Рассказы старшины флота

ПРИЕЗД УЧИТЕЛЯ

Оленьи упряжки бежали гуськом. Первой правил каюр[8], вторая была привязана сзади. На ящиках сидел пассажир.

Бока оленей тяжело вздымались, багровые языки высовывались, глаза покраснели, олени на бегу хватали снег.

Каюр дернул за веревку, привязанную к рогам головного оленя, — упряжка остановилась. Головной олень лег. Вторая упряжка уткнулась в передние сани.

— Пускай олень ягель кушает, устал ведь. А нам курить ведь надо, — сказал человек в малице[9] и сел на снег. Сел по-домашнему, так что вся бескрайняя тундра для него подстелилась пуховой периной.

Пассажир слез с саней. Он прыгал, хлопая руками по бокам, морщился от колючего снега, когда случалось обернуться лицом к ветру.

Одетый по-городскому, укутанный поверх шубы и шапки одеялом и платками, он мерз. Кругом поддувало, хотя много было накручено одежек. Ноги в громоздких тяжелых валенках коченели.

Между тем оленевод откинул капюшон малицы; его курчавыми волосами играл ветер, а сам он, стряхнув рукавицы, бережно расправил газету и оторвал клочек для папиросы.

Олени с жадностью хватали снег. Утолив жажду, они начинали яростно разбивать копытами наст и теребить ягель.

Укутанный до самого кончика остренького носа и лохматых бровей пассажир ехал учительствовать в далекий приокеанский поселок, где черпают из моря серебристую треску, ловят жирную тяжеловесную, как ртуть, семгу и добывают дорогие шкурки песцов.

— Мефодий, далеко так можно уехать? — спросил Василий Николаевич, глядя по ветру на север.

— А кто знает! Нынче не бывал. До конца земли, наверное, можно. Можно и дальше, — отвечал каюр.

— Ну, дальше морем не поедешь.

— Морем, так можно собаками ехать. Оленям корму нет… Не по воде ведь ехать. Краем моря много гор высоких… море до верхних гор льдом поднялось.

Для учителя все стороны света затянулись одинаковой снежной кисеей; он огляделся и спросил:

— Ну, а как дорогу узнать, в которую сторону ехать надо?

— Какая дорога? Олень везде бежит! Ему и так дорога, и так дорога, — ответил каюр, перекрестив горизонт взмахами руки. — Куда хочешь бежи. Смотри, снег как твердо лежит!

Раздавив в руке комок снега, он выпустил сухую снежную крупу по ветру.

— А вдруг кругом будешь ездить и никуда не приедешь?

— Бывает, кругом ездят. День ездят, другой ездят — пурга, значит. Человек не знает, как дорогу направить. В пургу спать нужно. Сейчас хорошо дорогу видно. Щель на небе светлую видишь? Ветер дует — все дорогу показывают. Когда совсем не видно ничего, я дорогу ногой узнаю. Куда надо, туда ведь приедем. Едем, едем — опять дорогу смотрю: правильно олень бежит, не виноват ведь он.

Незаметно опускались сумерки. Сначала такие же белесые, как прошедший без солнца день, только мутнее, пасмурнее. Потом в одном краю небо почернело, и эта чернота разливалась все шире и шире, зажигая и тут же гася звезды и не трогая мерцающие по равнинам снега, которые теперь как бы сами освещали мутный воздух над головою.

— Мефодий, у меня даже зубы замерзли. Поедем. Смотри, олени лежат, есть им нечего. Доедем, — сами покушаем…

— Олень плохо дышал. Много ехали — пускай отдохнет. В тундре холодно, так олень виноват, что ли? Далеко ехать еще. К утру приедешь, так ладно. Снегу-холоду боишься, комаров боишься. Зачем в тундру едешь? Зачем к морю в поселок Боевой едешь?

— Так учитель я. Грамоте ребятишек учить надо…

— Учитель! А я думал, так просто… начальник. Ребятишек грамоте научишь, так они не дадут тебя комарам-то… Гей-гей! Вставай, ленивый, ехать надо, — кричал он на лежавших оленей. Мигом расправив перевившиеся постромки, дико гикнув, Мефодий на ходу вскочил на сани и своим длинным хореем[10] зашуровал рогатую упряжку, словно головешки в печи.

Впереди ровный спуск. Внезапно склон перешел в крутой берег глубокого оврага. Учитель с ужасом увидел, что сани неудержимо несутся под гору; олени падают, упавшие волочатся за упряжкой, потом вскакивают на ноги, чтобы самим тянуть других; на сани налезают жарко дышащие морды; и все это свалилось кубарем в пучину рыхлого снега на дне оврага. Снаружи виднелись только рога оленей, но через секунду Василий Николаевич почувствовал, как нарты ускользают из-под него: олени, цепляясь разлатыми копытами, карабкались по наветренному плотному склону оврага.

— Испугался ведь. Олень тоже боится. Да ехать надо. Тебе нарты не сдержать, чтобы тихонько съехать. Как быть? Скажи оленю, олень не понимает. Так ладно ведь, так хорошо побежит, а снег внизу мягкий, не ушибешься, — утешал Мефодий, вновь остановив упряжку для передышки.

Мгла как будто не смела опуститься на землю и затопить гору, на которой они стояли.

Заиграли сполохи на небе, потом картина резко изменилась. Всё ярче разгораясь, всколыхнулся светоносный занавес. Иглы неведомых прожекторов метнулись по небу.

Мефодий закричал. Обходя вокруг саней, он кричал во всё горло.

— Зачем кричишь?

— Чтобы сюда пришел…

Василий Николаевич посмотрел на небо, думая, что Мефодий привораживает сияние, и только после того, как тот крикнул раз двадцать, учитель услышал слабый ответный крик в тундре и увидел приближающуюся точку.

— Нинка едет, — сказал Мефодий присмотревшись.

— О-хой, гой! гой! гой! — все еще кричал маленький человек, остановив упряжку и не обращая внимания на Мефодия и учителя.

— Много потерял? — спросил Мефодий.

— Пятнадцать следов.

— Чего она кричит? Ведь приехала, — спросил учитель.

— Волки оленей угнали. Нинка оленей ищет. Колхозный олень на крик к человеку бежит: страшно ведь ему без человека в тундре.

— След мелкий, дикие собаки угнали.

— Дикие собаки? — переспросил Василий Николаевич. — Диких собак не бывает.

— Бывают ведь, вот видишь, — подтвердил Мефодий.

— Нигде о них не сказано. Я книги читал. Я учитель.

— Учитель, а не знаешь, как собаки дичают и стаей ходят.

— Тебя Нинкой зовут, слышал я. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Так вот, Нинка, если бы ты была мальчишкой…

— Я и так хозяин. У меня только мать да сестренка, мужиков-то больше нету.

Крутя черноволосой головой с подрезанной над бровями челкой, Нинка смеялся, а Мефодий объяснил, что мать назвала его Нинкой, как ей хотелось, и все привыкли звать так, сначала и не знали, девчонка это или мальчишка.

— Ну, а буквы ты знаешь? Это какая буква? — начертил Василий Николаевич на снегу.

— Не знаю.

— Учить ребят я буду.

— Ой, научи, пожалуйста!

— В школу приезжай.

— А это кто шел? — показал Нинка на снег. — Песец шел, — ответил Нинка за учителя. — Ну, искать оленей надо.

— Где искать ночью? И следы замело, — возразил Василий Николаевич, вновь почувствовав озноб.

— Так искать надо, — уверенно махнул рукою Нинка. — Олень бежит против ветра, чтобы чутьем слышать далеко. Песец в другую сторону бежал: стая гнала оленей, а он тоже их боится, поди.

Поехали вместе. Одного за другим нашли пять растерзанных оленей и одного еще живого, со сломанной ногой.

Шкуры и мясо задранных оленей бросили в тундре, а головы и ноги Нинка бережно собрал: из прочной шкуры будут шить обувь.

— С этими оленями стая задержалась, другие далеко убежали, целы ведь будут, — сказал Нинка.

— Может быть, и тех догонят волки, — сказал учитель.

— Нет. Видишь вот, безногий цел остался, тут ведь он близко был, — ответил Нинка.

Поглядывая на Василия Николаевича, Нинка крутил головой и усмехался, не понимая, — почему учитель отказался есть дымящуюся кровью почку только что зарезанного оленя.

Нинка сначала даже обиделся, но потом ему стало жаль учителя. Отдав Василию Николаевичу свой совик[11], он наказал Мефодию, чтобы тот поскорее вез учителя в становище, и один уехал на поиски остальных оленей.

— Теперь недалеко тут, — говорил Мефодий. — Река будет, вдоль реки поедем, потом через реку переедем, — тут и совсем рядом. Правда ведь. Поди, теперь теплее тебе?

Василию Николаевичу в Нинкином совике было уютнее, накрученную одежду, казалось, ядром не прошибить, и сам он с трудом мог пошевелиться.

Глаза слипались, голова то и дело клонилась набок, и Василий Николаевич прилагал большие усилия, чтобы не заснуть окончательно и не свалиться с саней. Порою он открывал глаза и соображал:

«Берег видно крутой, — это река… где-нибудь спустимся на лед, а там скоро, скоро…»

Внезапно Мефодий закричал. Учителю почудился шум сползающего снега. Сбоку, как лезвие огромного ножа, сверкнула кромка обнаженного льда.

— Дальше падай! — крикнул Мефодий и столкнул Василия Николаевича с саней.

Тут же сани навалились на Мефодия, и все кувырком в снежной лавине понеслось под гору. Мелькнули олени, сани, и снег залепил учителю глаза.

Нинка вернулся глубокой ночью, зашел к председателю колхоза, осмотрелся и задал вопрос:

— Где учитель?

— Не знаю, — ответил председатель и в свою очередь спросил:

— Сколько оленей потеряли?

— Шесть, — ответил Нинка и опять спросил:

— Где учитель?

— Какой учитель?

— Мефодий, поди, вез учителя в школу. За старым пастбищем я их встретил. Еще вместе с Мефодием искать ехали, потом я один поехал, Мефодий сюда повез. Не смотришь, где учитель. Ты большой, так все равно тебе, а нам, маленьким, учиться надо.

— Почему все равно? Не все равно вовсе. Только не видал я. Поди, в стадо заехали. Хитрый Мефодий чай пьет, свежую оленину ест. Не маленький, приедет ведь. В тундре не потеряется.

Нинке самому хотелось заехать на пастбище оленей. Соблазн был велик, но, подумав, он твердо сказал председателю:

— Нет, беда это. Мефодий в стадо не заехал. Не говорил так, — значит, не будет так делать. Учитель замерз, он его прямо сюда вез. Беда это, искать надо.

— Надо искать, — забеспокоился председатель, — долго не едет, не зря это. Надо людей посылать.

— Сам поеду, — сказал Нинка, — позволь только в стаде свежую упряжку взять.

— Бери. Пускай еще человек едет. Где последний раз видел, от этого места искать будете. По обеим сторонам ищите, — сказал председатель и неожиданно спросил:

— Велик ли учитель?

Нинка показал рукою чуть выше своей головы и полюбопытствовал:

— Зачем спросил?

— Поди, одежду теплую ему надо сшить.

— Тогда шей чуть побольше, — сказал Нинка и уехал.

Сани порой летели по воздуху, а потом прыгали с кочки на кочку и так бились о неровности, что непривычный человек боялся бы за свои почки и печенку.

Утром по земле мело. За окном правления колхоза в снежных вихрях «заряда» ныряла гора. Когда прояснялось, тогда было видно, как высока гора; над нею вырисовывалось небо, и снова всё исчезало в налете пурги.

Председатель волновался. Невысокий, но очень пушистый в своих мехах, он подолгу стоял на улице и глядел за реку в испещренный летящими снежинками воздух.

Скованного дремотой, не понимающего, день сейчас или ночь, скрюченного от холода и неудобного сидения на нартах Василия Николаевича Нинка привез в колхоз. Когда зашли в теплую избу, он похлопал учителя по плечу:

— Веселый ты человек, с тобой хорошо будет. Сейчас спи, потом председатель чай пить зовет. А после в школу поедем, я тебя, учитель, повезу.

Возле вторых саней сгрудился народ. Мефодий с вывихнутой ногой оправдывался:

— Хорошо ведь ехали, вот уже над рекой ехали, не сами упали, — снег оборвался. Берег крутой, падать далеко пришлось. Сани о камни совсем разбились, олени которые тоже ноги поломали. Что делать? Идти не могу, а куда он пойдет? Ждать надо, — Нинка скоро приедет, искать сразу же будут. Холодно, так я учителя в снег закопал. Мех постелил, мехом укрыл. Шкур много, так мягко ведь. Сверху снегом засыпал. Не ушибся ведь, так лежи спокойно, спи. Тепло ведь там.

Как только выходила хозяйка из маленького домика, к ней подбегали ребятишки.

— Спит учитель, — отвечала она.

Председатель из сеней тихонько приоткрыл двери в избушку, и на него женщина замахала рукой: «Спит!»

— Хорошо ли спит?

— Хорошо, хорошо!

Наконец Василий Николаевич проснулся; пришел председатель, и через два часа, когда чаепитие было в разгаре, — только начинали пить шестой самовар, — принесли малицу, меховые чулки — липты, пимы и волт — пимы, что в сильные морозы надевают на обыкновенные пимы.

Взмокший от пота Василий Николаевич посмотрел на два мешка, доходившие ему до пояса, и блаженно улыбнулся.

Нагруженный мехами, он вышел из домишки, укутанного в снег по самую трубу, и увидел, что на утоптанной площадке кружком сидят ребятишки, и большие, и маленькие, и даже совсем крошечные, похожие в своей одежде на меховые колобки. Тут же был Нинка.

— Учитель, ребята пришли тебя смотреть, — сказал Нинка.

— Так почему в дом не зашли?

— Много нас, дом маленький, и ведь старшие там. Вот в школу придем, которую моряки построили.

— Буквы покажи, учитель.

— Классной доски нет. На чем писать? Бумаги и карандашей нет…

— На снегу пиши, как Нинке писал.

Так Василий Николаевич начал свой первый урок.

— Хо! хо! — раздался крик каюра, и на площадку перед правлением колхоза вылетела упряжка оленей.

К председателю колхоза подошел приезжий моряк с полевой сумкой, одетый в белый полушубок и черную шапку с эмблемой. За приезжим двигался каюр.

— Олени больше бежать не могут, нужно другую упряжку, далеко ведь ездили, председатель, — сказал каюр, пока военный здоровался с председателем.

— Правильно… Будут свежие олени, отдыхайте немножко. Скоро из стада пригонят.

— А эти разве устали? — спросил моряк, показав на свежую упряжку, украшенную ленточками и ошейниками из красного сукна.

— Эту никак нельзя, Иваныч, — ответил смущенный председатель, — Мефодий ногу себе вывихнул, ходить не может, сейчас другой пойдет. Кабы не эта беда, были бы олени в запасе.

— Мефодия к нам в госпиталь вези, доктор лечить будет. Только учти, — мне скоро надо ехать. Мефодий не может, — Нинка пускай везет… Ай, ай, Копылов! Сам предложил обслуживать базу: кино на дальние точки возить, почту возить. Говорил, — задержки никогда не будет, а вот и задержка… опоздаю я.

— Слушай, Иваныч, скоро олени придут. Эту никак нельзя. Нинка учителя везет. Вот он, — показал мгновенно вспотевший председатель.

— Мичман Лукошин, — представился Архип Иванович, козырнув Василию Николаевичу.

— Далеко ли изволите ехать? — осведомился Василий Николаевич, немного смущенный тем, что из-за него такой переполох.

— К поселку Боевому, — ответил Архип Иванович.

— Так вместе поедем, — предложил Василий Николаевич.

— Ой, хорошо! — воскликнул Нинка. Он любил ездить с Архипом Ивановичем, — с ним и пушки можно посмотреть, а тут повезет сразу Иваныча и учителя. Василий Николаевич был готов в дорогу, и выехали сразу. Нинка пел песню и гнал оленей прямо на вершину маленькой горушки.

— Возьми правее, а то на зенитки наедешь, — сказал Архип Иванович, когда можно было уже различать на горушке снежные бугры.

— Давай еще вправо! — вновь сказал Архип Иванович, когда миновали горушку.

— Ой! Окоп рыли, говорили, только доро́гой езди… Нельзя больше туда поворачивать, — забеспокоился Нинка.

— Поезжай, мне нужно. Я там останусь и потом на лыжах дойду, а вы по дороге уедете на базу, — сказал Архип Иванович Нинке и объяснил Василию Николаевичу: — Это, верно, окопы. Вы в будущем лучше всего придерживайтесь дорог. Раньше, когда жили на «пятачке», все наше хозяйство можно было накрыть одной бомбой. А теперь для захвата базы противник должен высадить большой десант. На этот случай имеется береговая оборона, так что если полезут, то уколются…

Архип Иванович слез возле дзота, а учителя Нинка лихо подвез к самому крыльцу школы.

На другой день в школу пришел Сережа — пока единственный мальчик в поселке. А в полдень прибыла целая вереница упряжек с ребятами из тундры, и у крыльца школы вырос лес оленьих рогов.