Рассказы и стихи [публикации 2013 – 2017 годов]

Борис

Не без труда собрал свои очерки и рассказы разных лет о моих однокурсниках. Не без труда потому, что не помнил, где именно искать их. Не мечтал, не предполагал, что из этого может получиться книга. Мог ли я думать, что когда-нибудь вернусь к этим очеркам и рассказам? Поэтому и не хранил их компактно и вообще потерял к ним интерес.

Вспомнил об этом, когда мой друг написал мне, что рассказы об однокурсниках, собранные вместе, создают картину того нелёгкого времени, что таким образом скомпоновалась бы книга, своеобразная мозаика, в которой эти рассказы читаются с большим интересом, чем каждый сам по себе.

Стал собирать, преодолев первоначальный, вероятно, обоснованный скептицизм. Интересные люди. Есть среди них и мои любимые друзья. Удивился тому, что нигде не могу найти рассказа о Борисе, личности явно исключительной, необычной, даже, посмею сказать, в какой-то мере загадочной. А ведь я определённо где-то упоминал его. Но рассказа нет. Неужели это один из пропавших рассказов? Стал вспоминать.

О Борисе мог упомянуть в очерке о профессоре Георгии Платоновиче Калине, заведовавшем кафедрой микробиологии в нашем медицинском институте. Посмотрел. Да, действительно коротко упомянул. Только для того, чтобы подчеркнуть благородство профессора. А Борис в этом очерке едва обрисован.

В книге «Из дома рабства» есть глава о моих сокурсниках. Своеобразный статистический очерк. Может быть, в этой главе? Да, есть. Но, можно сказать, просто упоминание. А о Борисе стоит рассказать подробнее.

Мы были не только в разных группах, но даже на разных потоках. Встречались редко. Только на общих лекциях. Уже почти на четвёртом или на пятом курсе я узнал, что Борис не был на фронте. Мне показалось это странным, так как считал, что он старше меня. По крайней мере, так он выглядел. Оказалось – ошибся.

Борис родился в 1926 году. И не в Советском Союзе, а в Румынии, в бессарабском местечке Секуряны. В пятнадцатилетнем возрасте он к счастью попал в колонну, не уведенную румынами на расстрел, а в концентрационный лагерь. Но и здесь, оказывается, расстреливали. Борису удалось выбраться из расстрельной ямы. Всё это мне стало известно от его землячки уже много лет спустя, уже в Израиле. На курсе об этом не говорили. Надо полагать, не знали. Из Бориса вытянуть сведения было немыслимо. Не исключено, что именно расстрельная яма, что годы румынской оккупации замкнули его рот, сформировали характер максимально замкнутого, я бы сказал, патологически замкнутого человека,

В Израиле тогда же узнал, что в Секурянах в школе Борис был самым лучшим учеником, особенно в математике. Учителя считали его гением. Много лет спустя, уже имея некоторое представление о биографии Бориса, я понял, как он мог оказаться на нашем курсе, то есть, как он мог поступить в институт в 1946 году. Ведь пятнадцатилетнему мальчику до окончания школы предстояло учиться ещё три года. Именно те три года, которые он находился в оккупации.

Так называемая Транснистрия была освобождена Красной армией весной 1944 года. Мальчик с такими способностями, о которых мне потом рассказали, в течение двух лет мог окончить среднюю школу. Хоть такое и необычно. Но это всё не достоверные сведения, а только предположения.

На пятом курсе, уже перед самым распределением, уже с уважением относясь к нему по причине, о которой вы сейчас узнаете, от студентов его группы, узнал, что Борис невероятно замкнут, что друзей у него среди однокурсников нет. А есть ли вне института, никто не знал. И никто не знал причины его замкнутости.

Говорили, что программу медицинского института он просто отбывает, чтобы, окончив институт, получить диплом, стать не врачом, не лечебником, а микробиологом. Вероятно, именно для этого он поступил в медицинский институт. К микробиологии он относится действительно фанатически.

В ту пору за свое сенсационное открытие в биологии Сталинской премии первой степени был удостоен микробиолог Бошян. Кроме фамилии, мы о нём ничего не знали. Но одна принадлежность к банде академика Лысенко делала его неуязвимым для научной критики. А тут еще Сталинская премия!

И вдруг зимой 1950 года (!!!) мы, студенты 5-го курса, читаем объявление о том, что на открытом учёном совете института будет сделан доклад заведующего кафедрой микробиологии профессора Калины и Бориса, студента нашего курса, критикующих так называемую теорию Бошяна. А ведь это критика Сталинской премии! Вы понимаете? Сталинской!

С военной поры я считал мужество высочайшим достоинством. Но в течение этих пяти послевоенных лет убедился в том, что гражданское мужество несравненно труднее и значительно реже встречается. На собственном опыте, будучи первокурсником, убедился в том, чего стоила незначительная попытка высказать собственное мнение об эволюции. Пустячок, даже ни малейшего намёка на антисоветчину, но как мне заткнули рот!

А тут не пустяк, критика выразителя коммунистической идеологии, Сталинского лауреата, за которую запросто могут приписать антисоветскую деятельность с последующим наказанием! Каким мужеством должен обладать Борис, чтобы пойти на такое! Надо ли объяснять реакцию на это студента, для которого мужество вершина человеческих достоинств? Нет, пожалуй, на такое я не смог бы пойти!

За три года до этого Борис пришел к профессору Калине и сказал, что хочет стать микробиологом. Всем было известно, как трудно сдать экзамен по микробиологии. К тому же у профессора были серьезные основания для подозрительности. Решив, что это очередной трюк студента, профессор заявил: на кафедре не существует никаких научных кружков и прочего очковтирательства. Вот сдадите микробиологию, тогда и приходите.

На это Борис ответил, что уже сейчас, не ожидая экзаменационной сессии, может сдать экзамен. Профессор посмотрел на него с недоверием, но, все же, буквально превозмогая себя, предложил компромисс. Ну, что ж, если у студента такая тяга, он может в свободное время приходить на кафедру.

В течение трех месяцев Борис мыл пробирки, убирал клетки с морскими свинками и выполнял на кафедре другую грязную работу. Профессор, казалось, не обращал на него никакого внимания, а в действительности тщательно наблюдал, испытывая терпение этого странного студента. Наконец, убедившись в том, что у Бориса действительно серьезные намерения, профессор предложил ему тему научной работы. Борис деликатно отказался.

Оказывается, у студента уже была идея. Именно для осуществления этой идеи Борис пришёл к профессору Калине. К концу третьего курса студент сделал то, над чем безуспешно бились многие исследователи с немалым опытом. По весомости это была хорошая кандидатская диссертация.

И вот сейчас профессор и студент на ученом совете докладывают уже совместную работу, критикующую лысенковца, да еще лауреата Сталинской премии. Только имеющие представление о том страшном времени, только знающие об уничтожении Лысенко советской генетики и даже выдающихся генетиков, разумеется, под покровительством самого Сталина, могут понять, какое мужество в дополнение к научной безупречности было необходимо для такого доклада.

Стоит привести полностью первые фразы, произнесенные профессором Калиной, потому что, помимо всего прочего, они для нас, для студентов имели большое воспитательное значение. Смысл этих фраз стоило бы взять на вооружение руководителям научных работ. «Настоящее исследование выполнено Борисом Фихтманом и мною. Во время экспериментов и обсуждения результатов не было ни руководителя, ни руководимого. Были два равноправных соавтора. Все, что делалось одним из нас, тщательно проверялось другим. Я начинаю доклад изложением теоретической предпосылки, а практическую часть доложит соавтор. С равным успехом мы могли бы поменяться местами».

Нетрудно представить себе, как сказанное Георгием Платоновичем было воспринято нами, студентами.

В большую аудиторию теоретического корпуса, рассчитанную на триста человек, кроме учёного совета института, кроме преподавателей, врачей, набилось большое количество студентов, располагавшихся в основном на балконе и в проходах.

Обе части доклада были сделаны безупречно. Заключительная фраза – «Таким образом, все, что верно в работе Бошяна, не ново, а все, что ново, неверно», – была встречена аплодисментами аудитории.

Это был научно обоснованный бунт против официальной лысенковско-сталинской биологии. Это было началом конца Бошяна. У меня нет сведений о том, как эта неординарная работа была воспринята в научных сферах. Слишком далёк в ту пору я, студент, был от этих сфер.

Занимаясь все время микробиологией, Борис окончил институт без отличия. Он не собирался стать врачом-лечебником. К окончанию института это был уже сложившийся ученый-микробиолог. Никто не сомневался в том, что его оставят на кафедре микробиологии. Но не оставили.

Место аспиранта кафедры заняла одна из девятнадцати окончивших институт с отличием. Волне серенькая девушка, добросовестная и усидчивая. Она, на «отлично» сдававшая экзамены, на этом основании в равной мере имела возможность стать аспиранткой любой кафедры, так как ни одной из областей медицины не отдавала предпочтения. Зато обладала ещё одним несомненным достоинством. Среди девятнадцати студентов, окончивших институт с отличием, только двое были не евреями. А она была одной из двоих.

Забегая вперед, скажу, что почти в положенное время в тепличных условиях она сделала никому ничего не дающую заурядненькую кандидатскую диссертацию, а затем, опекаемая и лелеемая, защитила докторскую диссертацию, не отличающуюся от кандидатской по научной ценности. Добросовестная и усидчивая, под руководством такого учёного, как профессор Георгий Платонович Калина, она просто не могла не сделать этого.

Вероятно, то, что я сейчас пишу об учениках профессора Калины, ему было известно еще тогда, когда мы были студентами.

Не знаю, как профессор относился к евреям (не внешне, а в душе), но знаю, как любовно он относился к науке. Поэтому Калина поехал к министру здравоохранения в Киев, и после долгих мытарств добился того, что ему разрешили взять Бориса на кафедру. Нет, не аспирантом, а простым лаборантом.

Пожалуй, я несправедлив. У меня, как и у всего курса, была возможность убедиться в том, что Георгий Платонович настоящий русский интеллигент, абсолютно лишённый антисемитизма. Написал ведь я об этом качестве замечательного профессора и человека в очерке, помещённом в книгу «Портреты учителей».

Через несколько месяцев после начала работы Бориса с треском вышибли с этой лаборантской должности, мизерной даже для посредственности. Сфабриковали дело. То, что оно абсурдное, для его результатов не имело никакого значения. Много ли неабсурдных дел было среди закончившихся высшей мерой наказании? Так что…

Бориса исключили из комсомола. Могли ли не выгнать с работы исключённого из комсомола? Профессор Калина пытался отстоять своего любимого ученика, но ему и подобным на этом примере показали, что всякая попытка противостоять генеральной линии партии обречена на провал.

Бориса направили в глухое отдалённое село Черновицкой области на должность судебно-медицинского эксперта. Следует заметить, что о судебно-медицинской экспертизе у Бориса было не больше знания, чем даже, скажем, об акушерстве и гинекологии, которую, вероятно, он в своё время сдал на тройку или может быть на четвёрку. У Бориса было недостаточно времени и возможностей, чтобы подготовить клинические дисциплины к сдаче экзамена на отлично, что, безусловно, было возможно при его способностях.

В одно прекрасное утро ко мне в Киев (я работал тогда в ортопедическом институте) приехал Борис с просьбой сконструировать для него термостат, работающий не на электрической энергии, так как село, в котором он жил и обеспечивал судебно-медицинскую экспертизу, еще не вступило в двадцатый век. Оно ещё не знало электричества. Для занятий микробиологией Борису был необходим термостат. А единственным источником энергии у него была керосиновая лампа.

Тогда-то я и узнал о сфабрикованном против него деле. Оно было настолько абсурдным, что не должно было сработать даже в то черное время. Но сработало.

Речь шла о воровстве Борисом пробирок с возбудителями особо опасных инфекций для диверсии, для распространения этой инфекции в Черновцах и дальше. Само собой разумеется, будь хотя бы даже отдалённый намек на что-нибудь подобное, Борисом занялась бы не партийно-комсомольская организация, а органы государственной безопасности. Но какое это имело значение? Борис узнал, что сценарий фальшивки создавался не без участия аспирантки-однокурсницы, но он не обвинял ее, так как не располагал абсолютно достоверными данными об ее участии. И здесь сказался ученый.

Кстати, об однокурснице. Я ее тоже не обвинил бы. Вы представляете себе, как трудно было ей, серенькой, на кафедре? Каково ей, аспирантке, было чувствовать несравнимое превосходство какого-то лаборанта, да к тому же еврея. Меня лично восхищает ее благородство. Другие на ее месте шли до логического конца – до физического уничтожения соперника.

Из глухого, забытого Богом села Борис привез в Москву диссертацию, по определению крупнейших микробиологов страны, ценный вклад в науку. И, уже работая в Москве, в Научном центре биологических исследований Академии наук СССР, защитил докторскую диссертацию, еще более весомую, значительно более ценную работу.

Рассказ Бориса при заказе проекта на термостат, работающий от керосиновой лампы, был самым большим и самым подробным, что я услышал от него за пять лет нашего знакомства и поверхностного общения.

Ещё раз Борис посетил меня. Случилось это через тридцать с лишним лет после того посещения в Киеве. На сей раз – в Израиле.

Надо ли объяснять, что в течение всего этого времени я не имел о нём ни малейшего представления?

До отъезда в Израиль со многими сокурсниками я встречался минимум один раз в пять лет. Традиционные встречи выпускников нашего курса были праздниками, которые большинство молодых, а затем уже зрелых врачей не могли пропустить. Ни разу на этих праздниках не появился Борис. Даже работавшие в Москве наши сокурсники с ним ни разу не общались.

Борис поселился в Араде, в небольшом городке в пустыне, недалеко от Мёртвого моря. Расстояние между нашими жилищами сто с лишним километров. Вы правильно определили, несколько меньше, чем между Киевом и Москвой. Во время того очень тёплого общения Борис удивил меня рассказом о том, что, оказывается, в Мёртвом море существуют микроорганизмы. Борис считал, что это открывает безграничное поле деятельности для микробиологов. После возвращения Бориса в Арад я был уверен в том, что уж в Израиле мы непременно будем встречаться. Но нет.

Ко времени приезда Бориса в Израиль здесь находились более тридцати врачей-однокурсников. Большинство из них работало. Но никто, кроме меня, Бориса не увидел.

А ведь и здесь каждые пять лет до сорокапятилетия нашего выпуска, а затем ежегодно мы собирались на традиционную Встречу. Но и помимо этого праздника у нас было немало поводов для общения. Несколько раз я пытался встретиться с Борисом. Но всегда безуспешно. Более того, примерно через два месяца после приезда Бориса ко мне он немедленно прерывал телефонный разговор, а затем вообще перестал поднимать трубку.

Такое поведение Бориса не могло оставить меня равнодушным. Я поделился этим с нашими однокурсниками. Все они отреагировали примерно одинаково. Их удивило, что Борис вообще как-то общался со мной. Попытался стать на их точку зрения. Ну, что ж, закономерно, вероятно не могло не сказаться влияние термостата на керосиновой лампе.

У меня нет ни малейшего представления о его интимной жизни. Ни в студенческую пору, ни потом в Советском Союзе. Во время встречи в Израиле щипцами мне удалось вытащить из него, что он женат, что есть сын. Но на вопрос, приехали ли они вместе с ним, ответа я не получил. Единственное, известное мне это то, что он укоротил свою фамилию. Из Фихтмана стал Фихте. Зачем? Чтобы она звучала по-немецки, а не по-еврейски?

Можно было понять евреев, принявших лютеранство ради карьеры. Но ради чего Борису надо было становиться Фихте? Ведь максимума, возможного еврею в Советском Союзе, он достиг, ещё будучи Фихтманом. Непонятно. Впрочем, как и всё остальное? Но это можно было бы сказать, лишь не зная того, что пришлось пережить Борису в детстве.

На нашем курсе, состоявшем из фронтовиков и окончивших школу с отличием, было немало личностей выдающихся. Борис Фихтман, безусловно, был одной из них.