Рассказы

Хранители границы

Ранним утром на четвертый день после расставания со своею печалью Джамиль неторопливо направлялся домой из садов, что в центре города, именуемого Ноезер. С игрового поля, которое находится позади библиотеки, до него донеслись крики. Повинуясь порыву, даже не спросив у города, во что там играют, он решил вступить в соревнование. Когда он обошел угол и взгляду его открылась площадка, стало ясно: идет матч по квантболу. Город нарисовал в поле зрения Джамиля волновую функцию гипотетического мяча и объяснил, каким образом игроки на поле поделены на две команды. Когда-то Мария сказала ему, что она в таких случаях предпочитает иметь дело с непосредственным восприятием кодированной цветом одежды. Она не хотела использовать признаки, разработанные для разделения людей на тех, кого защищаешь, и тех, кого хочешь убить. Однако почти все, завещанное былым человечеством нынешнему, портило кровь, и Джамилю было куда приятнее приспосабливать к собственной пользе худшие из реликвий, чем отбрасывать их как безнадежно испорченные.

Волновая функция казалась ярким северным сиянием, неуловимой, как ртуть, плазмой, достаточно яркой, чтобы ее можно было увидеть в полуденном свете, но не настолько яркой, чтобы скрывать за собой то и дело пробегающих сквозь нее игроков. Цветовые полосы, отображающие комплексную фазу волн, скользили по полю, разделяясь и обтекая локальные максимумы вероятности, прежде чем удариться о границу и отраженными вернуться обратно. Матч происходил по старинным и простейшим правилам — полуклассическим и релятивистским. Мяч удерживался на поле бесконечно высоким барьером: нельзя было помыслить о том, что из-за тоннельного эффекта он вдруг выскользнет наружу.

Игроки действовали по правилам классической физики: своими движениями они закачивали энергию в волну, создавая тем самым возможность перехода от исходной фазы игры, когда мяч тонким слоем распределен по всему полю, — к состояниям с более высокой энергией, позволяющим локализовать его. Однако локализация всегда была мимолетной: незачем создавать посреди поля резкий волновой пакет, чтобы пнуть мяч как классический объект. Волну следовало формировать так, чтобы все ее моды[44], пульсирующие с различной частотой, движущиеся с различными скоростями, на какую-то долю секунды совместились по фазе внутри самих ворот. А для этого нужны были энергия и точный расчет.

Джамиль заметил, что в одной из команд не хватает игрока. Так что любому партнеру будут рады — это восстановит симметрию. Он поглядел на лица игроков: в основном старые друзья. Они сосредоточенно хмурились, однако то на одном, то на другом лице время от времени появлялась улыбка, вызванная или радостью собственного небольшого успеха, или восхищением изобретательностью соперника.

Конечно, он абсолютно не в форме, но если почувствует себя просто балластом, то всегда сможет оставить игру. И все же, если он переоценит свои силы и погубит матч своей неловкостью, никто не обратит на это внимания. Счет был нулевой, и можно было бы дождаться гола; однако на это ушел бы час или более. Поэтому Джамиль связался с арбитром и узнал, что игроки заранее договорились: в любое время можно включить новичка.

Он объявил о своем желании — пока не успел передумать. Волна застыла, и он выбежал на поле. Ему приветственно кивали, без особого, впрочем, пыла. Только Езкиель выкрикнул:

— Рад снова видеть тебя.

Джамиль опять ощутил себя хрупким; хотя долгое уединение завершилось четыре дня назад. Любое связанное с игрой событие могло еще более смутить Джамиля. Его выздоровление казалось прекрасно сбалансированной оптической иллюзией: фигура и фон могли мгновенно поменяться местами, монолитный куб в любой миг мог сделаться полым.

Арбитр провел Джамиля к отведенной ему стартовой позиции — напротив незнакомой женщины. Остановившись, он приветствовал ее церемонным поклоном, та ответила подобным. Для знакомства времени не было, и он поинтересовался у города, открывала ли эта особа какое-нибудь имя.

Ответ — Маргит.

Арбитр начал отсчет в их головах. Джамиль напрягся, сожалея о своем порыве. Семь лет он был мертв для мира. И на что он годится только через четыре дня? Конечно, мышцы его не подвержены атрофии, рефлексы не притупились, однако он решил жить, не сдерживая себя, и эта зыбкая решимость могла в любое мгновение оставить его.

Арбитр дал команду.

Игра началась.

Застывший свет ожил, и Джамиль включился в действие.

Каждый игрок отвечал за конкретные моды, которые должен был усиливать, оберегать или сбрасывать в зависимости от необходимости. Двенадцать мод Джамиля пульсировали в диапазоне 1000 до 1250 миллигерц. Правила игры наделяли его тело небольшой и фиксированной потенциальной энергией, позволявшей отражать мяч и цепляться за другие гармоники, растягивая и сжимая их. Однако, если он оставался на месте при вращении мод, воздействие каждой менялось в конечном счете на противоположное, и эффект сам собой сводился на нет.

Для передачи волны от одной моды к другой нужно было двигаться, а чтобы передать ее эффективно, следовало учитывать все разовые совпадения и расхождения гармоник. Переход с 1000 на 1250 миллигерц возможен лишь при их синхронизации с учетом разделяющего интервала в четверть герца. Это похоже на то, как раскачиваешь детские качели с естественной частотой. Только вместо развлечения единственного ребенка, ты стоишь между двумя качелями и действуешь в качестве посредника, пытаясь спланировать свое вмешательство так, чтобы одно дитя ускоряло другое. Способ подталкивания волны, конкретный момент и место ничуть от тебя не зависели; однако правильным образом меняя свое положение, ты мог добиться контроля над взаимодействием. Каждая пара гармоник была разделена пространственным интервалом, как муаровый рисунок[45]. Проходя сквозь свой личный ландшафт, игрок получал идеальную возможность скомпенсировать сопутствующее временное биение.

Джамиль рванулся по полю со скоростью — и под углом — рассчитанными для достижения сразу двух благоприятных для него переходов. Он инстинктивно оценивал текущий спектр волны по боковым линиям; он знал, какие из находящихся в его распоряжении гармоник способны привести к голу, а какие уменьшат эту возможность. Прорезав искрящиеся цветовые полосы, он ощутил посланную арбитром тактильную подпитку его визуальных оценок и вычислений, позволяющую ощутить разницу между цикличным подталкивающим, ничем не закончившимся движением взад и вперед и мягкой, но настойчивой силой, означавшей, что он успешно ведет биение.

Чусок немедленно крикнул:

— Бери, бери! «Два-десять»!

Спектральные территории каждого игрока взаимопересекались, и приходилось как передавать амплитуду от партнера к партнеру, так и владеть ею на своей собственной территории.

«Два-десять» — гармоника с двумя максимумами по ширине поля и десятью по его длине, пульсирующая с частотой 1160 миллигерц — постепенно наполнялась, потому что Чусок закачивал дополнительную амплитуду, отбирая энергию из более слабых мод.

Джамиль должен был ослабить ее, отправляя амплитуду в нужное место. Любая мода с четным числом максимумов поперек поля не помогала забить гол, потому что узел ее — нулевая точка между максимумами — находился в самой середине поля, между воротами.

Он ответил на запрос движением руки и изменил свою траекторию. Минуло уже лет десять, с тех пор как он в последний раз выходил на это поле, однако сложная сетка вероятностей запомнилась наизусть: он мог перевести гармонику «два-десять» — в «три-десять», в «пять-два» или «пять-шесть» — уверенно и за один раз.

Двигаясь по траве, тщательно оценивая взглядом правильный угол, он увеличивал свою скорость до тех пор, пока не почувствовал: разрушительные биения уступают его силе; и вспомнил вдруг как некогда — столетия назад, в другом городе — ежедневно, неделю за неделей в течение сорока лет, играл в составе одной и той же команды. Лица и голоса всплыли в памяти. С ним играли тогда Хашим, его девяносто восьмой ребенок, и Лейла, внучка Хашима. Потом он сжег свой дом и отправился дальше, но сейчас канувшая в небытие эра вернулась к нему, словно нечаянный дар. Запах травы, выкрики игроков, ощущение собственных ног, ступающих по земле, резонировали с прошлыми подобными ощущениями, связывая воедино столетия, связывая вместе всю его жизнь. Он никогда не мог по собственной воле ощутить ее продолжительность; лишь иногда какие-то мелочи, сфокусированные мгновения, подобные этому, разрывали горизонт повседневных хлопот, открывая заново ошеломляющие перспективы.

Мода «два-десять» истощалась быстрее, чем он ожидал; зигзаг осевой линии исчезал прямо перед его глазами. Оглядевшись вокруг, он заметил, что Маргит исполняет сложный маневр Лиссажу, аккуратно управляя сразу дюжиной преобразований. Джамиль застыл, одновременно восхищаясь ее виртуозностью и решая, что делать дальше; не было смысла соревноваться с ней, она и так превосходно завершала поставленное ему Чусоком задание.

Маргит — его соперница, однако обоим нужен был одинаковый вариант спектра. Из симметрии поля следовало, что голеван волна равно полезна для обеих сторон, — однако преимуществом воспользуется только одна, которая первой упакует в ворота противника более половины вероятности гола. Поначалу командам приходилось сотрудничать, и лишь когда соединенные усилия начинали придавать форму волне, постепенно становилось ясно, какая из сторон выигрывает, в кратчайший срок придав пику совершенство или же разрушив сперва, а потом вновь доведя до блеска.

Пробегавшая мимо Пенни ехидно бросила ему через плечо:

— Ну что, решил помочь ей перейти на «четыре-шесть», так?

Она улыбалась, но Джамиль почувствовал себя задетым: он застыл на своем месте уже на десять-пятнадцать секунд. Едва передвигать свои ноги и предоставлять противнику право трудиться, в общем, не запрещалось, тем не менее подобную тактику обычно считали постыдной и жалкой. Кроме того, весьма рискованно позволять конкурентам создавать волну, которую сам не сможешь использовать.

Он вновь просмотрел спектры и быстро рассортировал альтернативы. Все, на что он способен сейчас, будет иметь нежелательные побочные эффекты. Никаких волшебных средств, позволяющих влиять на гармоники, находящиеся на территории другого игрока, не существовало. Любое действие, позволяющее необходимые ему переходы, вызовет множество последствий — по всему спектру. Наконец он выбрал реакцию, способную ослабить нападение противника, породив при этом минимальные отрицательные эффекты.

Джамиль погрузился в игру, планируя каждое действие на два хода вперед. Решив перейти на бег, он оставался в движении до тех пор, пока спина не покрылась потом, не заныли лодыжки и не запела кровь во всем теле. Он вовсе не был ослеплен телесными ощущениями — ни текущего мгновения, ни воспоминаний прошлых игр; он просто позволил им охватить себя дуновением ветра. Знакомые голоса кричали ему отрывистые команды: волна приближалась к голевому спектру; все праздные разговоры стихли, рассеянные взгляды уступили место целенаправленным жестам. Сторонний наблюдатель счел бы происходящее верхом нелепости: двадцать два игрока превратились в сцепленные шестеренки бесполезной машины. Джамиль улыбнулся этой мысли, но не позволил себе вступать в сложные воображаемые споры. Ответом стал каждый шаг его, каждая хриплая просьба, обращенная к Йанну, Джореси, Чусоку, Марии, Эвдоре или Халиде. Они были его друзьями, он вернулся к ним. Вернулся назад в мир.

До первой голевой вероятности оставалось тридцать секунд. Возможность должна была представиться команде Джамиля, — в результате нескольких минимальных коррекций амплитуды. Маргит держалась на расстоянии, но Джамиль постоянно ощущал на себе ее взгляд, буквально всей кожей чувствовал ее усилия, ослабляющие его контакт с волной. Теоретически, став в нужном месте поля и повторяя в зеркальном отображении движения противника, можно было парировать его усилия. Однако на практике ни одна, даже самая искусная, команда не могла полностью заморозить спектр. Дальнейшее разрушение волны считалось началом военных действий, победа в которых нежелательна. Тот, кому удавалось чрезмерно ослабить волну, облегчал задачу противнику, крайне ухудшая при этом свои собственные шансы на гол.

Джамиль еще располагал двумя почти паритетными гармониками, которые он надеялся ослабить, однако всякий раз, когда он менял скорость, чтобы попробовать новый переход, Маргит почти мгновенно блокировала его действия. Он жестом попросил помощи у Чусока, но у того были собственные проблемы с Езкиелем. Можно попробовать затруднить действия Маргит, вводя нежелательные для нее амплитуды. Джамиль смахнул пот с глаз; он уже видел, как волна складывается в характерную ступеньку — знак того, что она вот-вот поразит цель. Однако, находясь на середине поля, невозможно точно определить ее форму.

Вдруг Джамиль ощутил, как волна толкнула его. Он не стал тратить время, отыскивая Маргит; должно быть, Чусок сумел-таки отвлечь ее. Находясь почти на боковой линии, он тем не менее смог плавно развернуться, не прерывая обоих намеченных переходов.

Две длинные составляющие вероятности, промодулированные последовательностью осциллирующих пучностей, тянулись вдоль краев поля. Третья, более короткая компонента, в своем движении вдоль центровой линии таяла, возникала снова, сливалась с другими, достигавшими лицевых линий поля, образуя почти прямоугольное плато, включавшее в себя ворота.

Плато становилось световым столбом, который сужался и вырастал, когда дюжины мод, наконец согласовавшись по фазе, разом ударили в непроницаемый барьер границ поля. Остальная часть площадки была покрыта совсем уже измельчавшим остатком, а эллиптические составляющие казались лесенкой, уходящей от ворот, но основная часть волны, перехлестнув рост игроков, теперь сошлась в одном-единственном максимуме, высящемся над их головами десятиметровым острием.

На мгновение мяч застыл.

А потом начал рассыпаться.

Арбитр сказал:

— Сорок девять и восемь десятых.

Волновой пакет оказался недостаточно плотным. Джамиль попытался стряхнуть разочарование и обратить свои чувства в противоположную сторону. Теперь соперники получали пятнадцать секунд, чтобы подрегулировать спектр и удостовериться: образовавшийся вновь на другом конце поля отраженный пакет стал чуточку уже.

Джамиль заметил Маргит. Она спокойно улыбалась ему, и Джамиль внезапно понял: эта женщина знала, что противник не сумеет забить гол. И поэтому перестала мешать Джамилю. Она дала ему возможность в течение нескольких секунд заострять волну, понимая, что он уже опоздал, зная, что это небольшое достижение пойдет на пользу ее собственной команде.

Джамиль восхитился: для такой игры требовалось необычайное мастерство и уверенность. Он знал, чего можно ожидать от остальных игроков и, не будь здесь Маргит, наверняка позволил бы себе помечтать о появлении молодого талантливого игрока, способного вновь сделать игру интересной. Тем не менее легкая досада кольнула в сердце. Его все-таки должны были предупредить, насколько хорошо она играет.

Гармоники выскользнули из фазы, и волна вновь расползлась по всему полю, однако ее повторная конвергенция была неизбежна: в отличие от звуковой, например, или водяной волны, она была избавлена от скрытых степеней свободы, истиравших ее точность в энтропию. Джамиль решил не обращать внимания на Маргит; помимо зеркальной блокировки существовали более примитивные стратегии, работавшие ненамного хуже.

Чусок наполнял теперь гармонику «два-десять»; Джамиль предпочел противодействовавшую ей «четыре-шесть». Им нужно было только удерживать волну от резкого роста. Несущественно, добиваются ли они этого, поддерживая статус кво или просто гоняя пик из одной стадии затупленности в другую. Устойчивое сопротивление, которое ощущал на бегу Джамиль, свидетельствовало: он совершает переход без противодействия; тем не менее никаких визуальных свидетельств успеха не обнаруживалось. Достигнув оптимальной точки, откуда можно было охватить одним взглядом значительную часть поля, он заметил по всей длине волны трепещущее свечение. Джамиль насчитал девять локальных максимумов: почти паритет. Маргит закачала в них большую часть амплитуды, извлеченной из его гасящей гармоники. Безумная трата энергии! На гармонику такого высокого порядка столько не расходуют. Никто вовремя не заметил этого и не остановил ее.

Опять образовывалась голевая волна. Однако взамен растраченного попусту времени у него оставалось на действия лишь девять-десять секунд. Джамиль выбрал на своей территории самую сильную из равных гармоник, сочленив с ней худшую и опустошенную, вычислил скорость, способную соединить их, и побежал.

Он не стал оборачиваться, чтобы увидеть забитый соперниками гол; ему не хотелось рассеиваться. Волна вернулась к его ногам; подобная, скорее, не земному приливу, а движению небесного океана, возмущенного вторжением черной дыры. Город услужливо воспроизвел тень, которую отбросило бы его тело, съеживаясь перед вырастающей световой башней.

Прозвучал вердикт:

— Пятьдесят и одна десятая.

Воздух наполнялся победными криками, как всегда, громче всех старался Езкиель. Джамиль со смехом пал на колени. Любопытное ощущение, и такое знакомое: и обидно, и смешно. Если бы результат совершенно не интересовал его, игра не дала бы удовлетворения, но чрезмерная горечь по поводу поражения и ликование в результате победы — могли также погасить любой интерес. Он едва ли не видел, как ступает по грани между противоположностями, столь же тщательно регулируя свою реакцию, как и всякое действие в самой игре.

Джамиль успел полежать на траве, чтобы перевести дух, прежде чем игра возобновилась. Внешняя сторона микросолнца, обращавшегося вокруг Лапласа, была укрыта камнем, но свет, отражавшийся к небу, пересекал 100 000-километровую ширину три-тороидальной вселенной, создавая слабое свечение на ночной стороне планеты. Хотя впрямую была освещена только долька, Джамиль вполне мог различить на застывшем в зените первичном изображении полный диск противоположной полусферы: находящиеся под ним континенты и океаны, до которых кратчайшим путем было тысяч двенадцать или что-то около того километров. Другие изображения, целой сеткой рассыпавшиеся по небу, располагались под другими углами и обнаруживали полумесяцы дневной стороны. Единственное, чего нельзя было отыскать на любом из них даже с помощью телескопа — это изображения его собственного города.

Топология этой вселенной позволяла тебе видеть затылок, но не лицо.

Команда Джамиля проиграла, ноль — три. Вывалившись с поля к расположенным рядом фонтанчикам, он утолил жажду, потрясенный тем удовольствием, которое доставил ему этот простейший поступок. Жизнь вновь стала прекрасной, и если вернулось это состояние, значит, возможно все. Он вновь вошел в синхро, в фазу, и воспользуется такой возможностью целиком, сколько бы она ни продлилась.

Он поравнялся с приятелями, которые направлялись к реке. Езкиель, усмехнувшись, положил ему руку на плечо.

— Не повезло, спящий красавчик! Ты выбрал неудачное время для пробуждения. Когда с нами Маргит, мы непобедимы.

Джамиль сбросил его руку:

— Не стану спорить. Кстати, где она?

Ответила Пенни:

— Ушла домой. Она только лишь играет с нами. Никаких вольностей после матча.

Чусок добавил:

— И в любое другое время.

Пенни коротко глянула на Джамиля, давая понять: не стоит прикалываться к Чусоку.

Джамиль задумался, гадая, откуда вдруг взялась эта досада. На поле Маргит казалась вовсе не отстраненной и высокомерной, скорее бесстыдно великолепной.

Он обратился к городу, однако, кроме своего имени, Маргит ничего не открывала. Впрочем, редко случалось так, что, начиная новую жизнь, человек не сохранял кое-что из старой: нечто вроде визитной карточки, памятное событие, достижение, способное дать соседям основание для мнения о нем.

Когда все оказались на речном берегу, Джамиль потащил рубашку через голову.

— И какова же ее история? Она должна была хоть что-то рассказать о себе.

Езкиель ответил:

— Маргит только сказала нам, что научилась играть очень давно, но не объяснила, где или когда. Она объявилась в Ноезере в конце прошлого года и вырастила себе дом на восточных окраинах. Мы редко ее встречаем. Никто не в курсе, что она исследует.

Джамиль пожал плечами и вошел в воду:

— Ну хорошо. Это вызов всем нам.

Пенни со смехом обрызгала его. Он поправился:

— Я имел в виду, что ее надо победить в игре. Чусок сухо заметил:

— Когда ты вступил в игру, я подумал, что ты станешь нашим секретным оружием. Игроком, которого она еще не успела изучить.

— Рад, что ты не сказал об этом мне. Тогда я бы сразу развернулся и помчался обратно в гибернацию.

— Я знаю. Вот почему все мы держались спокойно. — Чусок улыбнулся. — Поздравляю с возвращением.

Пенни добавила.

— Да-да, с возвращением тебя, Джамиль.

Свет играл на поверхности реки, тело Джамиля ныло, однако выходить из прохладной воды не хотелось, жизнь казалась идеальной. При желании он мог бы изолировать в своей психике то место, где находился теперь, и никогда не выходить за его пределы. Некоторые жили подобным образом, и это им, похоже, не доставляло проблем. Контраст преувеличивали: какая нормальная личность станет загонять себе в тело шипы, чтобы ощутить облегчение после того, как их извлекут. Езкиель проводил свои дни с беспечностью пятилетнего; Джамилю подобное поведение иногда казалось докучливым, но ведь всякое настроение способно вызвать раздражение в другом человеке. Свойственные ему самому припадки бессмысленной тоски тоже нельзя было назвать подарком для друзей. Чусок сказал:

— Я пригласил сегодня всех на трапезу в моем доме. Ты придешь? Джамиль тщательно обдумал предложение, а потом отрицательно качнул головой. Он все еще не был готов к этому и не мог так просто объявить себя здоровым.

Чусок казался разочарованным, но что поделаешь. Джамиль пообещал ему:

— В следующий раз. Ладно?

Джамиль попятился, но было уже поздно; Езкиель проворно подскочил к нему, пригнулся, и обхватив, без всякого усилия поднял и зашвырнул подальше — в глуби речные.

Пробудил Джамиля запах древесного дыма. Серые предутренние тени еще царили в комнате. Он оперся на локоть, и окно отреагировало на движение, сделавшись прозрачным. Контуры городских зданий уже прорисовывались в предутреннем небе.

Одевшись, он вышел из дома, удивляясь прохладному прикосновению росы к собственным ногам. На улице никого не оказалось; как же они не ощутили столь сильный запах… или, может быть, он сделался здесь привычным? Завернув за угол, Джамиль увидел тянущуюся к небу колонну сажи, основание которой освещали багровые отблески. Само пламя и руины еще были скрыты от его взгляда, однако он знал, чей дом горит.

Добравшись до пепелища, Джамиль скорчился перед опаленными жаром деревьями и корил себя. Чусок предложил ему разделить с ним последнюю трапезу в Ноезере. Это был намек, ведь впрямую о своем перемещении говорить было не принято. Любимых и маленьких детей не покидали. Но друзей предупреждали, прежде чем исчезнуть — тонко и ненавязчиво.

Джамиль обхватил голову руками. Ему уже случалось испытывать все это несчетное число раз, но легче не становилось. Скорее, наоборот — разлука с каждым разом была все горше. Его братья и сестры разбрелись по закоулкам Новых Территорий. Сам он ушел от отца с матерью, когда был слишком юн и самоуверен для того, чтобы понять, какую боль принесет это ему самому спустя десятилетия. Дети постепенно оставили его, он бросал их много реже. Легче расстаться с бывшей любовницей, чем с выросшим ребенком. Должно быть, каждая пара изнутри выгорает, словно наследственность предков готовит ее по крайней мере к одному разрыву.

Когда Джамиль смахнул слезы, он заметил, что рядом с ним стоит Маргит.

— Здесь был дом Чусока. Мы дружили. Я знал его девяносто шесть лет, — сказал он.

— Бедняжка. Ты никогда не увидишь своего друга, — равнодушно бросила Маргит.

Джамиль едва не расхохотался — настолько ирреальной оказалась ее грубость. Но единственный разумный способ избежать неловкости состоит в продолжении разговора.

— Нет самых добрых, нет самых благородных, нет самых верных. Это не важно. Главное в другом. Каждый уникален. Чусок… это Чусок.

Он ударил себя кулаком в грудь:

— В душе моей пусто, и эту пустоту ничем и никогда не заполнить.

Это была истинная правда.

— В эмоциональном плане ты похож на швейцарский сыр, — едко заметила Маргит.

Джамиль пришел в себя:

— Какого хрена ты не свалишь отсюда в какую-нибудь другую вселенную. Кому ты нужна в Ноезере?

Маргит развеселилась:

— Ты не умеешь проигрывать.

Какое-то время Джамиль смотрел на нее, ничего не понимая, он успел забыть игру. Он показал жестом на угли:

— Что ты делаешь здесь? Почему не последовала за дымом, если не сожалеешь о том, что не попрощалась с ним, имея на то возможность?

Она спокойно тряхнула головой:

— Чусок ничего для меня не значил. Мы почти и не разговаривали.

— Ты много потеряла.

— Судя по всему, это ты здесь что-то потерял.

Ему нечего было возразить. Маргит отвернулась и направилась прочь. Джамиль остался: он ждал, пока утихнет боль.

Всю следующую неделю Джамиль готовился к возобновлению занятий. Библиотека обладала почти мгновенным контактом со всеми искусственными вселенными на Новых Территориях. Световое запаздывание сигнала между Землей и точкой пространства, из которой вырастала вся древоподобная структура, составляло лишь несколько часов. Джамиль посещал Землю, но только как турист: места там не хватало, мигрантов не приветствовали. В родной Вселенной еще имелись пригодные для жизни отдаленные планеты, но существовать на них смог бы только аскет, склонный к мазохизму. Точные причины, заставившие предков перебраться на Новые Территории, были забыты поколения и поколения назад. Было бы слишком самонадеянно пытаться решить эту загадку. Однако, имея выбор между прежней, еще более перенаселенной Землей, ужасающей длиной межзвездных расстояний и бесконечно удлиняемой разветвляющейся цепочкой миров, которую можно было бы пересечь за какие-то недели, решение казалось вполне очевидным.

Большую часть своего времени в Ноезере Джамиль посвятил представлению групп Ли в комплексных векторных пространствах. Вполне уместный выбор, потому что Эмми Ноезер была пионером исследований теории групп, и если бы ей удалось дожить до расцвета этой отрасли математики, то погрузилась бы в нее по самые уши. Отображения групп Ли были положены в основу почти всей, физики. Все разновидности субатомных частиц являются всего лишь конкретным способом представления группы, обладающей универсальной симметрией в виде системы роторов комплексных векторов. Описание подобных структур с помощью теории категорий относилось к числу достижений древней науки, однако Джамиля это не смущало: он давным-давно привык называть себя исследователем, а не первооткрывателем. Величайший из даров сознания — это способность воспринимать структуры мира, лежащие в основе тебя самого. Его трепетное желание хоть в чем-нибудь быть первым показалось бы десяти из шестнадцати его современников всего лишь примитивным честолюбием.

В библиотеке он разговаривал с обитателями иных миров, с теми, кого интересовала избранная им стезя, или знакомился с их последними работами в этой области. Пусть сами собеседники не являлись исследователями, но каждый мог по-новому анализировать имеющиеся данные, обогащая связи с другими областями, отыскивая способы представления глубочайшей и тонкой правды, не жертвуя при этом ни подробностями, ни глубинами, требовавшими постижения в первую очередь. Им не суждено раздвинуть границы познания. Им не открыть новые законы природы, изобрести новые технологии. Но для Джамиля было важно само достижение.

Он редко думал об участии в новом матче. Хотя эта мысль приходила ему в голову, но привлекательной не казалась. Теперь, когда Чусок ушел, они вполне могли играть по десять человек; составы будут равны и без Джамиля. Маргит даже могла сменить команду — хотя бы для того, чтобы доказать: чередой своих побед ее партнеры обязаны именно ей.

Но пришел день, когда он понял, что не может более оставаться в стороне. Он просто заглянул на поле, намереваясь побыть в числе зрителей, однако Руичи покинул команду Езкиеля, и все дружно попросили Джамиля принять участие.

Занимая свое место напротив Маргит, он не обнаружил на ее лице ни малейших следов предыдущей встречи. Ни презрения, ни намека на стыд. Джамиль решил забыть о ней: обязанности перед прочими членами команды требовали от него сосредоточиться на игре.

Они проиграли со счетом ноль — пять.

Джамиль заставил себя последовать за всеми в дом Эвдоры, чтобы отпраздновать или разделить скорбь — как выйдет — и забыть об этом. В гостях он принялся бродить из комнаты в комнату, наслаждаясь подобранной Эвдорой музыкой, однако же так и не сумел вступить ни в один разговор. При нем имя Чусока не упоминали.

Он ушел вскоре после полуночи. Почти полное первичное изображение Лапласа и восьми его ущербных вторичных компонент озаряли улицы столь ярким светом, что нужды в другом освещении не было. Джамиль подумал: Чусок вполне мог перебраться в другой город, который — не исключено — находится сейчас перед его глазами. И куда бы ни отправился Чусок, он все равно имеет возможность связаться со своими друзьями в Ноезере.

И со своими друзьями в соседнем доме, и в том, что рядом с ним?

Столетие за столетием?

Маргит сидела на пороге с букетом белых цветов в руке.

Джамиль почувствовал раздражение:

— Что ты здесь делаешь?

— Пришла извиниться.

Он пожал плечами:

— В этом нет необходимости. К некоторым вещам мы относимся по-разному. И отлично. Я вполне способен встретиться с тобой лицом к лицу на игровом поле.

— Извиняюсь не за различие во мнениях. Я была не вполне честна с тобой. И проявила жестокость. — Притенив глаза от света планеты, она поглядела на него: — Ты был прав; это и моя потеря. Мне жаль, что я не слишком хорошо знала твоего друга.

Он коротко рассмеялся:

— Увы, сожалеть об этом уже поздно.

Она ответила просто:

— Я знаю.

Джамиль смягчился:

— Не хочешь ли зайти?

Маргит кивнула. И он приказал двери пропустить ее. Впустив свою гостью, он спросил:

— Давно ты здесь сидишь? Не голодна?

— Нет.

— Я приготовлю что-нибудь для тебя.

— Не нужно.

Он крикнул ей из кухни:

— Рассматривай это как предложение мира. Цветов у меня нет.

Маргит ответила:

— Они предназначены не для тебя, а для дома Чусока. Перестав шарить в овощных лотках, Джамиль вернулся в гостиную:

— В Ноезере так не поступают.

Сидя на кушетке, Маргит глядела в пол:

— Мне так одиноко здесь. Я уже не в силах терпеть. Он опустился возле нее:

— Тогда почему ты дразнила его? Вы могли бы остаться друзьями. Она качнула головой:

— Не проси у меня объяснений.

Джамиль взял ее за руку. Повернувшись, она обняла его: ее пробирала дрожь. Он погладил ее по голове.

— Ш-ш-ш.

Она проговорила:

— Только секс. Ничего другого мне теперь не нужно. Он тихо простонал:

— Такой вещи более не существует.

— Я просто хочу, чтобы кто-то снова прикасался ко мне.

— Понимаю, — признался он. — И я тоже. Но это же не все. Охватив ладонями его лицо, Маргит поцеловала Джамиля. Губы ее имели вкус дыма.

— Я даже не знаю тебя, — заметил Джамиль.

— Теперь никто никого не знает.

— Это не так.

— Ты прав, — сдалась она.

Маргит провела ладонью вдоль руки. Джамиль очень хотел увидеть ее улыбку и поэтому заставил свои темные волосы засветиться, превращаясь под ее пальцами в фиолетовые цветы. Она не улыбнулась, но ответила:

— Мне уже доводилось видеть этот фокус. Джамиль ощутил досаду:

— Итак, я во всем разочаровал тебя. Наверно, тебе хотелось бы чего-нибудь новенького… Единорога, скажем, или амебу.

Она рассмеялась:

— Ты ошибаешься.

Взяв его руку, Маргит приложила ее к своей груди. Джамиль не знал, что именно ощущает. Желание. Сочувствие. Пренебрежение. Она пришла к нему, страдая от боли, и он хотел помочь ей, понимая: оба они сомневаются в том, что у них что-то получится.

Маргит вдохнула запах цветов, распустившихся на его руке.

— Они одного цвета? Повсюду?

Он ответил:

— Есть только один способ узнать это.

Джамиль проснулся рано утром в одиночестве. Он был уверен, что Маргит исчезнет, но был расстроен. Она могла хотя бы дождаться рассвета. Тогда он, не открывая глаз, позволил бы ей одеться и на цыпочках ускользнуть.

И тут он услышал ее.

Маргит сидела на полу кухни, обхватив ножку стола, она ритмически подвывала. Встретившись с ним взглядом, она продолжала скулить. Глаза ее не казались в этих сумерках пустыми; в них не было ни горячки, ни галлюцинации. Женщина эта в точности знала, кем является и где находится.

Наконец, оставаясь в дверном проеме, Джамиль опустился на колени:

— Что бы с тобой ни случилось, скажи мне. Мы все исправим. Мы найдем способ.

Она сощурилась:

— Ты ничего не можешь исправить, младенец.

И продолжила жуткий вой.

— Тогда просто скажи мне. Пожалуйста! — Джамиль протянул к ней руку.

Такой беспомощности он не ощущал с той самой поры, когда самая первая дочка, шестилетняя Амината, безутешной явилась к нему — отвергнутая мальчишкой, которому только что поклялась в вечной любви. Ему самому было тогда двадцать четыре года… дитя. И случилось это более тысячи лет назад. Где ты сейчас, Ната?

Маргит ответила:

— Я обещала, что никогда не скажу.

— Кому обещала?

— Себе.

— Это хорошо. Подобное обещание проще всего нарушить.

Маргит расплакалась, но от привычного звука кровь в его жилах застыла. Сейчас она казалась уже не раненым животным, а существом чуждым, страдающим от непонятной боли. Джамиль осторожно приблизился к ней; Маргит позволила ему обнять себя за плечи.

Он шепнул:

— Пойдем в постель. В тепле тебе будет лучше. Простое прикосновение поможет, поверь.

Она враждебно бросила ему:

— Этим ее не вернешь!

— Кого?

Маргит вновь уставилась на него, как будто услышала нечто немыслимое.

Джамиль настаивал:

— Кого назад не вернешь?

Итак, она потеряла подругу, и утрата была тяжелой… Так вот почему Маргит пришла к нему: думала, что он сумеет помочь ей пережить беду.

Они оба сумеют помочь друг другу.

Она сказала:

— Мертвых не вернешь.

Маргит оказалось семь тысяч девяносто четыре года. Джамиль усадил ее за кухонный стол, закутал в одеяло, накормил рисом и помидорами. Она рассказывала о том, как была свидетельницей рождения его мира.

Прекрасная перспектива десятилетиями искрилась в пределах досягаемости. Почти никто из ее современников не верил, что такое может случиться, хотя истина оставалась непреложной в течение столетий: человеческая плоть материальна. Шло время, новые знания и труды позволили защитить ее от любой порчи и гибели. Эволюция звезд и космическая энтропия могли сохранить свои тайны или расстаться с ними, однако на решение этих проблем у человечества была вечность. В середине двадцать первого столетия людям в первую очередь грозили старость, болезни, насилие и перенаселение планеты.

— Грейс была моей лучшей подружкой в студенческие годы. — Маргит улыбнулась. — Раньше все были студентами. Мы разговаривали об этом, но не могли поверить, что такое может произойти при нашей жизни. Ну, в следующем столетии. При наших праправнуках. Когда-нибудь, вконец одряхлев, мы будем сидеть с младенцами на коленях и говорить друг другу: вот они-то никогда не умрут. А потом, когда нам обеим было по двадцать два, произошло… ужасное. — Она опустила глаза. — Нас похитили. Нас изнасиловали. Нас пытали.

Джамиль не знал, как реагировать. Для него это были слова. Он слышал только слова; он знал их смысл, он понимал, что обозначаемые ими действия были мучительны для нее, но с тем же успехом она могла излагать математическую теорему. Он протянул руку через стол (Маргит игнорировала ее) и неловко спросил:

— Это была война?

Поглядев на него снизу вверх, она качнула головой, едва ли не расхохотавшись от подобной наивности:

— Никакой войны, никакого погрома. Просто один психопат. Он продержал нас шесть месяцев у себя в подвале. Он убил семерых женщин. — Слезы вновь покатились по ее щекам. — Он показывал нам тела. Он зарыл их как раз там, где мы спали. Показывал, что нас ждет.

Джамиль онемел. Всю свою взрослую жизнь он знал, что прежде такое было возможно — и случалось с реальными людьми, — но все это относилось ко временам, ушедшим в историю еще до его рождения. Теперь это казалось почти непостижимым. Ему всегда представлялось, что никто из ныне живущих не испытывал этих ужасов. Чистый минимум, логическая необходимость: старейшие из ныне живущих обязаны были видеть, как их родители отходят на вечный покой…

Но только не это. Не сидящая перед ним женщина из плоти и крови, некогда вынужденная спать на устроенном убийцей кладбище.

Прикрыв ладонью ее руки, он выдавил из горла слова:

— Тот мужчина… убил Грейс? Он убил твою подругу?

Маргит зарыдала, но затрясла головой:

— Нет, нет. Мы убежали! — Рот ее искривился в улыбке. — Кто-то пырнул негодяя ножом в пьяной драке. Мы прорыли себе ход наружу, пока он валялся в больнице.

Уткнувшись лицом в стол, она зарыдала, прижав ладонь Джамиля к своей щеке.

Он не мог понять ее переживаний, однако из этого отнюдь не следовало, что он не способен утешить ее. Не подобным ли образом прикасался он к лицу своей матери, когда печаль ее выходила за рамки его детского восприятия.

Заставив себя успокоиться, она продолжила:

— Там, в заточении, мы приняли решение. Если выживем — никаких пустых обещаний. Никаких мечтаний посреди бела дня. То, что сделал он с этими семью женщинами — и с нами, — не должно повториться никогда.

И так стало. Какой бы ущерб ни претерпевало человеческое тело, всегда можно было отключить свои чувства, отказаться воспринимать боль. Поврежденную плоть всегда можно было починить или заменить. На тот невероятный случай, когда мог пострадать драгоценный «самоцвет», каждый был обеспечен дублями, распределенными по всей Вселенной. Никто не был способен причинить боль другому. В теории человек все еще мог погибнуть, но для этого потребовалась бы энергия, необходимая, чтобы уничтожить галактику. Можно считать, что серьезно пострадали только злодеи, персонажи худших бытовых драм.

Глаза Джамиля сузились в удивлении. Маргит произнесла эти слова с такой яростной гордостью, что нельзя было допустить даже возможности ошибки.

— Так ты — Н'доли? Ты — изобрела «самоцвет»? — Еще ребенком он узнал, что расположенное в его черепе устройство спроектировал давно умерший человек.

Маргит, чуточку развеселившись, погладила его по руке:

— В прежние времена венгерскую женщину было очень сложно принять за нигерийца. Джамиль, я никогда не вносила существенных изменений в свое тело. И всегда оставалась такой, какой ты сейчас меня видишь.

Джамиль испытал облегчение, если бы она оказалась самим Н'доли, он мог бы покориться трепетному восхищению и начать нести чушь, достойную идолопоклонника.

— Но ты работала с Н'доли? Вместе с Грейс?

Она покачала головой:

— Мы приняли решение — и увязли. Мы же были математиками, а не нейрологами. Работа одновременно шла по тысяче направлений — клеточная инженерия, структура мозга, молекулярные компьютеры… У нас не было никакого представления о том, куда именно направить собственные способности, к каким проблемам прилагать свои силы. Работа Н'доли свалилась на нас с небес, но мы не участвовали в ней.

Какое-то время все опасались переключаться с мозга на кристалл, — продолжала она. — В самом начале «самоцвет» представлял собой отдельное устройство, обучавшееся своему делу, подражая мозгу, и получавшее власть над телом лишь в какой-то конкретный момент. Прошло еще пятьдесят лет, прежде чем его научили поэтапно заменять мозг, по нейрону перенимая его функции во время взросления.

Итак, Грейс была современницей изобретения кристалла, но умерла прежде, чем сумела воспользоваться им. Джамиль удержал себя и не выпалил вслух свой последний вывод, так как все предыдущие пока оказывались ошибочными.

Маргит продолжила:

— Впрочем, некоторые люди не просто опасались. Видел бы ты, с каким скепсисом они относились к Н'доли. И я имею в виду вовсе не настроенных против машин фанатиков с их параноидальной пропагандой, со всей их злобной античеловечностью. Сопротивление некоторых людей не имело ничего общего с вопросами технологии. Они были в принципе против бессмертия.

Джамиль удивился:

— Почему?

— Десять тысяч лет софистики за одну ночь не изживешь, — сухо заметила Маргит. — Каждая человеческая культура потратила колоссальные интеллектуальные усилия на то, чтобы примириться со смертью. Многие религии заменили правду о ней причудливой ложью, другие, напротив, оболгали жизнь. Даже самые рациональные философии страдали от необходимости доказать: смерть — достояние лучших.

Это было материалистическое заблуждение во всей крайней и наиболее прозрачной форме, и оно никого не остановило. Поскольку всякое дитя могло объявить, что смерть бессмысленна, несправедлива, неотвратима и ужасна, законом мудрости служили другие верования. Целые тысячелетия писатели утешали себя пуританскими сказками о бессмертных, алчущих смерти… что там, молящих о ней. И только легкомысленный мог полагать, что, вдруг оказавшись перед возможностью ее отмены, они беззаботно рассмеются в ответ. А будущие философы-моралисты — в основном из тех, кто в своей жизни не сталкивался с неприятностями более крупными, чем опоздавший поезд или грубый официант — начали стенать об уничтожении человеческого духа вместе с этой жуткой напастью. Смерть и страдания нам нужны, чтобы закалить собственные души! Но только не эти жуткие, жуткие слова: свобода и безопасность!

Джамиль улыбнулся:

— Итак, были и шуты! Но в конце концов им пришлось проглотить собственную гордость. Если мы идем по пустыне, и я говорю тебе, что озеро, которое маячит впереди, просто мираж, я вправе упрямо придерживаться своего верования — чтобы избежать конечного разочарования. Но если мы вышли к озеру, и я оказался не прав, то я буду пить воду.

Маргит кивнула:

— В конце притихли и самые громкие крикуны. Но были и более тонкие аргументы. Нравится это нам или нет, но вся биология, вся культура человека требует присутствия смерти. И почти всякое праведное деяние в истории, почти всякое достойное жертвоприношение было сделано против страдания, против насилия, против смерти. И теперь любая борьба с ней сделалась невозможной.

— Да. — Джамиль был озадачен. — Но ведь лишь потому, что люди победили в этой борьбе…

Маргит негромко сказала:

— Я знаю. В ней не было смысла. Но я всегда полагала, что всякий объект, достойный драки из-за него — тем более в течение веков, тысячелетий, — оправдывал свое существование. Нельзя считать благородным дело, идти на смерть ради него, если не благороден успех в этой борьбе. И тот, кто считает иначе, не мудрец, а ханжа. Если странствовать легче, чем возвращаться, не следует вообще затевать путешествие.

Все это я высказала Грейс, и она согласилась. Мы вместе осмеивали тех, кого называли трагедиантами: людей, презирающих наступающую эпоху — как время, лишенное мучеников, святых… как время, лишенное революционеров. Среди нас не появится новый Ганди, второй Мандела, еще один Ун Сан… Да, это действительно потеря, но какой выдающийся вождь приговорил бы человечество к вечным страданиям ради сохранения чахлого ручейка героизма? Ну, нашлись бы, конечно, и такие. Однако сами угнетенные отыскали теперь себе лучшее занятие.

Маргит умолкла. Джамиль убрал ее тарелку, а потом сел напротив. Уже начинало светать.

— Конечно, одного кристалла было мало, — продолжала Маргит. — При надлежащем уходе Земля могла прокормить сорок миллиардов человек… куда же деваться всем остальным? «Самоцвет» превратил виртуальную реальность в самый легкий маршрут: на какую-то долю пространства, долю энергии он мог существовать вне тела. Меня и Грейс подобная перспектива не ужасала — в отличие от некоторых. Впрочем, такой исход не был лучшим; люди хотели другого, они мечтали избавиться от смерти. Поэтому мы занялись гравитацией, мы занялись вакуумом.

Джамиль боялся вновь показаться дураком, но по выражению ее лица понял, что на сей раз не ошибается.

— Так это вы подарили нам Новые Территории?

Маргит чуть кивнула:

— Грейс и я.

Джамиль переполнился любовью к ней. Приблизившись к женщине, он обнял ее за талию. Маргит прикоснулась к его плечу:

— Ладно, давай вставать. Не относись ко мне, как к богине, я начинаю чувствовать себя старой.

Он поднялся, смущенно улыбаясь.

— А Грейс? — спросил он.

Маргит некоторое время молчала. Потом произнесла:

— Закончив свою работу, Грейс в конце концов стала на сторону трагедиантов. Насилие невозможно. Мучения тоже. Бедность исчезает. Смерть удаляется в число космологических представлений, в чистую метафизику. Она и хотела, чтобы все это исчезло. Но когда цель вдруг оказалась достигнутой, все остальное показалось ей тривиальным. Однажды ночью она залезла в топку, расположенную в подвале ее дома. Кристалл уцелел в пламени, но она заранее очистила его.

Уже было утро. У Джамиля начинала кружиться голова: Маргит могла вот-вот исчезнуть в дневном свете; ночное творение, не способное вынести повседневности мира.

— Я потеряла своих близких, — продолжила она. — Своих родителей. Брата. Друзей. И так было со всеми, кто окружал меня. Ничего особенного: горе тогда царило повсюду. Однако десятилетия сменяли десятилетия, века уходили за веками, и нас стало ничтожно мало — тех, кто знал, что такое истинная утрата. Теперь нас меньше одного на миллион. Долгое время я держалась своего поколения. Существовали такие анклавы, гетто, где все помнили, как было прежде. Двести лет я провела замужем за человеком, написавшим пьесу под названием «Мы, знавшие мертвых» — претенциозную и полную жалости к себе. — Она улыбнулась воспоминанию. — Это было ужасно, тот мир сам пожирал себя. Если бы я еще задержалась в нем, то последовала бы за Грейс. Я была готова молить о смерти.

Она поглядела на Джамиля.

— Дело в том, что я хочу быть с такими, как вы, с теми, кто не знает былых страхов и сомнений. Трагедианты ошиблись. Они все перепутали. Смерть никогда не придавала смысл жизни. Дело обстояло наоборот. Ценность жизни заключается лишь в ней самой — ни в ее утрате, ни в ее хрупкости.

Грейс надо было увидеть это. Ей следовало продержаться достаточно долго, чтобы понять: мир не превратился в пепел.

Джамиль молча обдумывал разговор, пытаясь впитать весь смысл и не расстроить Маргит необдуманным вопросом. Наконец он рискнул:

— Почему же тогда вы не дружите с нами? Мы кажемся вам детьми? Младенцами, не способными понять глубину вашей утраты?

Маргит резко мотнула головой:

— Я не хочу, чтобы вы поняли. Подобные мне люди — язва для этого мира, его отрава. — Она улыбнулась, заметив боль на лице Джамиля. — Не во всем, что мы говорим или делаем, не каждое наше прикосновение отравлено. Я вовсе не хочу сказать, что мы нечисты в некоем таинственном, мифологическом смысле. Оставив гетто, я обещала себе, что не стану брать прошлое вместе с собой. Иногда это мне удавалось. Иногда нет.

— Сегодня ты нарушила свой обет, — ровным голосом сказал Джамиль. — И молния не поразила никого из нас двоих.

— Да, — она взяла его за руку. — Но я напрасно рассказала тебе все это, и мне придется набраться сил, чтобы в дальнейшем сохранять молчание. Я стою на границе между двумя мирами, Джамиль. Я помню о смерти и никогда не забуду ее. Но теперь я обязана охранять эту границу. Не позволять этому знанию вторгнуться в ваш мир.

— Мы не столь уж ранимы, как тебе кажется, — возразил он. — Кое-что об утрате известно каждому из нас.

Маргит скупо качнула головой:

— Твой друг Чусок растворился в толпе. Так это обстоит теперь, так вы пытаетесь вырваться из джунглей бесконечно растущих связей. Или избавиться от распадения на отдельные труппы масок-персонажей, вечно твердящих одни и те же строчки. У вас бывают свои, малые смерти, и я говорю это не для того, чтобы унизить тебя. Но я видала и те, и другие. И признаюсь тебе — это не одно и то же.

В последующие недели Джамиль полностью восстановил привычную в Ноезере жизнь. Пять дней из семи посвящались строгой красоте математики. Остальные были отданы друзьям.

Они по-прежнему играли в квантбол, и команда Маргит всякий раз побеждала. Впрочем, в шестой игре команде Джамиля удалось забить гол. Они проиграли всего только один — три.

Каждую ночь Джамиль терзался вопросом. А чем, собственно, он обязан Маргит? Вечной верностью, вечным молчанием, вечным повиновением? Она не потребовала от него клятвы. Она вообще не требовала никаких обещаний. Однако он понимал: Маргит верит в то, что он исполнит ее желания. Так какое же было у него право поступить иначе?

Через восемь недель после проведенной с Маргит ночи Джамиль оказался с глазу на глаз с Пенни в одной из комнат Джореси. Они беседовали о прошлых днях. Речь шла о Чусоке.

Джамиль отметил:

— Маргит потеряла очень близкого человека.

Деловито кивнув, Пенни свернулась поуютнее на кушетке, приготовившись воспринять каждое слово.

— Но не так, как мы потеряли Чусока. Не так, как ты думаешь.

Джамиль пробовал и на других. Уверенность его прибывала и убывала. Он заглянул в прежний мир, но не мог измерить глубины, присущие его обитателям. Что, если Маргит увидит в его поступке худшее, чем предательство — новое мучение, новое насилие?

Однако он не мог оставаться в покое, позволяя ей терпеть эту неотступную муку.

Сложнее всего было с Езкиелем. Перед разговором с ним Джамиль провел бессонную и полную терзаний ночь, не зная, не станет ли он губителем душ, воплощением всего того, с чем, по ее мнению, боролась Маргит.

Езкиель не сдерживал слез, только он не был ребенком. Он прожил дольше, чем Джамиль, и в душе его было больше стали, чем у всех остальных.

— Я догадывался об этом. Я догадывался о том, что в ее жизни были скверные времена. Но так и не посмел спросить ее об этом.

Три доли вероятности соединились, слились в площадку, превратившуюся в столб света.

Арбитр отметил:

— Пятьдесят пять и девять десятых.

Это был самый впечатляющий гол Маргит.

С радостным криком Езкиель бросился к ней. Обхватив ее руками, он забросил Маргит к себе на плечо, а она смеялась. Потом подошел Джамиль, и они соорудили из скрещенных рук подобие трона. Нахмурившись, она сказала:

— Тебе радоваться нечему, ты же из проигравшей команды.

С приветственными криками их окружили остальные игроки, и все направились вниз, к реке. Нервно оглядевшись, Маргит спросила:

— Что это? Мы же еще не завершили матч?

Пенни сказала:

— Сегодня мы решили закончить игру пораньше. Считай это приглашением. Мы хотим, чтобы ты поговорила с нами. Мы хотим узнать все о твоей жизни.

Сдержанность Маргит начала рушиться. Она стиснула плечо Джамиля. Тот шепнул:

— Скажи только слово, и мы опустим тебя на землю.

Маргит не стала шептать; жалким голосом она выкрикнула:

— Что вам еще нужно от меня? Я выиграла для вас этот матч! Чего еще вам от меня нужно?

Джамиль помертвел. Остановившись, он приготовился к тому, чтобы спустить ее на землю, приготовился отступить, но Езкиель остановил его руку.

Обращаясь к Маргит, Езкиель сказал:

— Мы хотим охранять твои границы. Мы хотим быть рядом с тобой.

Кристи добавила:

— Мы не можем испытать пережитое тобой, но мы хотим понять тебя. Настолько, насколько сумеем.

Заговорила Джореси, потом Йанн, Наркиза, Мария, Халида. Плачущая Маргит смортела на них в смятении.

Джамиль сгорал от стыда. Он похитил ее, он унизил ее. Теперь она оставит Ноезер, убежит в новое изгнание, еще более одинокое, чем прежде.

Когда высказались все, воцарилось молчание. Маргит трясло на своем троне.

Джамиль уставился в землю. Он не мог уже поправить сделанное:

— Теперь ты знаешь наши желания. Не сообщишь ли нам свои?

— Отпустите меня.

Джамиль и Езкиель повиновались.

Маргит оглядела своих напарников и противников… Своих детей, собственное творение, своих будущих друзей.

И сказала:

— Я хочу спуститься с вами к реке. Мне семь тысяч лет, и я еще не научилась плавать.