Рассказы и стихи [публикации 2013 – 2017 годов]

Забытый день

Это же надо! Забыть, какой сегодня день! Нет, какой день недели, я не забыл. Не забыл даже, что сегодня ровно неделя моей работы в больнице, чтобы убедить всех, кого надо убедить в том, что мой врачебный диплом не куплен, а получен на законных основаниях, и эти законные основания позволяют мне получить диплом израильского специалиста. Диплом израильского врача я уже получил. Специалист, мумхе. Это не просто определение профессии. Это звание, положение на врачебной лестнице, как, например, в Советском Союзе ортопед высшей категории, кандидат или доктор медицинских наук.

А ещё, хотя было всего семь часов утра, солнце жарило немилосердно, и по этому солнцепеку мне предстояло прошагать пять километров от моего дома до больницы, в которой сегодня я впервые в Израиле оперирую. Шутка ли! Даже подумывал, не поехать ли автобусом в честь этого праздника. Но моих капиталов на такую роскошь не хватало.

Перечитал последнюю фразу и улыбнулся. От своего дома. Не было у меня ещё своего дома. И своего угла тоже не было. Друзья на три месяца, пока я буду работать в этой больнице, сняли для меня комнату у семьи, на время уехавшей заграницу. В квартире была открыта только одна комната, ванная и туалет. А что ещё нужно мне одному? Только переночевать. Жена ещё в центре абсорбции под Иерусалимом. Сын — в аспирантском общежитие института Вайцмана в Реховоте. Квартира эта располагалась на последнем этаже четырёхэтажного дома. Лифта в доме нет. Однажды, когда мы с моим другом Мотей поднялись ко мне, Мотя, слегка задыхаясь, мрачно произнёс: «Это же надо умудриться жить на пятом этаже четырёхэтажного дома». Но какое всё это имело значение? Ведь я сегодня уже оперирую! В Израиле!

И всё же, дорога не обошлась без горчинки. То ли солнце мне её подкинуло, то ли инвалидность, затрудняющая такие моционы. Хорошо хоть, палка моя не погружалась в асфальт, как при такой температуре в Киеве и в Москве. Ассистентом на операцию заведующий отделением профессор Комфорти назначил Хаима, лучшего в отделении ортопеда. В течениe недели у меня уже была возможность убедиться в том, что Хаим сильнее заместителя заведующего. Мог ведь назначить рядового ординатора. Значит, несмотря на просто братское отношение ко мне, у боса были какие-то сомнения? Обидно. А впрочем, вероятно и я поступил бы так же. Ведь бос знает только мои опубликованные работы. Он же не видел, как я оперирую. Мало ли что может случиться во время операции. А вся ответственность на нём.

Я уже взмок. Нет сил. Можно сказать, что один я на улице. Пешеходов почти не видно. Одни автомобили. Но я обязан дойти. Вспомнил подобные состояния в прошлом. От станции Натанеби до грузинского села Шрома тринадцать километров. Нога после ранения ещё не в норме. Дошёл. А через несколько месяцев, когда мы отступали от Армавира, даже был уверен, что на следующем километре умру от жажды, но где-то ещё километров через пять или шесть, а может семь, уснул. Сколько километров проспал, не знаю. А знали ли поддерживавшие меня? Правда, тогда мне было семнадцать лет. Сейчас в три раза больше. Даже с хвостиком. Но ведь всего два месяца назад, когда мы поднимались на Моссаду, Шмуэль, наш руководитель, замечательный преподаватель иврита в ульпане, велел мне подняться лифтом. Он не сомневался в том, что я не смогу подняться по змеиной тропе. Поднялся. Чего это стоило, другое дело. А спуститься было куда труднее. Но мы тут же поехали в кибуц Эйнгеди, и я, не задумываясь, поднялся к водопаду. В те минуты ещё не догадывался, что и этот рекорд мне предстоит побить. Примерно через месяц, после рабочего дня пришёл домой. На исходе сил поднялся на свою верхотуру. Полез в карман за ключом, а ключа нет. Так, вероятно, уронил, переодеваясь в операционном блоке. Не стану описывать, как я добрался до больницы. Ключ валялся на полу моего шкафа. Конечно, разумно было прикорнуть до утра в ординаторской. Но пошёл домой. А ведь тогда я уже знал, какая разница между погодой на берегу Мёртвого моря и в Кфар Саве. Там высокая температура переносится легче, так как воздух сухой, а здесь невероятная влажность.

Мокрый, словно вынырнул из воды, приплёлся в больницу. Позавтракал в столовой для персонала. Пришёл в операционный блок. Переоделся, в предоперационной помыл руки и вошёл в операционную. В ней хозяйничал Яков, операционный брат. Были у меня хорошие операционные сестры. Но даже лучшую из них нельзя сравнить с Яковом. Виртуоз! Стал перед ним, просительно сложив ладони лодочкой, как обычно ожидая шарик со спиртом. Понадеялся, что спирта в этой марле окажется больше, чем тысячи раз ранее. Яков с недоумением посмотрел на меня:

— Чего хочешь?

— Спирт, алкоголь.

— Педаль, — сказал Яков, небрежно махнув ногой в сторону предоперационной, из которой я только-то появился. Ничего не понимая, даже считая, что педаль на иврите несёт какой-то неизвестный мне смысл, вернулся в предоперационную. Мывший руки ординатор, видя мою растерянность, спросил, что я ищу. Спирт, алкоголь, ответил я. Он тоже сказал педаль и тоже махнул ногой. В сторону раковины. Под ней действительно находилась педаль. Ещё ничего не понимая, я все же нажал стопой на эту педаль. Из тонкого краника над раковиной потекла жидкость. Понюхал. Спирт! Лизнул. Вы не поверите — спирт! Я не отпускал педали, и спирт продолжал течь. Тут у меня начался неудержимый хохот. Всем находившимся в блоке, начавшим опасаться за рассудок нового врача, пришлось объяснить, что произошло бы в моем киевском отделении, будь там в операционной такая педаль.

И потом, во время операции, время от времени на мгновения в моём сознании возникали киевские операционные. Впервые в жизни я шил атравматической иглой, о которой прочитал в «Медицинской газете» ещё в пятидесятых годах, а познакомился два или три дня назад. Если бы восемнадцатого мая 1959 года, когда впервые в медицинской практике пришивал ампутированное фрезой предплечье, у меня была атравматическая игла, я бы, вероятно, попытался ею сшить артерию и нервы. И не родился бы тогда метод, благодаря которому операция оказалась успешной. Рука прижилась. Определённо, подумал я об этом не в тот день.

А пока всё шло обычно, хотя ежесекундно не переставал восторгаться инструментами. Но тут вдруг неожиданно возникла неловкость. Хаим поднял голову, подозрительно посмотрел на меня и спросил:

— Ты из Советского Союза?

— Да.

— Ты говорил, что не знаешь английского.

— Не знаю

— Хаим, на каком языке он рассердился, когда вместо кохера ты дал ему пеан? Мне пришлось объяснить, что по-английски я читаю. По-видимому, выскочило автоматически, так как была потребность, а на иврите не знал, как сказать. Второй диалог был более продолжительным и даже резковатым. В какой-то момент Хаиму понравился мой приём, и он ехидно спросил?

— Так ты из Советского Союза?

— Естественно.

— И в Советском Союзе так работают хирурги?

— Именно так работают. Ты суди не по Володе. Он учился в глубокой провинции, да и то, вероятно, был отстающим студентом. — Володя Эткинд, окончивший Иванофранковский медицинский институт, до моего прихода уже месяц работал в отделении. Я нередко краснел, когда он демонстрировал своё незнание, или, ещё хуже, невежество. А вот «отстающим студентом» было лишним. Испортило эффект. Только примерно через три недели я узнал, что в Израиле нет такого понятия — отстающий студент-медик.

— Естественно, так работают. Кстати, Хаим, ты знаешь, кто такой Лоренц?

— Ты что, смеёшься надо мной? Даже Эли тебе объяснит, что такое Лоренц-один и Лоренц-два. — (Эли, окончивший университет в Италии, в Болонье, самый слабый ортопед в отделении).

— Значит, тебе известно, что венский врач Лоренц был фактически отцом европейской, следовательно, мировой ортопедии? А у Лоренца среди учеников лучшей была Анна Фрумина, ставшая выдающимся профессором-ортопедом. А у профессора Фруминой среди многих учеников был любимый ученик, Ион Деген. Ты называешь его Даган. Выходит, по ортопедической линии я внук Лоренца. Вопросы ещё будут?

Вопросов больше не было, если не считать вопросов во время очень приятной беседы, когда в закусочной операционного блока мы пили кофе. Вот тогда впервые на своём иврите рассказал я ему кое-что о советской медицине. А он — кое-что об израильской. И не только медицине. Тогда я узнал, почему Хаим, блестящий ортопед, да ещё член руководства профсоюза израильских врачей, не заместитель Комфорти. Тогда я узнал, что профсоюз врачей не имеет ничего общего с Профсоюзом Израиля, с Социалистической мафией, как Хаим назвал Гистатруд, Профсоюз.

Уже после смерти Комфорти, когда более достойного, лучшего заведующего отделением, чем Хаим и быть не могло, социалистическое руководство, а больница была собственностью Профсоюза Израиля, избрало, так сказать заведующим, врача, который в подмётки Хаиму не годился.

А в тот день, попивая кофе между операциями, я вспоминал, как операционные сёстры просили нас не размываться, потому что впереди ещё несколько операций, а халатов на смену нет. И стояли хирурги в окровавленных до невозможности халатах. И в стерильных зажимах держали папиросы или сигареты, чтобы хоть на мгновенье прийти в себя. Халаты… А две простыни на операцию. И хоть тресни — больше не будет. А тут я опупел, когда увидел, как вместо металлического подколенника под ногу подложили стопку простыней, двадцать штук! Конечно, простыни не пережимают сосудов, но это же просто разврат! А инструменты! Всё, что я видел на рекламе в англо-американском журнале, вызывало у меня сомнение в осуществимости такого чуда. А тут, оказывается, это не чудо, а реальность, на которую врачи даже не обращают внимания, не замирают от восторга, как я.

Вот о чём я думал в конце того рабочего дня, который по собственному желанию кончался на четыре часа позже, чем у всех врачей. А куда мне было спешить? Да и вообще праздник для меня закончился. Говорю же, что забыл, какой это день. Сидел в пустой ординаторской и зубрил медицинские термины на иврите, когда зазвонил телефон. Из пропускника сообщили, что меня разыскивает какой-то американец.

Спустился. Интеллигентного вида мужчина, несколько старше меня. Представился, улыбаясь и вручив шикарную визитную карточку. Дэйвид Даймондберг. В визитной карточке успел прочитать только название известнейшей фирмы-гиганта. Русский язык его был каким-то античным, слишком правильным. Я сразу подумал о гимназии или реальном училище. После выяснилось, что не ошибся. Почти незаметный иностранный акцент.

— Дорогой доктор Деген, я был бы вам премного обязан, если бы вы соблаговолили принять моё приглашение пообедать со мной. За обедом мы могли бы обсудить все вопросы, с которыми я прилетел лично к вам из Филадельфии.

Хотя часа три назад я уже пообедал в больничной столовке для персонала, согласиться меня заставило не одно любопытство. Мы вышли из приёмного покоя. В нескольких метрах от входа стоял сверкающий чёрным лаком автомобиль. Марку не заметил, вероятно потому, что не подумал об этом, как и о том, что автомобиль зафрактован. Такая же странность, как и то, что забыл, какой сегодня день. Мечтал об автомобиле и внимательно присматривался к ним, огорчаясь, что среди сотни марок так трудно выбрить предпочтительную.

Пока мистер Даймондберг вёз меня из Кфар Савы в Тель-Авив, я всё же вспомнил о марках автомобилей. В Киеве вместо положенного мне, инвалиду войны, «Запорожца», я получил инвалидную мотоколяску. Пошёл с жалобой к министру социального обеспечения. Ради справедливости следует заметить, что министр, дважды Герой Советского Союза, знаменитый партизан, принял меня немедленно. Даже начало разговора было доброжелательным. Но потом:

— Доктор Деген, понимаете, мы и мотоколяску не должны были вам дать. У вас же осколок в мозгу. Как вы можете водить автомобиль?

— А стоять за операционным столом осколок мне не мешает?

— Сожалею, но ничего не могу сделать. Знаю о ваших заслугах, не только нынешних, а военных, но ничего не могу сделать.

— Спасибо, товарищ Фёдоров, сейчас вы очень помогли мне, очень много добавили к моему решению ездить на Мерседесе или Вольво.— С этими словами я вышел из кабинета.

Уже сегодня могу сказать, что действительно выбрал Вольво. Это был мой инвалидный автомобиль, который мне бесплатно меняли каждые тридцать шесть, а последние два Вольво каждых сорок два месяца. Всего их было девять. Потом полюбил Хонду-аккорд. Вот сейчас окончился её срок. Проехала аж восемь тысяч километров.

Но хватит побочных ассоциаций. Мы приехали в гостиницу Хилтон, в которой остановился мистер Даймондберг.

— Дорогой доктор Деген, — сказал мистер Даймондберг, как только мы сели за столик в ресторане. — Я посмею нарушить ритуал и закажу соответствующее и для вас, так как сегодня ваш праздник.

Как он знает, какой это день для меня? — подумал я. Он заметил моё недоумение и сказал:

— Мы, американцы отмечаем День Победы восьмого мая. Советский Союз празднует День Победы девятого мая. Сегодня ваш праздник.

— Ёлки зелёные! Как я мог забыть, что сегодня девятое мая? — Мы выпили водку, закусив сёмгой. И начался обильный и довольно изысканный обед.

— Итак, дорогой доктор, я представляю одну из величайших компаний. Имя у неё европейское, но компания американская. Есть у неё предприятия в Европе, есть в Азии и даже в Южной Америке. Руководство компании послало меня за вами. Вы нужны нам, как консультант. Пожалуйста, не перебивайте. Прежде всего, выслушайте меня. Давайте по порядку. Иврита, в отличие от английского, вы не знаете.

— Я и английского не знаю. — Мистер Даймондберг улыбнулся:

— У компании есть сведения о том, что вы вполне приемлемо беседовали по- английски с послом Нидерландов в Москве. Пожалуйста, не перебивайте. В Израиле вы уже пять с половиной месяцев. Жилища у вас нет. Вы в Кфар Саве, ваша супруга в Мавассерет Ционе, сын в Реховоте. А в Филадельфии вам уже приготовлен вполне приличный дом, который, безусловно, при вашем положении вы смените на более роскошный. Ваша заработная плата в Израиле может рассмешить любого американского врача. У нас в компании вы будете получать всего лишь четыре тысячи долларов в месяц. Как говорят у вас, на семечки. Это примерно за полчаса работы в неделю. Остальное — ваша практика ортопеда, которая обеспечивает ваш эньюэл инком триста-четыреста тысяч долларов. Я не ошибся. Это эньюэл инком, годичный доход ортопеда вашего уровня. Никаких проблем с практикой не будет, так как у вас уже есть лайсенс американского врача.

— Кстати, каким образом? Этого не понимают мои израильские коллеги, да и я начал не понимать. В Америке я не был, никаких экзаменов нигде не сдавал.

— Дорогой доктор, наша компания вполне состоятельна. Она может позволить себе обеспечивать грантами многие университеты и исследовательские институты. А у вас, кажется, есть пословица: «Кто платит деньги, тот заказывает музыку».

— Выходит, в Америке, как в Советском Союзе, можно купить диплом._

— Дорогой доктор, и ещё у вас, кажется, говорят, что детей всюду делают одним и тем же способом. Но ваши научные работы известны. А главное, известна ваша практическая деятельность. Кстати, привет вам от ваших благодарных пациентов, — он назвал фамилию моих киевских приятелей. — Они довольно близкие мои родственники. Так что никакого обмана не было. Были только незначительные бюрократические нарушения, которыми, по заявлению выдающихся американских ортопедов, можно было пренебречь. Так что не переживайте. Никто вас ни в чём не сможет упрекнуть.

— Дорогой мистер Даймондберг, в Советском Союзе наша семья была вполне обеспечена. Разумеется, по советским масштабам. Но я, еврей, понял, что моё место только в еврейской стране. Зачем же мне менять твёрдо принятое решении?

Было ещё много разговоров, как и вина. Коньяк пил уже только я, так как мистер Даймондберг вспомнил, что он должен отвезти меня в Кфар Саву.

Больше с мистером Даймондбергом мы не встречались, и я не смог упрекнуть его за то, что он ни словом не обмолвился, что в грузинском ресторане в Иерусалиме он уже отпраздновал свой День Победы, пригласив мою жену. Кстати, не знаю, воевал ли он. Жаль — не спросил. В телефонном разговоре он уверил меня в том, что жену ему удалось бы убедить в целесообразности нашего переезда в Америку. Жена уверила меня в противоположном.

А спустя три с небольшим года в Лос Анжелесе мы убедились в том, что у меня действительно есть лайсенс американского врача. Правда, бюрократические проблемы тут всё же возникли. Следовало выяснить, распространяется ли действие моего лайсенса, действительного во всей Америке, и на штат Калифорнию, в которой вроде бы свои критерии? Меня лично это нисколько не волновало, так как я категорически отказался прооперировать здесь тазобедренный сустав весьма забавному пациенту восьмидесяти одного года. Мой старый приятель и коллега объяснил мне, что больница, разумеется, не могла бы разрешить мне, не имеющему медицинской страховки, оперировать здесь, но он любезно предложил директору использовать его страховку. И директор с радостью согласился на это нарушение, так как не мог устоять перед настойчивой просьбой пациента. Коллега назвал меня идиотом, так как я отказался, по его словам, положить в карман три тысячи долларов. Возразил ему, объяснив, что я не оперный певец, который отпел свою партию и может уехать в другую оперу. Я врач. Я обязан после операции выходить своего пациента.

Но общение с этим пациентом и его женой оказалось для моей жены и для меня просто подарком. Несмотря на возраст и серьёзную ортопедическую патологию, он был довольно бодрым и ещё востребованным в Голливуде, где долгие годы работал в трёх самых крупных киностудиях. Мы сидели в салоне, который мог быть создан только выдающимся дизайнером. Попивая виски, он, глядя на меня, спрашивал:

— Вы Мей Уэст знали? Так вот она была у меня в постели. Вы Марлен Дитрих знали? Так она была у меня в постели. Вы Дину Дурбин знали? Так она была у меня в постели. Вы Джин Харлоу знали? Так вот, она была у меня в постели. Вы Мирлин Монро знали? Так она тоже была у меня в постели.

Супруга, намного моложе своего красивого поджарого старика, покуривая сигарету, с иронической улыбкой сопровождая каждый вопрос, помолчав, сказала:

— А теперь он у меня в постели. И спросите его, где все его деньги? — Оба они вполне прилично говорили по-русски. Откуда его русский язык, не помню. Возможно, и не знал. А она, внешне симпатичная примерно пятидесятилетняя женщина, родилась в Харбине в еврейской семье беженцев из России. В 1945 году она, шестнадцатилетняя девочка, из Харбина сбежала в Австралию, где сделала своих первых восемь миллионов американских долларов. В конце пятидесятых годов со значительно большим капиталом эмигрировала в Америку.

Каким капиталом она владела тогда, ни моя жена, ни я не узнали. Надо полагать немалым, если судить по их дворцу в предгорье недалеко от Лос Анжелеса. А рядом с дворцом — убежище. В ту пору там переживали панику по поводу неизбежной атомной войны. И в горе было вырыто убежище с невероятными продовольственными и прочими запасами.

Разумеется, в Лос Анжелесе было достаточно ортопедов, которые могли отлично прооперировать тазобедренный сустав. Но старый голливудец почему-то выбрал меня. Привыкнув выбирать к себе в постель, он решил, что и это ему доступно. (Выделенное надо бы убрать) Все знакомые врачи говорили, что для этой супружеской пары нет ничего невозможного. А она при желании может Белый дом переместить в Калифорнию. Но ведь и у меня, хоть и не миллионера, были убеждения.

Да, но ведь я не рассказал об окончании дня девятого мая 1978 года. Мистер Даймондберг привёз меня не в больницу, а прямо к моему жилищу. Был двенадцатый час. Я поднялся к себе «на пятый этаж четырёхэтажного дома». Под дверь был подсунут клочок бумаги. Мотиным чётким неврачебным бисером было написано: «С днём Победы! Зюня, Миша, Мотя» Мои самые близкие друзья — Зюня, с которым был в одной студенческой группе, бывший младший лейтенант, командир танка Захар Коган, Миша, с которым мы начинали нашу деятельность в общем детском садике, а после войны встретились на одном курсе в институте, младший сержант пехотинец Михаил Волошин, и однокурсник Мотя, Мордехай Тверской, капитан, командир стрелкового батальона. Дорогие друзья. Нет уже их. И вообще нет тех воинов, с которыми я праздновал день Победы.

А сейчас жену огорчили стихи, выхлестнутые такими воспоминаниями. Куда там! Больше чем огорчили. Не стихосложением, не рифмами. Содержанием. Я даже собирался уничтожить их. А потом подумал: почему не завершить ими рассказ о забытом дне?