Рассказы

ПРИБЫТОК

— Смотри, возвращайся с прибытком! Полную телегу выводишь с отцовского двора — полную домой приведешь, слышишь, Ненчо?

— Слышу, мама.

— Колоколец повесил Караману на шею?

— Нет.

— Повесь.

— На что он мне?

— Ночью, как поведешь телегу и зажелтеет под луной ровная дорога, он тебе будет петь. Вместо товарища скуку развеет.

Ненчо послушался матери, вернулся на ток, нашел под навесом колоколец и повесил его на шею буйвола.

— Прощай, мама!

— Доброго пути, сынок! И еще одно тебе скажу. Не к завтрашнему вечеру, а послезавтра ляжет перед вами Тунджа. Как переедете Тунджу, на том берегу будет село. Посреди села высокий тополь стоит, издалека виден. Называется село Мекиш. В прошлый год заезжали вы туда или мимо проехали?

— Ночевали мы там.

— Ну да. И теперь, небось, заночуете. Слушай! Как распряжете телеги да разведете костер, прошу тебя: не ходи на мекишские посиделки, не слушай ихних песен.

— Почему, мама?

Старуха-мать подошла прямо к сыну и глянула ему в лицо.

— Почему, говоришь? Не знаю, как тебе сказать. Очень ты на отца похож, каким он был в молодые годы. За поясом его дудку носишь, а на плечах — его голову.

Ненчо потянул за цепь.

— Не спеши. Дай я на тебя погляжу. Если тебе мать мила, не ходи, Ненчо, в Мекиш! Дай клятву!

Ненчо засмеялся. Осторожно погладил седую голову матери и потянул цепь. Буйволы тяжело зашагали за ним. Звякнуло большое ботало. Телега покатилась вниз по накатанной твердой дороге, прибавляя ходу, чтобы догнать остальные телеги.

Старуха приставила ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, которое закатывалось за облетевшую грушу, и долго смотрела, как качается тыква-горлянка, повешенная на колышке у правой боковины. Налетел ветер, поднял в воздух листву на дороге, спрятал телегу. Только ботало еще постукивало. Вот и оно заглохло. Только тогда старуха вернулась с улицы за калитку, но в дом не пошла, а побрела по опустевшему двору, остановилась под шелковицей, сорвала сухой лист, раскрошила его в руке и принялась без всякого дела ходить по току, усыпанному желтой листвой.

— Ох, нету в доме других рук! Была бы у нас молодуха — птичкой крутилась бы по дому, двор подметала, воды принесла да цветы полила — ишь они от жажды и головки повесили! Да стены бы побелила, да черными и красными цветами расписала! Вот была бы мне радость!

Теплая и смутная надежда заколыхалась в увядшей груди. Старуха нагнулась и принялась собирать хворост для очага.

На третий вечер караван остановился на ночь под разлапистым столетним орехом, что шелестел над лужайкой, низко опустив могучие ветви. Будто большая черная птица, он стоял на перекрестке среди широкой Заралийской равнины и летом манил к себе жниц, которые ходили на заработки в Загорье, а осенью — караваны, что везли зерно к морю. Этот гостеприимный старик был для путников, что постоялый двор — давал им приют и укрывал от жары.

Дед Вылко, самый старый из возниц, с сережкой на левом ухе, отпустил цепи, оставил телегу и пошел к дубу. Старик заговорил с деревом:

— Эй, дожил я, довелось еще раз увидеться. Когда я принял цепь из отцовских рук, да привел первый раз караван на это место, ты такой же старик был. А я — мальчишка. Под носом еще и пух не растет, а сам думаю — весь свет у меня в кулаке, а Черное море мне по колено. И что же стало? Не успело колесо повернуться, не успел на базар съездить да хлеб продать — а мешок годков полон. Тяжелый стал, дьявол. Буйволу не вытянуть. Ноги-то еще держат, но телега моя свои пути-дороги уже прошла. Где-то она засядет! Когда сломается, вы, — обернулся он к товарищам, — поставьте надо мной вместо креста спицы от колеса и ступайте своей дорогой. А под этим дубом остановитесь. Это не дерево, а скала, так и знайте. Его ни буря не повалит, ни засуха не высушит. Корень у него — в самое сердце земли ушел. А дело у него — встречать да провожать дорожных людей вроде нас. Вы бы, ребята, поспрошали его о своих отцах, он бы вам много чего порассказал, да говорить не может…

Буйволов распрягли, кинули им сена, развели костерок и уселись вокруг огня. Стали говорить о долгом пути, о малых селах, о сырой земле, о бедняцкой доле. Далекое поле быстро темнело. Орех еще ниже опустил ветви. Ясная синева ушла с неба. Бодро вдыхали буйволы свежесть и слушали тихие шорохи ночи, которая была уже близко. Одинокий аист взмахнул крыльями, вытянув шею, пролетел к селу, откуда доносились петушиные крики, тревожный лай собак и людские голоса.

— Сбился с дороги, — сказал чей-то тонкий голос.

— Нет, внучек, не сбился, а припозднился.

— Тебя послушать, так он весь день в поле работал.

— Аист без дела сроду не сидит. Целый день кружит по селам, спрашивает молодаек: которая хочет через год получить доброго молодца? Завтра он полетит в дальний путь за море. Счастье тому, у кого на крыше аист совьет гнездо да подарит хозяину волынку.

— Какую еще волынку? — спросил Ненчо.

— С двумя руками, с двумя ногами.

— Дед Вылко, да ведь это дело нетрудное, — снова сказал тонкий голос. — Положи на крышу возле трубы сломанное колесо, — аист и прилетит к тебе жить.

— Эх, Илия, тебе ли меня учить! Сколько я колес на крышу клал, чтобы аиста приманить! Да что говорить, моей тягобе конца-краю нет. Хозяйка моя померла и оставила меня одного, как перст. Не было у нас детей. Всем была хороша, и работящая, и кроткая, цены такой жене нет, да вот поди ты! Злому врагу такого не пожелаю — одинешеньким остаться.

— А чем тебе плохо? Ни о ком душа не болит. Что заработаешь — все твое. Пускал бы тебе в трубу длинноногий каждый год по волынке, да наплодился бы их у тебя полный угол, что бы ты тогда запел!

— Что запел бы? Ты дай их мне, да не считай — сколько. Выведу я их за ворота да пошлю в поле, руки к земле приложить. А я по бессилию и землю-то свою запустил, нет уже сил ее поднимать, как раньше.

— Оно, конечно, славно, если дом полон детей, да для этого знаешь что надо?

— Что?

— Надо, чтобы оставили мы на ночь телеги с зерном, а наутро нашли бы в каждой по торбе золота. Эх, повернул бы я тогда телегу вспять да вернулся бы домой. Ворота отопру, телегу среди двора брошу. Позову жену, детей: а ну, глядите, что вам отец привез! Эх, вот рехнутся от радости! Ага! А потом — марш в поле — ступайте землей командовать! И через десять лет бай Илия едет посмотреть сыновей. А сыновья все в городах живут, в большие люди вышли.

— Будет тебе про это, — перебил его дед Вылко, — не в деньгах дело.

— Знаю я, что тебе деньги не нужны, небось, целый горшок припрятал.

— У таких, как я, тайных горшков не водится, но нет у меня помощников, замены нету, пустая моя жизнь. Ненчо, — обратился он к молодому парню, — смотри, брат, не останься в жизни одиноким!

Ненчо ничего не сказал. Он встал и пошел к телеге; лежащие буйволы проводили его кроткими взглядами прозрачных глаз. Они светились при луне как большие звезды. Парень принес мешок, и когда набрасывал его на спину Карамана, черный труженик мотнул головой, и медное ботало трижды звякнуло. Голос его побежал далеко в темноту, будто это колокола.

Сел парень на дышло, прислонился широкой спиной к колесу, снял черную шапку. Волосы его рассыпались по лбу. В душе его поднялся стук туфель да звон расписных ведер. Зашелестела белая рубаха, хлынула ледяная вода из колодца, и в длинной колоде закачался высокий тополь. А вот и девушка, в волосах росяной цветок; она стоит перед ним потупив глаза и подает ему напиться. Он говорит ей:

— Не могу я больше ждать.

— Мама говорит, что я еще мала.

— Ничего не мала. Пока доедем до моего села, вырастешь.

— Как не вырасти! Погоди до другого раза, когда опять приедешь. Я еще и даров к свадьбе не ткала, не вышивала. И венчального платья не шила.

— Ты сама — дар дорогой. Смотри, как налилась за это лето. Так и хочется осыпать тебя, как колос, сорвать, словно яблоко.

— И не стыдно тебе говорить такое!

Ненчо тянется отнять у нее цветок, но она не дает.

— Слушай, пташка моя, в субботу мы обратно поедем. На шее у моего буйвола колоколец висит, издалека слышен. Как услышишь его в одном краю села — выходи на другой край. Придешь? Вот и отвезу матери полную телегу добра с прибытком.

С постоялого двора слышен голос:

— Нанка-а-а! Ты что, колодец копаешь, чтобы воды достать? Ступай домой!

— Иду, мама! — девушка вздрогнула, быстро зачерпнула воды, схватила ведра и бегом побежала к дому.

Сущий козленок!

— Хоть бы белый аист завтра слетал в Мекиш! Может, Нанка увидит его и попросит волыночку — с руками и ногами!

Разгорелось Ненчово сердце. Он смотрел в темноту и видел отцовский ток. Среди тока — стог, на стогу — аист, а под стогом старуха держит передник.

— Ну, пускай его! — кричит старуха.

Радость потекла по жилам парня. Ненчо достал из-за пояса дудку, поднес к дрожащим губам. Начал веселую песню, но скоро перешел на другую, печальную.

То была не песня, а плач.

Подошел дед Вылко, сел рядом с парнем, положил руку ему на плечо.

— О чем тоскуешь?

— Я-то? Вовсе не тоскую.

— А песню завел — слезы к глазам подступают. Может, заботы у тебя какие? Хочу я тебя, Ненчо, спросить об одной вещи, только ты на меня не сердись.

— Спрашивай, дед!

— Где ты был прошлой ночью? Мы же все вместе спать легли. Ночью я проснулся посмотреть, взошла ли дорожная звезда. Ее еще не было видно. Привстал, вижу: один из твоих буйволов стоит и смотрит туда, где Мекиш. Иду к телеге поглядеть, в чем дело. Вижу — тебя нет. Скажи мне прямо, где был. В селе?

— В селе.

— Не след тебе в Мекиш ходить.

— Почему?

— Его там чуть жизни не лишили.

— Ты про отца?

— Про него. И он был вроде тебя. Помню его, будто сейчас перед собой вижу. Идет впереди каравана, цепь в руке, шапка набекрень. В котором году было — не могу сказать. Хорошее зерно отвезли мы тогда на море, выручили сколько полагается и ехали домой веселые. Подъезжаем к Мекишу, он повернул — и прямо в село. Отговаривали его — не слушает. «Я, говорит, посмотрю, кто меня остановит! Распрягу телегу у самого колодца, песню заиграю, девок соберу. Если какая понравится… Мекишане в те времена злющие ходили. Спросишь, почему? Болтали, что колодец их чертов заколдованный; мол, кто из него воды отопьет, оторваться не может. А я тебе скажу: не в колодцах дело, а в девушках. Каждая красоты невиданной. Раньше-то дорога через самое село шла, и все путники на постоялый двор заезжали. Выйдут девки за водой, а путники на них глядят да усы крутят. И то сказать: не наглядишься. Каждую осень крали из Мекиша самую красивую. Ну, терпели мекишане, терпели, пока терпенье кончилось, а потом огородили село высоким плетнем, отвели дорогу в сторону. А твой отец тот плетень топором рассек. Мы-то не посмели за ним пойти. Били его тогда в селе, убивали, да до смерти не могли убить, крепко душа в теле держалась. Еле он вырвался, без рубахи и без буйволов. Потом в постели лежал целый год. А как встал на ноги, уперся: не стану жениться, и все тут. Семь лет в холостяках ходил, потом уже встретил твою мать да гнездо с ней свил.

— А почему не хотел жениться?

— Да говорили, будто была у него одна в Мекише, опоила его приворотным зельем. Иначе с чего бы ему плетень топором рубить?

— Кто такая?

— Не знаю. Сколько я к нему ни приступал, чтобы назвал ее, — нет и нет. Скрытный человек. Мол, что было, то было, да померло и похоронено. Так он говорил, да я-то знал, что не померло, а живет и углем жжет его душу.

— Что жжет?

— Тоска по первой.

— А после женитьбы отец не заезжал в Мекиш?

— Ездил один раз, и того-не надо было делать.

— Почему?

— Откуда мне знать. Спроси свою мать. Я ее, бедную, однажды встретил на мосту, она с кладбища шла. Как заплачет, как запричитает! Мол, пропади оно пропадом то село, гори огнем! Чтоб от него следа не осталось!

Видно, признался ей старый перед смертью. Я ее спрашивал — не говорит. Ты, как домой вернешься, сам ее спроси, может, тебе и скажет. Когда мы в путь собирались, она ко мне приходила. Мол, если пойдешь в Мекиш, чтобы не пускал я тебя. Не след тебе было туда ходить!

Субботним вечером показался на дороге длинный караван. Когда он поравнялся с Мекишем, от него отделилась одна телега и повернула к селу. Караван остановился среди дороги. За телегой побежал старик, долго махал руками, но, поняв, что телегу не остановишь, вернулся назад.

На следующий вечер колоколец Карамана зазвенел у Ненчовых ворот. Старуха-мать вскочила, выхватила из очага головню, зажгла лампу и, прикрывая огонек ладонью, вышла встречать сына.

— Иди, мам, посмотри, какой я тебе прибыток привез!

Старуха подошла к телеге, подняла лампу повыше и обмерла: в телеге прямо и неподвижно сидела молодая красавица.

Ненчо бросил цепь и схватил морщинистую материнскую руку, чтобы поцеловать ее. Девушка не знала, куда девать глаза от стыда.

— Откуда привез?

— Из Мекиша, мама.

— Из Мекиша?

Сверкнули глаза у старухи. Заблестели монетки в ушах девушки.

— Как тебя звать, дочка?

— Нанка.

— Чья будешь?

— С постоялого двора.

— Уж не дочка ли Русаны-хозяйки?

— Ее.

— Матушки, пресвятая богородица, до чего дожить привелось! Что ты наделал, Ненчо! Что ты наделал! Не говорила ли я тебе: не ходи в Мекиш! Ведь эта красавица, твоя невеста — родная сестра тебе!

Как от удара, покачнулся парень. Девушка окаменела. Мать заплакала. Все трое не знали, куда деться.