Расщепление. Беда

— Спайсер, мне кажется, ты не в своем уме.

— В самом что ни на есть своем, старик, — отозвался Спайсер с подоконника. — Они одного поля ягоды, Анетта и Гильда. Чудовищный заговор женщин. Послушай моего совета, Стив, избавься от Гильды при первой же возможности. Теперь она повесила тебе на шею ребеночка. Да я мог бы тебе порассказать кое-что про Гильду, то-то бы ты удивился.

— Да, я думаю, ты мог бы, Спайсер. Но перейдем к более практическим вопросам. Ты действительно продаешь этот дом?

— Тебе что, Анетта поручила шпионить? В чем дело? Я человек не меркантильный. В деньгах не заинтересован. Дом я не продаю, а отдаю по дарственной, чтобы судебные исполнители не успели наложить на него грязные лапы.

— Кому же ты его отдаешь, Спайсер? Не Анетте, конечно?

— Ты смеешься? Отдать дом женщине, которая выжила из него мою несчастную жену, моего сына Джейсона сделала фактическим сиротой, а потом еще подвергла сексуальным домогательствам? С какой стати я буду отдавать ей мой дом? Нет, я передаю его одной чете, которой всецело доверяю. Здесь по соседству таких не много найдется.

— Тут он захлопнул окно, — рассказывал Стив Гильде, — а когда отходил, халат на нем распахнулся, и я могу поклясться, у него была колоссальная эрекция.

— Не говори этого, пожалуйста, а то у меня молоко пропадет. А Марион тоже там была с ним?

— Понятия не имею. По-моему, он возбуждается просто от того, что оскорбляет Анетту.

— Может быть, это проявление его любви? — предположила Гильда. — И когда у них пройдет сумасшествие, или что там с ними случилось, снова окажется, что он ее любит? Ведь он, конечно, сейчас не в своем уме, правда?

— Пишем: подлость, читай: сумасшествие, и обратно, — пожал плечами Стив. — Не знаю.

— Жизнь становится менее невыносимой, если часть людей отнести к разряду сумасшедших, — сказала Гильда, — то есть исключить из числа порядочных, нормальных и хороших. Тогда можно не мучиться мыслями о своем возможном сходстве с ними. Просто ты в здравом уме, а они помешанные, и все.

Супруги помолчали.

— А может быть, Спайсер прав насчет Анетты? — проговорил Стив по прошествии некоторого времени. — Может быть, он больше заслуживает сочувствия, чем она?

— Не думаю, — ответила Гильда. В соседней комнате заплакал ребенок. Стив принес его, Гильда расстегнула блузку, и, пока кормила, они сидели рядышком, бок о бок, словно отгородившись от внешнего мира.

— Здравствуй, Гильда.

— Анетта, ты дала мне неверный телефон. Я пыталась позвонить, но он не отвечает.

— Какой номер ты набирала?

— 0886 435281.

— Ты, должно быть, не расслышала. Я сказала 0846. Поправила теперь?

— Да.

— Если захочешь, проверь, когда я положу трубку.

— Я не доверяю тебе. Ты лучше дай свой адрес, чтобы мы со Стивом могли приехать и увезти тебя оттуда.

— Это мне пока еще не под силу. Да и куда мне возвращаться? У меня больше нет дома, Спайсер его отнял.

— Можешь пожить у нас. А можешь просто приехать и сказать: «Привет, Спайсер, я вернулась домой. Если кому-то надо отсюда убираться, убирайся ты». Или так: «Привет, Спайсер, почему бы нам снова не зажить одним домом?»

— Мне кажется, я не смогла бы, Гильда. Если мужчина тебя отверг, тебя тянет оставаться в канаве, дом — это не для тебя. Кроме того, там Марион. И у меня нет законных прав.

— По-моему, тебе все-таки следует вернуться, Анетта. Спайсер как будто бы собирается дом подарить.

— Ну конечно! Супругам-психотерапевтам, чтобы меня еще больше уязвить.

— Кажется, да, Анетта. Одной чете, которой он всецело доверяет, так он сказал. В крайнем случае ты должна хотя бы забрать оттуда свои вещи.

— Но там моего почти ничего нет, только кое-какая одежда. Я потеряла килограммов десять, и она теперь на мне будет выглядеть диковато. Автомобиль, стереосистему и всякие такие вещи покупал Спайсер; мои заработки шли на отдых, пищу и туалетную бумагу, и еще я всегда платила за бензин. Так что за все эти годы я не накопила ничего, даже имущества. Не могу больше об этом говорить, Гильда, у меня опять начинает болеть шея.

— А что у тебя с шеей?

— Я порезалась о железку, когда свалилась в канаву.

— Опять эта канава. Как ты в нее попала?

— Это не просто обыкновенная канава, а что-то вроде черной дыры, Гильда. Края скользкие. Внутри всюду жидкая грязь и кровь. Я всегда знала, что должен где-то быть провал, но в мыслях я его переосмыслила как «Провал», ну, знаешь, так называется сеть галантерейных магазинов, там все такое добротное, аккуратно разложено, все чисто, все занесено в прейскуранты и одинаково по всему миру, где бы ты ни очутился, совсем непохоже на настоящий провал.

— О чем ты говоришь, Анетта?

— Ты думаешь, Спайсер встречается с Марион, Гильда?

— Думаю, что да.

— Она спит в моей постели, раскладывает свои мерзкие карты таро на моем обеденном столе, стряпает на моей плите, пользуется моим мылом и кладет ладонь Спайсеру между ног; она такая безмозглая, Гильда, почему он предпочитает ее мне?

— Именно поэтому, наверно, Анетта. Потому что она безмозглая. Или хочет отомстить Эрни Громбеку. Представления не имею. Забудь это, забудь его. Или возвратись домой.

— Он забыл меня. Ему препарировали мозги. И Марксы — то ли комики-братья Граучо и Харпо, то ли Ленины и Сталины, или вот теперь психотерапевты, какая разница? — завладеют нашим домом, откроют в нем приемный кабинет, и все идиоты и психопаты мира будут всходить на мое крыльцо, звонить в мой звонок, раздеваться нагишом и скакать по моим комнатам, и пальцы Германа будут щупать тысячи женских грудей, а вкрадчивый голос Реи будет разрушать тысячи семей, негативные архетипы будут с воем и улюлюканьем носиться по Белла-Крезент и клонить к земле деревья, и все оттого, что там нет меня, чтобы отогнать их. Ты знаешь, ведь мы со Спайсером зачали нашу Гиллиан у нас на заднем дворе. Там мы ночью предавались любви под бегущей луной, когда еще не ведали о том, какой опасностью чреваты лунные переходы, и когда он любил меня так же сильно, как я его.

— Перестань, Анетта. Ты только себя расстраиваешь.

— Я не расстраиваю. Меня расстраивают. Кувырком обратно в яму, через скользкий провал, и волны снова заливают меня с головой. Я должна уходить, Гильда. Смотри остерегайся провала. Знаешь, как дежурные по станции кричат в лондонском метро: «Осторожней, провал! Смотрите под ноги!» Приезжие недоумевают, что за провал? Смотрят себе под ноги, не бегает ли кто-то маленький, за кем надо приглядывать? А имеется в виду всего лишь расстояние между отвесным боком вагона и вогнутым краем платформы, и вас предостерегают, чтобы вы туда не провалились. Но настоящий провал — это расстояние между миром, каким он должен быть, и миром, какой он есть; между тем, какими представляешь себе любовь, семью, детей, и что получается на самом деле; и имя этому провалу — Разочарование. Провалиться сюда может каждый, Гильда. Здесь темно и ужасно. Кровавое месиво, стук в висках; всюду подлость, злоба, ненависть; все тянут жилы, хватают, гребут под себя. Разочарование — мать всех дурных чувств. Ты хочешь, чтобы мир был совершенен, а выходит, что ничего подобного. Он толкает тебя на ужасные поступки. Тут внизу плохо видно, потому что глаза застит туман. Думаешь, что виною пролитые тобой слезы, и начинаешь себя ужасно жалеть, но дело не в слезах; зрение твое затуманилось, потому что у тебя на глазах растет катаракта ненависти, как бы дополнительное веко. Вроде белой перепонки, которая затягивает глаз кошки, когда она больна. Ты ни о чем не догадываешься: только что ты гладила шелковистый мех и надеялась на лучшее, но все это время кошачьи глисты пробирались к ней в мозг, и к тому времени, когда ты наконец заметишь, уже ничем нельзя помочь. У нее начинаются судороги.

— Анетта, можно нам приехать и увезти тебя?

— Нет. Если уж свалишься в черную яму, выбраться можно только самостоятельно. Где-то тут есть дорога. Я ее как-нибудь разыщу. Надо сморгнуть ненависть с глаз, тогда будешь ясно видеть. Но как выжить без ярости? В этом вся беда. И постоянно спотыкаешься на обломках. Я думаю, вот оно, я нашла дорогу отсюда и даже хватаюсь за край ямы, чтобы подтянуться и вылезти, но каждый раз большой черный сапог Спайсера наступает мне каблуком на пальцы и сталкивает меня обратно вниз. Спайсер постоянно там кружит. И сейчас, когда я говорю это, я опять падаю, Гильда. Он просто дерьмо, верно?

— Верно.

— Не заслуживает любви. И даже просто доброго отношения. Он смеялся у меня за спиной, издевался, прикидывал, как от меня отделаться. Если я научусь презирать его, я тогда перестану его любить? Таким способом этого добиваются?

— Не знаю, Анетта.

— Дрянь самодовольная, барахло, человек, у которого нет глаз. Я попробую, надо попрактиковаться. Все, Гильда. Пока. Лютик пришла.

— Гильда?

— Здравствуй, Эрни.

— Я не могу больше терпеть неизвестность, — сказал Эрни Громбек. — Кто-то должен разыскать Анетту. У меня в отделе рекламы народ на стенки лезет, все крупные телепрограммы добиваются, чтобы она у них выступила. Я не могу до бесконечности затягивать выход книги. А кроме того, я беспокоюсь о ней. Какая сволочь этот Спайсер! Один только хороший поступок он совершил: освободил меня от Марион как раз перед началом ее макробиотической полосы. Теперь она будет питаться одним виноградом и жженым рисом. Я хочу, чтобы ты мне сообщила все, что тебе известно о ней, Гильда.

— Двести восемьдесят миль к северу от Уотфорда, двенадцать овец, зеленые холмы, розмарин, телефон с наборным диском, овечий пастух с астмой, так как надышался министерских химикалиев, спальня с алтарем, а на нем фотография, гостиная с кошмарной обстановкой и пожилые супруги, которых зовут Генри и Лютик. Все.

— Я поручу поиски моим людям.

— О, Эрни, ты говоришь как могущественный, богатый, энергичный человек.

— Это насмешка, Гильда?

— Да нет, что ты, Эрни.

— Почему Анетта так точно знает количество миль, когда обо всем остальном отвечает неопределенно?

— Я как-то не решаюсь ее об этом спрашивать, Эрни. — Почему?

— Сама не знаю. Боюсь ответа.

— Алло! Вы примете звонок с переводом оплаты из уличного автомата?

— Откуда он?

— Из Йоркшира.

— Да, да. Соедините.

— Гильда?

— Здравствуй, Анетта. Как твои дела?

— Лучше. Я тебе рассказывала про канаву?

— А как же. Черная дыра в душе. У меня молоко почти пропало благодаря твоему рассказу.

— Прости. Все это в прошлом и забыто. Я снова в реальном мире. Это действительно была самая обыкновенная канава, и, на мое счастье, мимо как раз проезжали Генри и Лютик в своем стареньком «фордике». Иначе я бы провалялась там до утра и умерла от потери крови и/или от переохлаждения. Так доктор сказал. Но я не знаю. Я уже сама наполовину вылезла, когда меня осветили их фары: нечто бесформенное и барахтающееся в грязи. Молодцы, что не побоялись остановиться. У них одна фара смотрит вбок, как бы косит, только благодаря этому меня и заметили. Они меня подобрали, вымыли, наложили швы, и теперь вот она я, знать не знаю больше никакого Спайсера, привязана к мачте, чтобы не вернулась обратно поджечь дом, вырезать лоскут спереди из его штанов, расцарапать монеткой бок его машины, засудить Марксов на три месяца заключения по статье четвертой закона о бродяжничестве — за использование приемов гадания, так называемых гороскопов, против подданной ее величества, за это три месяца дают, — обмазать дегтем и вывалять в перьях Марион и вообще сделать любую гадость, которая, я знаю, помогла бы мне выбраться из ямы, но вот Генри и Лютик, они говорят мне, что это ошибочный ход, я увижу, глядя на солнце, один только силуэт сапог Спайсера и его смеющееся лицо. И они правы.

— Ты все еще нездорова. Ты сказала, что похудела на десять кило, это плохой знак. От тебя же просто ничего не осталось.

— Непонятно почему. Мы питаемся отбивными, картошкой и запеканками на сале.

— Какой ужас!

— Полезно для разнообразия.

— Ты не пристрастилась к наркотикам, Анетта?

— Я в наркотической зависимости от Спайсера; вот почему Генри и Лютик привязали меня к мачте. Это мне в наказание.

— Наказание за что, Анетта?

— За то, что я жертва. За обиду спросится с пострадавшего, за преступление — с жертвы. Смотри, как Спайсер за все винит меня! Милый Спайсер, пожалуйста, прости меня за боль, которую ты мне причинил. Милый Спайсер, прости мне смерть ребенка, которого ты убил. Спайсер, жестокий господин, позволь мне лизать твои сапоги, позволь мне пресмыкаться перед тобой; возьми меня обратно к себе; если мне не сподобиться твоей доброты, одари меня своей жестокостью.

— Анетта, это отвратительно.

— Знаю. Я уничтожена, повержена. Это правда, что папа поверил, будто я устроила себе поздний аборт и убежала с любовником? Или это только мама так говорит?

— Так сказала твоя мама.

— Ну, тогда мы вправе не обращать внимания. Она не может ему простить старые шашни. И я не могу. Если ему нужен был кто-нибудь помимо нее, разве я не годилась? Ты с детьми не разговаривала?

— Нет.

— Пожалуйста, поговори с ними. Вели, чтобы еще немного потерпели у бабушки. Скажи, я скоро дам о себе знать.

— Ладно. Тебе уже лучше, Анетта. Слышно по голосу. Что насчет той ямы?

— Грязь и дерьмо высыхают. Из всего этого получится хорошее удобрение. Но дорогу отсюда я все еще не нахожу. Сколько угодно обманных выходов, но каждый раз возвращаешься назад и знаешь, что там, наверху, все равно рыщет Спайсер. Рассказать тебе, каким образом я здесь очутилась?

— Да, пожалуйста, Анетта.

— Ну так вот. Я выписалась из больницы, вернулась домой и нашла там фотографию обоих Марксов и Спайсера в голом виде, делающих втроем Бог знает что, — в целях терапии, безусловно, — и была вышвырнута вон. Я все это видела на снимке своими глазами, но это еще не доказательство. И я пошла на север. Не знаю почему, разве, может быть, потому, что в этом полушарии чем дальше на север, тем холоднее, так что направление казалось подходящим. Всякие проезжие люди останавливались, предлагали подвезти, и я принимала приглашения. Почему бы и нет? Но далеко не ехал никто, в этом была вся трудность. Одна женщина отдала мне свой джемпер, мужчина поделился бутербродами, какие-то ребята вздумали было отвезти меня к доктору. Должно быть, я выглядела странно. И меня все время била дрожь. Так я добралась до большой автозаправочной станции в Уотфорде и дальше взяла инициативу в свои руки: стала голосовать. Наверно, лучше было бы, если бы все шло как шло, само собой. Меня взял к себе в кабину водитель грузовика. Молодой и красивый, на бицепсе татуировка. Руки у него были загорелые, голые, мускулистые. В кабине было уютно, сиденье прикрыто, искусственные цветы в серебряной вазочке, которую он выиграл в лотерею; в зеркальце заднего обзора вставлен сбоку портрет мамашиной кошечки. Этот парень сказал, что отвезет меня на любое расстояние, если я согласна ложиться с ним каждые пятьдесят миль, такую плату он всегда берет с пассажирок. Я ответила: ладно, давай.

— Анетта!

— А что такого? Он был теплый и мягкий, не знаю, как тебе объяснить. Спайсер всегда оставался замкнут, и от него веяло холодом, даже в самый момент. Честная сделка казалась мне предпочтительнее. Через пятьдесят миль мы съехали на обочину, там была площадка для отдыха. Потом еще пятьдесят, и еще, и еще, а потом он захотел опять, но уже через пять миль, а я сказала, что так мы не уславливались, меня разобрало зло: зачем было так точно уговариваться, если он не намерен соблюдать уговор? Было уже темно. Он свернул с шоссе на проселочную дорогу, покатил со зла как попало, мотаясь из стороны в сторону по ухабам, и я испугалась, хотя это была глупость: что он мог со мной сделать, чего еще не сделал? Но я готова была сражаться за справедливость. Я только так могу сама объяснить. Для меня это был вопрос жизни и смерти: надо соблюдать уговор. А он считал, что секс — больше чем уговор.

— Какой отвратительный человек, — сказала Гильда.

— Да нет, Гильда, ты не понимаешь. Он хотел, чтобы я его любила, а не просто так выполняла условия, вот он и огорчился.

— Ты сумасшедшая, — с горечью произнесла Гильда. — Впрочем, это не новость.

— Тут так чудесно пахнет розмарином. И через стеклянные квадратики телефонной будки видно далеко-далеко. Небо такого цвета, каким детей учат делать размывку для неба в школах Рудольфа Штайнера, но только здесь в клеточку. Знаешь, акварель на влажной бумаге. Сюзан одно время занималась в штайнеровской школе, но потом ей надоело, и я ее оттуда забрала. «Здесь розмарин и рута, они цветут и пахнут и зимой». Или как там говорится в «Зимней сказке»? Перед этими словами ремарка: «Уходят, преследуемые медведем». Джейсон в ней играл. У него очень хорошо получалось, даже Спайсер это говорил.

— Английское розмариновое масло гораздо лучше того, что привозят из Франции или Испании, — сказала Гильда. — Это потому, что у нас климат холоднее. Но мы все не раскачаемся его здесь производить. Проблема для Общеевропейского рынка. Мы с тобой работали над этой программой, Анетта. Помнишь?

— Более или менее. Но здесь растет не зеленый розмарин, из которого выжимают масло, а другой, у него листья серебристо-золотые и цветочки маленькие, голубенькие. Дикий. У Анны Клевской на свадьбе был венчик из таких. Она из тех жен, которых обезглавили, или из тех, что остались в живых?

— Я так не помню, Анетта. Могу посмотреть.

— Не стоит труда. Да, так стали мы с тем шофером бороться, а он открыл дверцу и вытолкнул меня вон, под дождь, и я скатилась в канаву, полную жидкой грязи. А он вылез из кабины, стоит на дороге над канавой и говорит, что, мол, пусть я скажу спасибо, а то он мог бы меня изнасиловать, а потом задушить и уехать. Но я не испытывала особой благодарности, пожалуй, я именно этого и хотела. И вот лежу я в канаве, без сил и без трусов, отчего можно очень сильно простудиться, льет дождь, у меня болит шея, и кровь течет. Позже оказалось, что у меня там большая рана, пришлось делать прививку от столбняка Нехорошо он поступил, что бросил меня там, правда? Как ты считаешь, он хуже Спайсера или лучше?

— Анетта, — сказала Гильда, — водители на дальних рейсах — общеизвестные скоты, они делают ужасные вещи с женщинами, которых подвозят. Именно поэтому порядочные женщины не ездят на попутных машинах. А Спайсер вроде бы цивилизованный человек, и ты ему жена Спайсер гораздо хуже шоферов.

— Но я, возможно, как-то боролась с ним, сама того не понимая, а он понимал, и тогда в его поведении есть смысл.

— Нету смысла.

— Спасибо тебе, Гильда. И вообще они ведь не соревнуются, кто хуже. Надо благодарить судьбу, что тебя не изнасиловали или не убили, физически или нравственно. Мне пора кончать разговор. Какой-то человек хочет воспользоваться автоматом. Удивительно! Здесь так пустынно, посмотришь направо — зеленые пустоши, налево — то же самое, только тянется тропинка, и на ней телефонная будка среди полной глуши, и пахнет розмарином. Я не удержалась и вот позвонила тебе. Ты ведь не против заплатить за разговор? Я думала, мы сможем болтать сколько захотим. Но здесь оказался еще кто-то. Посторонний человек. Мужчина. С виду вроде бы не злой. Наверно, можно поговорить еще немного. Я отвернусь и сделаю вид, будто не заметила. Где я остановилась? Ах да. Насчет другой фотографии, которая недавно опубликована в газете. Давний снимок, картина зверств в сороковые годы. Газета напечатала его, прося извинения у чувствительных читателей, но, мол, иначе не понять того, что сейчас происходит в Югославии. Хочешь, не хочешь, а посмотришь. Изображен молодой парень, живой и здоровый, и собой хорош, но его держат другие трое, довольные, будто так и надо, а четвертый обыкновенной плотничьей пилой перепиливает ему шею. Парень задирает голову, лицо у него изумленное, растерянное от неожиданности…

— Замолчи, пожалуйста, Анетта…

— Я вспомнила про этот снимок потому, что Генри и Лютик говорят: сейчас люди цивилизованные, физически так мучить не осмелятся, но морально — сколько угодно. Мы все в душе сербы, хорваты и боснийцы. Спайсер распиливал мою голову изнутри, а не снаружи, только и всего. Люди стремятся причинить друг другу самые ужасные мучения. Отпилить человеку голову — это довольно забавно. Отделить сознательную, понимающую половину от другой, механически дергающейся. А что? Так и надо. Раз и навсегда, и конец всем мукам и разочарованиям. Чем плохо? Спайсер причиняет мне боль, я дергаюсь. Но перепили он мне позвоночник — и все, никаких мук, он снова может радоваться жизни. Но у Спайсера не получилось. Я положила было голову на плаху, но вовремя отдернула. Разве он виноват? И шея моя зажила. Ты что, плачешь?

— Да. Я думала, ты уже выбралась из ямы, но ты все еще там.

— Отсюда бесполезно выбираться, Гильда. Пути из ямы нет. Ты просто немножко приберешься в ней, посадишь цветочки, пригласишь гостей. Гильда, он уже стучит в стекло, кажется, разозлился все-таки. Я должна проститься. Господи Боже мой, это Эрни! Что делает здесь Эрни Громбек в костюме, при галстуке, в начищенных туфлях? Несуразица.

— Эрни, — сказала Анетта.

— Что, милая? — спросил Эрни.

— Проедем по Белла-Крезент мимо бывшего моего дома?

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Да, пожалуйста. Знаешь что, я закрою глаза, а когда мы подъедем, открою на секунду, взгляну и опять крепко зажмурюсь, а ты дай газу и кати оттуда что есть мочи.

— Нам надо взять Сюзан и Джейсона из школы, уже нет времени делать такой крюк.

— Просто ты не хочешь, чтобы я опять увидела Спайсера, вдруг он мне понравится, и я снова поддамся его обаянию, — сказала Анетта.

— Твоя правда, — кивнул Эрни Громбек.

— Не беспокойся. Это все было в другой стране, и Спайсер, которого я знала, умер. Его место занимает его бездушное подобие. Как можно любить куклу?

— Обидно, однако, получилось с недвижимостью, — сказал Эрни. — Надо же было остаться в таких дураках.

— Не важно, — возразила Анетта. — Я могу все это изобразить в романе.

— Никто не поверит. И не надейся.

— Я передумала, — сказала Анетта. — Поехали прямо в школу. На самом деле мне не хочется ехать по Белла-Крезент. Я заранее знаю, что там увижу. Вид у дома запущенный; крыльцо как бы съежилось, стало ниже; ступеньки провалились; на двери две таблички с фамилиями и самозваными титулами; из верхнего окошка выглядывает Спайсер — болонка для внутреннего пользования и, может быть, Марион. Окна мутные, затуманенные от табачного дыма, марихуаны и от состояния их мозгов. К порогу тянется очередь доверчивых людишек, ищущих хоть кого-нибудь, в кого бы поверить, — не важно, если порушатся семьи и во имя любви и мира процветет злоба. Нет, тебе ни к чему такое зрелище, и мне тоже. От него у меня может подняться давление, и как бы это не повредило нашему ребенку. По-моему, лучше обойтись без таких впечатлений, и пусть то, что принадлежит прошлому, в прошлом и останется.

— Да, пожалуй, — согласился Эрни Громбек, развернул автомобиль, и они поехали за детьми.

— Эрни, — сказала Анетта, когда они припарковались у школьных ворот, — окажи мне одну любезность.

— Все что тебе будет угодно, — отозвался Эрни.

— Взгляни на эту фотографию.

— Как? Опять?

— Ну, пожалуйста. Ты видишь на ней бюст Карла Маркса?

— Нет, — ответил Эрни. — Не вижу.

— Тогда все в порядке, — успокоенно проговорила Анетта.

— Убери ее подальше, а то еще дети увидят, — сказал Эрни. — Будем поддерживать респектабельность в нашем районе. Слава Богу, что это полароидный снимок, он уже выцветает.