Ранние стихотворения (1896-1910)

О небо, ветеран в одних обносках,

Ты служишь нам уже пять тысяч лет,

Лохмотья туч торчат из дыр сиротских,

Но солнце — орден, знак твоих побед.

Глядишь на земли — что, не скучен лоск их

Банальных декораций, пошлый свет?

О небо, ветеран в одних обносках,

Ты служишь нам уже пять тысяч лет.

Тебе, должно быть, весело вверху

От наших криков, жалоб, жестов броских:

Тщеславье и другую шелуху

Ты видишь в душах, низменных и плоских…

О небо, ветеран в одних обносках!

С небес вернулся Феб; пора на отдых Флоре;

К Цитере[3] ластилось раскатистое море,

И белокурая пособница страстей

Венера слушала, как гимн слагают ей.

Олимп наполнился. Но Громовержец вскоре

Обеспокоенно возвысил голос в хоре

Он перепуганных зовет своих детей:

Грозит бессмертным смерть, грядет исход их дней!

И небо вздрогнуло от слухов непривычных,

И пробил смертный час для всех богов античных,

И чей-то крик взлетел до самых облаков:

«Родился Иисус! Его настало время!

Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме!

Пан умер! Умер Пан! И больше нет богов!»

В день розовый, мутно-лиловый или зеленый,

В чьем небе плавали скуки лучи,

В ночи,

Где бродят пьерро в бумажных коронах,

Пьерро, что похожи на призраков бледных; в ночи,

Рассыпавшей звездные груды

Камней драгоценных, мерцающих в небе устало,

(Рубины, опалы,

Спинель, изумруды)

Бегут, напевая, шуты, коломбины,

Полишинели с хлопушкой в руке,

Бегут мушкетеры, бегут арлекины,

Бегут под дождем разноцветным, и вскинул

Праздничный город свой плащ из огней, и звенят мандолины

И трубы трубят. А там вдалеке

Король безумцев, король Карнавала

Горит, подожженный (Рубины! Кораллы!)

Король Карнавала, что с вами стало?

Своим народом свергнуты вы!

Увы! Король Карнавала горит,

И песня звенит,

И шампанское льется,

И канонада вдали раздается,

То пушка гремит,

И она говорит

О том, что умер король Карнавала;

И всходит луна, озаряя устало

Небо в россыпи бледных камней

(Изумруды, рубины, жемчуг, опалы),

Луна средь мерцающих звездных огней

Подобна лампе в руке Аладина,

Лампе, что сказочный сад озарила,

Где камни свисают с незримых ветвей

(Рубины, жемчуг, брильянты, опалы),

И шум утихает,

И ночь умирает,

И бледное утро всплывает устало.

Заря-юница,

О солнце грезящая, лишь о нем одном,

А зимнее светило чуть искрится,

Как замороженное, в небе ледяном

Заря-юница

Разгоняет мрак

Так медленно, что можно видеть, как

Она от холода багрится,

И утренник ознобом обдает

Еще не пробужденный небосвод.

И вот

На свет выходит тусклое созданье,

Как будто зимних фей печальный хоровод

Похитил у него сиянье.

И юная заря,

Еще горя,

Но слезы утирая,

Теряет краски, умирая

На небе декабря,

Которое, стыдясь, глядит уныло

На им рожденное, но мертвое светило.

Сантабаремский монах,[7]

Одетый в черную рясу,

Бледные руки простер, призывая Лилит.[8]

Орлан в ночной тишине

Прокричал зловеще три раза

И воскликнул монах: «Летит она! Вижу, летит!

А за нею три ангела…»

— Здесь обрывается книга, которую черви изъели,

И встает предо мною далекая ночь

С ущербной луной;

О императорах думаю я византийских,

Затем предо мной

Возникает алтарь в облаках фимиама,

И розы Леванта[9] мерещатся мне,

И глаза алмазные жаб, загораясь, мерцают во тьме,

И думаю я о магической книге,

Которую черви изъели;

Алхимика вижу я,

Вижу монаха в заброшенной келье,

И я погружаюсь в мечты, а рассвет аметистом горит,

И не знаю сам почему,

Я думаю о бородатых уродах, о великанах, о тайне

Лилит,

И охвачен я дрожью;

Мне слышится в комнате шорох,

Как будто шелк в полумраке шуршит.