Рассказы

Прогулка

Ветки и листья хрустят, хрустят на каждом шагу и это не тонкий шелест, а резкие отрывистые звуки неповторимого и непоправимого ущерба. Они вколачивают мне в голову осознание того факта, что никто не пройдет тем же путем. Поднимая и опуская ноги, я каждый раз подтверждаю: да, помощи ждать не откуда, никто не вмешается и не отвлечет угрозу на себя.

Мне плохо. С тех пор, как мы вылезли из машины, меня донимает тошнота. Частью сознания я продолжаю надеяться, что у меня получится ускользнуть: повалиться на месте и не вставать. Тело не повинуется, оно упрямо прет вперед, словно в мире нет занятия легче, чем переставлять ноги по тропе, как будто чувство равновесия не нарушилось, как если бы тошнота и головокружение были всецело порождены моей фантазией. Я мог его одурачить: осесть на землю и отказаться идти дальше.

И все закончится.

Но я этого не делаю.

Потому что не хочу, чтобы все заканчивалось.

Я пытаюсь снова.

— Послушай Картер, ты станешь богачом. Я буду работать на тебя до конца своей жизни. — Хороший штрих: своей жизни, не твоей; так сделка звучит выгодней. — Ты хоть знаешь, сколько я заработал для Финна за шесть месяцев? Полмиллиона. Считай, они твои.

Он не отвечает. Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом. Он останавливается тоже, держа между нами дистанцию. Картер не выглядит, как палач. Ему, вероятно, около шестидесяти: седовласый, с обветренным, почти добрым лицом. Он по-прежнему отлично сложен, но похож на какого-нибудь спортивного деда — боксера или футболиста лет сорок назад, — занятого сейчас садоводством.

Он слегка качнул пистолетом в мою сторону.

— Дальше. Мы пересекли санитарные зоны, но туристы, сельские жители, разгуливающие кругом… Лишняя осторожность не помешает.

Я колеблюсь. Он удостоил меня мягким, наставляющим взглядом.

А если бы я стоял на своем? Он застрелил бы меня прямо здесь, и нес тело оставшуюся часть пути. Я представил, как он с трудом тащит мой труп, небрежно перекинутый через плечо… И тем не менее, он может показаться порядочным только на первый взгляд. На самом деле этот человек — гребаный робот: у него есть какой-то нервный имплантант, некая форма причудливой религии; все знают это.

Я шепчу:

— Картер, пожалуйста.

Он поводит пистолетом.

Я разворачиваюсь и начинаю снова идти.

Я до сих пор не понимаю, как Финн поймал меня. Я думал, что был лучшим хакером, которого он имел. Кто мог меня выследить извне? Никто! Должно быть, он посадил кого-то внутри одной из корпораций, в которую я ввинтился по его поручению, просто так, чтобы проверить меня. Параноидальный ублюдок! И я никогда не брал больше десяти процентов. Я захотел взять пятьдесят, и хотел этого добиться несмотря ни на что.

Я напрягаю свой слух, но я не могу уловить ни малейшего намека на посторонние звуки — только пение птиц, писк насекомых, треск из веток под ногами… Сраная природа. Я отказываюсь умирать здесь. Я хочу закончить свою жизнь как человек: в реанимации, максимум на морфине, в окружении очень дорогих врачей и безжалостных, безмолвных аппаратов жизнеобеспечения. Потом труп может вылететь на орбиту — желательно вокруг Солнца. Меня не волнует, сколько это стоит до тех пор, пока я не стану в конечном итоге, блин, частью естественного цикла взаимодействия углерода, фосфора, азота. Гея, я разведусь с тобою. Иди сосать питательные вещества из кого-то другого, до кого дотянешься, сука!

Напрасный гнев, потерянное время. Пожалуйста, не убивай меня, Картер: я не могу быть поглощенным обратно в бездумную биосферу. Вдруг это тронуло бы его? Что, тогда?

— Мне двадцать пять лет, мужик. Я даже не жил. Я провел последние десять лет, возясь с компьютерами. У меня даже нет детей. Как можно убить того, у кого еще даже нет детей? — На секунду я повелся на мою собственную риторику, я всерьез думаю потребовать лишиться девственности — но это перебор… и это звучит менее эгоистично, менее гедонистично — отстаивать свои права на отцовство, — чем ныть о сексе.

Картер засмеется.

— Ты хочешь бессмертия через детей? Забудь. У меня два сына. Они совсем не похожи на меня. Они совершенно другие люди.

— Да? Печально. Но я все равно хочу воспользоваться своим шансом.

— Шансом для чего? Для того, чтобы сделать вид, что ты продолжишь жить через своих детей? Для того, чтобы обмануть себя?

Я понимающе смеюсь, стараясь, чтобы это прозвучало так, словно мы разделяем шутку, которую способны оценить только два циника-единомышленника.

— Конечно, я хочу обмануть себя. Я хочу врать себе ещё пятьдесят лет. Для меня это звучит очень даже неплохо.

Он молчит.

Я немного замедляюсь, сократив шаг, делаю вид, что это из-за неровной местности. Зачем? Я всерьез думаю, что несколько лишних минут дадут мне шанс разработать какой-то ослепительно блестящий план? Или я просто так, без всякой цели, тяну время? Просто продлеваю агонию?

Я чувствую внезапные рвотные позывы и останавливаюсь; спазмы были глубокими, но не вызвали ничего, кроме слабого кислого вкуса. Когда они закончились, я стираю с лица пот и слёзы и пытаюсь унять дрожь. Больше всего я злюсь, что я забочусь о своем достоинстве, что мне не наплевать, умру ли я в луже рвоты, плача как ребёнок, или нет. Как будто дорога к моей смерти — это всё, что сейчас имеет значение; как будто эти последние несколько минут моей жизни заслонили всё остальное.

Однако, они, эти минуты, есть, так ведь? А всё остальное — в прошлом, ушло.

Да — и это тоже пройдёт. Если я умру, мне незачем примиряться с собой, нет причины готовиться к смерти. Я встречу своё исчезновение так же быстротечно и так же бессмысленно, как встречал любой другой момент своей жизни.

В эти минуты имеет смысл только одно — пытаться найти способ выжить.

Тогда я задерживаю дыхание, я стараюсь растянуть паузы между вдохами.

— Картер, сколько раз ты это делал?

— Тридцать три.

Тридцать три. Это достаточно трудно принять, даже когда какой-то одурманенный фанат оружия нажимает на спуск своего автомата, и поливает толпу огнём, — но тридцать три неспешных прогулки в лес…

— Так расскажи мне: как большинство людей принимают это? Я действительно хочу знать. Они блюют? Они плачут? Они клянчат?

Он пожимает плечами.

— Иногда.

— Они пытались подкупить тебя?

— Почти всегда.

— Но ты неподкупен?

Он не отвечает.

— Или никто не сделал правильного предложения? Чего же ты хочешь, если не денег? Секса? — Его лицо осталось невозмутимым, без гримасы отвращения, так что, вместо того, чтобы отшутиться — такое отступление могло бы разозлить его, — я, как в бреду, продолжил. — Это так? Ты хочешь, чтобы я…? Если так, я это сделаю.

Он снова укоряюще глядит на меня. Ни презрения к моей жалкой мольбе, ни отвращения к моему нелепому предложению, только лёгкое раздражение от того, что я напрасно трачу его время.

Я тихо смеюсь, чтобы скрыть своё унижение от этого абсолютного равнодушия, этого отказа признать меня даже ничтожеством.

Я говорю:

— Значит, люди принимают это довольно плохо. И как тебе это?

Он невозмутимо ответил:

— Я это довольно хорошо понимаю.

Я снова обтираю лицо.

— Блин, ты сделаешь это, не так ли? Это что — чип в твоем мозгу для этого? Позволяет спать по ночам после того, как сделаешь это?

Он колеблется, потом говорит, махнув пистолетом:

— Двигайся. У нас нужно отойти еще дальше.

Я оборачиваюсь, оцепенело осмысливая: я только что сказал человеку, который мог бы спасти мою жизнь, что он безумный недочеловек, машина для убийства.

И я шагаю дальше.

Я оглядываюсь по сторонам, гляжу в пустое идиотское небо, и отказываюсь от потока воспоминаний связанных в моей памяти с этой поразительной синевой. Все это исчезло, все кончено.

Никакого Прустовского воспоминания. Нет для меня Билли Пилигрима с его путешествиями во времени. У меня нет необходимости бежать в прошлое: я собираюсь жить в будущем.

Я смогу это пережить. Как? Картер может быть беспощадным и неподкупным — в таком случае, мне просто придется его одолеть. Возможно, я вел сидячий образ существования, но я моложе его более чем вдвое, и это должно что-то значить. По крайней мере, бегать я должен быстрее. Пересилить его? Борьба с заряженным пистолетом?

Может быть, не получится. А может быть, я получу шанс бежать.

Картер говорит:

— Не трать свое время, пытаясь придумать способы торговаться со мной. Этого не будет. Вам бы лучше думать о том, чтобы принять неизбежное.

— Я не желаю принимать это.

— Это не так. Ты не хочешь, чтобы это произошло — но это произойдет. Так найди способ справиться с ним. Ты ведь должен был думать о смерти раньше.

Жалостные советы от моего убийцы — это именно то, что мне нужно.

— Если хочешь знать правду — ни разу. Это — ещё одно, что я не удосужился сделать. Так что, может дашь мне пару десятилетий чтобы с этим разобраться?

— На это не понадобится десятилетие. Это займёт совсем немного времени. Взгляни на это как: тебя же не беспокоит, что за пределами твоей кожи есть пространство — а тебя в нём нет? Что выше твоего черепа нет ничего, только воздух? Конечно, нет. Так почему ты больше беспокоишься о том, что настанет время, когда тебя не будет нигде, чем то, что существует пространство, не занятое тобой. Ты думаешь, твоя жизнь будет уничтожена — каким-то образом исчезнет просто от того, что она имеет конец? Разве пространство над твоей головой исключает существование твоего тела? Всё имеет пределы. Ничто не простирается бесконечно — ни в каком направлении.

Я смеюсь, сам того не желая: от жестокости он перешёл к сюрреализму.

— Ты, действительно, веришь в это дерьмо, да? Ты на самом деле так думаешь?

— Нет. Это вполне обоснованная точка зрения… Но сейчас мне она не кажется правильной — и я не хочу, чтобы она была правильной. Я выбрал нечто совершенно иное. Остановись здесь.

— Что?

— Я сказал: стоп.

Я растерянно оглядываюсь, отказываясь верить, что мы уже пришли. Это не было какое-то особенное место — обычное, окружённое уродливыми эвкалиптами, по колено в засохшем подлеске — а чего я ожидал? Искусственной полянки? Места для пикников?

Я оборачиваюсь к нему, прочёсывая свой парализованный мозг в поисках хоть какой-нибудь стратегии, чтобы добраться до его оружия — или выбраться из зоны его досягаемости прежде, чем он сможет выстрелить, — когда он, совершенно искренне, говорит:

— Я могу помочь тебе. Я могу облегчить это.

Секунду я пристально смотрю на него, потом срываюсь на рыдания: долго, неуклюжие, взахлёб. Он терпеливо ждет, пока я, наконец, не смог выдавить:

— Как?

Левой свободной рукой он лезет в карман своей рубашки, достает какой-то маленький предмет, и на ладони протягивает мне мне, — посмотреть. На мгновение я подумал, что это капсула, какое-то лекарство, — но это не так.

Не совсем так.

Это аппликатор нейронного импланта. Через прозрачную оболочку я смог разглядеть серую крупинку самого импланта.

У меня есть одно мгновение, лихорадочная игра воображения обнадеживает: это мой шанс, наконец, обезоружить Картера.

— Лови. — Он бросает это устройство прямо мне в лицо, а я поднимаю руку и на лету ловлю его.

Он говорит:

— Конечно, это на твоё усмотрение. Я не собираюсь заставлять тебя его использовать.

Я внимательно разглядываю вещь. Мне в лицо лезут мухи, и я отмахиваюсь от них свободной рукой.

— Что мне это даст? Двадцать секунд космического блаженства перед тем, как ты вышибешь мне мозг? Какие-то галлюцинации, достаточно яркие, чтобы заставить меня думать, что всё это было сном? Если ты хотел облегчить мне боль от понимания, что я умру, тебе нужно было просто выстрелить мне в затылок пять минут назад, когда я думал, что у меня есть шанс.

Он сказал:

— Это не галлюцинация, это система… отношений. Философия, если хочешь.

— Что ещё за философия? Вся эта чушь о… границах в пространстве и времени?

— Нет. Я говорил тебе. Я не покупал это.

Я почти срываюсь.

— Так это твоя религия? Ты хочешь обратить меня прежде, чем убьёшь? Хочешь спасти мою гребаную душу? Вот так ты справляешься мыслями о тех, кого убиваешь? Думаешь, ты спасаешь их души?

Он беззлобно покачал головой.

— Я не называл бы это религией. Нет никакого Бога. Нет никаких душ.

— Нет? Ну, если ты предлагаешь мне все утешения атеизма, мне для этого имплант не нужен.

— Ты боишься умереть?

— А ты как думаешь?

— Если воспользуешься имплантом — бояться не будешь.

— Ты хочешь сделать меня смертельно храбрым, а потом убить? Или неизлечимо тупым? Я предпочёл бы кайф.

— Не храбрым. И не тупым. Понимающим.

Возможно, у него не было ко мне сострадания, но я всё ещё был человеком в достаточной мере, чтобы оказать ему эту честь.

— Понимающим? Думаешь, купиться на какую-то жалкую ложь о смерти — это быть понимающим?

— Никакой лжи. Этот имплант не изменит никаких твоих убеждений.

— Я не верю в жизнь после смерти, так что…

— Чью жизнь?

— Что?

— Когда ты умрешь, будут другие люди продолжать жить?

Мгновение я просто не могу говорить. Я борюсь за свою жизнь, а он считает, что все это — некие абстрактные философские дискуссии. Я почти кричу:

— Перестань играть со мной! Покончим с этим!

Но я не хочу конца.

До тех пор, пока я могу продолжать говорить с ним, всё ещё остается шанс, что я смогу заинтересовать его, отвлечь его внимание, возможность какого-то чудесного спасения.

Я делаю глубокий вдох.

— Да, другие люди будут продолжать жить.

— Миллиарды. Возможно, сотни миллиардов, в грядущих столетиях.

— Не нужно этого дерьма. Я никогда не верил, что Вселенная исчезнет, когда я умру. Но если ты думаешь, что это большое утешение…

— Насколько разными могут быть два человека?

— Я не знаю. Ты чертовски другой.

— Ты не думаешь, что среди всех этих сотен миллионов, миллиардов, будут такие же люди, как ты?

— О чем ты вообще… вообще говоришь? Реинкарнация?

— Нет. Статистика. Не может быть никакой «реинкарнации» — нет души, чтобы возродиться. Но в итоге — совершенно случайно — появится кто-то, кто будет воплощать все то, что определяет тебя.

Я не знаю, почему, но чем безумнее это все становится, тем бо'льшую надежду я ощущаю — как будто изощренная больная сила картеровских рассуждений может сделать его уязвимым в других отношениях.

Я говорю:

— Этого просто не может быть. Как кто-то может иметь мои воспоминания и мой опыт?

— Воспоминания ничего не значат. Твой опыт не определяет твою сущность. Случайные детали твоей жизни являются поверхностными, как и твой внешний вид. Они могут иметь форму того, чем ты являешься, — но не быть неотъемлемой частью твоей личности. Это ядро, глубокая абстракция.

— Душа по-другому…

— Нет.

Я неистово качаю головой. Нет ничего, чтобы угодить ему. Я слишком плохой актер, чтобы сделать аргумент убедительным — и тот лишь может купить мне немного больше времени.

— Ты думаешь, что я должен чувствовать себя лучше при мысли о смерти, потому что когда-нибудь в будущем у меня будут общие, абстрактные мысли с незнакомыми мне людьми?

— Ты говорил, что хочешь детей.

— Я лгал.

— Хорошо. Потому в этом нет смысла.

— И я должен чувствовать удовлетворение от мысли о ком-то, кто никакого отношения не имеет ко мне вообще, у которого нет каких-либо воспоминаний обо мне, нет чувства общности…

— Сколько у тебя общего теперь, с самим собой, когда тебе было пять лет?

— Не так много.

— Не думаешь ли ты, что там могут быть тысячи людей, которые бесконечно больше похожи на тебя, чем ты есть сейчас. Даже более того — больше, чем, когда ты был ребенком?

— Возможно. В некотором роде, может быть.

— А когда тебе было десять? Пятнадцать?

— В чем вопрос? Хорошо — люди меняются. Медленно. Незаметно.

Он кивает.

— Незаметно — точно! Но делает ли это каждого менее реальным? Кто проглотит эту ложь? Видеть жизнь тела, как жизнь одной личности — это иллюзия. Идея о том, что «ты» — все события, начиная от «твоего» рождения — ничто, кроме занимательной фантастики. Это не персона: это композит, мозаика.

Я пожимаю плечами.

— Возможно. Это все-таки ближе всего к… личности… что может быть у каждого.

— Но это не так! И это отвлекает нас от истины! — Картер говорит с воодушевлением, но без фанатизма. Мне показалось, что он начнет сейчас разглагольствовать — но вместо этого, он продолжил более спокойно, более разумно, чем когда-либо. — Я не говорю, что воспоминания не имеют никакого значения; конечно, имеют. Но есть часть тебя, которая от них не зависит — и эта часть будет жить снова. Однажды кто-то, где-то, будет думать как ты, действовать, как ты. Даже если это всего лишь на секунду или две — но эта личность будет тобой.

Я качаю головой. Я начинаю чувствовать себя немного ошеломленным от этой неумолимой «логики сновидений» — и в опасной близости от потери связи с тем, что поставлено на кон.

Я категорически говорю:

— Это фуфло. Никто не может так думать.

— Ты ошибаешься. Я думаю. И ты сможешь — если захочешь.

— Ну, я не хочу.

— Я знаю, — это кажется абсурдным сейчас, — но я обещаю тебе, что имплант изменит все это. — Он рассеянно массирует свое правое предплечье. Его, должно быть свело от удерживания пистолета. — Ты можешь умереть боясь, или ты можешь умереть успокоенным. Это твой выбор.

Я сжимаю аппикатор в кулаке.

— Ты предлагаешь это всем своим жертвам?

— Не всем. Некоторым.

— И как много этим воспользовались?

— Пока еще ни один.

— Я не удивлен. Кто захочет умирать, обманывая сам себя?

— Ты сказал, что ты хочешь.

— Жить! Я сказал, что хочу жить, обманывая себя.

Я смахиваю мух с моего лица в сотый раз; они бесстрашно лезут снова. Картер в пяти метрах; если я сделаю шаг в его сторону, он выстрелит мне в голову без малейшего колебания. Я напрягаю свой слух, но не слышу ничего, кроме сверчков.

Использование импланта купит мне еще немного времени: четыре или пять минут, прежде чем он сработает.

Что мне терять?

Нежелание Картера, убивать меня, «непросвещенного»? В конце концов, это ничего не меняет, раз уже было тридцать три раза.

Мое желание остаться в живых? Может да, может нет. Изменения в моих взглядах на смерть говорят о моем небезразличии. Даже верующие в славную загробную жизнь, как известно, тяжело борются, чтобы отложить поездку.

Картер сказал мягко:

— Решайся. Я буду считать до десяти.

Шанс действительно умереть? Шанс цепляться за собственный страх и смятение до самого конца?

Да пошло оно все… Если я умру, то нет никакой разницы, как я встречу это. Это моя философия.

Я говорю:

— Не мешай.

Я толкаю аппликатор глубоко в мою правую ноздрю, и нажимаю на спусковой крючок. Чувствую слабую боль, когда имплант прокалывает мою носовую мембрану, направляясь к мозгу.

Картер восторженно смеется. Я чуть не присоединяюсь к нему. Из ниоткуда, у меня есть еще пять минут, чтобы спасти мою жизнь.

Я говорю:

— Хорошо, я сделал то, чего ты хотел. Но все, что я говорил раньше, остается в силе. Дай мне жить, и я сделаю тебя богатым. Миллион в год. По меньшей мере.

Он качает головой.

— Ты фантазируешь. Куда мне идти? Финн найдет меня через неделю.

— Тебе не нужно будет никуда идти. Я бы покинул страну — и я переводил бы деньги на твой орбитальный счет.

— Да? Даже если ты сделаешь это, какая польза от этих денег мне? Я не мог бы рисковать их тратить.

— Как только у тебя будет достаточно, ты мог бы купить некоторую защиту. Купить некоторую независимость. Освободиться от Финна.

— Нет.

Он снова смеется.

— Почему ты все еще ищешь выход? Разве ты не понимаешь? В этом нет никакой необходимости.

Сейчас имплант, должно быть, выпускает наномашины, укрепляя связи между моим мозгом и крошечным оптическим процессором, чья нейронная сеть воплощает причудливые убеждения Картера. Раз — и его маразм влезет мой мозг. Но это неважно — я всегда могу его удалить: это проще всего в мире. Если это все же то, чего я хочу.

Я говорю:

— Не нужно ничего. Тебе нет необходимости убивать меня. Мы всё ещё можем оба уйти отсюда. Почему ты ведёшь себя, как будто у тебя нет выбора?

Он качает головой.

— Ты бредишь.

— Да пошел ты! Послушай меня! Все что Финн имеет — это деньги. Я могу погубить его, если это то, что нужно. Из любой точки мира! — Я даже не знаю, лгал ли я больше в жизни. Могу ли я сделать это? Для того, чтобы спасти свою жизнь?

Картер наконец говорит тихо:

— Нет.

Я не знаю, что сказать. У меня нет больше аргументов, нет больше доводов. Я хотел повернуться и убежать, но я не могу этого сделать. Я не могу поверить, что я убежал бы — и я не могу заставить его нажать на курок на мгновение раньше.

Солнечный свет ослепительный, я закрываю глаза от яркого света. Я еще не сдался. Я притворюсь, что имплант не сработал — это смутит его и купит мне еще несколько минут.

А потом?

Волна головокружения захлестывает меня. Я шатаюсь, но с трудом все-таки удерживаю равновесие. Я стою, глядя на свою тень на земле, мягко покачиваясь, чувствуя себя невероятно легким.

Затем я смотрю вверх, щурясь.

— Я…

Картер говорит:

— Ты умрешь. Я собираюсь стрелять в твою голову. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Но это не конец для тебя. Не конец — это очень важно. Ты веришь в это, не так ли?

Я киваю нехотя.

— Да.

— Знаешь, что умрешь, но ты не боишься?

Свет режет глаза и я снова их закрываю. Я устало смеюсь.

— Ты ошибаешься, я до сих пор боюсь. Ты солгал мне, так? Ты говно. Но я понимаю. Все, что ты сказал, имеет смысл.

И он это делает. Все мои возражения кажутся абсурдными, совершенно непродуманными. Меня возмущает то, что Картер был прав — но я не могу притворяться, что мое нежелание поверить ему было продуктом какой угодно, но недальновидности и самообмана. Что потребовался нейронный имплант, чтобы позволить мне видеть очевидное. И это только подтверждает, как я должен был быть обескуражен.

Я стою, закрыв глаза, чувствуя тепло солнца на затылке. Жду.

— Ты не хочешь умирать… но ты знаешь, что это единственный выход? Ты принимаешь это? — Кажется, он отказывается мне верить, как если бы он нашёл мою мгновенную трансформацию слишком хорошей, чтобы быть правдой.

Я кричу ему:

— Да пошел ты!.. Давай! Покончим с этим!

Он некоторое время молчит. Затем мягкий стук, и шум падения.

Насекомые на мои руки и лицо почему-то больше не садятся.

Через мгновение я открываю глаза и опускаюсь, дрожа, на колени. На какое-то время я теряю над собой контроль: рыдаю, бью о землю кулаками, рву горстями траву, кричу на птиц за их молчание.

Потом встаю на ноги и подхожу к трупу.

Он верил во все, утверждал, — но ему все же нужно было что-то еще. Больше, чем абстрактная надежда на то, что когда-то, где-то на планете, выпадет стать им — по чистой случайности. Ему нужен кто-то, придерживающийся тех же убеждений прямо перед глазами в момент смерти — кто-то другой, кто знал, что он собрался умереть, кто-то, кто просто боится, как и он.

И во что мне верить?

Я смотрю на небо, и воспоминания, с которыми я борюсь, прежде отсутствующие, начинают кувыркаться в моём черепе. От ленивых детских праздников, до самого последнего выходного, что я провёл со своей бывшей женой и сыном, такой же душераздирающей синевой проходит через них всех. Объединяет их всех.

Не так ли?

Я смотрю вниз на Картера, пинаю его ногой, и шепчу:

— Кто умер сегодня? Скажи мне. Кто на самом деле умер?