Рабочая гипотеза

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Наступление на радиочувствительность нервной системы Шаровский вел не только через изучение наркоза и спячки, не только руками Котовой и Громова. Это был целый комплекс тем, по которым работали еще три сотрудника и пять лаборантов.

– Лакомый пирог сразу со всех концов кусает, – характеризовала ситуацию Елизавета. – Пока Лихов раскачивается, Ив-Ив, глядишь, уже съест пирожок.

Но не зевал, оказывается, и Яков Викторович. Как-то в институте появился Михайлов.

– С чем пожаловал? – спросил у него Громов.

– Разведка боем. Беремся за нервную систему, а что у вас делается, толком не знаем. Боимся сдублировать.

Оказалось, что у Лихова планируется семь тем, шесть отличных от того, что делалось у Шаровского, седьмая же точно повторяла то, над чем трудились в соседней комнате.

– Велика ты, матушка, нервная система! – сказал Михайлов. – Один дубль из семи возможных – не так уж много. Как-нибудь его изживем. Могло быть хуже в наших-то условиях, когда нет нормальных дипломатических отношений. Кстати, об отношениях: Лихов свирепствует.

– А что такое?

Степан ответил не сразу. И по тому, как он мялся, поглядывая на Лизу, Леонид понял: координация действий не главная цель его прихода.

– Вторжение Раисы Лихова бесит. Да и других он не милует. Некое прекрасное создание, например, взяло да и усовершенствовало методику Фока…

– Понятно! – оживилась Елизавета. – Потребовалось разрешение на использование методики. Что скажет Громов?

– Полагаю, что ты им не откажешь.

– Безусловно. Но…

Елизавета задумалась, а мужчины переглянулись: какой шантаж за этим последует? Но оказалось, не очень страшный.

– Это первый случай, когда они обращаются к нам с просьбой. Как ты, Леня, отнесешься к такому варианту? Сейчас я Степану официально ничего не скажу. Что мне Степан? А Лихову позвоню сама. Буду предельно вежлива и предложу свои услуги: так и так, мол, я не только разрешаю, но могу и проконсультировать всех, кому это нужно.

– Подходит. Но только тогда сейчас же иди и звони.

– Так уж прямо сейчас же?

– Конечно. Хотя бы по одному тому, что Степка не пешка какая-нибудь, а ассистент и ставить его в глупое положение недопустимо. Так что, если уж тебе хочется повеселиться, милости прошу к телефону.

И Елизавета пошла звонить, а Степан с Леонидом остались, тотчас заспорили по теоретическим вопросам.

Вернулась Лиза довольно быстро. Она сияла:

– Аж ножками Лихов шаркал: в телефон слышно было. И знаете что? От консультаций не отказался. Наоборот, спросил, когда я свободна. Я говорю: «Для вас в любой день после четырех». А он отвечает: «Тогда сегодня в четыре я пришлю за вами машину». Что теперь делать?

– Как что? Консультировать.

Ровно в четыре роскошный лимузин остановился у институтского подъезда.

– Это не его машина, где он взял? – шептала Елизавета Громову, который спустился вниз ее проводить.

– Выпросил у своего приятеля-физика, – ответил Леонид, узнавший шофера. – Позвоню вечером. Ладно?

– Обязательно! Я умру, если не смогу рассказать тебе до утра.

Он позвонил ей из библиотеки в восемь вечера. Ее не было. В девять, уже из дому, он позвонил на кафедру. Оттуда сообщили, что час назад Елизавета уехала с Лиховым на той же машине. Он позвонил в десять – она еще не приходила.

– Каков старик, а? Похитил мою Лизуху!

Без четверти одиннадцать Лиза позвонила сама.

– Дивный, чудный, чудный Лихов! Куда уж нашему Ив-Иву! Будь он даже не молодой, хотя бы твоего возраста, я бы обязательно в него влюбилась. Сначала он учился сам: я ему все показывала. Потом он слушал, как я учу других, а потом потащил к себе в кабинет, и мы целый час беседовали. А потом – не смогла отвертеться – повез к себе домой и надарил оттисков своих статей с потрясающими надписями. Чудный, чудный старик!

– И даже пытался за тобой ухаживать?

– А как же? За мной все ухаживают, кроме тебя. Я, например, уже год не была в театре.

Назавтра в Большом давали «Ромео», и Леонид подумал: почему бы ему не сходить туда с Елизаветой. Нельзя же, в самом деле, ежедневно торчать до одури в читалке.

Он съездил в театр в обеденный перерыв, но билетов, разумеется, не достал. Препятствия разжигают, и Леонид, договорившись с Лизой, что будет звонить ей между шестью и семью, поехал в четыре к театру. Но сколько он ни ходил, как ни присматривался, никто ему билетов не предложил, ни у кого он не решился спросить и даже ни одного из встреченных людей не мог заподозрить в перепродаже билетов.

Он хотел уже ехать куда-нибудь – черт с ним, в другой театр пойдем, на какую-нибудь модную пьеску с героем кандидатом наук, проходимцем и стяжателем, – как вдруг возле метро столкнулся с Бельским.

– Как поживаете, Леонид Николаевич? Что поделываете?

– Да вот… Хотел, по правде сказать, купить с рук билеты в Большой.

– И что же? Ах, понимаю! Не нашли? Да и не мудрено! У вас такое выражение лица, что можно подумать: вы пришли не билеты искать, а ловить спекулянтов.

Занятие было не из приятных, и Леонид действительно был зол.

– Хотите, достану? В один момент! – И, не дожидаясь ответа, Бельский отошел в сторону. Леонид вначале потерял его из виду, потом заметил: Виталий идет в сквер под руку с юношей диковинного экстерьера. Вернулся Бельский совсем скоро.

– Пожалуйста. Двадцать восьмой ряд, но все же партер. А вам… Понятно, что вам не продадут. Да и мало уже их осталось, «рыцарей вольного поиска». Надо быть таким театралом, как я…

Леонид поспешил расплатиться. Вот ведь как бывает: человек помог, достал билеты, но, кроме неприязни, к нему никаких чувств не испытываешь.

Из ближайшего автомата он позвонил Лизе:

– Хочешь пойти сегодня на «Ромео»?

– Но ты не достанешь билетов.

– Уже есть.

– О-о!.. – протянула она с восторгом, и это «о-о!..» отозвалось в Леониде как-то болезненно-радостно. Так, что он удивился: с чего бы? Потом вспомнил: был когда-то такой же разговор.

– Хочешь на «Ромео»? – спросил он тогда у Вали и в ответ тоже услышал «о-о!..».

А потом Валя добавила:

– За это я сообщу тебе новость…

Он скрыл от Лизы, откуда взялись билеты. Попробовал бы он сказать о Бельском! Пусть себе сидит и смотрит Уланову!..

Перед началом спектакля он ходил по скверику возле театра. Елизавета, конечно, опаздывала, но он не очень бесился. Валентина в театр тоже всегда собиралась удивительно долго, а в тот день, когда они ходили на «Ромео», она превзошла самое себя. Она все ждала, что вот он рассердится, как бывало в таких случаях раньше, и тогда она сообщит ему свою новость. Он понимал это и наблюдал за ней исподтишка. Он как сейчас помнит: забралась Валентина на стул, вертелась на нем во все стороны, не столько хотела рассмотреть в маленьком зеркале ножки, сколько показаться ему.

– Ну как? – спросила она.

– Ты сегодня совсем удивительная.

– А знаешь почему?

Он догадывался, но все равно изобразил на лице вопрос. И тогда она спрыгнула со стула и, прижавшись к нему, шепнула:

– У нас будет ребенок.

И он обрадовался. Обрадовался от неожиданности, хотя и раньше был уверен, что ее новость будет именно такой.

А потом они пошли в театр, и она любовалась своей Улановой, а он своей Валей. Он был на «Ромео» второй раз, но особенно остро чувствовал музыку – не потому ли, что любовь на сцене сплеталась с его любовью, тревога – с его тревогой: он радовался и боялся, потому что такую новость Валя сообщала ему и раньше два раза, и оба раза ошибалась. Не бояться тогда надо было – бить в набат! И кто знает, быть может, все обернулось бы по-другому. Но не надо терзать себя: жизнь продолжается…

Лиза появилась за пять минут до начала спектакля. И когда шла навстречу, рыжая коса – общепризнанное чудо – была впереди, лежала тяжелым жгутом, струилась по гладкому красновато-коричневому платью. Поравнявшись с ним, Лиза перекинула косу назад; и, хоть и была в его взгляде в этот момент усмешка, он оценил и этот жест, грациозный, как любое ее движение, и косу, и платье, подчеркивающее слаженность, спортивность ее облика. А когда уже звучала знакомая музыка, Леонид не унесся воспоминаниями в прошлое. Сегодня все: и музыка и события на сцене – все было сегодняшним. И Лиза, та самая Лиза, которая порою казалась ему вульгарной, сегодня была особенная. Он так и сказал ей:

– Ты сегодня особенная.

А она замотала в ответ головой:

– Это не я. Это Шекспир, Прокофьев, Уланова и Габович…

Выйдя из театра, Леонид предложил пройтись пешком. Уже давно, два или три года, не ходил он вот так по Москве – с тех самых пор, как стала Валя уставать на работе. Он вел Лизу под руку, сильную, крепкую, так же осторожно и бережно, как когда-то хрупкую Валентину.

Сперва говорили о спектакле, потом перешли на науку, на ту самую Науку с большой буквы, о которой когда-то разглагольствовал Виталий. Но хоть и была уверена Лиза, что Громов в науке сильнее Бельского, с ним разговаривать было очень легко. Случалось, она говорила глупости – где уж ей разобраться в нюансах большой теории! – и тут же сама вместе с Громовым смеялась над своими ошибками. Попробовал бы Бельский улыбнуться по поводу ее ошибки!

Они прошли мимо Манежа, миновали Каменный мост и были уже на Большой Полянке, когда Лизе надоело слушать бесконечную лекцию о тончайших оттенках диалектически понятого дарвинизма. И сразу она прервала Леонида:

– Спустись на землю. Не правда ли, чудесная стоит осень?

– Правда.

– Поедем как-нибудь в воскресенье за город?

– А почему бы и нет?

– Надо же так распуститься! – клял себя Лихов, вспоминая историю получения «любезного разрешения» от Котовой. – Надо же! Точно дореволюционная провинциальная шансонетка тряс юбками перед нетребовательной публикой.

Все помнилось как-то особенно выпукло, очень скульптурно.

После первого бума, который он сам же вызвал, беспричинно всполошившись при известии об усовершенствовании методики Фока, Лихов успокоился: не так уж велико было усовершенствование, чтобы без него нельзя было обойтись. Пораскинув мозгами, он с легкостью изобрел варианты, позволяющие забыть не только про Котову, но и про самого Фока. Но он никому ничего не сказал: время покажет, во что это выльется.

Потом на кафедре появилась Мелькова, разбередила старую рану, вылила на его голову целые потоки безудержного, капризного романтизма. Когда-то, в молодости, еще фанфароном-мальчишкой, Лихов и сам порою сменял фанфаронство на слезливую романтику. Он и теперь, реже, чем раньше, бывает сентиментальным, и попади эта Раиса Петровна в подходящий момент – плакать бы Якову на груди у Ивана, того самого, который оплевал, опошлил большую дружбу, приняв за слона пролетевшую между ними муху.

Лихов переживал визит Мельковой долго, и хоть одобрил посещение студентами семинара лаборатории Шаровского, в душе он лязгал и скрежетал зубами. И, как всегда, больше, чем кого-либо, ругал самого себя. Через два дня он забыл детали своих рассуждений, но глубоко спрятанный подтекст остался: нужно было давно, сразу после прихода Шаровского на громовскую защиту, двинуть к нему на семинары стаи студентов. Это старость уже, когда человек становится задним умом крепок!

И вот к Лихову подходит Михайлов, который в Лихове не чает души и которого сам Лихов уважает и даже немножко побаивается: черт ее разберет, эту радиобиологическую молодежь, ринувшуюся в науку прямо с фронта и чуть ли не до пятидесятого года донашивавшую офицерские кителя и солдатские гимнастерки, – уж очень они прямолинейно-принципиальны!.. Вот и сейчас:

– Еду к Котовой просить разрешения на использование ее методики. Если хотите, Яков Викторович, я попрошу для всей лаборатории.

– Удивляюсь, зачем вы спрашиваете? Ведь все равно вы сделаете по-своему!

– Ну что ж… Раз вы согласны – пойду. – И Михайлов мотнул головой на прощание.

Вот так всегда: поправляют, чуть шагнешь в сторону. И тонко как поправляют: разве можно было в его «удивляюсь» услышать согласие, хоть оно там и было? Тонко, но бесповоротно. В иных вопросах Степан Андреевич чересчур мягок, порою же… Лихов завидовал Михайлову, а еще больше Громову и десяткам других, молодых и уверенных в себе, и если и не лишенных треклятой склонности к самоанализу, заставляющей его порою рыскать в поисках верного решения из тупика в тупик, то уж, во всяком случае, умеющих спрятать эту склонность поглубже.

Они – люди века, он же хоть и нужный еще, но анахронизм.

Когда зазвенел телефон, он поначалу испугался: ему почему-то представилось, что это Громова, последняя в его жизни привязанность, чудо женственности, которое тоже пришло когда-то на факультет в гимнастерке и не раз показывало ему свои острые зубки.

Он заговорил с Котовой на том высшем уровне светской вежливости, который недоступен всем этим молодым. А заговорив так, вошел во вкус: уже не мог отказать себе в великом соблазне пригласить Котову на кафедру, пообещать машину – этакий светский Рокфеллер атомного века.

С машиной вышло неладно: от мысли послать такси пришлось отказаться сразу же, потому что Котова, несомненно, сама расплатилась бы с шофером. Он позвонил декану, но факультетская «Победа» куда-то ушла. Тогда он бросился к физикам и выпросил лимузин у приятеля. Конечно, насмешки: «Ох, Яша, я тебя знаю!» – но что оставалось делать?

А когда Котова приехала, он решил повеселиться. Спрятав издевку за любезнейшую из улыбок, он слушал ее детски-подробное разъяснение общеизвестных вещей, всей этой ее методики, для изложения которой достаточно было сказать ему два-три слова. А потом она разъясняла то же самое его аспирантам. Лихов сидел рядом и делал вид, что слушает. Но вдруг ему показалось: это Шаровский. Да, да, Шаровский, говорящий молодым женским голосом! Ведь это его логика, его отточенные до предела педагогические приемы, его фразы, его мысли. И даже манера держать себя перед аудиторией – все, все было здесь от Ивана. Право же, Лихов только мечтал о том, чтоб сам он вот так же, в деталях воплотился в ком-нибудь из своих учеников. Ему это никогда не удавалось, и это всегда удавалось Шаровскому. Он стал слушать внимательно и все более и более удивлялся – теперь уже не только сходству, но и тому, что, несмотря на явное подражание, здесь все было совсем, совсем самобытным. Да и могло ли быть иначе? Человек, усовершенствовавший методику Фока, не мог оказаться простым попугаем! Нет! Перед ним – Шаровский будущего!

И, как часто бывает с увлекающимися людьми, он тут же забыл, что час назад считал усовершенствование Котовой пустячным. Он повел свое новое курносое божество в кабинет, он разговаривал с ней, как с равной, все более восторгаясь, он спрашивал у нее советов. А потом – старый безмозглый осел! – он катал ее в автомобиле по городу, предложил подавать на конкурс к себе на кафедру, надарил оттисков!

Отрезвление наступило назавтра. Ведь эта девчонка – ехиднейшее из живых существ, эта сорока уже разнесла вести о нем по всей академии, и уже ходят по Москве десятки анекдотов, в десятки раз более зубастых и метких, чем сам он когда-либо придумывал о Шаровском. Ах, осел, старый осел!

Он приехал на факультет на такси; ему сегодня даже не хотелось показывать свою молодцеватость. На кафедре он встретил Михайлова.

– Вчера я звонил Котовой, – сказал тот, поздоровавшись, – она от вас в полном восторге. Так и говорит: «Куда нашему Шаровскому!» Вы, Яков Викторович, приобрели в академической лаборатории нового преданного союзника.

И Лихов подумал: «А ведь так оно, наверно, и есть. Иначе и быть не может. У Котовой светлый ум, и она не могла понять превратно».

Он сразу же успокоился, однако…

«Однако как они умеют управлять моими настроениями, эти бывшие гимнастерочники!»

И, как бы в подтверждение этой мысли, Михайлов к нему «подъехал»:

– Как мы будем в этом году разделываться с большим практикумом? Кто будет вести занятия по крови?

– А кого бы вы предложили? – Лихов догадывался, кого имеет в виду Степан.

– У нас вакантное место ассистента. Не пригласить ли пока что на почасовую оплату Котову?

Так и есть. Обкрутили, опутали, взяли старого дурака в полон. Что делать, пусть будет по-вашему.

– Котову так Котову. Полагаю, она справится. Но почему на почасовую? В штат, в штат! Пожалуй, я сам этим займусь.