто знает, может, и приведет этот разговор к тому, о чем вы сами тайно мечтаете!

– А я люблю осетрину с хреном, – говорит Раиса, и у Шаровского расширяются от удивления глаза. Мельковой смешно, что она придерживается его неуклюжих кулинарных сравнений, но что же сделаешь, ведь надо сказать все. – Да, с хреном! Как ни хорош собственный сок, как ни правильно, что теория должна вытекать из данных эксперимента, а все же, Иван Иванович, в собственном соку долго вариться нельзя. И хрена нашей радиобиологической осетрине весьма не хватает.

– Вы говорите об общей теории? – Шаровский отбросил кулинарию в сторону: слишком уж больной вопрос был поднят. – Марксистская методология нам подсказывает: проблема лучевых воздействий на организм – часть общей проблемы взаимосвязей живого и среды. Отсюда будут танцевать теоретики будущего. Ну, а сейчас… Не знаю ученого, который в силах был бы уже сегодня создать общую теорию пашей науки.

Момент был подходящим, и Раиса не замедлила им воспользоваться.

– А я знаю! – воскликнула она. – Это могут сделать двое: вы и он. Но для этого вы снова должны быть вместе.

Шаровский замахал руками:

– Ну, знаете ли…

Будь у Раисы иное настроение, трудно бы ей пришлось в этот момент – как и другие ученики Ивана Ивановича, она в душе побаивалась своего учителя. Но настроение было особое, и настроение вывезло. Она вдруг вскочила и, подойдя к Шаровскому с растроганным, возбужденным, лицом, ткнулась головою к нему в плечо: поступок, которого ожидать было просто немыслимо.

– Ведь вы его любите, Иван Иванович! Иначе вы бы никогда так на него не обиделись. Сделайте это для нас. Это не я прошу, этого хотят все ваши ученики!

И, красная от смущения, Раиса вышла из кабинета.

Она идет по коридору, и маленькие шажки ее решительны. Теперь ее не страшит ничто. Она подошла к двери, рванула за ручку.

В комнате никого не было, но в коридоре, рядом, стоял знакомый сотрудник.

– Здравствуйте, Дмитрий Семенович! А где Лиза?

Но Лизы нет. Нет и Леонида. Только что, загрузив животными несколько контейнеров, ушли они в облучательскую. Нет, до конца рабочего дня не вернутся. А идти в облучательскую нельзя: Раиса посторонняя, а там – табу.

Мелькова спускается вниз, выходит во двор, садится в свою «Победу», руки привычно ложатся на руль.

Несется навстречу машине размеренная московская сутолока: тротуары, дома, пешеходные дорожки, светофоры. Движение по городу дисциплинирует. Тут не дашь воли чувствам… И все же думается: молодец Иван Иванович! Не только по ее совету взял к себе Леонида, но и посадил вместе с Лизой, дал общую тему – все, как она подсказала. И уж конечно, он ими доволен, иначе не постеснялся бы, укорил.

Часы на площади показывают три. До вечера, до встречи с Лизой не так уж много, до встречи с Леонидом порядочно. Куда же девать себя сейчас?

И вдруг Мелькова развернула машину, набрала скорость. Как это сразу она не сообразила! Нужно, необходимо ехать к Лихову, на биологический факультет! Пора кончать с этой глупостью – последствием краевского «разделяй и властвуй»!

Вечером Раиса сидела на диване в Лизиной комнатке, рассказывала о двух своих визитах, о том, как, в сущности, мил был Иван Иванович и как прятал за внешней вежливостью свою неприступность Лихов.

– Неужели ты так и ткнулась в жилетку Ив-Ива? Ну, знаешь ли… А он что? А ты? А как Лихов? Так и не вымолвил ни словечка по этому поводу? – засыпала ее вопросами Лиза.

– Да, так и ткнулась. Не знаю уж, что мне помогло… Даже, по-моему, оставила слезинку на лацкане пиджака. И на него подействовало, определенно подействовало! А Лихов… Что ж Лихов… Вцепился картинно рукой в сивые букли и бубнил кокетливо: «Ах, Раиса Петровна! Где ж это видано, чтоб очаровательная женщина, украшение нашей науки, вмешивалась в мужские дрязги? Ну, поругались два старых медведя – что ж в этом ужасного?..» Лихов… Этакое изваяние с лицом старика и станом юноши. А может быть, я виновата, не смогла втянуть в разговор, втолковать. Ты знаешь, умным мужчинам нужно втолковывать, иначе они часто ничего не хотят понимать.

– Ты ему улыбалась?

– А как же! Не помогаем…

– Странно… Насчет втолковывать ты хорошо сказала. – Лиза вдруг оживилась, даже забегала по комнате, потом бухнулась на диван к Раисе. – И букли тоже метко.

И она снова вскочила, забегала, напевая: «Втолковывать, надо втолковывать!»

Раиса встревожилась:

– Лизка, ты что-то задумала! Лизок, я тебя умоляю: без штучек! Дело серьезное, и мистификации здесь не уместны.

Но Елизавета уже танцевала вальс.

– «Без штучек, без штучек»!

Потом она остановилась возле Раисы.

– Можно подумать, что ты этот вопрос хочешь монополизировать. «Без штучек»… Конечно «без штучек»! Но и твоя тактика индивидуального террора ни к чему путному не приведет. Если уж заниматься этим, то нужно создать общественное мнение. И сейчас ты будешь свидетельницей того, как это делается.

И Лиза снова начала танцевать, а когда дотанцевала до телефонного столика, взяла аппарат в руки, села на стол, поджав под себя крепкие ножки, а аппарат поставила себе на колени: она устраивалась здесь надолго. И через минуту уже болтала с Михайловым:

– Степа? Приветик… Ты любишь осетрину с хреном? Да, можно и запивать – это не принципиально… Так вот. Раиса Мелькова…

Только через час, переговорив со многими, она позволила Раисе стащить себя со стола.

– Теперь можно болтать о другом. Осетрина с хреном уже гуляет по свету!

– У меня ночевала Раиса Мелькова!

Было без пяти девять, и Лиза, войдя в комнату, выпалила эту новость Леониду. Но он, оказывается, уже в курсе дела.

– Знаю. Сидели, обгладывали осетрину с хреном вперемежку с косточками своих руководителей… Курносая ассамблея сплетниц. – За полушутливым тоном Громов пытается скрыть неважнецкое настроение.

Прошло полчаса, и выяснилось, что не было в институте человека, который не знал бы деталей вчерашних Раисиных подвигов.

В середине дня обнаружилось, что на доклад Мельковой собираются пойти не только сотрудники Шаровского, но и «изотопщики», для которых тема была очень далекой.

А минут за двадцать до начала доклада в вестибюль группами и в одиночку начали входить биофаковские студенты и аспиранты. Их было так много, что маленькая аудитория, где обычно проводились семинары, была мгновенно переполнена и пришлось переносить доклад в большой актовый зал.

– Митинг команчей перед набегом на стан бледнолицых, – охарактеризовала обстановку Елизавета. – Держу пари, что за секунду организую, чтоб они проскандировали на весь институт: «Хотим осетрины с хреном!» Великолепная демонстрация передовых сил! И знаешь, под каким лозунгом она проходит? «Биологи против Краева». Неважно, что о Краеве не будет сказано здесь ни слова. Все пришли слушать Мелькову, которая хочет объединить Лихова и Шаровского, – это уже показательно само по себе!

С утра Раиса спешит в библиотеку. Нужно на сто процентов использовать приезд в Москву, просмотреть несколько редких книг, которых нет в Энске.

Хорошо работать в Ленинской – тихо, просторно… Может, и не так уж тихо и не слишком просторно – свободных мест нет, но Раиса здесь дома.

Толстую английскую монографию она просматривает, как говорится, по диагонали – сразу ведь видно, что нужно, а что пропустить можно. Зато маленькую статью из тонюсенького журнала переводит почти дословно: работа, близкая ей по тематике.

Вот уже отложены Шелл и Меллер, закрыта и пухлая, полная непонятной физики книга теоретика-англичанина, – кажется, можно ехать в институт. Но тут Мелькова вспоминает: в одном из писем Вельский – юноша, по всему судя, влюбленный в Елизавету, – рекомендовал ей ознакомиться с диссертацией Громова; есть там мысль, которую Раиса должна учесть. Кого только не прочла, а о Леониде забыла!

Давняя дружба с библиотекаршей помогла получить диссертацию в рекордный для здешних порядков срок. Было приятно взять в руки толстую синюю папку в коленкоровом переплете: каждый листочек Леонид перекладывал десятки раз. Однако стоило развернуть диссертацию – и профессиональные навыки взяли верх над чувствами.

Мелькова просматривает оглавление, прочитывает выводы, потом возвращается назад, перелистывает раздел о методике, думает несколько минут над таблицами в описании экспериментов и, наконец, читает обсуждение результатов. Но вскоре она закрывает папку и с трудом сдерживает невольный зевок. Ей хочется забыть, что она брала диссертацию в руки.

Однако старая привычка к работе заставляет ее четко сформулировать и записать свое мнение о диссертации на отдельной карточке. Оно достаточно безжалостно, это мнение, безжалостно прежде всего по отношению к себе самой: эксперимент Леонида, хоть и верно задуманный, нужный, поставлен совсем бесхитростно, теория многословна, а логика рассуждений излишне железна. С такой негибкой логикой любое построение легко ранимо: достаточно шатнуть одно из звеньев, чтобы разрушить всю цепь. Итоговый вывод напрашивался сам собой, но на карточку Раиса его не записала, ибо был этот вывод совсем личным: «Леонид моложе меня на два года, однако сейчас я старше его в науке на десять лет».

«Так-то, Раиса Петровна, не стыдно вам вчерашнего настроеньица?» – спрашивает она себя, но тут же решает: нет, не стыдно.

И снова Раиса едет по городу, теперь уже в сторону института. Дорога не время, можно ехать и в обратную сторону, а вот со временем, что ни делай, не повернешь. И если еще вчера стоял на повестке дня вопрос, каким стал Леонид Громов, то сегодня на него во многом ответила коленкоровая папка. Однако есть и другие вопросы: не нуждается ли Громов, какой бы он ни был, в сочувствии, в помощи Раисы? А если быть откровенной, вопрос нужно поставить так: помнит ли Громов о ней хоть немножечко? Да и потом – диссертация… Так и не нашла – забыла поискать место, о котором говорил Бельский. А ведь мнению Бельского можно верить.

Она опоздала и, бросив машину, почти побежала в аудиторию, где обычно проводились семинары. Ее остановил знакомый вахтер:

– Раиса Петровна, пожалуйте в актовый зал. Народищу там!.. Вас ждут.

Она вошла, кивнула Шаровскому, улыбнулась прочим. Глянула – сплошные студенты. Подумала и отложила в сторону текст доклада: придется перестраиваться на ходу!

Маленькая, стояла она на трибуне, и непонятно было, как сумеет она привлечь внимание всех. Однако начала говорить, и голос ее, красивый и низкий, сразу наполнил воздух, погасил шушукания и покашливания, повел слушателей сквозь дебри таблиц и диаграмм, сквозь спрятанные за ними опыты и раздумья к далекому пока, но, сразу верилось, неоспоримому выводу. Ни этот голос, ни строй изложения не могли принадлежать докладчику – научному работнику; сразу же, с первого звука стало ясно, что говорит лектор, привыкший держать в руках студенческие аудитории.

Леонид слушал, а внутри бушевала буря. Он боялся ее, этой бури, боялся подсознательно все последние дни, да и сознательно, случалось, говорил себе: появится Райка – начнется, чего доброго, тот, довоенный психоз. Не любовь, а психоз, первобытная тяга, переворачивающая мозги набекрень, какие-то, черт знает, флюиды, не страсть даже в ее первозданном виде, а какой-то кишмиш несусветнейший как внутри, так и вовне. Их отношения, те, довоенные, проще всего было бы изобразить в виде кривой колебаний с огромнейшей амплитудой: вверх-вниз, вверх-вниз – от бурных влечений через кратковременные периоды относительного спокойствия к шквалу ссор, взаимных упреков и оскорблений. Он боялся: появится Райка – и вот она появилась. Он увидел и услышал ее – пена белых волос, знакомая мелодия голоса, – будто вернулся в юность. Надолго ли?.. Он хмурит брови: нет, ненадолго. Состояние подобно шоку, а у него есть противошоковые средства. И он совершенно сознательно начинает глотать эти средства большими дозами…

Раиса как следует рассмотрела Леонида только после доклада, когда началось обсуждение. Она даже не сразу его узнала – мудрено ли, война, десяток послевоенных лет. Издали не видно морщин, не привлекает внимания шрам на лбу, ровно, как прежде, лежат темные волосы, так же блестят глаза под густыми бровями, но в углах рта упрямые складки, а в сцепленных пальцах рук чувствуется уверенная сила.

Раиса ловит взгляд Леонида, улыбается ему и видит ответный наклон головы: Громов с нею здоровается. И сразу же к нему склоняется рыжая копна волос – Елизавета, ее ни с кем не спутаешь. Лиза – друг, но если бы доклад состоялся год назад, склонилась бы к Громову другая голова, потому что не могла бы ведь В. М. Громова не прийти на доклад Р. П. Мельковой. Какая она была, эта В. М.? Даже сейчас, после смерти ее, не может Раиса освободиться от неприязни.

Думает в данный момент о Вале и Леонид. Шок прошел, ибо думы о Валентине – лучшее противоядие.

Два года назад Раиса начала заниматься изучением действия космических лучей на живую клетку. Первая ее «космическая» работа, казалось, прошла незамеченной, однако через несколько месяцев посыпались в биологические редакции статьи: разные исследователи из различных городов подхватили ее начинание, развили его в экспериментах. Вскоре Раиса снова выступила с большой теоретической статьей, связав тем самым навсегда свое имя с проблемой так называемой естественной земной радиации.

– Ты чувствуешь, уже говорят «Мелькова», не добавляя «та, что от Шаровского»? – сказал тогда Леонид жене.

В ответ же услышал целую тираду:

– Ты хочешь сказать, что я мелко плаваю? – Право, чисто женская логика! – Да, Леня, я это знаю. Мне никогда не открыть в науке своего «Эльдорадо», как сделала это Раиса. Но это меня не волнует. Тревожит другое: помнишь, не так давно о Мельковой тебе говорила я, ты не вспоминал даже, а теперь я только и слышу: «Раиса, Раиса…» И я ее боюсь. Она, наверно, совсем особенная, а я земная…

Так он узнал, что Валентина ревнует его к Раисе.

А через несколько месяцев, когда было уже известно, что Валя больна, Леонид встретил в одном из бесчисленных факультетских коридоров Володю Токина, того самого, что сидит сейчас в первом ряду и пялит на Раису глаза, как пялил он их и до войны, как пялил на Валю и даже на Елизавету. Володя затащил его тогда к себе на кафедру, в пустую аудиторию.

– Я только сегодня из Энска, от Раи Мельковой. Рассказала она кое-что касающееся тебя. В сорок первом году она долго была в Средней Азии, в экспедиции по борьбе с грызунами. А у тебя изменился адрес. Потом вернулась она в Свердловск, в университет и получила твои письма. Узнала: ты в госпитале, там же, в Свердловске. Побежала туда. «Был Громов, – говорят, – да весь вышел: умер месяц назад от гангрены».

– С кем она разговаривала?

– Я об этом спросил – помнил, что именно в этом госпитале ты познакомился с Валентиной. Раиса думала: Валя ее обманула. Я разубедил: девушка, с которой она говорила, – полная блондинка.

Вечером Леонид передал этот рассказ жене.

– Можешь ты хоть на минуту предположить, что такая история могла произойти со мной? – Валентина была вне себя. – Можешь ты допустить: пришла я в госпиталь, сказали, что Громов умер, и я ушла заливать слезами подушку? Не проверив сто раз, не усомнившись?!

– Ну что ты разволновалась? Знаю: ты бы не поверила. Но не было ли в то время в госпитале другого Громова?

– Был. Был и умер. Однако что это меняет?

…Он смотрит на Раису и вспоминает июльский день сорок первого года.

«Всегда, всю жизнь буду тебя ждать», – сказала тогда Раиса.

И вот дождалась… Хотя трудно сказать, кто ждал дольше. Он женился гораздо раньше, чем вышла замуж Раиса.

Когда расходились после доклада, разговаривать почему-то совсем не хотелось. Но разговор был неизбежен.

– Здравствуй, Леня!

– Здравствуй. Ты превосходно докладывала.

– Правда? Тебе понравилось? А я думала: слишком уж популярно…

– Популярно – это всегда не вредно…

Так начался разговор. А потом Раису отозвал Шаровский. Взял за рукав, потащил по лестнице к себе на «Олимп».

– Подождите! – крикнула она Громову и Котовой, обернувшись.

– Пойдем на улицу. Не в вестибюле ж торчать? – Громов взял Лизу под руку, вывел во двор.

Ждать пришлось долго. Леонид выкурил уже не одну папиросу. Он молчал, Лиза почему-то тоже.

Потом Раиса вышла из подъезда, остановилась, разговаривая с кем-то. Было уже довольно темно, но Леонид сразу узнал: говорит с Токиным. Точно так же ловил всюду, где мог, Токин и Валентину. Поймает и стоит разглагольствует.

Но вот, наконец, Раиса идет к ним.

– Еле отделалась – Вовик Токин все прежний. Поехали?

Они подходят к машине. Незаметно, но неукоснительно Леонид подталкивает Лизу: садись впереди, рядом с ней. Он молчит и, похоже, собирается молчать всю дорогу. А Елизавета оживляется, начинает болтать без умолку. Леонид отвечает «да», «нет» и «гм». Раиса тоже довольно сумрачна.

Однако, проезжая мимо кинотеатра, Мелькова говорит:

– У нас в Энске эта картина еще не идет. Может быть, сходим, товарищи? Леонид отвечает немедля: – У меня на сегодня много дел… В центре он пересаживается на автобус.