Рассказы

БЕССОВЕСТНЫЕ ЛЮДИ

Момчил говорил:

— Бойка, постой передо мной — хочу посмотреть на тебя. Подержи на руках сына моего, Дамяна, — хочу порадоваться ему. Засмейся, мой юнак, покажи свои первые зубки! Дай я тебя пощекочу! Смотри, как он смеется! Смотри, какой он! Ах, папин птенчик! Вот вернусь из Адрианополя, привезу ему соболью шапочку да желтые сапожки, чтобы топал в них по снегу. Как раз через три месяца мой сын начнет: топ-топ-топ! Когда я вернусь — ты бросишься встречать меня, а Дамян впереди побежит. Хорошенько присматривай за сыном, Бойка!

— А мне какой подарок привезешь из Адрианополя?

— Тебе? Не бойся, и тебя не забуду. Куплю тебе бусы, чтобы каждая жемчужина сверкала у тебя на шее как капля росы.

— И только-то?

— Куплю тебе и кованый пояс чистого серебра. Знаю я одного золотых дел мастера в Адрианополе, лавка его в темном переулке, напротив мечети султана Селима. Он делает пряжки из серебра, а на них птицы узорчатые, летают вверх-вниз, машут крыльями. Как живые!

— А еще что?

— А еще привезу тебе подарок на коне.

— Скажи, какой?

— Не скажу.

— Скажи, Момчил! Пожалуйста! — Бойка просяще и капризно вытянула губы.

— Дай ухо! Подойди поближе!

Бойка шагнула к коню. Момчил коснулся губами ее волос, сладкий сок подступил к его горлу. Он шутливо прошептал:

— Привезу тебе самого Момчила.

Молодайка засмеялась звонко, заливисто, беззаботно. Заколыхалось ее стройное тело. Смех ее рассыпался, как золотые хлебные зерна из горсти сеятеля. Она подняла свои длинные золотые ресницы и открыла дивные зеленые глаза, омытые тихой золотой влагой, которая кружит голову и волнует кровь.

Сердце Момчила глухо стукнуло.

— Я здесь! — сказало оно золотым глазам.

Счастливый, путник протянул с коня обе руки, чтобы обнять ее. Конь шевельнулся, вздернул голову, чуть привстал на задних ногах и тяжелыми копытами сдвинул расшатавшийся булыжник. Сверкнули искры. Бойка отпрянула.

— Осторожнее, ты нас раздавишь!

Молодой муж вздохнул:

— Мои товарищи давным-давно перевалили через Мерджанов холм и колокольцы стада заглохли за лугами. Надо ехать, а не хочется. С тобой так хорошо! Прощай, жена!

— Прощай, Момчил, и доброго пути! А Иван, твой приятель, тоже едет сегодня?

Момчил искоса глянул на жену:

— Второй раз ты меня спрашиваешь про Ивана. Нет, не едет. Богатейские сынки тяжелы на подъем. Говорит, что тетка Златарка больна, в постели лежит, вот и останется Иван с матерью на день — другой, а потом будет догонять нас уже во Фракии. Но почему Иван сегодня у тебя из головы не идет?

— Потому что я не хочу, чтобы ты один ехал через леса, где полно разбойников, да ночевал у татар.

— Ну и что же, что у татар? Неужто Иван меня убережет, если что? У меня в татарском селе есть приятель, они еще с отцом знались. Он за меня готов в огонь и в воду. А его хозяйка умеет гадать и по руке, и на кофейной гуще. Все говорит, как по книге: и то, что было, и то, что будет. Буду ехать обратно — позову их к нам в гости. Прошлый год я опять останавливался у них и говорил им про тебя. Очень хотят тебя увидеть. Я их позову в гости.

— Кого?

— Татар.

— Очень мне нужны татары! Не хочу чужой веры в доме! Для чего ты мне их сюда водить будешь!

Момчил подумал: «Иван тоже не любит татар».

— Дай руку! — сказал он.

Бойка протянула руку. Широкий рукав рубахи сполз к плечу, оголив руку, белую и нежную. Момчилу жадно хотелось погладить эту нежную руку, но он не посмел.

— Слушай мой наказ. Когда пойдешь к тетке, не надевай ту тонкую да узкую безрукавку, шитую золотом, что я привез тебе прошлой весной. Не надевай золотое монисто на шею и не щурь глаза, когда смотришь на Ивана. Слышишь?

— Отчего ты мне это наказываешь?

— Оттого, что ты красивая.

— Ну и что, что красивая? — играла словами Бойка.

— Загорится он.

— Кто?

— Иван. Я его знаю, он на красоту слаб.

— Но ты и меня знаешь.

— Хорошо знаю, потому и прощу.

— Что ты хочешь сказать? — Бойка с укором глянула на мужа. Зеленая влага в ее глазах вспыхнула, как подожженная ракия. — Господи, как тебе не грех? — сказала она, и две слезы, как зеленые дождевые капли, блеснули под ресницами. — Так ли ты прощаешься со мной? Едешь в дальний путь, а сам норовишь укусить, — говорила она сквозь слезы. — Отчего и ты не останешься дома? Останься, поедешь вместе с Иваном.

Момчил принялся гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся губами ее лба, вдохнул теплое дыхание жены, вытер ладонью слезы, стекавшие по загорелым щекам.

— Не надо, — сказал он, — не сердись, ты знаешь, как я боюсь потерять тебя. До свиданья, росинка моя!

Он толкнул коня, выехал в открытые ворота, повернул наверх по каменистой кривой улице и скоро скрылся за густой листвой придорожных деревьев. Две птицы, испуганные топотом коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка стояла у открытых ворот с ребенком на руках, пока не высохли слезы. Потом повернулась и живо пошла к дому, мимоходом протянула руку к забору, сорвала алую мальву и воткнула ее в волосы надо лбом.

Тонкий окровавленный рог месяца трепетал над копнами хлеба, стоявшими в ряд на пустом, чисто выметенном току златодольского татарина. Момчилово стадо заполнило весь двор, черные овчарки смирно лежали у ворот, привязанный конь фыркал под грушей. Все уже спали: молотильщики, которых нанял татарин, — возле копен, утомленные дальней дорогой Момчиловы товарищи — в горнице, дверь которой открыли от духоты; спали и овцы, будто диковинные черные плоды. Один Момчил лежал без сна на галерее, смотрел на плетень, где белели два черепа с пустыми глазницами, надетые на колья калитки, что вела на ток. Сердце его задыхалось от темной тоски: назад!

Он беззвучно говорил:

— Как я люблю тебя! Но твоя душа — как птичка, она бежит от меня. Сядет на плечо и смотрит чудным взглядом, волнует сердце, и я весь замираю. Начнет петь — я стою как немой, слушаю; будто льется на меня медовый дождь, будто весенний ветерок гонит облака. Рука моя тянется погладить тебя, пересохшие губы ищут твои влажные губы. Я тянусь к тебе, но только дотронулся — ты улетаешь, исчезаешь в листве на целые дни, на годы. Только трепет листьев да капли росы, что падают с потревоженных веток, показывают, что ты там. Но где ты?

А Бойка со смехом отвечала ему. Ах, этот смех!

— Да ты бредишь! Я здесь, обними меня посильнее! У тебя такие большие и силные руки, а ты не смеешь схватить меня и прижать к себе так, чтобы у меня дух занялся и в глазах потемнело. Ты боишься. Почему ты боишься меня?

— Боюсь, потому что знаю, что потеряю тебя.

— Ничего ты не знаешь. А бояться я должна больше тебя, потому что в Адрианополе много белолицых ханым, а ты полон сил и красив…

Момчил приподнялся. Ведь покидая дом, он обидел жену! Сейчас Бойка лежит ничком на постели и плачет. Его жена — как осиновый листок: дрожит от самого малого ветерка. От любого пустяка готова заплакать. Он должен вернуться, осушить эти слезы этой же ночью, сейчас же. И он обнимет ее сильно, чтобы у нее дух занялся, и… Он встал. Спустился с галереи, посмотрел на высокие, маленькие звезды, что мерцали как светлячки, нашел Наседку — Большую Медведицу. Она только что взошла, ее цыплята разбежались по небу, клюют золотые зерна. Не успеет заря одолеть полпути к небу, а он уж вернется. Еще до рассвета будет здесь. Никто ничего и не узнает. А если и опоздает — его подождут, овцы никуда не денутся.

Он быстро отвязал коня, провел его меж овец, они зашевелились, сонный колоколец тихо звякнул и тут же умолк, одолеваемый дремой. Момчил отпер калитку, тихо отодвинул деревянный засов и повел коня в поводу. Вышел на улицу, притворил калитку и сел верхом. Застучали копыта. Он мчался по холмам, по глухим темным долинам, по посеребренным звездами и месяцем русалочьим полянам — домой осушить слезы своей жены…

Когда он подъехал к воротам своего дома, в городке Средногорья, спящем кротким сном, конь его зашатался, он тяжело и отрывисто дышал и обливался горячим по́том. Вокруг царило безмолвие. Какая-то цикада тянула сонную песню в листве лозы, что закрывала своей тенью половину двора. Сквозь ее листья никак не мог пробиться во двор сдавленный свет; Бойкино окно светилось.

Момчил тяжело перепрыгнул через забор. Большой белый пес бросился ему навстречу, тявкнул, узнал хозяина и замолчал. Стал вертеться в ногах, махал хвостом, ластился. Момчил прошел под темной лозой, со стуком поднялся по лестнице и ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он ударил еще раз, и еще.

— Кто там? — послышался в скважину испуганный голос Бойки.

— Бойка, это я.

Дверь приотворилась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка, глаза ее были затуманены страхом, усталостью и чем-то другим. Момчил очень хорошо знал, чем. Сердце его словно ожгло ядовитым огнем. Волосы у нее черные, мягкие и спутанные, как только что скошенная трава. В этих волосах рылись чужие пальцы. На плече видны два красных пятна. Почему она его не прикроет? Какая она томная и красивая! Жена встала с постели, испуганная стуком в дверь. Она встала встретить мужа. На губах у нее даже дрогнула влажная улыбка.

— Почему ты вернулся?

Момчила бьет дрожь. Он теряет ее! Еще минута — и он заревет, начнет бить, крушить. Но в тот миг, когда рука его холодеет, готовая занести кулак, из спальни доносится голос ребенка. Этот милый голос останавливает его. Укрощает бешенство в крови, как тихое материнское слово. Разрывает черную пелену перед глазами, как весеннее солнце разрывает дождевую тучу.

— Вернулся, чтобы посмотреть на сына, — говорит он, а сам ничего не видит перед собой. — Вечером, как приехали мы в татарское село, старая хозяйка гадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — говорит, — будет пожар в твоем доме, все огнем сгорит! Спеши, спасай невинную младенческую душу!» Сказала она мне это, бросила чашку на землю и разбила ее, чтобы предсказание не сбылось.

— Поэтому ты бросил и стадо, и чабанов? Поверил слабоумной бабке! Какой ты смешной, Момчил! Видишь — и дом твой цел, и я… — она потянулась обнять его, но Дамян снова подал голос в колыбели. Момчил отстранил ее:

— Иди к ребенку!

Бойка будто этого и ждала. Она живо вернулась в спальню, скрылась за дверью. Прошелестела ее рубаха.

Момчил не двигался с места. Он поднял руку, отер со лба горячий пот и смахнул что-то, что мешало ему ясно увидеть свой дом. В глаза ему бросился очаг. Видно, здесь горел нынче вечером сильный огонь, светилось для кого-то. Теперь все кончено, и огонь угас. Только тихий белый пепел покрывает угли. Посуда свалена в беспорядке. Дверь в спальню чуть приоткрыта. Там Бойка кормит его ребенка. Его сына. Желтый свет залил порог — буковое бревно. В спальне догорает свеча. Отчего они ее не погасили, когда легли?

Он шагнул вперед, толкнул дверь и прежде всего другого увидел кровать. Она измята. Одна подушка валяется на полу, на ней — отпечаток тяжелой ноги, так показалось Момчилу. Бойка сидит к нему спиной возле колыбели. Кормит ребенка. Какая добрая и заботливая мать! Глухой час ночи. Нигде ни звука, только сдавленно прокричал петух да Дамянчо шумно глотает теплое материнское молоко. Ничего другого не слышно. Из-под отброшенного стеганого одеяла виден краешек серебряных ножен. Эти ножны вместе с острым чабанским ножом Момчил когда-то привез из Адрианополя, чтобы порадовать своего приятеля Ивана. Какая тонкая работа. Стебель тянется вверх, выпускает бутоны — как живые, вот-вот лопнут. А на самом верху стебля — тоже бутон, не цветок. И не поймешь, что такое покажется из этого бутона, что это будет за цветок.

— А теперь оставь ребенка и иди позови Ивана из горницы! — далеким, глухим голосом сказал Момчил. Его слова будто ледяной водой окатили его жену.

Бойка положила ребенка в колыбель, будто выпустила из рук камень, и повернулась к мужу белая, как полотно. Попробовала схитрить:

— Что ты говоришь? Откуда взяться Ивану в горнице?

— Я не знаю, зачем он пришел. Иди позови его, пускай сам скажет, — тем же голосом повторил Момчил.

Молодая женщина, прикусив губы, встала, пошатнулась, потом покорно пошла открыла дверь в горницу. Быстрый свет скользнул в темноту и озарил лавки, устланные пестрыми половиками, яркие вышитые подушки, развешанные по стенам старые, прокопченные временем картинки, низенькие треногие табуретки. У окна неподвижно, как каменный, стоял Иван. Без шапки. В вышитой рубахе, опоясанной ярким синим поясом, в арнаутской расшитой абе, с двумя рядами золотых пуговиц, круглых, как виноградины, — приоделся! Момчил шагнул к нему. Впился глазами в ровные ряды желтых пуговиц.

— Что ты делаешь в моем доме среди ночи?

Иван молчал.

— Зачем ты как вор забрался в мой дом среди ночи? — снова спросил Момчил.

— Я пришел к Бойке.

— К Бойке? Мать твоя тяжело больна, и ты пришел к Бойке, чтобы отвести ее к тетке, — пусть повидаются в последний раз. Хорошо ты сделал! Правильно! Садись.

— Мне недосуг.

— А ты не торопись. Я тоже хочу повидать старую бабку Златарку, тетку моей жены. Вчера, как ехали темным лесом, все про нее думал. Забыл я перед отъездом наказать ей: если увидит на том свете батю, пускай передаст ему, что живется мне хорошо. Поставил я новый дом. Нашел себе жену — красивую, работящую и верную. Приданого она мне не принесла, зато родила золотого сына. Пускай отец на том свете порадуется.

Иван смотрел на него, вконец растерявшись.

— Садись. Что я хотел тебе сказать? Я вчера на дорогу наточил свой кинжал. Человек всегда должен иметь при себе оружие, потому что земля наша полна разбойников. А ты твой наточил, Иван? Тебе надо остерегаться!

Иван начал ощупывать свой пояс. Его охватила тревога. Момчила мучила какая-то тяжкая мысль, он ссутулился, будто она гнула его к земле, как мельничный жернов. Он ощутил страшную жажду, губы его высохли и потрескались.

— Постой, давай выпьем с тобой. Угостимся. А потом выйдем из дома. В последний раз будем пить с тобой. А когда станем уходить — хоть весь мир проснись, никто нас не увидит. А мы уйдем. Все уйдем. Бойка, нацеди в котел вина из малого бочонка. Дай выпить, жжет меня. Я ж сказал тебе: гореть пожару…

Бойка вышла бесшумно, как тень…

— Какая тьма! — лихорадочно заговорил Момчил. — Месяц стоит на небе, но он мертвый, не светит. В той комнате свечка при последнем издыхании. Отчего погас свет в этом доме? Слышишь? Старые грешники помирают, еще до третьих петухов кто-то полетит на небо и покинет бессовестных людей, что топчут землю, бессовестных людей… Но что это я тебе говорю…

Он умолк. Подпер голову кулаками, потому что она стала страшно тяжелой и готова была, скатиться с плеч.

Так же бесшумно, как и вышла, босая, на цыпочках вошла Бойка и поставила перед мужчинами котелок с черным вспенившимся вином. Принесла и стаканы. Момчил зачерпнул прямо из котла стаканом, поставил его на стол. Наполнил второй стакан и поднял его, не чокнувшись с гостем, не пожелав ему здоровья. Повернулся к жене, которая стояла неподвижно и смотрела на него расширенными от темного животного ужаса глазами. Только теперь он заметил, что она стоит перед ним и перед чужим человеком в одной рубашке. Его ожгло густым пламенем.

— Пей! — крикнул он Ивану, и голос его заполнил весь дом. — Видишь, какое у меня черное вино? Как кровь старого буйвола!

Он засмеялся, и диким был этот смех.

Иван поднял стакан, омочил губы и хотел было встать.

— Стой, куда ты? У нас с тобой еще дело есть. Хочу попросить у тебя совета. Ты умный человек. И отец твой умный человек, он пьет кофе в конаке с адрианопольским пашой, а его кошарам в горах счета нет. Дай мне совет, мы же друзья. Ведь говорят, что друг в беде познается.

— Какой совет нужен тебе? — спросил Иван, который никак не мог понять, знает Момчил или не знает.

— Слушай! Была у меня нива. Хорошая нива. Все, что имел, отдал я за нее. Вспахал, засеял, и родила она мне пышное да высокое просо. Обнес я эту ниву высоким плетнем и все лето пуще глаза берег, чтобы кто не помял да не потоптал. А среди нивы стояла кудрявая груша, на груше — гнездо, а в гнезде день и ночь пела птица — золотая голова. День и ночь… Я ходил на ниву, слушал птицу и думал, что счастливее меня человека нету. Жизнь моя текла как в сказке. Но однажды ночью, когда буйное просо созрело, я зашел взглянуть на ниву, и знаешь, что увидел? Быка! Посевы топчет, зерно жует. Ты умный человек, скажи, что мне делать: то ли быка заколоть, то ли просо сжать?

Иван заметался как рыба в сети, которой опутал его Момчил. Открылась ему нагая истина, и стал он хитрить:

— Одного быка убьешь, — сказал он, — другой бык повадится в просо ходить. Раз ты меня спрашиваешь, мой совет такой: сожни просо!

— Просо?! — взревел Момчил и вскочил с места, голос его вспыхнул как порох, глаза зловеще сверкнули. — Ты хочешь, чтобы я просо сжал? А цену этому просу ты знаешь? Видишь, — обернулся он к Бойке, — с каким человеком спала ты нынче ночью? Я с тебя пылинки сдувал, а он тебя толкает под нож, лишь бы свою шкуру спасти. Хорош твой совет, Иван! А по мне — лучше и просо убрать, и быка зарезать. Все счеты начисто покончить. Нынче же ночью, сейчас же!

Глаза его налились кровью. Он пинком распахнул дверь спальни. Взял с постели Иванов кинжал. Вынул его из ножен. Острый клинок сверкнул как спасение, как берег перед глазами моряка, стоящего на палубе тонущего судна. Он повернулся. Иван стоял у стены белый, как мертвец. Бойка смотрела на него безумными глазами. Эти глаза молили: пощади! Пощадить? А вы пощадили меня, когда… Дом покачнулся. Деревянные стены затрещали, потолок прогнулся, пол ушел из-под ног. Вино из котелка выплеснулось на пестрый половик, потекло к дверям, обагрило порог. Не вино это, а человеческая кровь!

Он выпустил ножны. Они упали на железную подкову, которую Момчил на счастье прибил на пороге горницы, и зазвенели. Звон разбудил младенца в колыбели. Он запищал спросонья, как котенок. Момчил вздрогнул. Остановился. Заглянул к себе в душу. Внутренний голос сказал ему:

— Постой, образумься! Невинно дитя, что лежит в колыбели! Как ему переступить через труп матери, когда оно начнет ходить и встретится с людьми? Он споткнется о труп и разобьет себе голову! А когда ты подаешь ему руку, чтобы он поцеловал ее, как положено сыну, — на губах его навеки останутся пятна крови. Послушай меня, Момчил, как брата, остановись!

Рука Момчила еще сжимала кинжал, но в душе он уже сдался.

— Хорошо, — сказал он внутреннему голосу, — послушаю тебя.

Он выпустил нож и сдавленно сказал:

— Вон из моего дома! Оба!

Иван смотрел на него как полоумный и не верил своим ушам.

— Вон! — закричал разъяренный Момчил.

Ночной гость и Бойка как тени скользнули мимо него и исчезли. Дом опустел. Момчил подошел к колыбели и упал перед ней на колени. Нагнулся к ребенку. Увидев его, младенец засмеялся, открыл ротик и показал два перламутровых зубика. Протянул ручки, чтобы схватить отца за висячие усы.

Момчил стал нежно гладить ребенка.

— Только ты у меня остался! — сказал он. Что-то сдавило его горло и стало душить. Крупные чистые слезы хлынули из его глаз и закапали на счастливое лицо Дамяна.