Расскажи мне, музыка, сказку

Глава вторая. ИЗБУШКА НА КУРЬИХ НОЖКАХ

В течение всего дня Наташа то и дело вспоминала разговор в беседке. После обеда она взяла компас и стала возиться с ним, поворачивая его так и эдак Потом вдруг заявила, что у них плохая квартира. Когда же мама с удивлением поинтересовалась, почему квартира Наташе не нравится, та ответила: «Потому, что все окна выходят на юг, а не на север». Мама даже руками всплеснула. Она-то так гордилась, что у них южная, солнечная сторона — и вот на тебе! Дочке зачем-то необходимо, чтобы из окон можно было смотреть на север!

Позже Наташа начала приставать к брату, который был старше ее на четыре года и перешел уже в седьмой класс. Она заставила его искать на карте реки Сухону и Вычегду, но он не смог их найти. И поэтому, когда пришел папа, ему пришлось достать большой атлас и весь вечер отвечать на Наташины вопросы. Наконец, она улеглась спать, но все ворочалась и возилась под одеялом: то ей было жарко, то неудобно. Из соседней комнаты доносились обрывки разговора взрослых. «Девочка очень возбуждена», — слышался мамин голос. Папа, как всегда, отвечал спокойно, и потому его слов Наташа не разбирала.

Раздался телефонный звонок, по звуку шагов было ясно, что к телефону подошел папа. Вот он снял трубку, сказал «слушаю», и Наташа поняла, что позвонил кто-то хороший, потому что папа заговорил весело:

— А-а! Добрый вечер, добрый вечер! Рад слышать вас!

Телефон стоял в передней, дверь в комнату, где лежала Наташа и уже тихонько посапывал ее брат, была приоткрыта, и при желании можно было бы ловить каждое папино слово. Но на беду Наташу именно теперь стал одолевать сон— папина речь то звучала отчетливо, то удалялась куда-то, а перед глазами Наташи возникали различные картины, которые смотреть было не менее любопытно, чем слушать папу. До сознания Наташи все это доходило примерно в таком виде:

Голос папы: — Лето? В городе. Нет, не удалось... Жаль, конечно, она плохо отдохнула и скучновато было. А вы? (Прилетел шмель, стал садиться на цветы граммофончиков, и вдруг оказалось, что это не цветы вовсе, а глазищи Бабарихи, и шмель вьется над ней, хочет ужалить, а бояре кричат: «Караул, лови, лови, да дави его, дави!»). Голос папы:— Ох, вам можно позавидовать... Что? Вы с ней виделись? Интересно! Так и сказала? Вот негодная! А что можно придумать? («Закрой глаза, считай до тринадцати. Сейчас очень жарко». Наташа откинула одеяло, и тут появилось эскимо — огромное, как холодильник, а Тон-Тоныч дает ей лопату и говорит глуховатым голосом: «Оно настоящее. Ешь»). Голос папы: — Сейчас? Так она уже спит... Даже не знаю, что вам ответить. А вы не боитесь, что она вас замучает? Нет? Ну, смотрите. Жена, конечно, меня отругает, ну да я ей все объясню. Значит, прямо сейчас? Хорошо. Будем ждать. («Мне, пожалуйста, один билет», — говорит Наташа... «Станция?»— спрашивают из окошечка кассы. «Мне нужно попасть в Мир Сказочного Волшебства», — отвечает Наташа и вдруг видит, как замшелый пень начинает топорщить свои усы. «А мама разрешила?» — раздается еще чей-то голос, и ее цепкими пальцами берут за воротник). Голос мамы: — Как я могу разрешить такую затею?

Тут Наташа пытается крикнуть: «Мамочка, милая, разреши, пожалуйста!» — но вместо этого что-то невнятно бормочет, причмокивает губами и засыпает уже совсем...

Снится Наташе ковер-самолет. Она смутно догадывается, что под нею тот самый ковер, который лежит у них на полу в большой комнате. Он даже протерт именно в тех четырех местах, где обычно располагаются стулья и ноги сидящих за обеденным столом. Но Наташа сидит не на стуле, а прямо на ковре, который уносит ее куда-то и волнуется под нею, будто плывет по морю. Раза два ее качнуло так сильно, что она сказала то ли «не могу», то ли «упаду», но какой-то голос успокоил ее, прошептав: «Тише, тише, все хорошо». Она услышала гудение мотора и сперва удивилась, но потом поняла, что это же не просто домашний ковер, что ведь он — самолет, а у самолета обязательно должен быть мотор, иначе не полетишь...

Вдруг Наташе стало очень неудобно, она попробовала пошевелиться, что-то звякнуло, и рядом с ней произнесли: «Ну вот, ключ упал». Наташа почувствовала, что стоит на ногах, и открыла глаза. В глубокой темноте при свете далекого месяца, стоявшего среди ветвей высоких деревьев, различались и сами деревья, и тонкие очертания резного крыльца, и бревенчатый угол стены. Шумел, посвистывал ветер, покачивались черные ветви, тут и там раздавались треск и поскрипывание. В тени, рядом с Наташей, кто-то шевелился, и она спросила: «Какой ключ?». Ей ответили: «Золотой.»— «А зачем?» — «Избушку открыть.»— «Какую избушку?» — «На курьих ножках, какую ж еще?» — ответили ей. Улыбнулась Наташа, прикрыла глаза и сказала: «Час уже пробил? Свершилось волшебство?» — «Да уже, наверное, не час, а полтретьего. Ну, наконец-то!» — и тяжелая дверь, открываясь, громко заскрипела. «Свершилось?» — переспросила Наташа. «Свершилось, свершилось... Где же ты?» — «Я здесь», — сказала Наташа, блаженно улыбаясь во сне и чувствуя, как чьи-то руки бережно подхватывают и несут ее.

Разбудила Наташу музыка. Лежа с закрытыми глазами, Наташа долго слушала ее негромкие звуки. В музыке было что-то таинственное, и Наташе представился заповедный лес. «Хорошо бы, — мечтала Наташа, — проснуться однажды посреди такого леса, и чтобы играла музыка, и происходили всякие чудеса...» Ей очень не хотелось открывать глаза, но они у нее обычно вели себя так: вечером сами, помимо Наташиной воли, закрывались, а утром — сами открывались. Вот и сейчас ее глаза сами по себе открылись, Наташа вскрикнула: «Ой!»— и тут же зажмурилась. «Может быть, я еще сплю?» — пришло ей в голову. Тут Наташа раскрыла глаза широко-широко и уже не закрывала их ни на миг.

Она лежала на деревянной кровати в большой комнате с дощатыми полом и потолком, с бревенчатыми стенами. В открытое окно виделись мохнатые ветви сосен и елей, и было непонятно, в музыке ли, что звучала теперь еще отчетливее, слышались лесные голоса, или они доносились оттуда, из-за окна, где меж деревьев порхали птицы и шумел ветер.

Наташа стала оглядывать комнату. Она совсем не походила на те, какие бывают в городских квартирах. Тут были стол, сколоченный из толстых досок, длинные скамьи по стенам, в углу стоял большой сундук, расписанный синими и красными цветами. У двери стояла кадка, стянутая железными обручами, а над кадкой висели черпак, сделанный в виде уточки, и расшитое петухами белое полотенце. Но необычнее всего было то, что по стенам здесь и там сидели, ползли, змеились какие-то диковинные существа: хвостатые драконы, пучеглазые жабы, летучие мыши и всякая другая нечисть вроде леших, нетопырей, чертей и бесенят. Некоторые из них были страшны и безобразны, другие, наоборот, выглядели смешными и даже симпатичными. Присмотревшись, Наташа сообразила, что чудища-то эти всего-навсего разлапистые коряги и причудливо

изогнутые сучья. «Сюда бы еще тот пень, который топорщил зеленые замшелые усы», — подумала Наташа, — подумала и в тот же миг вспомнила и прогулку в парке, и беседку, и встречу с Тон-Тонычем, и его обещание... Значит, волшебство свершилось? Она легла спать у себя дома, а проснулась вот в этой горнице — разве это не волшебство?

Мысли у нее побежали одна быстрее другой, стали путаться, мешаться, и не успела Наташа привести их в порядок, как дверь отворилась и вошел...

Ну конечно, кто же другой? Вошел Тон-Тоныч, бородатый, веселый, с круглой бархатной тюбетеечкой на голове, одетый в длинный пестрый халат.

— Приветствую тебя в своих владениях, о синеглазая!— произнес он нараспев своим странным глуховатым голосом и, приложив руки к груди, низко поклонился. Наташа, сидя в кровати, тоже поклонилась, хотя и понимала, что у нее это не выглядит так торжественно.

— Тебя разбудила музыка? — продолжал Тон-Тоныч. — Что-то мои музыканты чересчур разыгрались с утра пораньше. Внимание! — обратился он неизвестно к кому и начал дирижировать.— Диминуэндо!.. Так... хорошо... Пиано... пианиссимо...

Музыка стала стихать и умолкла с последним взмахом его руки.

— Чудесно. Теперь пусть поют они, — сказал Тон-Тоныч, глядя на щебечущих птиц и открывая пошире окно. — А эта компания тебе не мешала спать? — спросил он и указал на чудовищ, которые были на стенах. — Нет? Прекрасно! Хотя они у меня и послушные, но, бывает, срываются со своих мест и начинают куролесить. Угомонить их тогда совсем не просто.

Пока он говорил, Наташа натянула платье, сунула ноги в сандалии, встала и даже успела прибрать постель.

— Молодец, — похвалил ее Тон-Тоныч. — За избушкой— ручей с ключевою водой. Умоешься — и милости прошу к столу.

До чего приятно плеснуть на заспанное лицо родниковой водицей, ткнуться носом в льняное полотенце; а потом сесть к столу, на котором уже лежат и дожидаются тебя крутобокие помидоры — ярко-красные, такие спелые и тугие, что лишь коснешься зубами — и брызнет сок во все стороны; лежат огурцы — ровные, гладкие, с холодными капельками влаги поверх зеленоватой вощеной кожицы; выстроились картофелины в мундирах и дымятся паром, еще неостывшие, будто они вот только что выкатились из горячего сражения и все не могут отдышаться; и стоит кувшин парного молока, прикрытый половиной круглого обдирного хлеба... Давно же Наташа не ела с таким аппетитом! Но, признаться, до Тон-Тоныча ей было далеко: тот отправлял в рот чуть ли не по целой помидорине, картошку лишь разок-другой перекидывал с руки на руку — и вот уж она очищена, а вот уж ее и нет! При этом он все время говорил, да такое говорил, что Наташа, заслушавшись, забывала жевать. Тогда Тон-Тоныч вставлял: «Ты ешь, ешь. Слушать слушай, а есть не забывай», — и продолжал говорить дальше.

— Это прежде было много волшебников, — рассказывал Тон-Тоныч. — На одну и ту же округу иногда приходилось по два или три волшебника, и это было очень неудобно. Решил ты, например, совершить волшебство, сотворил все как полагается, по правилам, а чары не действуют. Что такое, думаешь? Заглянешь в магию, полистаешь — может, забыл что-нибудь? Нет, все правильно. В чем же дело? Оказывается, неподалеку твой сосед-волшебник тоже принялся за работу, и одни чары создают помехи другим чарам. Как в радиоприемнике: включаешь, хочешь слушать музыку, но тут тебе вместе с музыкой еще и объявления передаются, а в общем, ни того, ни другого толком не слышно.

Так о чем это я? Да, волшебников было много, но потом число их стало уменьшаться. Стали они исчезать подобно африканским львам. То ли в природе что-то изменилось, то ли изменились сами люди, но только волшебников сейчас на свете считанные единицы. В волшебства теперь почти никто не верит, хотя волшебные сказки слушают и читают с удовольствием. Скажу тебе по секрету, в наше время просто невозможно быть только волшебником и не иметь второй профессии. Представь сама: спросят меня, чем я занимаюсь, а я отвечу: «Волшебник, волшебства совершаю». Люди примут мой ответ за шутку или сочтут меня ненормальным. Чтобы этого не происходило и чтобы мы, волшебники, могли на досуге предаваться своему занятию, многие из нас находят себе какое-нибудь дело, которое по своему духу близко к волшебству. Вот я, как тебе известно, избрал музыку. Музыка, подобно стихам или картинам, подобно всему, что зовется словом «искусство», — тоже волшебство. Многие музыканты, поэты, писатели, художники, артисты — настоящие волшебники, способные творить чудеса. И если хочешь знать, то я, например, не уверен, что выглядит большим волшебством: получить мороженое, появившееся неизвестно откуда, или оказаться там, где оживают... дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Как по-твоему?

Наташа отвечать не могла, так как рот ее был полон, поэтому она закивала головой, что означало приблизительно следующее: шуточку с мороженым я помню, это было очень здорово, но теперь дела давно минувших дней мне в тысячу раз интересней. Тон-Тоныч точно так ее и понял.

— Очень хорошо, — сказал он, с хрустом отгрыз пол-огурца и многозначительно добавил: — Скоро как раз этими делами мы и займемся.

Они допили молоко и встали из-за стола.

— Спасибо, Антон Антонович, — вежливо поблагодарила Наташа своего хозяина, но тот вдруг замахал на нее руками и чуть ли не закричал:

— Нет, нет! Забудь! Не называй меня Антоном Антоновичем! «Тон-Тоныч», — как, насколько мне известно, зовут своего учителя ребята из музыкальной школы, — это имя и следует употреблять здесь, в Мире Сказочного Волшебства. — И он церемонно поклонился.

Изумленно смотрела Наташа на этого удивительного человека. Нет, что ни говори, с ним каждую минуту надо быть готовой к чему-то необычному. И когда Тон-Тоныч привел Наташу на лужайку перед домиком, где, волоча за собой длинную золотую цепь, разгуливал красивый сибирский кот, она решила не удивляться.

— «У Лукоморья дуб зеленый», — стала она декламировать и заметила, что кот, остановившись, внимательно посмотрел на нее. — «Златая цепь на дубе том. И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».

— Совершенно справедливо, — подтвердил Тон-Тоныч.— Это он. Он, действительно, чрезвычайно ученый. Во всем, что касается знания сказок, пения и вообще музыки, — ему нет равных.

— Как вас зовут? — спросила Наташа, обращаясь к коту.

— Кот Нестор, — поспешно ответил Тон-Тоныч.

— Здравствуйте, Кот Нестор, — сказала Наташа, и кот несколько раз повел хвостом из стороны в сторону.

— А что, он разве не разговаривает? — поинтересовалась Наташа.

— Почему же? — возразил Тон-Тоныч и, взяв Наташу под руку, повел к дому. — Конечно, разговаривает. Но услышать его речь можно не всегда и далеко не каждому. После того, что я рассказал о волшебниках, тебе легко, наверное, понять, что ученые коты вынуждены постоянно делать вид, будто они ничем не отличаются от тысяч и тысяч себе подобных котов и кошек. Так удобней. Как я говорил тебе, сейчас многие склонны считать все это устаревшим—и волшебства, и ученых котов, и сами сказки... Да что там! — Тон-Тоныч сокрушенно махнул рукой. — Взгляни на мою избушку. Ты видишь, она стоит на обыкновенном кирпичном фундаменте. А ведь в давние времена избушка стояла на курьих ножках и могла поворачиваться. Но в этих местах поселилось очень уж много людей, и ножки пришлось закрыть.

— Ой, — подскочила от восторга Наташа, — они и сейчас там, за этим, как его... кирпичным фундаментом?

— Нет, — сказал Тон-Тоныч. — Когда сделали фундамент, под избушкой стало несколько сыровато, и у ножек началось нечто похожее на ревматизм. Они и ушли.

— Как ушли? — поразилась Наташа.

— Так, взяли и ушли. Куриные ножки ушли по дорожке.

Вдруг Тон-Тоныч прислушался, взглянул на часы и озабоченно произнес:

— Нам пора. Поступим так: я приму вид обыкновенный, а ты — вид невидимый. Жди меня здесь.

Тон-Тоныч скрылся в избушке и мгновение спустя вновь появился, но уже одетым в обычный темный костюм, со своим неизменным портфелем в руке. Он так быстро зашагал по тропинке, ведущей от избушки куда-то в лесок, что Наташа еле за ним поспевала.

— Ты, конечно, сама этого замечать не будешь, — объяснял по дороге Тон-Тоныч, — но на некоторое время ты станешь невидимкой. Поэтому веди себя очень осторожно, а главное, не говори ни слова. Старайся, чтобы на тебя не натыкались, и вообще будь тише воды, ниже травы. Там, куда мы сейчас попадем, не любят, если замечают постороннего. Тебе все понятно?

— Понятно, — ответила Наташа, хотя не понимала ничего.

— Молодец, я вижу, мы с тобой поладим, — сказал Тон-Тоныч. — Ага, вот и карета.

На проселочной дороге стояла легковая машина и негромко пофыркивала включенным мотором.

Подойдя к машине, Наташа подумала, что она, пожалуй, и в самом деле невидимка! За рулем сидел шофер — человек одних лет с Тон-Тонычем, и судя по тому, как они поздоровались, оба хорошо друг друга знали. И вот этот человек на Наташу не обратил никакого внимания, хотя раза два взглянул прямо на нее. Усаживаясь в машину, Тон-Тоныч приоткрыл заднюю дверку, и Наташа проскользнула внутрь, где устроилась на сиденье, прямо за спиной шофера. Тон-Тоныч сел спереди, рядом со своим знакомым. От запаха бензина Наташа вдруг почувствовала, как в носу у нее защекотало, она попыталась сдержаться, но это ей не удалось; с ужасом думая, что же произойдет, если она себя выдаст, Наташа чихнула и... сжалась от страха.

— Будь здоров, — сказал шофер и повернулся к Тон-Тонычу. — Ты что, простыл?

— Да ведь у тебя бензином несет черт знает как! — невозмутимо ответил Тон-Тоныч.

— А, верно. Подтекает одна трубочка, все некогда наладить, — согласился его приятель, и машина, взревев, тронулась с места.

Сперва долго ехали по проселку, потом долго-долго по шоссе. Мелькали за окном деревья и телеграфные столбы. Но в окно Наташе как-то не смотрелось: она была невидимая, и ей казалось странным быть невидимой и при этом смотреть по сторонам.

Шумел мотор, машину слабо покачивало. Тон-Тоныч и шофер беседовали, но о чем — Наташа не слышала, да и не старалась услышать. Скоро ее потянуло вздремнуть. Скинув сандалии, она подняла на сиденье ноги и уютно свернулась калачиком. Некоторое время она вспоминала свой дом, маму, папу и брата, затем подумала, что это все-таки очень грустно— быть совсем невидимой и вот так ехать и ехать, а куда — неизвестно, даже спросить ничего нельзя... С такими мыслями Наташа задремала.

Ей показалось, что она и спать-то не спала, когда почувствовала, что машина остановилась. Шофер хлопнул дверцей и сразу же ушел, Тон-Тоныч помог Наташе выйти, и она увидала, что стоят они в тени высоченной кирпичной стены. Огромные квадратные ворота, прорезавшие эту стену, зияли чернотой и дышали холодным ветром, и вот туда-то, прямо в пасть ворот, Тон-Тоныч молча повел Наташу.

Глаза ее долго не могли привыкнуть к темноте. Они шли по каким-то странным переходам, подымались по дрожащим от их шагов тонким металлическим лестницам, спускались вниз, наверно, в подвалы, потом вновь куда-то взбирались.

Наконец, Тон-Тоныч отворил маленькую дверцу, наклонив голову, шагнул вперед, и Наташа прошла за ним следом.

Место, куда они пришли, напоминало проход или коридор с невысокими, чуть выше человеческого роста, стенками, но без потолка: над стенками было только темное, пустое пространство. «Коробочка без крышки», — подумала Наташа, и тут же едва не упала, споткнувшись обо что-то. Оказалось, что она задела стойку деревянного пульта — подставки для нот. Из-за подставки видны были чьи-то ноги. Пробираясь вслед за Тон-Тонычем, Наташа сперва только и видела эти деревянные стойки и множество ног. Но вот, достигнув места, где было попросторней, Тон-Тоныч остановился. Наташа смогла оглядеться вокруг.

Справа, слева и прямо перед нею прямоугольными силуэтами выступали из полутьмы деревянные пульты. За каждым из них, как можно было догадаться, сидели люди, однако и они почти скрывались в темноте, а освещены были только их лица и руки. Наташа увидела, что каждый держал в руках какой-либо музыкальный инструмент. Так вот где они очутились — в оркестре, среди музыкантов! Наташа узнала скрипку, виолончель, вон там возвышается золотая колонка арфы, а поодаль тусклыми отсветами поблескивают трубы...

Тон-Тоныч тем временем тоже оглядывался, поворачивался во все стороны, улыбался и негромко повторял: «Здравствуйте, здравствуйте, добрый день...». Потом наклонился, крепко взял Наташу под локти, поднял и усадил на высокий-высокий стул. Теперь-то Наташе все стало хорошо видно.

В этой узкой и длинной «коробочке без крышки», где Наташа сейчас находилась, было необычайно тесно. Музыканты едва не задевали друг друга локтями, когда поднимали руки, чтобы поднести к губам трубу или чтобы провести по струнам смычком. Но несмотря на тесноту, движения их рук были свободны и уверенны. Правда, все те звуки, что раздавались вокруг Наташи, были нестройны, беспорядочны. Но музыканты как-будто и не старались сыграть что-то определенное. Они, хотя и были заняты своими инструментами, переговаривались друг с другом, листали ноты и поглядывали на Наташу — кто весело, с улыбкой, а кто с явным недоумением. Похоже, они ждали какого-то знака или приказа, и, как Наташа могла сообразить, дело было за Тон-Тонычем. Он, однако, не спешил. Посмотрев на свои часы, Тон-Тоныч сказал Наташе:

— У нас еще есть минут десять, и мы пока можем поговорить. Я привел тебя в Мир Сказочного Волшебства, к моим друзьям. Знаешь, кто они?

— Знаю, — кивнула Наташа. — Они музыканты. Это оркестр. Вон и ноты у всех, инструменты...

— Верно, — согласился Тон-Тоныч, — это оркестр, а мои друзья — музыканты, артисты оркестра. Но ты, может быть, еще не забыла то, что я говорил тебе сегодня утром? Я говорил, что музыканты способны творить настоящие чудеса, и все они, мои друзья...

— Они тоже волшебники?! — не дав ему договорить, воскликнула Наташа. — Так много волшебников сразу?

— Что же, считай, что тебе повезло, — заметил на это Тон-Тоныч, — и скоро ты узнаешь, сколько чудес они для тебя приготовили. А пока скажи-ка мне вот что: какие из инструментов тебе знакомы?

— Да все знакомы, — не задумываясь, ответила Наташа. — Вот эти — скрипки, вон — виолончели, а у стенки — контрабасы; все эти черные трубочки — флейты, а блестящие, металлические — это трубы. И еще барабаны и арфа.

— Ну нет, — засмеялся Тон-Тоныч, — слишком уж все у тебя просто... Посмотри-ка прямо перед собой...

И он принялся называть инструменты один за другим. Тон-Тоныч указал Наташе на альты, которые были совсем как скрипки, только чуть больше. Узнала она, что «черные трубочки» — это не только флейты, но и гобой, и кларнет, а также и фагот — деревянный духовой инструмент довольно большого размера. Объяснил Тон-Тоныч, что среди блестящих металлических труб называются трубами только самые маленькие из них, тогда как другие зовутся валторнами, тромбонами, тубами. И барабаны оказались вовсе не барабанами, а литаврами. И еще показал Тон-Тоныч на большущее, подвешенное к особой стойке, медное блюдо — тамтам. По нему, оказывается, как и по литаврам, бьют колотушкой.

Большинство названий Наташа знала и раньше, но никогда не приходилось ей видеть все эти инструменты так близко. Наташа еле успевала вертеть головой, чтобы хоть мельком рассмотреть то, что показывал ей Тон-Тоныч, и, чтобы не запутаться, отмечала про себя: «Значит, так... Флейты, гобой, кларнет передо мной; справа от них — валторны, а совсем справа, вон там, подальше — трубы и тромбоны. Литавры слева, тоже далеко, а здесь, близко справа и слева — скрипки, альты и виолончели. Контрабасы у самой стены, где литавры. Ну, да они, контрабасы, такие большие, их всегда видно...»

Еще она старалась расслышать, как все они звучат — и духовые и струнные инструменты, но тут уж разобраться было совсем нелегко, хотя кое-какие из голосов, например, переливы флейты и буханье литавр, были слышны отчетливо.

— Ой, боюсь, что совсем запутаюсь, кто где, кто как играет! — сокрушенно призналась Наташа Тон-Тонычу.

— И немудрено, — сказал он. — Дело-то не простое, сразу не разберешься.

— А вы разобрались? — спросила Наташа.

Тон-Тоныч усмехнулся хитро-хитро и чуть пожал плечами.

— Вроде бы разобрался, — ответил он, и тут только Наташа догадалась: ее учитель, ее волшебник Тон-Тоныч — дирижер! Да, да, он дирижер этого оркестра! Вот у него в руках появилась тонкая дирижерская палочка, вот он раскрывает лежащую перед ним на подставке большущую книгу, и падающий на нее яркий свет освещает страницы, заполненные мелкими нотными линейками.

— Ну, а теперь — молчок, — тихонько говорит он и строго грозит Наташе своею палочкой. —Дела давно минувших дней... Помнишь? Сейчас все начнется. Будь невидима и неслышима.

Наташа кивает молча, и тут же замечает, что музыканты сидят на своих местах совсем неподвижно и что кругом установилась полная тишина.

Тон-Тоныч вновь посмотрел на свои часы и отчетливо произнес:

— Ровно двенадцать часов. Прошу приготовиться!

Он сделал полшага вперед, и теперь Наташа видела его сбоку и чуть со спины.

Тон-Тоныч поднял палочку. Неожиданно громко, так, что голос его разнесся где-то в высоте, он приказал:

— Увертюра!

И взмахнул рукой.