Рассказы

Сёстры по крови

Когда нам было девять лет от роду, Паула вдруг решила, что нам нужно проколоть пальчики и пустить кровь по венам друг дружки.

Я ухмыльнулась.

— Стоит ли? У нас и так кровь одинаковая. Мы же родные сёстры.

Она не смутилась.

— Знаю. Не в том дело. Важен ритуал.

Занялись мы этим в спальне, в полночь, при свете одной свечки. Она стерилизовала иголку в пламени свечи, потом начисто вытерла её от сажи слюнявой тряпочкой.

Когда мы сжали вместе липкие ранки и произнесли какую-то смешную клятву из третьесортной детской книжки, Паула задула свечку. Пока мои глаза привыкали к темноте, она добавила от себя шёпотом завершающий аккорд:

— Теперь у нас будут общие мечты, общие возлюбленные, и умрём мы в один день и час.

Я попыталась с негодованием ответить: «Всё это неправда!», но от темноты и запаха потухшей свечи слова протеста застыли у меня в горле, и ею сказанное осталось без возражения.

Пока доктор Паккард говорил, я складывала отчёт о биопсии то пополам, то в четыре слоя, маниакально ровняя края. Аккуратно не получалось, отчёт для этого был слишком толст; от микроснимков деформированных лимфоцитов, обнаруженных в моем костном мозге, до распечаток последовательностей РНК вируса, вызывающих болезнь, — всего тридцать две страницы.

Рядом с ним рецепт, все еще лежавший на столе передо мной, казался нелепо хлипким и малозначительным. Не шел ни в какое сравнение. Традиционные неразборчивые заумные каракули на нем были не более, чем украшением; название лекарства было надежно зашифровано в штрих-коде, расположенном ниже. Это исключило вероятность получить по ошибке не то лекарство. Вопрос в том, поможет ли мне правильное?

— Это ясно? Мисс Риз? Есть что-то, чего вы не понимаете?

С силой нажимая на неподдающуюся складку большим пальцем, я попыталась собраться с мыслями. Она объяснила ситуацию открыто, не прибегая к профессионализмам и эвфемизмам, но у меня по-прежнему оставалось чувство, что я упустила что-то очень важное. Каждое из произнесённых ей предложений, казалось, начиналось одним из двух слов: вирус или лекарство.

— Я могу что-то сделать? Сама? Чтобы увеличить шансы?

Она засомневалась, но ненадолго.

— Нет, не можете. В остальном у вас отличное здоровье. Продолжайте в том же духе.

Она начала подниматься, чтобы попрощаться со мной, и я запаниковала.

— Но должно же быть хоть что-то, — я схватилась руками за стул, словно боясь, что меня выгонят силой. Может, она не поняла меня, может, я недостаточно ясно выразилась. — Я должна… перестать есть определенные продукты? Больше заниматься спортом? Больше спать? Должно же быть что-то, что все изменит. И я сделаю это, что бы это ни было. Пожалуйста, просто скажите мне… — Мой голос дрогнул, и я смущенно отвернулась. Только не начинай снова разглагольствовать. Не надо больше.

— Мисс Риз, сожалею. Я знаю, что вы должны испытывать. Но болезни группы Монте-Карло все такие. По существу, вам крайне повезло; в компьютере ВОЗ по всему миру нашлось восемьдесят тысяч человек, заражённых похожим штаммом. Этого мало, чтобы в рыночных масштабах поддерживать сколько-нибудь серьёзные исследования, но достаточно для того, чтобы убедить фармацевтические компании порыться в своих базах данных на предмет того, что могло бы решить проблему. Множество людей предоставлены сами себе, будучи заражёнными вирусами, которые по существу уникальны. Представьте себе, сколько полезной информации могут им дать медики. Я, наконец, посмотрела вверх; выражение её лица было сочувственным, с примесью нетерпения.

Я не откликнулась на такое предложение почувствовать стыд за свою неблагодарность. Я поставила себя в дурацкое положение, но у меня оставалось право задать вопрос.

— Всё это я понимаю. Просто мне подумалось, что возможно, я могу что-то сделать. Говорите, то лекарство может помочь, а может и не помочь. Если бы я могла посодействовать борьбе с этой болезнью, я бы чувствовала…

— Что?

— Что я, скорее, человек, чем пассивное подопытное вместилище, в котором будут бороться между собой чудо-лекарство и чудо-вирус. Лучше…

Она кивнула.

— Я понимаю, но поверьте мне, вы не сможете сделать ничего, что изменило бы хоть что-то. Просто следите за собой, как обычно. Не заболейте пневмонией. Не наберите и не потеряйте десять кило. Не делайте ничего необычного. Миллионы людей могут являться носителями этого вируса, и единственная причина, почему вы заболели, а они нет — чисто генетическая. Лечение будет точно таким же. Биохимия, которая определит, помогает вам лекарство или нет, не изменится, если вы начнете принимать витамины или перестанете есть фаст-фуд. И я должна предупредить вас, что следование всяким «чудодейственным» диетам сделает только хуже. Шарлатаны, продающие их, должны сидеть в тюрьме.

Я пылко кивнула в знак согласия и почувствовала, как меня переполнила злость. Мошеннические способы лечения долгое время были моим проклятьем, хотя сейчас, впервые в жизни, я почти начала понимать других жертв Монте Карло, которые платят большие деньги за подобные вещи: безумные диеты, схемы медитации, ароматерапию, записи для самогипноза и тому подобное. Люди, торгующие этим мусором хуже циничных паразитов. И я всегда считала их клиентов либо по-детски наивными, либо отчаявшимися до такой степени, когда разум уже не работает, но есть кое-что еще. Когда на кону твоя жизнь, ты готов бороться за нее каждую секунду изо всех своих сил, жертвуя каждой копейкой, которую сможешь занять. Принимать по одной капсуле три раза в день — это недостаточно сложно, тогда как схемы наиболее проницательных мошенников достаточно трудоемки (или достаточно дороги), чтобы заставить жертв чувствовать, что они ведут именно такую борьбу, которая требуется, когда ты перед лицом смерти.

Этот общий гнев все прояснил. Мы, в конце концов, на одной стороне; я вела себя, как ребёнок. Я поблагодарила доктора Паккард за уделенное мне время, взяла рецепт и вышла.

Но по пути в аптеку я поймала себя на мысли, что хотела бы, чтобы она солгала мне, чтобы она сказала мне, что мои шансы значительно улучшатся, если я начну пробегать десять километров в день и есть сырые водоросли на завтрак, обед и ужин. Но затем я разозлилась на саму себя: неужели я правда хотела бы, чтобы меня обманывали для моего же блага? Если дело в ДНК, то дело в ДНК, и я должна хотеть услышать правду, даже если она мне неприятна, и должна быть благодарна, что медицина отказалась от прежней покровительственности и патернализма.

Мне было двенадцать, когда мир узнал о проекте Монте Карло.

Команда разработчиков биологического оружия, размещавшаяся в двух шагах от Лас-Вегаса (к сожалению, того, что в Нью-Мексико, а не того, что в Неваде) решила, что разработка вирусов — слишком сложная работа (особенно с учетом того, что все суперкомпьютеры заграбастали ребята из программы «Звездные войны»). Зачем привлекать сотни кандидатов наук, зачем вообще прилагать какие-либо интеллектуальные усилия, если все, что нужно — это проверенное веками сотрудничество случайных мутаций и естественного отбора?

Конечно, значительно ускоренное.

Они создали систему, состоящую из трех частей: бактерии, вируса и цепочки модифицированных лимфоцитов человека. Стабильная порция генома вируса позволяла ему воспроизводить себя в бактерии, в то время как аккуратным повреждением энзимов, исправляющих ошибки транскрипции, достигалась ускоренная мутация оставшейся части вируса. В лимфоциты были внесены изменения, усиливающие репродуктивную способность поражающих их мутировавших вирусов, позволяя размножаться только тем вирусам, которые не могли использовать для этих целей бактерию.

Их задумкой было поместить несколько триллионов копий этой системы ряд за рядом в небольшой биологический игровой автомат, крутящийся в их нелегальной лаборатории, и просто ждать, пока удастся сорвать джекпот.

Исследование также включало лучшую систему защиты в мире, и пятьсот двадцать человек скрупулезно придерживались официальной процедуры день за днем, месяц за месяцем, ни на секунду не допуская невнимательности, лени или забывчивости. По-видимому, никто даже не допускал вероятности такого.

Бактерия не должна была быть способной выжить вне искусственно созданных благоприятных лабораторных условий, но на помощь пришла мутация вируса, заменившая гены, вырезанные для того, чтобы сделать его уязвимым.

Они потеряли слишком много времени на неэффективные химикаты, пока наконец решились использовать ядерное оружие. К этому моменту из-за ветра все их действия стали бессмысленными: это был год выборов, так что вариант стереть с лица земли полдюжины городов не рассматривался.

Согласно первым слухам мы все должны были умереть в течение недели. Я отчетливо помню панику, мародерство и череду самоубийств (видела по телевизору; конкретно наш район впал в состояние некого спокойного оцепенения). По всему миру было введено чрезвычайное положение. Самолеты разворачивали от аэропортов, корабли (покинувшие свои порты за месяцы до утечки) были сожжены в доках. Чтобы защитить общественный порядок и общественное здоровье, повсеместно вводились суровые законы.

Мы с Паулой месяц не ходили в школу и сидели дома. Я предлагала научить ее программированию, но ей это было не интересно. Ей хотелось поплавать, но все пляжи и бассейны были закрыты. Летом я наконец смогла взломать компьютер Пентагона — всего лишь систему закупки офисных принадлежностей, но Паула была очень впечатлена (никто из нас даже не догадывался, что скрепки настолько дорогие).

Мы не верили, что скоро умрем, по крайней мере, не в течение недели. И мы были правы. Когда стихла истерия, стало известно, что сбежали только вирус и бактерия. Без модифицированных лимфоцитов, улучшающих процесс отбора, в результате мутаций не могли появиться штаммы, вызвавшие первоначальные смерти.

Однако теперь по всему миру распространилась симбиотическая пара, бесконечно создающая новые мутации. Лишь крошечное количество всех произведенных штаммов заразны для людей, и лишь часть этого количество потенциально смертельна.

Всего лишь сто в год или около того.

Когда я ехала в поезде домой, куда бы я ни повернулась, мне в глаза светило солнце — оно отражалось от всех поверхностей в вагоне. Из-за его слепящего света моя головная боль, которая неуклонно усиливалась весь день, стала почти невыносимой, поэтому я прикрыла глаза рукой и наклонила голову вниз. В другой руке я сжимала коричневый бумажный пакет с небольшим стеклянным флаконом, наполненным красно-черными капсулами, которые спасут или не спасут мне жизнь.

Рак. Вирусный лейкоз. Я достала из кармана смятый отчет о биопсии и еще раз пролистала его. На последней странице не возник магическим образом счастливый конец — заключение онковирусологической экспертной системы об обнаружении надежного метода лечения. Там все еще был счет за проведенные анализы. Двадцать семь тысяч долларов.

Придя домой, я села и уткнулась в свой компьютер.

Два месяца назад, когда обычный ежеквартальный осмотр (требование компании медицинского страхования, жаждущей избавиться от невыгодных больных) выявил первые признаки болезни, я поклялась себе, что продолжу работать, продолжу жить так, словно ничего не изменилось. Меня совершенно не привлекала идея загулять на взятые в кредит деньги, отправиться в кругосветное путешествие или начать беспробудно пить. Это было бы то же самое, что признать свое поражение. Я отправлюсь в гребаное кругосветное путешествие, чтобы отпраздновать свое выздоровление, не раньше.

Мне нужно было выполнить целую кучу контрактов, а на счет за анализы уже начали набегать проценты. Не смотря на то, что мне нужно было отвлечься, не смотря на то, что мне нужны были деньги, я целых три часа просто сидела, размышляя о своей судьбе. Не особо утешало даже то, что по миру разбросано еще восемьдесят тысяч незнакомцев, которым так же не повезло.

И тут меня наконец поразила мысль. Паула. Если я подвержена этому заболеванию по генетическим причинам, то и она тоже.

В конце концов, будучи полными близнецами, мы поступили не так уж плохо, решив жить каждый собственной жизнью. Она ушла из дому в шестнадцать лет и путешествовала по Центральной Африке, снимая на кинокамеру дикую природу и, с куда большим риском, браконьеров. Потом поехала в Амазонию и невольно ввязалась там в борьбу за территории. После этого была некоторая неясность; она всегда старалась держать меня в курсе своих подвигов, но перемещалась она слишком быстро, чтобы моё инертное умозрительное видение за ней поспевало.

Я бы ни за что не уехала из страны; даже из дома ни разу за десять лет не переезжала.

Домой она приезжала изредка, по пути с одного континента на другой, но мы поддерживали электронную связь, если обстоятельства позволяли. (В боливийских тюрьмах спутниковые телефоны отбирают).

Все международные телекоммуникационные компании предлагают свои дорогостоящие услуги связи с теми, чьё местонахождение с точностью до страны заранее неизвестно. Из рекламы следует, что это невероятно сложная задача; на самом же деле местонахождение каждого спутникового телефона отражено в центральной базе данных, которая обновляется путём сбора информации со всех региональных спутников. Поскольку мне удалось добыть коды доступа, чтобы сверяться с этой базой, я могла звонить Пауле напрямую, где бы она ни была, без затрат на эти нелепые поборы. Это был вопрос больше ностальгии, нежели скупости; этот жалкий элемент взлома был символическим жестом, подтверждением того, что, несмотря на надвигающийся средний возраст, я ещё не стала неизлечимо законопослушной, консервативной и нудной.

Я давно автоматизировала этот процесс. Из базы данных следовало, что она в Габоне; моя программа подсчитала местное время, я рассудила, что 10:23 вечера — это достаточно тактично, и сделала вызов. Через несколько секунд она появилась на экране.

— Карен! Как дела? Выглядишь дерьмово. Ты же вроде должна была позвонить на прошлой неделе. Что случилось?

Изображение было вполне отчётливым, звук — чистым и неискажённым (волоконно-оптические кабели в Центральной Африке, может, и редкость, но геостационарные спутники там — прямо над головой). Едва разглядев её, я с уверенностью поняла, что вирус её не коснулся. Она была права — я выглядела полумёртвой, а она как всегда была полна жизни. То, что она половину жизни провела на открытом воздухе, означало, что кожа у неё старилась намного быстрее, чем у меня, но она всегда сияла энергией, сознанием цели, и этим всё с лихвой компенсировалось.

Она находилась близко к объективу, так что мне почти не виден был задний план, но похоже было на хибару из стекловолокна, освещённую парой керосиновых ламп; шаг вперёд по сравнению с обычной палаткой.

— Прости, руки не доходили. Габон? Ты же вроде была в Эквадоре?

— Да, но я встретила Мохаммеда. Он ботаник. Из Индонезии. Правда, познакомились мы в Боготе; он ехал на конференцию в Мексике.

— Но…

— Почему Габон? Просто он туда направлялся. Здесь какая-то плесень поражает зерновые, так что я не смогла устоять и поехала с ним…

Я кивнула, потеряв нить после десяти минут запутанных объяснений, не слишком в них вникая — месяца через три это станет историей древнего мира. Паула зарабатывала на жизнь как независимый научно-популярный журналист, мотаясь по земному шару и занимаясь написанием журнальных статей и сценариев для телепрограмм на тему новых выявленных экологически неблагополучных мест. Если честно, у меня были большие сомнения, что такого рода экологическая болтовня в виде обзоров приносит планете какую-то пользу, но её это, несомненно, делало счастливой. Я ей в этом завидовала. Я не могла бы жить такой жизнью, как она — неужели это женщина, какой могла бы стать и я?! Но тем не менее, мне было иногда больно видеть в её глазах этакую острую радость жизни, которой сама я не испытывала уже лет десять.

Мысли завели меня далеко, пока она говорила. Вдруг она спросила:

— Карен? Так ты расскажешь мне, что случилось?

Я колебалась. Поначалу я не хотела рассказывать это никому, даже ей, а теперь причина моего звонка показалась мне абсурдной — у неё не может быть лейкемии, это немыслимо. Потом, ещё даже не осознав, что я решилась, обнаружила, что уже перечисляю всё глухим, бесстрастным голосом. Со странным ощущением отрешённости смотрела я на изменяющееся выражение её лица; потрясение, жалость, потом вспышка страха — когда она осознала гораздо раньше меня, что именно означает для неё моё положение.

То, что последовало, было ещё более неловким и болезненным, чем я могла себе представить. Её участие ко мне было искренним, но она не была бы человеком, если бы неопределённость её собственного положения сразу на неё не обрушилась, и от осознания этого всё её беспокойство казалось наигранным и ненастоящим.

— У тебя хороший врач? Ему можно доверять?

Я кивнула.

— О тебе есть кому позаботиться? Хочешь, я приеду домой?

Я в раздражении помотала головой.

— Нет, у меня всё в порядке. За мной присматривают, меня лечат. Но тебе нужно как можно скорее провериться. — Я сердито посмотрела на неё. Я уже не верила, что у неё может быть вирус, но хотела обозначить, что позвонила, чтобы её предупредить, а не напрашиваться на сочувствие, и каким-то образом это, наконец, до неё дошло. Она тихо сказала:

— Сегодня же обследуюсь. Прямо в город поеду. Договорились?

Я кивнула. Чувствовала изнеможение, но мне стало легче; на мгновение неловкость между нами исчезла.

— Дашь знать о результатах?

Она вытаращила глаза.

— Ну конечно.

Я опять кивнула. Ладно.

— Карен, будь осторожна. Береги себя.

— Обязательно. И ты тоже. — Я отключила связь.

Получасом позже я приняла первую капсулу и забралась в постель. Ещё через несколько минут мне в горло проник горький привкус.

Рассказать все Пауле было необходимо. Говорить Мартину было безумием. Мы с ним знакомы всего шесть месяцев, но я должна была догадаться, как он это воспримет.

— Переезжай ко мне. Я буду за тобой ухаживать.

— Мне не нужно, чтобы за мной ухаживали.

Он поколебался, но лишь слегка.

— Выходи за меня.

— Замуж? Зачем? Думаешь, я отчаянно в этом нуждаюсь перед смертью?

Он нахмурился.

— Не говори так. Я люблю тебя. Ты это понимаешь?

Я рассмеялась.

— Я не против, если меня жалеют. Говорят, это унижает, но я думаю, это вполне нормальная реакция. Только я не хочу жить с этим круглые сутки.

Я поцеловала его, но он всё ещё дулся. Хорошо хоть, я дождалась, когда мы закончим с сексом, а потом уже выдала эту новость; иначе он, видимо, обращался бы со мной как с фарфоровой куклой.

Он повернулся ко мне.

— Зачем ты себя истязаешь? Что ты хочешь доказать? Что ты сверхчеловек? Что тебе никто не нужен?

— Послушай. Ты с самого начала знал, что мне нужна независимость и своя жизнь. Что ты хочешь от меня услышать? Что я в восторге? Хорошо. Я в восторге. Но я всё тот же человек. Мне нужно всё то же. — Я провела рукой по его груди и сказала, как можно мягче, — Спасибо за предложение, но нет.

— Я для тебя ничего не значу, да?

Я застонала и прижала к лицу подушку. Подумала: «Захочешь снова меня трахнуть — разбуди. Это будет ответом на твой вопрос?» Правда, вслух этого не произнесла.

Через неделю мне позвонила Паула. У нее обнаружили вирус. Уровень лейкоцитов у нее был повышен, уровень эритроцитов — понижен. Цифры, которые она называла, были аналогичны моим месяц назад. Ей даже назначили то же лекарство. В этом не было ничего удивительного, но у меня возникло неприятное чувство, когда я поняла, что это означает: либо мы обе будем жить, либо мы обе умрем.

В последующие дни я была одержима осознанием этого факта. Это было похоже на Вуду, словно какое-то проклятье из сказки или исполнение слов, произнесенных ею в ту ночь, когда мы стали сёстрами по крови. Нам никогда не снились одни и те же сны, мы определенно никогда не влюблялись в одних и тех же мужчин, а теперь нас словно наказывают за проявление неуважения к силам, связавшим нас вместе.

В глубине души я знала, что это бред. Силы, связавшие нас! Ментальные шумы, результат стресса — вот что это такое. Но правда была все так же жестока: биохимический аппарат вынес нам идентичный вердикт, несмотря на тысячи километров, разделяющие нас, несмотря на все усилия, которые мы приложили, чтобы разделить наши жизни вопреки генетическому единству.

Я попыталась погрузиться в работу. В какой-то степени это сработало, если, конечно, бездумное оцепенение, вызванное тем, что я проводила перед терминалом по восемнадцать часов в день, можно назвать «сработало».

Я стала избегать Мартина, слишком тяжело было терпеть его назойливое беспокойство. Может, он и хотел как лучше, но у меня не было сил снова и снова оправдываться перед ним. В то же время, как не странно, мне ужасно недоставало наших споров. По крайней мере, сопротивление его чрезмерной материнской заботе заставляло меня чувствовать себя сильной, пусть даже и вопреки той беспомощности, которой он ожидал от меня.

Сначала я звонила Пауле каждую неделю, потом всё реже и реже. Мы должны были быть идеальными наперсницами; на самом деле, это было далеко не так. Нам было незачем разговаривать, каждая из нас слишком хорошо знала, что думает другая. Разговоры не давали чувства облегчения, только однообразное угнетающее ощущение узнавания. Мы пытались перещеголять друг друга, демонстрируя внешний оптимизм, но это было удручающе прозрачное усилие. В конце концов я подумала, что позвоню ей, когда будут хорошие новости, а до тех пор — какой в этом смысл? Видимо, она пришла к тому же выводу.

В детстве мы вынуждены были всё время быть вместе. Думаю, мы любили друг друга, мы всегда были в одном классе, нам покупали одинаковую одежду, дарили одинаковые подарки на Рождество и день рождения, мы всегда болели одновременно, одними и теми же болезнями, по одним и тем же причинам.

Когда она ушла из дома, я завидовала ей. Некоторое время мне было ужасно одиноко, но потом я ощутила прилив радости освобождения, поскольку поняла, что совсем не хочу следовать за ней, и я знала, что после этого наши жизни будут лишь отдаляться друг от друга.

Теперь оказалось, что всё это было иллюзией. Мы обе будем жить или умрём, и все усилия разорвать нашу связь были напрасными.

Примерно через четыре месяца после начала лечения, мои анализы крови стали улучшаться. Я ещё боялась, что надежды рухнут, и пыталась удержаться от преждевременного оптимизма. Я не решилась позвонить Пауле, не могло быть ничего хуже, чем если я заставлю её думать, что нас могут исцелить, а потом это окажется ошибкой. Даже когда доктор Паккард осторожно, почти нехотя, признала, что дела идут на лад, я сказала себе, что она, возможно, ослабила своё непоколебимо честное отношение и решила предложить мне какую-то утешительную ложь.

Однажды утром, я проснулась ещё не уверенной, что выздоровела, но с ощущением, что мне надоело тонуть во мраке страха разочарования. Если я хочу полной уверенности, мне придётся быть несчастной всю оставшуюся жизнь, ведь всегда возможен рецидив, или появление совершенно нового вируса.

Это было холодное, тёмное, с проливным дождём, утро. Но, когда я, дрожа, встала с постели, я чувствовала себя более жизнерадостной, чем когда-либо с тех пор, как всё это началось.

В электронном почтовом ящике было сообщение, помеченное как личное. Мне потребовалось полминуты чтобы вспомнить нужный пароль, и я дрожала всё сильнее.

Сообщение было от главного администратора Либревилльской общественной больницы. В нём мне приносили соболезнования по поводу смерти сестры и спрашивали, как следует распорядиться её телом.

Не знаю, каким было моё первое чувство. Вина. Смятение. Страх. Как она могла умереть, когда я была так близка к выздоровлению? Как я могла позволить ей умереть в одиночестве? Я отошла от компьютера, и прислонилась к холодной каменной стене.

Самым худшим было то, что я внезапно поняла, почему она молчала. Должно быть, она думала, что я тоже умираю. Мы обе больше всего боялись именно этого — умереть вместе, несмотря ни на что, как будто мы были одним целым.

Как могло это лекарство не помочь ей, но помочь мне? А оно мне помогло? На мгновение, я в приступе паранойи подумала, что, должно быть, в больнице подделали результаты моих анализов, и на самом деле, я на грани смерти. Однако, это было нелепо.

Тогда, почему же умерла Паула? Ответ на это мог быть только один. Нужно было ей вернуться домой, я должна была заставить её вернуться домой. Как я могла позволить ей оставаться там, в тропической стране Третьего мира, с ослабленным иммунитетом, в лачуге из стеклопластика, в антисанитарных условиях, возможно, без нормального питания? Мне следовало послать ей деньги, послать билет, надо было самой полететь туда и притащить её домой.

Вместо этого, я отстранилась от неё. Боясь, что мы обе умрём, боясь проклятия нашей тождественности, я позволила ей умереть в одиночестве.

Я попыталась заплакать, но что-то меня остановило. Я сидела на кухне, всхлипывая без слёз. Я убила её своим суеверием и трусостью. Я не имела права жить.

Следующие две недели я пыталась решить юридические и административные проблемы смерти за границей. Паула завещала кремировать ее, но не указала где, поэтому я распорядилась доставить ее тело и ее вещи домой. На службе почти никого не было, наши родители умерли в автомобильной катастрофе еще десять лет назад, и, хотя у Паулы были друзья по всему миру, лишь немногие из них смогли приехать.

Зато пришел Мартин. Когда он обнял меня, я повернулась к нему и зло прошептала:

— Ты ее даже не знал. Какого черта ты здесь делаешь?

Он обиженно и озадаченно уставился на меня на мгновение, а затем ушел, не сказав ни слова.

Конечно же, я была счастлива, когда Паккард объявила, что я здорова, но моя неспособность радоваться открыто, должно быть, озадачила даже ее. Я могла бы рассказать ей о Пауле, но мне не хотелось выслушивать глупые банальности о том, как неразумно с моей стороны чувствовать вину за то, что я выжила.

Она была мертва. Я с каждым днем становилась все сильнее; часто меня переполняла вина и депрессия, но гораздо чаще я просто была в оцепенении. На этом все могло и закончиться.

Следуя инструкциям в завещании, я отослала большую часть ее вещей: блокноты, диски, аудио- и видеозаписи — ее агенту, чтобы тот передал их редакторам или продюсерам, которых они смогут заинтересовать. Остались только одежда, горстка украшений и косметики и еще немного всякой всячины. Включая небольшой стеклянный флакон с красно-черными капсулами.

Не знаю, что на меня нашло, но я выпила одну капсулу. У меня осталось полдюжины своих, и, когда я спросила, нужно ли мне принимать их, Паккард пожала плечами и сказала, что вреда мне от этого не будет.

Она не оставила послевкусия. Каждый раз, когда я глотала одну из своих, через минуту я чувствовала горький вкус.

Я открыла еще одну капсулу и высыпала немного порошка на язык. Порошок был абсолютно безвкусным. Я бросилась к собственным запасам и сделала то же самое; вкус оказался настолько мерзким, что у меня из глаз полились слезы.

Я очень сильно старалась не делать поспешных выводов. Я отлично знала, что фармацевтические компании часто примешивают вспомогательные вещества, и не обязательно все время одни и те же, но зачем использовать для этих целей что-то горькое? Нет, это был вкус самого лекарства. На флаконах было одно и то же наименование производителя и один и тот же логотип. Одна и та же торговая марка. Одно и то же название. Одно и то же официальное химическое наименование активного вещества. Одинаковый код продукта, вплоть до последней цифры. Отличался только номер серии.

Первым объяснением, пришедшим мне на ум, была коррупция. Хоть я и не могла вспомнить подробностей, но я точно читала о примерно дюжине случаев, когда в развивающихся странах из-за чиновников системы здравоохранения фармацевтические препараты начинали перепродаваться на черном рынке. А разве есть лучший способ скрыть кражу, чем заменить украденный продукт чем-то другим — чем-то дешевым, безвредным и абсолютно бесполезным? На самих желатиновых капсулах нет ничего, кроме логотипа изготовителя, и, так как компания, скорее всего, производит, как минимум, тысячу различных лекарств, будет не очень сложно найти что-то дешевое того же размера и цвета.

Я понятия не имела, что мне делать с этой теорией. Какие-то неизвестные бюрократы в далекой стране убили мою сестру, но шансы узнать, кто они, не говоря уже о том, чтобы привлечь их к ответственности, были ничтожно малы. Даже если бы у меня были реальные убийственные доказательства, на что я максимум могла надеяться? На предъявление осторожно сформулированного протеста от одного дипломата другому?

Я заказала анализ одной из капсул Полы. Это стоило мне целое состояние, но я уже настолько погрязла в долгах, что мне было все равно.

Это оказалась смесь растворимых неорганических соединений. Там не было ни следа вещества, указанного на этикетке, да и вообще не было ничего, обладающего хоть малейшей биологической активностью. Это был не дешевый выбранный случайным образом суррогат.

Это было плацебо.

Я несколько минут стояла с распечаткой в руке, пытаясь примириться с тем, что это означает. Я могла бы понять простую жадность, но здесь была чрезвычайно бесчеловечная жестокость, которую я не могла заставить себя проглотить. Должно быть, кто-то просто допустил ошибку. Люди не могут быть настолько бессердечными.

Затем я вспомнила слова доктора Паккард. «Просто следите за собой, как обычно. Не делайте ничего необычного».

Нет, доктор. Конечно, доктор. Не хотелось бы испортить результаты эксперимента беспорядочными внешними неконтролируемыми факторами.

Я связалась с одним из лучших в стране журналистов, занимающихся расследованиями. Мы договорились о встрече в небольшом кафе на окраине города.

Я выехала туда напуганная, злая и ликующая, думая, что у меня в руках сенсация века, настоящая бомба, считая себя Мэрил Стрип в роли Карен Силквуд. Мне кружили голову мысли о сладкой мести. Чьи-то головы точно полетят с плеч.

Никто не пытался столкнуть меня с дороги. В кафе было безлюдно, а официант почти не слушал наш заказ, не говоря уже о нашем разговоре.

Журналистка была очень любезна. Она спокойно объяснила мне суровую правду жизни.

Чтобы справиться с чрезвычайной ситуацией, вызванной катастрофой Монте Карло, было принято множество нормативных актов, и множество нормативных актов было отменено. Необходимо было в срочном порядке разработать новые лекарства от новых болезней, и лучшим способом обеспечить это было убрать обременительные правила, из-за которых клинические испытания были так сложны и дороги.

При прежних двусторонних слепых испытаниях ни пациент, ни исследователь не знали, кто получает лекарство, а кто — плацебо; информацию хранила в секрете третья сторона (или компьютер). Впоследствии можно было принять во внимание улучшения, наблюдавшиеся у пациентов, получавших плацебо, и оценить реальную эффективность препарата.

У этого традиционного подхода есть два небольших недостатка. Во-первых, пациенты подвергаются большому стрессу, когда знают, что получат лекарство, которое может спасти им жизнь, лишь с вероятностью пятьдесят процентов. Конечно, лечебная и контрольная группы подвергаются одинаковому стрессу, но, когда в перспективе лекарство наконец выйдет на рынок, это вызовет большие сомнения в полученных данных. Какие побочные эффекты реальны, а какие связаны с неуверенностью пациентов?

Во-вторых, и что гораздо более серьезно, становилось все сложнее найти желающих участвовать в испытаниях с плацебо. Когда ты умираешь, тебе плевать на научные методы. Ты хочешь иметь максимальный шанс выжить. Если нет известных надежных методов лечения, то пойдут и непроверенные лекарства. Но зачем сокращать свои шансы вдвое ради того, чтобы удовлетворить одержимость каких-то технократов?

Конечно, в старые добрые времена медицина могла диктовать необразованным людишкам свои правила: принимай участие в двустороннем слепом исследовании или иди и умирай. СПИД все изменил, на черном рынке прямо из лабораторий стали появляться новейшие неиспытанные лекарства, а сама проблема становилась все более политизированной.

Решение обеих проблем было очевидным.

Лгать пациентам.

Никакого закона, объявляющего тройные слепые исследования легальными, принято не было. В противном случае, люди могли заметить и поднять суматоху. Вместо этого после катастрофы в качестве одной из реформ были отменены все законы, из-за которых подобные исследования могли считаться нелегальными. По крайней мере, так это выглядело — теперь ни у одного суда не было возможности вынести за это приговор.

— Как врачи могут делать такое? Вот так лгать! Как они могут оправдывать это, даже перед собой?

Она пожала плечами.

— А как они оправдывали двусторонние слепые исследования? Хороший медицинский исследователь больше заботится о качестве данных, чем о жизнях людей. И если считать двусторонние слепые исследования хорошими, то тройные слепые исследования лучше. Результаты гарантированно будут лучше, понимаете? А чем лучше будет оценено лекарство сейчас, тем больше жизней будет спасено в долгосрочной перспективе.

— Да блин! Эффект плацебо не настолько действенен. Он не так уж важен! Ну и что, даже если его и не принимать во внимание? В любом случае, можно сравнить между собой два потенциальных метода лечения. Так вы узнаете, какой из методов спасет больше жизней, не прибегая к плацебо…

— Так иногда делают, но более престижные журналы смотрят на такие исследования свысока; их практически не публикуют…

Я уставилась на нее.

— Как вы можете знать это всё и ничего не делать? СМИ могли бы обнародовать это! Если бы люди знали, что происходит…

Она слабо улыбнулась.

— Я могла бы опубликовать наблюдение о том, что сейчас такая деятельность теоретически легальна. Так уже делали другие, и никакой шумихи это не вызвало. Но если я напечатаю конкретные факты о реальном тройном слепом испытании, мне грозит штраф в полмиллиона долларов и двадцать пять лет тюрьмы за создание угрозы для общественного здоровья. Не говоря уже о том, что сделают с моим издателем. Все те чрезвычайные законы, принятые для того, чтобы справиться с утечкой Монте Карло, до сих пор действуют.

— Но это было 20 лет назад!

Она допила свой кофе и встала.

— Помните, что в то время говорили эксперты?

— Нет.

— Эффекты будут с нами на протяжении ещё многих поколений.

У меня ушло четыре месяца, чтобы проникнуть в сеть производителя препарата.

Я подключилась к информационным потокам нескольких сотрудников компании, работающим из дома. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, кто из них хуже всех разбирается в компьютерах. Настоящий чайник, использующий программное обеспечение за десять тысяч долларов, чтобы делать то, с чем среднестатистический пятилетний ребенок справится при помощи пальцев. Я наблюдала за его глупыми реакциями на сообщения об ошибках, выдаваемые программой. Он был просто даром с небес — просто ничего не понимал в компьютерах.

А самое главное — он постоянно играл в утомительно неоригинальные порнографические видеоигры.

Если бы компьютер сказал: «Прыгай!», он бы ответил: «Обещаешь никому не рассказывать?»

Мне понадобилось две недели, чтобы минимизировать количество действий, которые ему предстояло выполнить: сначала было семьдесят нажатий клавиш, но постепенно я уменьшила их количество до двадцати трех.

Я дождалась, когда на его экране появилось наиболее компрометирующее изображение, затем приостановила его подключение к сети и заняла его место.

Первую попытку он запорол. Я включила сигнал тревоги и повторила запрос. Со второго раза у него получилось.

Благодаря первой комбинации клавиш, которую я заставила его нажать, его компьютер вышел из операционной системы и вошел в отладчик микрокода процессора. Последовавший за этим шестнадцатеричный код — полная тарабарщина для него — являлся крошечной программкой, слившей всю память компьютера по линиям передачи данных прямо в мой ноутбук.

Если бы он рассказал кому-нибудь здравомыслящему о том, что случилось, сразу бы возникли подозрения. Но разве стал бы он рисковать получить вопрос, что именно он делал, когда появилась ошибка? Я в этом сомневалась.

У меня уже были его пароли. Внедренный в память компьютера алгоритм сообщил мне, как отвечать на запросы безопасности сети. Я вошла.

Остальная их защита была банальна, по крайней мере, там, где были сосредоточены мои цели. Данные, которые могли бы быть полезны их конкурентам, были хорошо защищены, но я не собиралась красть секреты их новейшего лекарства от геморроя.

Я могла сильно им навредить. Заменить их резервные копии каким-нибудь хламом. Сделать так, что их счета будут постепенно уходить от реальности, пока реальность не настигнет их в форме банкротства или обвинения в мошенничестве с налогами. Я придумала тысячу вариантов: от простого уничтожения данных до неторопливой коварнейшей коррупции.

Но я сдержала себя. Я знала, что скоро борьба станет политической, и любая мелкая месть с моей стороны будет раскопана и использована для того, чтобы дискредитировать меня и подорвать мое дело.

Так что я сделала только то, что было абсолютно необходимо.

Я нашла файлы, содержащие имена и адреса людей, неосознанно принявших участие в тройных слепых испытаниях продукции компании. Я убедилась, чтобы все они узнали, что с ними сделали. В списке было более двухсот тысяч человек со всего мира. Но я обнаружила большой взяточный фонд, который легко покрыл все расходы на связь.

Скоро весь мир узнает наш гнев, разделит наше горе и негодование. Но половина из нас были больны или умирали, поэтому моей первой целью было спасти тех, кого смогу, прежде чем раздадутся первые шепотки протеста.

Я нашла программу, которая определяла выдачу лекарства или плацебо. Программа, которая убила Паулу, и тысячи других ради чистоты эксперимента.

Я изменила ее. Очень небольшое изменение. Я добавила еще одну ложь.

Все отчеты, генерируемые программой будут продолжать утверждать, что половине пациентов, участвующих в клинических испытаниях были даны плацебо. Десятки исчерпывающих, впечатляющих файлов по-прежнему будут созданы, содержащие данные полностью согласуемые с этой ложью. Только один маленький файл, никогда не читаемый людьми, будет отличаться. Файл управления роботами сборочной линии. Файл будет инструктировать роботов вкладывать лекарство в каждый флакон каждой партии.

От трехстороннего слепого эксперимента к четырехстороннему слепому. Еще одна ложь, исправляющая другие, пока весь этот обман наконец не закончится.

Мартин пришел повидать меня.

— Я слышал о том, что ты делаешь. П.В.М. «Правда в медицине», — он достал из кармана газетную вырезку. — «Новая активная организация, посвятившая себя искоренению шарлатанства, мошенничества и обмана как в альтернативной, так и в традиционной медицине». Отличная идея.

— Спасибо.

Он помялся.

— Я слышал, вам нужны еще добровольцы. Для помощи в офисе.

— Верно.

— Я смог бы найти часа четыре в неделю.

Я засмеялась.

— О, правда смог бы? Что ж, спасибо большое, но я думаю, мы и без тебя справимся.

На мгновение я подумала, что он собирается уйти, но потом он сказал, не столько обиженно сколько растерянно.

— Вам нужны добровольцы или нет?

— Да, но…

Но что? Если он смог проглотить свою гордость и предложить свои услуги, то и я смогу проглотить свою и принять его помощь.

Я записала его на среду после обеда.

Время от времени мне снятся кошмары о Пауле. Я просыпаюсь, чувствуя запах пламени свечи, уверенная, что Паула стоит в темноте рядом с моей подушкой, снова девятилетний ребенок с торжественностью во взгляде, зачарованный нашей странной обстановкой.

Но этот ребёнок не может преследовать меня. Она никогда не умирала. Она выросла, причем выросла вдали от меня, и она боролась за нашу независимость друг от друга намного сильнее, чем я. Что если бы мы умерли в один и тот же час? Это бы ничего не значило, ничего не изменило. Ничто не повернуло бы время вспять, не лишило бы нас наших раздельных жизней, наших раздельных достижений и неудач.

Я осознала, что наша кровавая клятва, которая казалась мне такой зловещей, была для Паулы не более чем шуткой, ее способом посмеяться над самой идеей, что наши судьбы могут быть связаны. Как я могла так долго не понимать этого?

Но меня это не удивило. Правда и свидетельство ее победы были в том, что я никогда не знала её по-настоящему.