Рабочий день

АРТИСТ Рассказ

Хорошо владея искусством мимики, он придал своему лицу выражение равнодушия и усталости, к спокойному взгляду добавил властности и снисхождения, пока немного вяло и расслабленно проходил по узкому коридорчику проходной с распахнутыми в обе стороны дверями под зорким, внимательным взглядом охранницы в берете и черной гимнастерке, пьющей чай с блюдечка за зеленым барьером и явно претендующей на знание психологии людей и умение определять их с первого взгляда.

Он знал уже, что сквозь эту проходную можно проникнуть и без пропуска, что охрана тщательно проверяет только выходящие машины, что, если и остановят, можно просто-напросто оставить паспорт и пройти, но он вступил в игру, он молча условился с охранницей, что он деловой человек, и если бы она его остановила и потребовала пропуск, а он не смог бы его предъявить, то она заподозрила бы его чуть ли не в шпионаже, и уж дудки тогда ему пройти — только через ее труп или если начальство разрешит.

Никогда в жизни он не бывал ни на проходных, ни на заводах и потому чувствовал некую робость и даже страх. Эта робость в нем смешивалась с робостью другого рода: он казался себе сейчас бездельником, идущим мешать серьезным, занятым своими делами людям. И ничего не мог с собой поделать.

Еще перед проходной кто-то за ним все время шел, громко и четко, почти по-военному стуча каблуками. Краем глаза, не оглядываясь, он заметил: это женщина, приземистая и с кошелкой в руке. Но женщина и сухой преследующий стук существовали в его сознании раздельно. Он повернул к проходной, она свернула за ним, и ему показалось, что ей от него чего-то нужно. Проходную он миновал, услыхал за спиной, как охранница остановила женщину, и даже возликовал: ага, вот тебе, чтоб не пугала честных людей! Но уже на территории завода стук опять начал его преследовать. «Наваждение», — мелькнуло в его сознании, и, когда стук каблуков стал невыносимо близким, а чужое дыхание, уже слышимое, замерло — она, наверное, открыла рот, сейчас спросит что-то, и тогда откроется, что он здесь чужой, — он не выдержал: обернулся и беззвучно выдохнул в лицо испуганно попятившейся от него женщине: «Я из другой организации! Я ничего здесь не знаю!» Разрядившись таким образом, он повернулся и пошел дальше, повторяя про себя заклинания для собственного успокоения: «Спокойно, спокойно. Хоть ты и Юлий, но не Цезарь. Слишком серьезно — играй, играй!» А ритм каблуков, до этого властный и даже насмешливый, сбившись, потек в сторону, в сторону и постепенно затих за углом здания. И ему открылось все сразу: штабеля бревен, досок, кучи щепы и белых, как снег на солнце, опилок и на их фоне красные кирпичные цеха и металлические конструкции эстакад, башен и труб, бьющий в ноздри крепкий скипидарный запах и запахи масляной краски, бензина и креозота, потом — шум от движения и трения древесины и железа; и только потом уж — движущиеся среди всего этого люди.

Он наконец остановил прохожего в спецовке — тот нес под мышкой шестерню — и спросил, как пройти туда, где есть токарные станки. Прохожий показал. Он пошел, куда показали, и вошел в распахнутые ворота. В помещении стояли станки. Он подошел к одному из рабочих, тот что-то делал на небольшом стареньком станочке.

— Простите, я из другой организации и никого здесь не знаю, — обратился к нему пришелец, называющий себя Юлием. — Понимаете, мне нужно сделать большое деревянное яйцо, вот такое примерно, — он показал пальцами обеих рук овал длиной сантиметров в двадцать. — Вы бы не смогли?

Станочник посмотрел на овал, потом куда-то в сторону, при этом лицо его было непроницаемым, и Юлий никак не мог угадать, как ни старался, — понял он или нет, о чем разговор?

— Почему это не смогу? — наконец разлепил губы станочник.

— Вот и хорошо, даже чудесно! — поддержал его Юлий. — Но понимаете, заказ у меня частный, я не знаю, сколько это стоит.

— А сколько дашь? — Взгляд станочника наконец перестал ускользать, остановившись на пришельце.

— Червонца хватит?

— Четвертак, — сухо сказал станочник.

— Н-ну... что ж, в этом есть своя сермяжная правда, — уныло кивал головой Юлий. Ему казалось, что червонца за точеную болванку за глаза довольно, но, видимо, он чего-то недопонимает? Во всяком случае, выхода нет.

— А когда вы сделаете? — спросил он.

— Приходи через неделю в эту же пору.

— Н-нет, этот срок меня не устраивает.

— Ну, три дня хватит?

— Тоже нет. Нельзя ли завтра?

— Нет, нельзя. Не буду же я тебе на сверлильном точить! Я его в другом месте делать буду.

И тогда Юлий — ему пришла мысль, что он и сам может поискать умельца в другом месте, — сказал «до свиданья», повернулся и пошел.

У кого-то спросил, как найти начальника цеха, и кто-то куда-то показал. Так он пришел в кабинет, в котором сидел начальник цеха. Кроме начальника там были еще люди, мужчины и женщины, но начальника он узнал сразу — тот сидел за письменным столом; остальные сидели за длинным простым столом сбоку или на стульях у стены. Начальник что-то говорил, остальные записывали. Было понятно, что он начальник, не только потому, что он сидел за письменным столом и говорил, а остальные слушали. Серый костюм, и серый ворот рубахи, и галстук какого-то неопределенного цвета, и широкое лицо с небольшими немигающими глазами, и даже прикрытая светлыми волосками плешка на темени — на всем лежала неподвижная печать напускной строгости и отчуждения.

— Здравствуйте, — сказал, войдя, Юлий. — Извините, я из другой организации и никого здесь не знаю...

— Кто вы такой? — оглядев его, строго спросил начальник.

— К вам, наверно, никогда еще не обращались цирковые артисты? Я артист цирка.

— К-как... К-как... — что-то хотел и не мог сказать начальник.

— Цирковой клоун Юлий Залусский. Понимаете, мне понадобилось для реквизита большое деревянное яйцо...

— К-как вы сюда попали? — наконец сказал начальник.

— Я же сказал, что я артист цирка, — развел руками пришелец и улыбнулся. — Могу превратиться в мышку и пролезть в щель.

— Вы пьяны! — проговорил начальник.

— Нет, я не пьян. Насчет мыши пошутил — прошел через проходную, — начал оправдываться клоун. — Видите ли, мне надо где-то сделать яйцо. Примерно такого размера, — показал он.

— Нет, вы все-таки пьяны, — сказал начальник.

— Уверяю вас, я не пьян, — ответил Юлий.

Люди, что сидели в кабинете, с возрастающим интересом посматривали на того и другого; женщины начинали прыскать, прикрываясь ладошками и тетрадями. Начальник чувствовал, что становится смешным, и судорожно искал выход из положения.

Чуть позади артиста стоял невысокий мужичок в сдвинутой набекрень кепчонке, с бумажками в руке — еще на улице он объяснял Юлию, как ему найти начальника, а теперь, войдя вслед за ним в кабинет, все пытался вклиниться в разговор: «Я тут спецрейсом материалы привез — кто мне накладные подпишет?» — но разговор обострялся, и на мужичка-шофера никто не обращал внимания.

Тут-то он и понадобился начальнику.

— А ну-ка скажи, — обратился начальник к нему, показывая на артиста, — он пьян?

Мужичок снизу вверх заглянул в лицо клоуну и сказал:

— Ни в одном глазу. У шоферов на это дело глаз наметанный, лучше всяких приборов.

И тогда начальник махнул на них рукой и сказал:

— Выйдите оба!

— Но как же мне быть? — спросил артист.

— Выйдите, я сказал! — начальник хлопнул ладонью по столу. — Ходят тут всякие, цирк показывают, клоунов мне тут строят. Я планерку веду, поняли? Выйдите оба!

Шофер послушно юркнул в дверь, артист же, взявшись за ручку, грустно посмотрел на начальника и спросил:

— Вы не знаете, почему в цирке быков не бывает? Лошади бывают, медведи, слоны. Даже ослы. А быков не бывает.

— Я сейчас охрану вызову!

— Вы подумайте над этим, когда планерку кончите! — Он повернулся и вышел. Шофер в коридоре все мучился, у кого же ему подписать накладную, а Юлий вышел на улицу и повесил голову. Ему посреди всей этой неурядицы вдруг пришла мысль: а не построить ли ему на ситуации с начальником репризу? Так просто! Ну вот она, где-то рядом — блуждает в потемках, не в силах облечься в несколько простых ярких слов... Найдитесь же, эти слова, найдитесь скорей, запал пройдет!

Однако обдумать репризу ему мешала горечь. Она мутила душу, расплывалась тиной, и ему сделалось грустно и обидно.

«Боже, — думал он, — и это народ — и этот рабочий класс, и начальник... Им он должен отдавать себя, свою жизнь, которую ежедневно должен превращать в сгустки радости и смеха... Именно жизнь, потому что его работа — это его жизнь. Потому что у него нет восьмичасового рабочего дня, нет мастерской, где бы ему сделали реквизит, нет даже дома, как у них, с кухней и ванной; ни у жены, ни у сына нет не то что комнаты, а хотя бы своего привычного любимого уголка, у него самого нет места, где бы можно посидеть с друзьями за вином или кофе. Дома нет и нет друзей — только дешевые гостиницы, гостиницы, гостиницы, с запахом табачного дыма и сбежавших щей, и бездна приятелей, с которыми учился или работал на манежах или жил в этих гостиницах, и нельзя ни вина, ни кофе, потому что он должен жить для своего искусства, потому что вечером он должен показывать его вот такому рабочему и такому начальнику, а через два месяца — точно таким же в Свердловске, а через четыре — в Воронеже, а через шесть — в Кишиневе, а через пять или десять лет круг снова приведет его сюда, и все время он должен думать, чтоб его искусство от времени не стало ремеслом...

Так он стоял и думал посреди двора, когда услышал рядом женский голос:

— Вы правда из цирка?

Женщина была средних лет, миловидная и улыбчивая.

— Правда, — ответил он, подняв голову, и вспомнил: она сидела на планерке сбоку, у стены, и первая прыснула в тетрадку.

— Вам, правда, надо деревянное яйцо?

— Увы, тоже правда, — меланхолично ответил он.

— Пойдемте со мной.

— Видно, что вы неопытный, — продолжала она. — Надо знать, к кому обращаться. К начальству бесполезно, — им всегда некогда. Я, когда мне что надо, — к секретарю, к кассирше, к профоргу. Они люди маленькие, а толку больше — от них тоже иногда кое-что зависит. Начальники-то ведь только приказывают, а делают маленькие люди. Но главное — не забыть их доброты, самой при случае доброе дело сделать. Я не забываю: что от меня зависит — всегда сделаю. На этом мир стоит. Вам, конечно, заботы маленьких людей — скучные, вы артист, а нашей сестре жить надо с детьми да с оболтусами мужьями, вот и учишься...

Они пришли в другой цех; там тоже стояли станки, было много стружки и опилок, и все кругом гудело и работало. Они прошли мимо одного, другого станка и остановились возле третьего. Женщина подошла к работающему на нем высокому светловолосому парню и заговорила с ним. Юлий слышал.

— Витя! Послушай, Витя! Тут вот товарищ из цирка, короче, клоун — говорит, ему надо сделать яйцо для фокусов, вроде как страусиное. Сделай, а?

Светловолосый Витя оглянулся и пощупал взглядом клоуна, оценивая на глаз, не разыгрывают ли его. Сказал отчетливо, чтоб и артист слышал:

— Раз надо, что ж.

— Ну, Ви-итя! — пропела женщина, взяла его под руку и подвела к артисту.

— Вам, говорите, яйцо надо? — спросил Витя, вытирая руки о спецовку. — Давайте размеры.

— Вот такое примерно, — Юлий сложил пальцы и показал.

— Так не пойдет, — парень достал из кармана замусоленный чертеж, развернул обратной стороной и подал артисту. — Вы нарисуйте прямо в натуральную величину. Складывалось впечатление, что он дельный парень, и у Юлия забрезжила надежда. Он быстро нарисовал. Витя забрал, посмотрел, сделал несколько деловых замечаний. Сказал:

— Вы подождите здесь, я быстро, через полчаса. Это надо в ремонтно-механическом, на токарном. — Он тронулся с места.

И надо же было Юлию сказать, что он там уже был!

— Как «были»? — остановился Витя. — Ну и что?

— Обратился к одному, а он говорит: четвертной, и срок — неделя.

— Кто это, интересно?

— Невысокий и примерно вот такой, — Юлий состроил гримасу, сгорбился и уменьшился ростом. Витя неожиданно для такого делового и серьезного человека взорвался от хохота, хлопнул себя по бедрам и сразу стал простым, добрым и своим в доску парнем.

— Да это же Вахромеев! Точно, он и есть! Он может! Вот скотина!

Подошел пожилой, степенный мужчина в спецовке.

— Что за шум, а драки нет?

— Да вот, представляешь, Степаныч! Нет, ты сначала познакомься... Извините, как вас звать, не знаю, — обернулся он к Юлию.

— Залусский Юлий.

Степаныч неторопливо подал руку.

— Представляешь, Степаныч, — дергал его за руку Витя, — Юле надо яйцо, он подошел к Вахромееву...

— Какое яйцо?

— Да деревянное! Юля же — цирковой артист. Между прочим, клоун. Пошел к Вахромееву, а тот с него — четвертак, представляешь!

— Постойте, постойте, — Степаныч всмотрелся в Юлия и вдруг ткнул в него пальцем. — Грустный влюбленный?

— Да, — кивнул Юлий, улыбнувшись.

— И веселая подружка?

— Конечно!

— Она ведь тоже, кажется, Залусская? Жена? Или сестра?

— Жена.

— У клоунов тоже жены бывают? — растянул рот в улыбке Витя.

— Они тоже люди, — рассудил Степаныч.

— Нет, ты представляешь, Вахромеев-то! — продолжал Витя.

— Скотина он, — согласился Степаныч.

— Я и говорю! Морды таким бить, чтоб не позорили.

— А мне понравилось, — повернулся Степаныч к Юлию. — Здорово у вас получается. И смешно, и вроде как по-человечески грустно, аж до слез. Ты не видал, Витя?

— Нет. Но я обязательно...

— А я в цирк наведываюсь — внук у меня, знаете, любитель. Клоунов вообще-то не особо — что за смех: «Бим, это моя нога?» — «Нет, Бом, это моя нога!» — визгливо передразнил Степаныч, и все трое засмеялись. — Я больше уважаю, когда зверей показывают. Львов, тигров. Но у вас с женой здорово получается. Нет, ты, Витя, посмотри.

— Вот хочу сам Юле яйцо сделать, — сказал Витя.

— Ты-то? — Степаныч глянул на него вприщур. — Давай я сделаю. Я ж шесть лет токарил, когда еще мебель была с точеными фасонками.

— Не‑е, я сам.

— Ну, сам так сам, — Степаныч немного обиделся. — У Петровича на складе выбери добрую заготовку. У него там и дубовая, и буковая, и красного дерева. Вам из какой лучше? — обратился он к Юлию.

— Да все равно, — развел руками Юлий. — Большого значения не имеет.

— А мне кажется, из березового комля. Милое дело. Легкая, звонкая, красивая и не колется. Только, Витя, выбери сухую, а то он подсунет!

— Да знаю! Юля, у меня идея: пойдем вместе — выберем, посмотрим.

Они пошли. Юлия что-то беспокоило в развитии этой истории — какая-то нелогичность, неожиданность происходившего. Сейчас его беспокоило именно то, что все так гладко начинает складываться. Как говорил один старый знакомый: «Слишком хорошо — тоже нехорошо».

На всякий случай спросил Витю:

— Ничего, что я тебя отрываю в рабочее время?

— Да-а! — махнул тот рукой. — Наверстаем. Я так понимаю: если человек просит, выручать надо? Надо. Чего спрашиваешь тогда?

— Да я так, на всякий случай.

У Петровича на складе выбрали заготовку. Пока выбирали, Витя представил Петровичу Юлия, дал ему самую лестную характеристику и рассказал, как Вахромеев хотел надуть Юлия и они с Петровичем заклеймили Вахромеева как прохвоста. Потом Петрович рассказал, как он был знаком с одним артистом, когда в молодости сидел в заключении. Он хотел еще рассказать историю жизни этого артиста, а заодно и своей собственной, но Петровича ждали люди, досаждали и теребили его, да и им надо было идти дальше.

Пошли дальше. По дороге встретили девушку. Витя отсалютовал ей:

— Валюха, привет!

— А-а, Витенька, приветик! — и прошла мимо, стрельнув в сторону Юлия взглядом.

— Хорошая девка? — весело спросил Витя. — Кстати, скалолазка, разрядница. Ты когда-нибудь лазил на наши скалы?

— Нет, — ответил Юлий.

— У меня идея! — Витя повернулся и крикнул вслед девушке: — Эй, Валюха, Валюха! Ушла. А впрочем, черт с ней. Хороший ты, Юлька, человек, хочется тебе что-нибудь приятное сделать. А в пещерах ты бывал?

— Н-ну, бывал, — неуверенно ответил тот. — В Новоафонских.

Витя захохотал. В его хохоте слышалась насмешка и снисхождение.

— Так можешь до колик уморить! Да разве это пещеры? — он сплюнул. — Опошлили до невозможного, до насмешки над природой: рестораны устроили, чуть не на трамвае въезжают! Хочешь, покажем тебе настоящие? Где, можно сказать, не ступала нога человека? Конечно, можно и на скалы организовать, и на яхте по водохранилищу. Тоже красиво, но все не то! Эти залы, эти гроты, эти колоннады, цветы из камня — нет, это надо увидеть! Я как увидел, обалдел, все другое забросил к чертям и заболел спелеологией.

— Я н-не против. Вместе с женой — мы всегда вместе...

— А кто против? Конечно, с женой! Пошли прямо сейчас к Эдику!

— Постой, а яйцо?

— Что яйцо! Сделаю я тебе яйцо, мое слово — железо! В пещеры ведь один не пойдешь — надо готовиться, договариваться, нужно снаряжение. У меня, конечно, разряд, я член спасательной группы, но у нас этим командует Эдик.

Пошли к Эдику. Эдиком оказался бледнолицый молодой человек в очках. Пока что он командовал среди женщин, бутылей, колб и пробирок. Витя познакомил его с Юлием и предложил сводить его вместе с женой в ближайшие выходные в какую-то уникальную, недавно открытую им пещеру. Посовещались. Эдик сдержанно согласился. Чтобы быть краткими и не мешать друг другу, вчерне обсудили некоторые детали, оставляя мелочи на потом. Но вспомнили последний поход, за ним предпоследний, потом оба стали рассказывать Юлию, как это здорово — открывать новые пещеры и какие там зрелища.

— А помнишь, как цветок вырубали? — рассказывал Витя.

— Ты же был инициатором, — ответил более сдержанный Эдик.

— Понимаешь, — начал рассказывать Витя Юлию, от нетерпения теребя его за рукав, — находим в одном из дальних залов цветок. То есть это черт знает что такое! Изумительнейшей красоты цветок, что-то похожее на вот такой тюльпан, — он охватил пальцами пространство со средний арбуз величиною. — Розовые полупрозрачные лепестки, к краю краснее, к середке бледнее, а в самой середке — желтоватая, будто восковая, чашечка! Как живой, чудо и чудо! Все в голос: такого еще никто не видал! Соображаем: в этот зал два дня ходу, на пути — два колодца, два сифона и три лаза; меньше чем со вторым разрядом сюда и соваться нечего; давайте, мол, вырубим и отнесем в музей, чтоб им люди любовались! А мы, кстати, уже делали кой-какие услуги музею. Сказано — сделано. Целый день вырубали — это ведь не живой цветок сорвать, а, простите, сталактит. Ножка у него — что мое бедро, причем надо же умудриться не разбить. Ну, попотели — вырубили. Потом три дня несли через все сифоны и колодцы: в цветочке-то килограммов десять, не разбежишься, да тряслись, чтоб не разбить. Вытащили, развернули — и ахнули! Лежит в руках серая корявая булыга, вся в мокрой глине! Кстати, она до сих пор там под ногами валяется...

— Сломали? — не понял Юлий.

— Ни грамма!

— Понимаете, Юлий, — пояснил более спокойно Эдик, — это так называемый эффект присутствия. Смотришь там, в зале или в гроте, на этот цветок и не знаешь, чему больше удивляться: формам, которые умеет создать природа, или нежности, прозрачности, глубине тонов. А оказывается, это всего лишь игра света от твоего фонаря: под одним углом луча цветок кажется алым тюльпаном, под другим — бледно-желтой розой, под третьим — не цветком вовсе, а, скажем, гроздью спелого винограда или шапкой опят, к примеру. Важно и то, что кругом — чистые влажные плоскости, и все они отражают свет, так что весь воздух наполняется отраженным, таким, знаете ли, радужным светом. Это все равно как осветить бриллиант — лучи на гранях, многократно отражаясь, накладываются и создают явление рефракции, то есть, попросту говоря, игру всех цветов радуги. А залей зал электричеством — и ничего не будет. И еще, знаете, там на каждой фигуре — нежный, как перламутр, налет. А тронь пальцем — пленка исчезает, начинаются потеки, и все пропало...

— Вы, ребята, настоящие поэты! — с тихим восторгом выдохнул Юлий. — Я просто не могу передать, как это здорово — всего только слушать вас! Я буду бесконечно благодарен вам, если мы сходим…

— Давайте договариваться конкретно, — сказал Эдик.

— Меня только яйцо беспокоит, — сказал Юлий.

— Какое яйцо? — не понял Эдик.

Опять пришлось рассказывать про яйцо. Начал Юлий, Витя дополнил историей с Вахромеевым, заклеймил Вахромеева и рассказал, что сам взялся сделать, что они уже выбрали заготовку и как раз идут точить.

— Постой, — сказал Эдик. — Зачем ты, когда Жора сделает лучше?

Витя обиделся; они начали спорить. В конце концов пошли втроем.

В ремонтном цехе Витя первым делом нашел Вахромеева и начал всенародно поносить его. Юлий пытался смягчить Витин гнев — он боялся, что дойдет до рукоприкладства, остановятся станки, начнется расследование и что тут будет — масштабы катастрофы в его сознании уже не вмещались; главное, что он окажется виновником и его поволокут куда-то на правеж, выводить на чистую воду. Но, на удивление, никакой драки, даже маломальского скандала, не получилось. Вахромеев огрызался, но слабо — чувствовал свою вину. Вокруг образовался кружок курильщиков, которые взяли на себя роль судей. Вите пришлось и тут представлять Юлия, рассказывать про яйцо и про то, как Вахромеев хотел надуть Юлия. Закончил Витя тем, что в обиду артиста не даст и не даст, чтобы позорили его рабочую честь. Мнения судей разделились: одни были полностью согласны с Витей, другие стали на сторону Вахромеева, рассуждая так: ну хорошо, артист Вите — друг, а Вахромееву-то — никто, брянский волк, пятая вода на киселе, так почему Вахромеев обязан за бесплатно делать хотя бы и яйцо, хотя бы и артисту? А с другой-то стороны, хоть ты и артист, а не будь лопухом; лопухов-то, которые сами свой карман оттопыривают — на, мол, возьми у меня деньги, — учить надо.

Пока суд да дело, Эдик успел с Жорой, цыганистого вида парнем, чернобровым и белозубым, переговорить. «Можно, — сказал немногословный Жора, поняв все с полунамека, и перекинул окурок из одного угла губ в другой. — Эскиз есть?» Эдик вынул из Витиного кармана бумажку с эскизом, отобрал заготовку, которой Витя размахивал, и передал Жоре. Жора глянул на чертежик и пошел к станку, Эдик и Юлий — за ним. Жора покрутил блестящие рукоятки, вставил заготовку и включил станок. Заготовка замелькала, завертелась, мягко гудя. Брызнула ослепительная стружка.

Судьи спохватились, подошли, окружили станок. Посыпались замечания и советы. Советовал Витя, советовал непонятно откуда взявшийся Степаныч, советовал даже Вахромеев — он еще дулся и косился на Витю, но стоял тут же, смотрел с интересом и советы давал язвительные. Какой-то мужичок, оказавшийся рядом с Юлием, говорил ему почти на ухо:

— Не-е, Вахромеев — неплохой мужик. Есть у него это самое, но он неплохой мужик. Неплохой. А это самое у него есть. А у кого его нет? У каждого свое есть. А так-то он мужик неплохой, не‑ет.

А яйцо появлялось. Тонкие смуглые Жорины руки с быстротой, почти неуловимой глазу, пробегали по рукояткам и рычагам — там подкручивали, там поджимали, там подвигали, а сам Жора впился глазами в заготовку, изогнулся над ней, подобно хищной птице, никого и ничего больше не видя и не слыша, ослепнув и оглохнув для всего остального. И все вокруг, что-то поняв, перестали сыпать советами, а молча уставились на заготовку, как на чудо, будто в самом деле появлялось не деревянное, а живое яйцо.

В толпе произошло какое-то движение. Юлий поднял глаза и почти с ужасом увидел начальника цеха.

— Что здесь происходит? — спросил начальник.

Кто-то ему объяснил. Начальник встретился глазами с Юлием, узнал, усмешливо дернул нижней губой, но справился с собой и сказал хмуро, но не свирепо, как ожидал Юлий:

— Ну и что, что яйцо? Жора и сам сделает, а всем чего околачиваться? Давайте, давайте по рабочим местам!

— Да мы перекурить только! — послышалось с разных сторон.

— Знаю я ваши перекуры! Давайте по местам!

Никто и ухом не повел — только что очнулись и заговорили разом. Начальник прошел мимо раз-другой и, ворча, удалился.

— А я был у него. Он меня из кабинета выставил, — сказал Юлий какому-то незнакомому, что стоял рядом.

— Не-е, начальник — мужик неплохой, — опять полез в разговор мужичок, что реабилитировал Вахромеева. — Попылит и отойдет. Не‑е, неплохой. Но свеженьких любит, это самое, чтобы дать почувствовать, — мужичок тряхнул кулаком и крякнул. — А без этого тоже нельзя, верно? А так-то он мужик неплохой.

— А вы фокусы умеете? — высунулся из-за спины мужичка парнишка с жадно-любопытным взглядом.

— Фокусы в цирке показывают, — цыкнул на него Витя, и парнишка растворился.

Жора наконец сделал последнее движение резцом, и яйцо, еще вращаясь, выпало из станка и начало падать по кривой; Жора поймал его на лету и подал Юлию. Юлий взял его в руки, чистое, шершавое. Горячее чувство благодарности к Жоре и ко всем им наполнило его душу.

— Я благодарен... Просто не знаю, как выразить, как благодарить...

— Да ну, чего там, — махнул рукой Жора. — Ладно.

Яйцо пошло по рукам, послышались соленые каламбуры по поводу яйца, мужской хохоток. Начались оценки:

— Неплохо, неплохо... Молодец, Жора... Как он ловко его... Шлифануть бы еще... Да лачком прозрачным сверху...

— Не надо больше ничего, я сам, — запротестовал Юлий.

Но кто-то уже понес яйцо шлифовать.

Ах, какие они все хорошие люди — и Жора, и Витя, и Эдик, и Степаныч... Даже Вахромеев, даже начальник — неплохие, в самом деле, люди. Даже этот убогий мужичок, что их непременно защитить хочет — в сущности ведь, хороший, добрый человек... Им бы что-нибудь хорошее сейчас...

— Кто-то тут хотел фокусы? — поднял он глаза, собирая волю. Прошелся, потирая руки, гладя длинные пальцы, поймал на лету чей-то соленый каламбур по поводу яйца и развил его:

— Кстати, а вы знаете, где у слонов самое уязвимое место?.. У меня дедушка был дрессировщиком. Однажды после революции ему предложили взять группу слонов — ее бросил француз и сбежал. Своего кода общения с ними он, разумеется, не оставил, слоны тоже помалкивают... — начал он забавную историю.

Кругом начали улыбаться, расступились. Юлий завладел всеобщим вниманием — только оно могло его подстегнуть, взбодрить, привести в нервно-возбужденное состояние вдохновения, потому что он не был готов что-либо показывать, — и тогда, не прерывая рассказа, он подошел к парнишке, который просил фокусов, взял его за нос, тряхнул, будто высморкал, подставил вторую ладонь, и в нее посыпались, бренча, монеты. Все засмеялись. Он подошел к мужичку-всепрощенцу и его тряхнул за нос, и снова посыпались монеты. Он подошел к Жоре, опять тряхнул — осыпались уже рубли и трояки.

— Это ваши, — взял он Жорину руку и переложил в его ладонь деньги. Жора удивленно рассматривал их.

— Да они вроде настоящие! — поднял он удивленные глаза и обвел всех невидящим взглядом.

— Заработал, Жора! Вечером пьем! — раздалось вокруг.

Жора все смотрел на деньги как зачарованный, и какие-то тени пробегали по его лицу. Но вот он посерьезнел и протянул деньги Юлию.

— Извините, но не возьму.

— Это ваши, вы их заработали, — сказал Юлий, заворачивая его руку.

— Нет уж, — еще решительней опять протянул руку Жора, — как хотите, не возьму — мы же не договаривались насчет денег!

— Бери, чего ломаешься! — подсказывали ему.

— Возьмите, кто хочет! — протянул руку Жора. Никто ею пошевелился. — Выпить хочется, а руки пачкать Жора должен? — презрительно усмехнулся он, подошел и решительно сунул деньги Юлию в карман.

— Да, конечно, есть деньги, есть и ценности, — бормотал осекшийся Юлий, собираясь с мыслями в изменившейся ситуации. Помолчал. Поднял глаза. — Знаете, что говорил один мой приятель в Одессе... — начал он новую забавную историю, вновь завладевая вниманием круга.

Водя рукой, продолжая свою историю, он вдруг как будто что-то поймал рукой в воздухе, раскрыл ладонь и показал: на ладони лежало маленькое пестрое яичко. И он сказал:

— Его нам подарил соловей, чтоб мы всегда умели петь и радоваться жизни.

Быстрым, неуловимым движением он переложил яичко из левой руки в правую, и оно стало больше размером и другого цвета, и он сказал:

— А это нам дал куличок с речных излучин, чтобы мы не разучились плакать, когда нам грустно и больно. Он опять переложил яичко в левую руку, и снова оно стало больше и другого цвета. Все глядели на его ладони, завороженные неуловимой простотой этих превращений, а он продолжал:

— А это нам дал голубь, чтобы мы все жили в мире и согласии.

Снова он переложил яйцо из левой руки в правую; теперь оно стало почти с куриное. Было совершенно непонятно, как такой крупный предмет мог незаметно появиться в ладони; более того — его ждали и потому смотрели во все глаза, и все-таки оно появилось неожиданно.

— А это журавль. Тот самый, который в небе. Чтоб наши мечты улетали вслед за ним...

В это время принесли отшлифованное яйцо. Внимание круга рассеялось, отшлифованное яйцо начали трогать, передавать из рук в руки.

— Да, еще бы лачком, лачком покрыть, — предлагал кто-то.

— А вот мы пойдем сейчас к Марусе да и покроем лачком! — подмигнул Витя и завладел яйцом. — Маруся меня любит, она мне что хошь лачком покроет! Пойдем к Марусе, Юля!

Юлий обвел взглядом обступивший его круг людей и сказал, смущенный своим душевным состоянием:

— Я не знаю, как вас всех благодарить. Мне было приятно познакомиться с вами... Знаете что? Приходите завтра, кто хочет, к цирку! Я буду ждать у входа слева — возьму всю ложу, мест десять. Но там больше войдет! Прошу. Жду!

Кто-то теребил его за рукав. Он всмотрелся — Вахромеев! Тянет к себе и говорит негромко, только ему одному:

— Извиняюсь, конечно, жадность... Сказал себе: хана, не буду больше. Веришь?

— Все в порядке, — успокоил его Юлий.

— Да жадность все, мать ее...

Когда Юлий с Витей шли по заводскому двору к Марусе, Витя хлопал Юлия по плечу и говорил:

— Молодец, Юлька, люблю, правильно! Раздавать себя надо! Нет, решено — в пещеры на руках затащим. Завтра вечером — как, что и когда. Еще и на скалы слазим. Валюха — она на скалах королева, люблю! Скажи, Юлька, золото — не люди! А кто там что говорит — не верь...

Маруся, та, что привела Юлия к Вите, покрывала им в малярном цехе яйцо самым быстросохнущим лаком, какой у нее был, хорошо смотрела на Витю, улыбалась обоим и спрашивала Юлия:

— Вот вы тогда говорили, а я никак не могу догадаться: почему же быков-то в цирке не бывает?

— Ах, быков-то? — переспросил Юлий и засмеялся от полноты чувств, потому что клоуны не смеются. — Да потому, что даже у осла чувство юмора есть, а у быков — нет!

И они смеялись все втроем.