Растревоженный эфир

Глава 12

Арчер сидел по другую сторону стола и наблюдал, как Покорны ест. Миссис Покорны отсутствовала, и Арчер непроизвольно то и дело поглядывал на часы, надеясь, что разговор закончится до ее возвращения. Опять же смотреть на Покорны очень уж не хотелось. Сидел он в ярко-оранжевом халате из искусственного шелка, с повязанным на шее грязным полотенцем. На халате темнели пятна, оставшиеся от прежних трапез, и от каждой ложки супа, донесенной до рта, появлялись новые. Ложку Покорны держал всеми пальцами, так крепко, что побелели костяшки пальцев. Ел он очень шумно, издавая неприятные чавкающие звуки. Параллельно с супом он засовывал в рот толстые ломти хлеба, набивая его до предела, с такой жадностью, словно пребывал в полной уверенности, что поесть в следующий раз ему удастся очень не скоро, а возможно, и никогда. На щеках проступила щетина, а кожа под спутанными прядями седеющих волос приобрела зеленоватый оттенок. Ноги Покорны в домашних шлепанцах постоянно елозили по ковру в такт движениям руки, поднимающей и опускающей ложку.

Куда легче, думал Арчер, жалеть человека, который умеет вести себя за столом.

От Покорны он ничего скрывать не стал, выложил все коротко и откровенно. Обман, решил Арчер, тут не поможет. Он все равно раскроется и принесет еще больше страданий.

— В общем, — подвел он черту, — насчет вас Хатт стоял как скала. Сказал, что, по его информации, вы сообщили о себе ложные сведения при въезде в страну и теперь Иммиграционная служба намерена с вами разобраться. Поэтому, чтобы спасти остальных, мне пришлось согласиться с вашим немедленным увольнением.

— Да. Конечно. — Покорны продолжал методично чавкать, забивая рот супом и хлебом. — Я понимаю. Попытка спасти остальных необходима. Вы мой друг. Я в этом убежден. — Его вставные зубы блеснули за мокрыми от супа губами. Арчер отвел взгляд, начал внимательно изучать часы-кукушку на стене. Нельзя осуждать человека за то, что он слишком шумно ест. — Я так рад, что вы сказали мне правду. Другие… второе агентство… они мне ничего не сказали, просто указали на дверь. Без всяких объяснений. — Он достал носовой платок, вытер нос. — Это невежливо. Я работал у них больше трех лет. Я заслуживал более деликатного отношения. И я знаю, что Иммиграционная служба проводит новое расследование. Они обращались к моим друзьям, задавали вопросы, а мои друзья сообщили об этом мне. — Покорны с прежней жадностью набросился на еду. — Я подумал, что тут может быть какая-то взаимосвязь, но полной уверенности у меня не было. Мистер Хатт — мой враг.

— Нет, — мягко возразил Арчер. — Это не так. Просто он очень осторожный человек.

— Он мой враг, — гнул свое Покорны. — Я знаю. Я видел, как он на меня смотрел. Я знаю, о чем думают люди, когда так смотрят на меня.

Арчер попытался припомнить, заметил ли он что-нибудь особенное в выражении лица или во взгляде Хатта, когда тот смотрел на Покорны.

— Он так смотрит на всех. — Арчеру не хотелось, чтобы Покорны думал, что его наказывают особо. — Держит на расстоянии, не подпускает к себе. От него так и веет холодом.

— Это точно. — Покорны покивал. — Но меня он просто терпеть не может. А тут еще консерватория, в которой я преподавал. Гармония и контрапункт. На следующий семестр они не нуждаются в моих услугах.

— Мне очень жаль. — Арчер взглянул на концертный рояль, заваленный нотами, который занимал едва ли не всю гостиную.

— Я этого ожидал. Беда не приходит одна.

— Не надо так отчаиваться, Манфред. — Арчер заставил себя смотреть на композитора. — Еще не все потеряно. Если Иммиграционная служба признает, что вины за вами нет, я уверен, что вы вернетесь и на радио, и в консерваторию.

— Иммиграционная служба докажет обратное. — Покорны наклонился вперед и вновь наполнил тарелку из большой фаянсовой супницы, которая стояла на середине стола. — Моя жена. Моя бывшая жена. Она говорила с ними. Она сумасшедшая. Ходит по улицам, но совершенно выжила из ума. Она меня ненавидит. Я знаю, что она наплела чиновникам. Теперь-то она будет счастлива. Меня отправят в Австрию, а она будет в восторге.

— Ну почему вы такой пессимист? — Арчера раздражала готовность Покорны признать свое поражение. — Я уверен, что вам дадут шанс изложить все факты.

— Все факты. — Покорны попытался рассмеяться, но в его глазах, прячущихся за стеклами очков, затуманенных паром, поднимающимся над супом, стоял страх. — Почему вы думаете, что эти факты помогут мне?

— Дело в том, Манфред, — заговорил Арчер, когда Покорны вновь склонился над тарелкой, — что я знаю вас достаточно долго и за это время не слышал ни слова, которое кто-либо смог бы использовать против вас.

— Да, — кивнул Покорны, — это так. Вы пойдете и скажете это инспектору?

— Разумеется, — ответил Арчер, хотя делать это ему как раз и не хотелось. — Если вам понадобится свидетель.

— Мне понадобится свидетель. Мне понадобятся сотни свидетелей. Но позвольте дать вам совет, мистер Арчер. Будьте осторожны. Не становитесь мне близким другом. Это может вам повредить.

— Ерунда, — отмахнулся Арчер. — Я не собираюсь лгать. Я скажу лишь то, что мне известно.

— А что вам известно обо мне? — Покорны оторвался от супа, его губы задрожали. — Уж простите меня великодушно, но вы ничего обо мне не знаете. Разве мы хоть раз говорили по душам? Мы вместе работали в программе. Вы говорили: «Манфред, здесь мне нужно пятнадцать секунд музыки. В прошлой передаче музыка удалась». Или вы могли сказать: «На прошлой неделе музыка была так себе, к следующей надо бы написать что-нибудь получше…» Вы всегда держались со мной предельно вежливо. Слушали меня, даже когда я нес чушь и говорил слишком быстро. Иногда подсмеивались надо мной, над моей нервозностью, моей манерой одеваться… — Покорны поднял руку и покачал головой, как бы отсекая возможные возражения. — Нет, нет. Это нормально. В ваших насмешках не было злобы, потому что, мистер Арчер, вы человек добрый. И высмеивали вы меня по-дружески. Во мне есть много такого, над чем можно посмеяться. Но разве мы соприкасались на более глубоких уровнях? Вы впервые пришли в мой дом. Вы никогда не встречались с моей женой. Я бывал в вашем доме только по работе, а когда работа заканчивалась, мы не знали, что сказать друг другу. Я отсиживал еще пять минут и уходил. И теперь совершенно неожиданно вы оказались втянутым в мои проблемы. Я бы не стал вас винить, если бы вы сказали: «Кто мне этот забавный маленький человечек? Он машинка, которую я достаю из шкафа каждый четверг. Теперь машинка вышла из строя, поэтому я беру другую машинку».

— На самом деле все совсем не так, — ответил Арчер.

— Нет. Разумеется, нет. Я знаю, что не так. Я лишь говорю, что не стал бы вас винить…

— Я пришел сюда, Манфред, — Арчер по-прежнему заставлял себя смотреть на этого невысокого человека с всклоченными седыми волосами, нависшего над тарелкой и проливающего суп на халат, — чтобы помочь, если это в моих силах.

— Почему? — Покорны поднял голову, не донеся ложку до рта, и с вызовом посмотрел на Арчера.

— Потому что я восхищаюсь вами. Потому что я не знаю второго такого композитора. Потому что уже три года вы пишете для меня музыку, которая мне очень нравится. — Арчер понимал, что это лишь малая часть правды. — Потому что я вас знаю. В этом, наверное, все дело.

— У вас сохранится желание помочь мне, — Покорны вновь склонился над тарелкой, — если я вам скажу, что мистер Хатт прав? Если вы узнаете, что я действительно сообщил о себе ложные сведения, чтобы въехать в Америку?

«Все виновны во всем, — тоскливо подумал Арчер. — Каким бы ни было обвинение, невиновных не найти. Назови статью, и у меня найдется подпадающий под нее друг».

— Все будет зависеть от фактов. — Он ушел от прямого ответа.

— От фактов. — Покорны отодвинул тарелку, вновь достал платок и вытер рот. — Если я изложу вам факты, вы сохраните их в секрете?

— Я ничего не могу обещать. Не говорите мне ничего такого, что потом может быть использовано против вас.

— Тогда вы почувствуете, что я от вас что-то утаиваю. — Покорны близоруко всмотрелся в Арчера. — Вы начнете верить всему, что говорят обо мне, поскольку не сможете это проверить. Рядом со мной у вас в голове будет стоять большой вопросительный знак. «Покорны, — скажете вы себе, — личность сомнительная. Похоже, ему есть что скрывать». Ладно! — Покорны резко встал, оранжевый халат распахнулся, обнажив пухлую, бледную, безволосую грудь. — Я расскажу вам все. Разницы-то никакой. Я все равно не могу лгать. Я ничего не могу скрыть. Мое лицо — мой собственный детектор лжи. Портативная модель. Мне задают вопрос, я начинаю нервничать, не проходит и минуты, как отвечаю, хотя и знаю, что лучше бы промолчать. Таким уж я создан, и тут ничего не изменишь. Я, как радиостанция, вещаю двадцать четыре часа в сутки. — Он рассмеялся своей шутке и подошел к библиотечному столику, на котором стояла тарелка с виноградом. Предложил виноград Арчеру: — Не желаете? В разгар зимы. Американский образ жизни. Холодильники. Из Аргентины. — Покорны засунул в рот пять или шесть виноградин, зубами оторвав их от грозди, и начал жевать вместе с косточками. — Совершенно безвкусный, — пробубнил он с набитым ртом и вернулся к столу, поставив тарелку с виноградом перед собой. — Я все время ем. Это болезнь. Мне кажется, внутри у меня дыра. Врач говорит, что я слишком толстый. Что артерии пребывают в нерешительности. Не знают, то ли им и дальше работать на меня, то ли подать заявление об уходе. — Покорны вновь хохотнул, запихивая в рот виноградины. — Врач говорится должен похудеть на двадцать пять фунтов, или он снимает с себя всякую ответственность. Я отвечаю, что не хочу нести ответственность за свои артерии, но врач не смеется. Не нравится ему европейский юмор, если речь идет о медицине. Калории, говорит он, убивают, он предсказывает мне инсульт. Я отвечаю, что внутри у меня дыра, но он считает, это у меня нервное. Врач молодой, современный, обычно говорит «психосоматическое». Я уверен, что после моей смерти он попытается сделать вскрытие. Вижу это по его глазам, когда он на меня смотрит. Он уже обеспокоен тем, что ему придется взрезать такой толстый слой жира. Он проведет вскрытие, а потом напишет статью о психосоматических дырах в венских композиторах с высоким кровяным давлением. Видите… я наконец-то понял, что могу с вами разговаривать. Неприятности… они развязывают язык, дают повод для обсуждения. Факты. — Покорны провел языком по зубам, очищая их от виноградных шкурок. — Я обещал вам изложить факты. А вы не обещали ничего. Это типичная для меня сделка. Так говорит моя жена. В отношении меня она не питает никаких иллюзий. Вы сегодня с ней познакомитесь, но, пожалуйста, не принимайте всерьез ее слова. Она разочаровалась в нашем мире… из-за меня. Она думает, что мною пренебрегают, и наносит ответный удар. Ага… вы ерзаете на стуле. Вам надоела моя болтовня. Вы думаете: как долго этот толстяк будет ходить вокруг да около? Когда же он перейдет к делу?

— Говорите, сколько вам угодно. — Арчер чувствовал, что Покорны действительно оттягивает исповедь. — Сегодня я никуда не тороплюсь.

Покорны отодвинул тарелку с виноградом.

— Только не говорите ей, что я ел виноград. Она идет в ногу с наукой, знает все о содержании сахара в крови и холестериновых бляшках на стенках сосудов. Все американцы идут в ногу с наукой. Каждое воскресенье в «Нью-Йорк таймс» печатают такие удивительные статьи. Она звонит врачу по телефону и закладывает меня. Она говорит: «За завтраком он съел два рогалика и четверть фунта сливочного масла». Она говорит, что мне придется искать другую жену, если у меня будет удар и меня парализует. Она старается запугать меня. Чтобы я снова стал молодым и здоровым. Она очень меня любит. Она сидит и слушает, как я играю на рояле. Закрывает глаза и плачет. Слуха у нее никакого, ей медведь на ухо наступил, но она все равно плачет. Из верности. Врач говорит, что секс тоже опасен. Он очень современный, он называет это отношениями. Мол, они вызывают перенапряжение сердца. Нынче все опасно. Есть виноград, спать с женой, писать музыку для радио. В такие уж времена мы живем. Когда я был моложе, нам и в голову не приходило, что еда, любовь или музыка могут привести к фатальному исходу. — Покорны чуть наклонился вперед, теребя полотенце на шее — то развязывая его, то затягивая туже. Говорил он все быстрее, словно мысли спешили скатиться с языка, словно ему не терпелось выговориться человеку, которого до этого вечера он практически не знал, облегчить душу признанием.

Арчер прилагал все силы к тому, чтобы его лицо оставалось бесстрастным. Слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Подсознательно не позволял себе заранее прийти к какому-то мнению, не разрешал ни критиковать, ни жалеть Покорны.

— Причина всех моих несчастий — моя жена. Звучит это негалантно, такое не положено говорить композитору из романтичной Вены. Но я ее люблю, а потому могу говорить правду. Она сегодня на собрании, но скоро должна вернуться. Она заглянет в супницу и скажет, что я съел слишком много, и будет грозить, что перестанет приносить домой белый хлеб. Она всегда на собраниях. Она коммунистка. Очень влиятельная коммунистка. Это удивительно, как ее слушают. Поэтому они и взялись за меня. Иммиграционная служба. Потому что они везде видят фамилию моей жены. Меня депортируют, потому что я женился на американке, родившейся в Даверпорте, штат Айова. И любовь выходит мне боком. Когда в порту была забастовка, моя жена привела сюда парня с раскроенным черепом. Еще четверть дюйма — и его мозги вылезли бы наружу. Его разыскивала полиция, а он прятался у нас. Спал на нашей кровати, а мы — на полу. Ради своих идей она готова на все. Она может быть очень опасна, если дать ей волю. Ей нельзя позволять командовать. Если будет принято решение о моей депортации, она устроит на пристани демонстрацию. С плакатами, клеймящими поджигателей войны. Тогда меня точно вышлют.

— Послушайте, Манфред… — Арчера зачаровывали хитросплетения жизни, которые открывались ему, но он считал своим долгом прервать Покорны, может, даже остановить его. — Вам совсем не обязательно рассказывать мне о жене. Все это не имеет ни малейшего отношения ни к программе, ни к вам.

— Прошу меня извинить, мистер Арчер, — сухо ответил Покорны, — но тут вы совершенно не правы. Очень даже имеет. Она слишком хорошо известна. Она экстремистка. Она привлекает ко мне внимание. Мне этого внимания не пережить. В ФБР на мою жену имеется вот такое досье. — Пухлые ручки Покорны отмерили десять дюймов воздуха. — И что написано в этом досье? Миссис Манфред Покорны замужем за беженцем, который попал в страну по разрешению, выданному в 1940 году. Никогда не пытался получить гражданство. Сейчас работает на радио. Следующий шаг — мистер Хатт. Следующий — прощай, Америка. Я рассказываю вам все это о моей жене, потому что об этом и так всем известно. А если бы и не было известно, они могли бы спросить меня. Я слаб, труслив, боюсь тюрьмы. Спокойствие я обретаю, лишь когда сочиняю музыку. Даже когда я ем… вы заметили… во мне все бурлит.

— Однако, — Арчеру практически удалось подавить в себе неприязнь к Покорны, — вы так и не сказали мне, в чем могут обвинить вас.

— Нет, — Покорны вновь потянулся к винограду, — еще не сказал. В 1940 году, когда я подал заявление с просьбой разрешить мне въезд в Соединенные Штаты, я находился в Мексике. Жил на семь долларов в неделю. У меня была скрипка, очень хорошая скрипка, работы Гварнери,[39] и я ее продал. Мексиканцы уже собирались выставить нас из страны. Моя жена… моя первая жена, я женился на ней в Вене в двадцать первом году, вновь и вновь повторяла, что покончит с собой, если нас вышвырнут вон. Мы уже побывали во Франции, Марокко, Санто-Доминго. Несколько американских музыкантов… они играли мои произведения, до войны я получил некоторую известность… Они поручились за меня. В анкете, которую я заполнил в Иммиграционной службе, был пункт о членстве в коммунистической партии любой страны…

Покорны замялся. Арчер пристально смотрел на него. Покорны потел. Струйки пота стекали с толстых щек на шею.

— Что я мог написать? — задал Покорны риторический вопрос. — У меня оставалось семьдесят долларов. Я еврей. Мои отец и мать уже сгорели в нацистских печах… Сейчас это звучит обыденно. Естественно. Но когда вспоминаешь, как выглядела моя мать, когда стояла у плиты и готовила обед… В платье нз черного кружева. Когда вспоминаешь, как отец играл в симфоническом оркестре… Он играл на скрипке. Выдающихся музыкальных способностей у него, правда, не было, особенно если сравнивать с сыном…

Рот Покорны, набитый виноградом, искривился, и Арчер понял, что композитор вот-вот расплачется.

— Послушайте, не надо больше ничего говорить. Вы сегодня очень расстроены, ваша жена сказала, что у вас температура. Наверное, вам лучше лечь в постель. Может, разговор этот слишком для вас болезненный. Давайте поставим точку. Я приду еще раз, Манфред, когда вы поправитесь.

— А что бы вы написали в анкете? — Покорны его не слышал. — Америка рядом, по другую сторону границы. В двадцати милях. Все настроены по-доброму. Все сочувствуют. Все хотят помочь. Если ты пишешь «да»… — он пожал плечами, — ты исчезаешь. Ты с головой уходишь в трясину. Тебя забывают. Если ты пишешь «нет»… три маленькие буквочки… ты жив, ты музыкант, ты существуешь… «Да» или «нет». На бумаге все просто. А вот в жизни — нет. Иногда человеческую жизнь невозможно впихнуть в «да» или «нет». В Вене в двадцать втором году я вступил в Австрийскую коммунистическую партию. Вот. Теперь вы все знаете. Но «да» или «нет» ничего не говорят о том, как жили в Вене в двадцать втором году. Инфляция, забастовки, голод, речи, обещания… Как вместить все это в «да» или «нет»? И я вышел из партии два месяца спустя. Даже моей жене пришлось это признать, и я знаю, что все это она рассказала в Иммиграционной службе, потому что она обещала, что расскажет, когда я развелся с ней и женился на Диане…

Диана. Арчер почувствовал, как зачаровывает его это имя. Диана и Манфред Покорны. Имена слуг в музыкальной комедии. Просто невозможно представить трагический персонаж с таким именем. Диана Покорны с выговором уроженки Среднего Запада, комиссар портовых рабочих. Родители, думал Арчер, должны с большей ответственностью подходить к крещению ребенка, думать о том, какие обязательства накладывает на младенца данное ему имя.

— Она сумасшедшая, — продолжал Покорны. — Моя первая жена. Она постоянно приходит сюда и устраивает скандалы. Однажды принесла револьвер со спиленным бойком, но мы-то об этом не знали. Я плачу ей алименты, шестьдесят долларов в неделю, но она вечно больна и всегда пытается лечиться самыми дорогими лекарствами. Сейчас это кортизон. Она знает доктора, который готов взять ее в экспериментальную группу добровольцев, но курс лечения стоит триста долларов. И она уже шесть лет ходит к психоаналитику.

Арчер почувствовал, как его губы растягиваются в улыбке, и отвернулся, чтобы Покорны не увидел ее. Грех улыбаться, но сложности, которые навлек на себя Покорны выбором жен, поневоле вызывали смех. И при этом Арчер с неохотой признал, что агония, переживаемая Покорны, совершенно его не трогает. Может, подумал Арчер, если бы композитор расчесал волосы и перестал набивать рот виноградом… Если Покорны вызовут в Иммиграционную службу, решил Арчер, сначала я заставлю его пойти к парикмахеру и проверю, надел ли он чистое белье.

— Я вышел из партии, потому что там собрались идиоты, — говорил Покорны. В голосе его слышалась безмерная усталость. Он уперся локтями в стол, положил голову на руки. Лицо раскраснелось, словно температура поднялась еще выше. — Коммунисты. Они начали учить меня, какую я должен писать музыку, какую слушать, чему должен аплодировать, чему — нет. Политики, которые не понимали разницы между сонатой и сигналом горна. Я тогда писал оперу и вдруг выяснил, что у либреттиста десять тысяч соавторов. Они слушали оперу не ушами… они слушали ее полным собранием сочинений Ленина. И я решил, что если они с умным видом дают указания, ни шиша не понимая в той области, в которой я полагал себя специалистом, значит, скорее всего они так же компетентны и в других областях, о которых я ничего не знаю. Поэтому я ушел от них. Тогда это не имело никакого значения. Мне было двадцать три года… и наши пути больше не пересекались… Я говорил Диане, но переубедить ее практически невозможно. Она говорит, что я — не заслуживающий доверия интеллигент.

Покорны выдавил из себя жалкую улыбку и продолжил:

— Где-то она права. Однако… сидя в маленькой комнатке в Мексике, проедая последние деньги, вырученные за скрипку, что бы вы сделали, увидев в анкете вопрос: «Были ли вы членом коммунистической партии какой-либо страны?» «Да» или «нет». Должны ли вы в такой ситуации говорить всю правду и ничего, кроме правды? Кому вы причините этим вред? На что может пойти человек ради того, чтобы выжить? В какие страдания должны оцениваться два месяца вашей жизни, которые имели место быть семнадцать лет тому назад, в другой стране, когда вам было всего двадцать три года? А теперь… — Покорны беспомощно пожал плечами. — Они покажут мне эту анкету. Они спросят: «Это ваша подпись?» Они спросят: «Все ли написанное в этой анкете правда?» Моя первая жена будет сидеть там, смотреть на меня. Она меня ненавидит, и ей все известно. Мой вам совет, мистер Арчер, держитесь от меня подальше, не пытайтесь помочь мне. Отрицайте наше знакомство. Говорите, что музыку вам приносил агент и, по его словам, она была написана неким Смитом. Говорите, что вы не знали о том, что я еврей.

— Послушайте, Манфред, — Арчеру вспомнилось предупреждение Барбанте, — это несправедливо. Какими бы ни были причины происходящего с вами, к вашему еврейству это не имеет никакого отношения.

— Имеет, — твердо заявил Покорны. — Как и всегда.

Арчер раздраженно посмотрел на него. Атлас, Покорны — комик и композитор, ушедшие в себя, отгородившиеся от мира, абсолютно уверенные в том, что корень всех бед следует искать в цвете кожи, национальности. Какую им ни подавай пищу, она всегда будет иметь горький привкус.

— Вы говорите, что мистер Хатт хочет уволить еще четверых. — Покорны использовал логику, чтобы еще сильнее помучить себя. — Но остальным он дал шанс, отложил вынесение приговора на две недели. Однако со мной… — Композитор невесело улыбнулся. — Я удостоен особой чести. Со мной церемониться не стали. Вышвырнули сразу. Остальные, как я понимаю, не евреи?

— Нет. — «Это самый худший момент, — думал Арчер. — Я предчувствовал, что так и будет».

— Почему, вы думаете, меня выделили среди остальных, мистер Арчер? — На лице Покорны заиграла победная улыбка, словно он радовался тому, что в этой дискуссии то точка зрения берет верх.

— Я не знаю.

— А вот я знаю. — Покорны понизил голос до шепота. — Мистер Хатт ненавидит евреев.

— Господи, Манфред, это уже чересчур! — воскликнул Арчер. — Он никогда ничего такого не говорил.

— А говорить и не надо. Все написано у него на лице. Когда он смотрит на меня, на его лице проступает то же самое, что я видел у нацистов в Вене. Ожидание. Ненависть. Уверенность. А пятью годами позже они отправили моего отца в печь.

— Вы сошли с ума. И это не образное выражение, я серьезно. У вас что-то с головой.

— Возможно. — Покорны пожал плечами. — Надеюсь, вы правы. Но я так не думаю. У меня есть опыт. Вы не можете этого знать, мистер Арчер. Вы интеллигентный человек, но такого опыта у вас нет. Опять же… вы слишком хороший. Вы не в состоянии увидеть этого на лицах, а уж тем более оценить. А знаете, что в этой истории самое худшее?

— Что? — Арчер уже не сопротивлялся, смирился с тем, что ему придется выслушать все до конца.

— Когда я вижу, что мистер Хатт вот так смотрит на меня, даже если он бросает лишь мимолетный взгляд, проходя по коридору, со мной происходит что-то странное. Я вдруг начинаю видеть себя глазами мистера Хатта. Я смотрю на себя и вижу, что одежда у меня грязная, лицо уродливое, акцент неприятный. То я слишком услужлив, то вдруг начинаю говорить слишком громко. Сидеть рядом со мной в театре или в ресторане — удовольствие маленькое. И я понимаю, почему меня не пускают в хороший клуб или отель. Я постоянно волнуюсь из-за денег. И при этом склонен к экстравагантности, ношу бриллианты, сорю деньгами. Я заговорщик, мне нельзя доверять, я понимаю необходимость печей…

— Достаточно, Манфред. — Арчер встал. Его трясло от ярости, он чувствовал, что с удовольствием отвесил бы затрещину этому стареющему толстяку, который сидел по другую сторону стола. — Я больше не хочу этого слушать. Вы ведете себя как дурак.

Поднялся и Покорны. Он шумно хлюпнул носом, запахнулся в грязный халат.

— Я думаю, не стоит вам больше волноваться обо мне, мистер Арчер. Забудьте о том, что хотели пойти ко мне в свидетели. Все равно толку от этого не будет. В конце концов, я совершил преступление. И никакие добрые слова ничего не изменят. Я напишу вам из Австрии. — Неожиданно он сломался. Повернулся к Арчеру спиной, волоча ноги, доплелся до стены. По трясущимся плечам Арчер понял, что Покорны плачет. — Как я смогу вернуться? Как я смогу вернуться туда?

Послышался скрип открывающейся входной двери, и мгновением позже в комнате появилась миссис Покорны. Высокая, под шесть футов, массивная, с большой головой и короткими, тронутыми сединой волосами над сердитым лицом. Она остановилась, перешагнув порог, ее пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, она переводила взгляд с мужа, привалившегося к стене, на Арчера.

— Кто вы? — произнесла миссис Покорны грубым, громким голосом. — Что вы с ним сделали?

— Я Клемент Арчер, — ответил режиссер, чувствуя нелепость столь официальных слов. — С ним все в порядке… — Он бросил взгляд на Покорны. — Ваш муж немного перенервничал, вот и…

— Манфред! — выкрикнула миссис Покорны. — Ты это прекрати! — Ее лицо побагровело. Широкими шагами она пересекла комнату, положила руки на плечи Покорны, рывком развернула его лицом к себе. Покорны едва доставал ей до плеча. Лицо его блестело от слез. Краем полотенца он вытер щеки. Покорны пытался взять себя в руки, но не мог поднять глаза на жену или на Арчера.

«Ну и сцена, — думал Арчер, с трудом подавляя желание выскочить из комнаты и забыть и о Покорны, и о его проблемах. — Что за нелепая сцена? Как я мог попасть в такую ситуацию?»

— Диана, — пробормотал Покорны и похлопал по большой руке, которая лежала у него на плече. — Я сожалею. — Он искоса взглянул на Арчера. — Извините меня, мистер Арчер.

— Сядь! — рыкнула женщина. Резким движением она завязала полотенце на шее, потом запахнула халат на груди у мужа. — Сядь и веди себя достойно.

Послушно, по пути несколько раз всхлипнув, Покорны проследовал к креслу и сел, наклонив голову, уставившись в ковер.

— Что вы с ним сделали? — Миссис Покорны повернулась к Арчеру.

— Ничего он не делал, — торопливо вмешался Покорны. — Мистер Арчер — мой добрый друг. Не счел нужным приехать сюда, чтобы объяснить…

— Что он объяснил? — Миссис Покорны не потрудилась изгнать из голоса нотки сомнения и подозрительности. Она стояла — огромная, широкоплечая, уродливая — у дальней стены. Ноздри злобно раздувались, рот, жесткий, как у сержанта полиции, превратился в узкую полоску.

— Миссис Покорны, — начал Арчер, — я приехал, чтобы попытаться помочь Манфреду…

— Как? Уволив его? — Миссис Покорны невесело рассмеялась. — Так вы помогаете людям?

— Это не его вина, — вступился за Арчера Покорны. — Ему приходится выполнять приказы. Он мой друг.

Арчер осознавал, что слово «друг» являлось для Покорны талисманом и он хватался за него, как ребенок, ложась в кровать, хватается за плюшевую игрушку.

— Если он друг, почему не может оставить тебя в программе? Он тебе это объяснил?

— Это ему не под силу. — Покорны наконец-то поднял голову. — Иммиграционная служба снова взялась за меня. Он меня предупредил.

— Ага… — Широкое лицо миссис Покорны перекосила гримаса презрения, когда она повернулась к Арчеру. — Они поручили эту грязную работу вам. Вы — их инструмент.

— Послушай, Диана, негоже так говорить с мистером Арчером.

Миссис Покорны шагнула к гостю, не обращая внимания на мужа.

— Твоему другу не приходила в голову мысль побороться за тебя, не так ли? Его дружба не заходит столь далеко. Он не шевельнет и пальцем, чтобы предотвратить твою высылку в страну, где твои родители приняли мученическую смерть?

— Я видел от него только добро, Диана, — бормотал Покорны. — Он очень хороший человек, очень честный и прямой.

— Я в это поверю, — миссис Покорны сверлила взглядом Apчepa, — если он что-нибудь для тебя сделает.

— Я не знаю, что могу сделать, — ответил Арчер. Он словно взирал на происходящее со стороны, не испытывая никаких эмоций, не принимая в действе никакого участия. Он видел, что миссис Покорны обладает редким даром убивать остатки сочувствия. — Все это очень сложно.

— Сложно! — фыркнула миссис Покорны. — Такие люди, как вы, всегда найдут повод отойти в сторонку. Знаю я вашего брата, мистер Арчер. Прикидываетесь, что хотите помочь, кажетесь честными и верными, но всегда находите способ вильнуть хвостом, стоит вам почувствовать, что пахнет жареным. Я все о вас знаю. Ни на что не годные слабаки, всегда готовые поззолить боссам использовать вас. Вы с лихвой отрабатываете свое жалованье: лижете им сапоги, бросаетесь на пол, чтобы они вытерли о вас ноги. А теперь боссы хотят выгнать из страны творческих людей, хотят заткнуть рот тем, кого невозможно выгнать, и вы — первые, кого они выбирают для этой грязной работы… — Она величественно повернулась к Покорны и простерла руку в сторону Арчера. — Такой вот у тебя хороший друг, этот мистер Арчер.

— Миссис Покорны, — риторика дамы нисколько не тронула Арчера, — если вы сойдете с первой страницы «Дейли уоркер», возможно, мы сможем поговорить по существу.

— Пожалуйста, Диана… — Покорны встал, коснулся локтя жены, которая вновь повернулась лицом к Арчеру. Она резко сбросила руку композитора.

— Что еще я могла от вас услышать? — вопросила она. — Ничего другого я и не ожидала. Одно слово правды — и вы прибегаете к своему стандартному аргументу: «Красные! Красные!»

— Не так громко, пожалуйста, — прошептал Покорны, испуганно оглядываясь, словно боялся, что сквозь стены полезут секретные агенты. — Пожалуйста, не обязательно так кричать…

— Бесполезно. — Миссис Покорны еще повысила голос. — Иной раз я тешу себя напрасными надеждами… Ну вот, думаю я, наконец-то умные люди вроде вас сообразят, что к чему, станут ответственными гражданами, способными принимать необходимые решения. Но вы не выдерживаете проверки жизнью, и я понимаю, что вновь мои надежды были напрасными. Пользы от вас ноль. Вы тяжелой гирей висите на будущем страны. И в конце концов всегда оказываетесь в лагере врага. Поэтому в итоге нам не останется ничего другого, как уничтожить и вас, и всех вам подобных, весь ваш класс.

— Диана… — пробормотал Покорны.

— Вырезать! — выкрикнула она. — Только хирургия! Никакой терапии!

— Диана! — Покорны схватил ее за руку, тряхнул. — Ты не понимаешь, что говоришь. Такого вообще говорить нельзя. Это неправильно. Это…

— А ты… — Миссис Покорны повернулась к мужу, ее взгляд переполняло презрение. — Ты иди в постель. Ты болен. Ты не способен даже вытереть себе нос. Если я позволю, ты будешь целовать сапог, который дал тебе пинка. Ты разочаровываешь меня. Я слушаю твою музыку и думаю, что ты великий человек. А потом я слушаю, что ты говоришь, и не понимаю, откуда берется такая музыка. Ты не человек. Ты червь. И самое ужасное состоит в том, что ты хочешь быть червем.

— Диана, дорогая… — В голосе Покорны слышался упрек, но он послушно пятился к двери спальни.

— Я иду спать. — Миссис Покорны направилась к той же двери. — И скажи этому человеку, что я больше не хочу видеть его в моем доме.

Она открыла дверь, перешагнула порог и захлопнула дверь за собой.

На несколько мгновений в гостиной повисла тяжелая тишина. Покорны теребил полотенце. Арчер рассеянно потер лысину. Бедный Покорны, подумал он, этот человек оказался между молотом и наковальней. На линии огня батарей всех армий. И каждое орудие наведено на позицию, удерживать которую у него нет ни малейшего желания.

— Что ж, Манфред. — Арчер подошел к композитору, похлопал его по плечу. От Покорны пахло луком и потом. — Я, пожалуй, пойду.

— Да. — Покорны смущенно поднял на него глаза. — Вы уж извините, что так вышло. Диана…

— Да ладно. — Арчер направился к выходу. Покорны засеменил следом.

— Я говорил вам о ней. Она фанатичка. У нее очень сильная воля, и от своих убеждений она никогда не отступит.

Арчер не мог не усмехнуться. Но он отвернулся от Покорны, чтобы тот ничего не заметил.

— Однако в ней есть и другая сторона, — продолжал композитор. — Она меня любит. Я не знаю более нежной женщины, чем Диана…

Естественно, перед мысленным взором Арчера возникла лежащая в постели чета Покорны. Пухлый недомерок-мужчина и женщина-дредноут с могучими руками… Это просто невозможно, одернул себя Арчер, нельзя об этом и думать.

— Она очень верная, — развивал свою мысль Покорны. — И очень тонко чувствует музыку. Она вернула мне самоуважение.

Просто удивительно, думал Арчер, какие слова находят люди, чтобы описывать случившееся с ними.

Покорны суетился вокруг Арчера, помог ему надеть пальто.

— Мистер Арчер, я хочу вас поблагодарить. За ваши хлопоты. За то, что навестили меня. Сказали мне правду. Как бы все ни обернулось, я это запомню.

Арчер вздохнул.

— Откровенно говоря, Манфред, — он посмотрел на композитора, — я не знаю, что мне удастся сделать. Если появится хоть какая-то надежда, я обязательно позвоню.

— Не волнуйтесь обо мне. Пожалуйста. — Покорны открыл ящик комода, достал оттуда пакет. — Я хочу сделать вам подарок, мистер Арчер. — Он застенчиво протянул пакет режиссеру. — Концерт для струнного квартета. Пластинка. Вышла две недели назад. Единственное мое произведение, записанное на пластинку в этой стране. Как-нибудь… когда у вас не будет никаких дел… вы можете ее прослушать.

— Спасибо, Манфред. Я очень тронут…

Покорны замахал руками.

— Эта очень маленькая вещица. Пустячок. Но мне будет приятно думать о том, как вы сидите в своем кабинете в Нью-Йорке и слушаете мою музыку. Поставьте пластинку на проигрыватель вечером, когда начнет темнеть. Ее особенно хорошо слушать именно в это время дня.

Они пожали друг другу руки, и Арчер вышел. Спускаясь по лестнице, он обернулся и увидел, что Покорны стоит в проеме открытой двери в ореоле спутанных седых волос, подсвеченных горящей в прихожей лампой.

На улице Арчер взглянул на часы. Не так уж и поздно, подумал он, можно еще успеть сходить с Китти в кино. На последний сеанс.