Растревоженный эфир

Глава 17

— Как там у вас дела, девушки? — крикнул снизу Арчер. — Давайте попытаемся успеть к началу третьего действия.

Китти все еще одевалась при содействии Нэнси. Из спальни донесся смех, потом на верхней площадке лестницы появилась Нэнси.

— Перестань нас терроризировать. Твоя бедная беременная жена никак не справится с молнией.

Нэнси улыбнулась. На ней было простенькое черное платье. Арчер уже видел его, полагал, что оно очень ей идет. Но сегодня платье это казалось очень уж строгим. Нэнси выглядела усталой, ее обычно пышные, словно светящиеся изнутри волосы потускнели и обвисли. Она никогда не отличалась полнотой, но за последние несколько недель особенно сильно похудела, и даже искусный макияж не мог скрыть заострившихся черт. Арчер смотрел на нее снизу вверх, и его чувства, должно быть, проступили на лице, потому что Нэнси вдруг перестала улыбаться и спросила:

— Что-нибудь случилось, Клемент? Что-то не так?

Арчер покачал головой.

— Нет. Ничего. — Он достаточно пожил на свете, чтобы усвоить одну простую истину: женщине, в каких бы дружеских отношениях ты с ней ни находился, нельзя говорить о том, что выглядит она не очень хорошо. — Просто не хочется опаздывать. Так что будь хорошей девочкой, поторопи мою жену.

— Не забывай, что сердиться на нее нельзя. В ее положении спешка только во вред. — Нэнси скрылась в спальне.

«Мы стареем, — подумал Арчер, вспоминая, как выглядела Нэнси в то индейское лето, когда он увидел ее впервые. — Стареем».

Арчер медленным шагом вернулся в кабинет, где Вик по-домашнему развалился в кресле.

— Не волнуйся, Клемент, времени у нас предостаточно. — Он встал. — Ты не будешь возражать, если я позвоню? Обещал юному Клементу, что поговорю с ним после того, как он поужинает.

— Валяй. — Арчер устало сел.

Вик подошел к столу, снял трубку, начал набирать номер. Внезапно на его лице появилось странное выражение. Он крепче прижал трубку к уху, брови вдруг сошлись у переносицы. Эррес коротко глянул на Арчера, хотел уже что-то сказать, но на другом конце провода трубку сняли прежде, чем он успел произнести хоть слово.

— Привет, — поздоровался Эррес с невидимым собеседником. — Клем? Как дела? — Он чуть отодвинул трубку от уха, чтобы Арчер мог услышать пронзительный, радостный голос ребенка. — Это хорошо. Как бараньи ребрышки? Их прожарили в меру? Понятно. Не давай им спуску. В мире полно людей, которые только думают, что умеют жарить бараньи ребрышки. Надо сразу ставить их на место. И еще яблочный соус? По-моему, вкусно. Пожалуй, я закажу на обед то же самое. Ты не ругался с Джонни и мисс Талли? Помни, я полагаюсь на тебя, Клем. — Он улыбнулся, выслушав ответ мальчика. — Хорошо, сынок. Я ей скажу. Спокойной ночи. Я приду домой рано. Нет, не так рано. Я почитаю тебе завтра вечером. Передай Джонни, что я прошу его вести себя как положено. За твое здоровье. — Эррес медленно опустил трубку на рычаг. — С субботы он требует, чтобы каждые пятнадцать минут кто-то говорил ему «За твое здоровье». — Вик не отходил от стола. — Клемент, ты знаешь, что твой телефон прослушивается?

Арчер, который просматривал вечернюю газету, вскинул голову.

— Что?

— Твой телефон прослушивается, — повторил Вик. — Тебе об этом известно?

— Не понял…

— Твой телефон…

— Я тебя слышал. — Арчер поднялся, шагнул к столу и уставился на черный пластмассовый аппарат с белым наборным диском. 1, ABC, 2, DEF и так далее до 0. — Нет, я этого не знал. А как узнал ты? — Он пристально посмотрел на Вика в надежде, что стал жертвой розыгрыша.

Но Вик не шутил.

— Во время войны у меня был приятель в УСС.[58] Ему показали, как распознавать, прослушивается телефонная линия или нет. По тональному сигналу. Он приводил меня в телефонную будку в Вашингтоне, поставленную на прослушку. В ресторане, который часто посещали члены правительств в изгнании.

Арчер в недоумении таращился на телефонный аппарат, ничем не отличающийся от десятков миллионов других. Снял трубку, приложил к уху. Ничего особенного, никаких отличий от тех звуков, которые он слышал в других трубках.

— Набери несколько цифр, — предложил Вик. — После каждого щелчка ты услышишь эхо.

После короткой заминки Арчер наугад четыре раза повернул диск. Эхо имело место быть. Он положил трубку на рычаг. Его охватила злость.

— Черт побери, — вырвалось у него. — Черт побери.

— Да не волнуйся ты, — беззаботно бросил Вик. — Возможно, в эту самую минуту прослушивается пятьдесят тысяч телефонов. А может, миллион. Так что ты в большой компании.

— Кто это делает? — У Арчера вдруг сел голос. Каждое слово давалось с трудом. — Кто это делает?

Вик пожал плечами.

— Скорее всего ФБР. Эти ребята трудятся не покладая рук.

— Ты хочешь сказать, что где-то сидит человек и круглыми сутками слушает мой телефон? — Нелепо, он сам ответил на свой же вопрос, подумав, в какие суммы обойдется такая прослушка. Три смены в сутки, три человека, четвертый на подмену. Сколько получает агент ФБР? Четыре, пять тысяч долларов в год? Помноженные не четыре.

— Нет, — качнул головой Вик. — Конечно же, нет. Они используют магнитофоны. Потом кто-то собирает пленки и слушает записи. В рабочее время.

Арчер без труда представил себе молодого человека с суровым лицом, в шляпе с широкими полями, вроде тех, кого так часто показывают в кино, который сидит в кабинете и слушает Китти, заказывающую ростбиф и салат; Глорию, которая в свободную минутку звонит своей племяннице в Гарлем и жалуется на то, что со всех столов приходится сметать пепел, высыпавшийся из трубки мистера Арчера; Джейн, согласившуюся пойти с Брюсом на футбол и на следующий день обсасывающую подробности свидания с лучшей подругой, хихикая и нелестно отзываясь об особенностях мужской половины человечества; Арчера, осведомляющегося у О'Нила, мучается ли тот от похмелья после вечера, проведенного в баре «Луи». И всякое другое, что можно услышать в разговорах людей, которые не подозревают, что их подслушивают.

— Зачем они это делают? — спросил Арчер, понимая, что вопрос он задает глупый. — Ради чего?

— Понятия не имею. — Лицо Вика оставалось очень серьезным. — Хотелось бы услышать твои предположения.

Арчер посмотрел на своего друга: «Неужели и он в чем-то меня подозревает?»

— А как насчет твоего телефона, Вик? Он тоже прослушивается?

Эррес почесал подбородок.

— Нет.

— И что я могу предпринять?

— Ничего, — мягко ответил Вик. — Абсолютно ничего. — Он смотрел на Арчера и улыбался странной, довольно-таки неприятной улыбкой.

— Но ведь можно что-то сделать. К кому-то пойти. Объяснить…

— Написать письмо в «Нью-Йорк таймс», — покивал Вик. — Спросить радиослушателей, что они думают по этому поводу. Уехать на необитаемый…

Заскрипели ступени лестницы, послышались женские голоса. Это Нэнси и Китти спускались вниз. Арчер резко обернулся к двери и отступил на шаг, прежде чем женщины успели войти в кабинет. Он вновь посмотрел на Вика, покачал головой. Тот кивнул, и Арчеру стало спокойнее. Он знал, что в присутствии Китти о прослушивании телефона речь не зайдет.

— Вы уже успели напиться? — спросила Нэнси.

— Можно сказать, что да, — ответил Вик. — Китти, ты великолепно выглядишь.

— Я рада, что тебе нравятся толстые женщины, — улыбнулась ему Китти.

Она действительно отлично выглядела. Кожа стала шелковистой, морщинки расправились, глаза ярко блестели, и Арчер знал, что, сидя в зале, Китти будет с нетерпением ожидать триумфа своей талантливой дочери.

— Вик, — повернулась к мужу Нэнси, — я думаю, нам нужен еще один ребенок. В качестве косметического средства. Я тоже хочу выглядеть как Китти.

— Конечно, — кивнул Вик. — Я попрошу босса о прибавке жалованья в связи с увеличением семейства.

Арчер слушал вполуха. Интересно, спрятан ли в комнате микрофон, думал он. Почему нет? И какие выводы сделает агент ФБР из этого разговора? Что они вульгарные люди? И, раз они столь пренебрежительно относятся к материнству, можно представить себе, как они чтут другие основополагающие американские ценности. Патриотизм, верность родине, конституцию. Арчер покачал головой. Китти что-то сказала, а он прослушал.

— В чем дело, Клемент? — повторила она, не сводя с него глаз. — Ты витаешь в облаках. Тебя что-то тревожит?

— Он замечтался, — пришел на помощь Вик. — Ему привиделись неземные красавицы.

— Я мечтаю об обеде, — ответил Арчер. — Потому что уже забыл про ленч. — Он встряхнулся. — Пошли.

Они надели пальто и шубы и направились к автомобилю Эрресов.

Зал был полон, и зрители, родители и друзья самодеятельных артистов, настроенные очень дружелюбно и готовые простить любую погрешность, весело смеялись над смешными репликами бывшей звезды футбольной команды колледжа, молодого интеллектуала, рассеянного, но справедливого профессора, над запоздалой кокетливостью профессорской жены, встретившейся со своим прежним кавалером, над смиренной мудростью декана, пытающегося балансировать между жесткими требованиями членов попечительского совета и принципами академической свободы. Завязкой пьесы стало заявление далекого от политики профессора английской литературы, который объявил, что в качестве примера литературного эссе он зачитает последнее письмо Бартоломео Ванцетти,[59] написанное перед казнью, а ее содержанием — последствия этого не слишком корректного в политическом смысле решения. Конечно же, в основу фарса были положены, мягко говоря, не смешные события, но, сидя рядом с Нэнси, Арчер в полной мере оценил мастерство авторов пьесы, которые смогли уйти от трагедии, при этом не опошляя самого документа и заложенных в него идей, целенаправленно, но ненавязчиво подводя зрителей к мысли, что в итоге все закончится хорошо, что бывший футболист при всей своей грубости — хороший парень, что декан, когда придется принимать решение, выкажет удивительную мудрость, несмотря на все ахи и охи, вызванные вставшей перед ним дилеммой, что попечительский совет сможет внять голосу разума, что никого не исключат, никого не уволят, жена вернется к мужу, девушка наладит отношения с очень умным, но придерживающимся излишне радикальных взглядов юношей, люди поведут себя достойно и проявят присущее им здравомыслие, и все потому, что сами драматурги — достаточно достойные и здравомыслящие представители человечества. О подслушивании телефонных разговоров и о Федеральном бюро расследований на сцене в этот вечер не упоминали.

Слушая забавные диалоги, звучащие со сцены, смеясь со всем залом, Арчер почувствовал ностальгию по потерянному, оставшемуся в далеком прошлом академическому миру, возрожденному в его памяти происходящими на сцене событиями, где громогласные члены попечительского совета показывали себя настоящими американцами, а к радикально настроенным интеллектуалам относились с юмором, действуя по принципу: чем бы дитя ни тешилось… Когда написали эту пьесу? В 1938-м? В 1939-м? Далеко же с той поры ушла Америка. Что бы произошло, будь пьеса написана в этом году? Вход в театр перегородили бы пикетами? Артистов бы забросали тухлыми яйцами? Драматургами заинтересовалось бы ФБР? И кто оказался бы прав в этом году? Добрые, остроумные авторы пьесы или следователи и пикетчики? Арчер знал, что всего лишь две недели тому назад он бы ответил на этот вопрос без запинки.

А теперь… сидя среди пятисот улыбающихся, пребывающих в самом благостном расположении духа зрителей, очарованных идущим со сцены отражением их собственного гуманизма и даже идеализма, напрочь забывших об угрозах, подстерегающих их в повседневной жизни, теперь Арчер затруднился бы с ответом. Этот спектакль, думал он, следует воспринимать как историческое костюмированное действо, в котором все персонажи облачены в оригинальные и прекрасные моральные наряды, успевшие, однако, выйти из моды. Моральный наряд ручной работы, скроенный индивидуально, под конкретного человека, с идеальными швами, думал Арчер, вспоминая Тага, вытесняется с рынка бездушными, с каждым годом совершенствующимися машинами, заменяется стандартизированным нарядом, рассчитанной на массовое производство униформой, призванной скрыть все индивидуальные особенности личности — как достоинства, так и недостатки. Он задавался вопросом, а что бы сказали сидящие вокруг люди, узнав, что отец красивой юной девушки, играющей на сцене тридцатилетнюю женщину, подозревается государством в измене, и позвонил бы ему кто-нибудь из зрителей, чтобы пригласить на обед, отдавая себе отчет в том, что приглашение это будет подслушано компетентными органами, проверено и занесено в соответствующее досье для принятия превентивных мер в случае возможных нарушений правопорядка.

Арчер мотнул головой, не желая вновь возвращаться к этим мыслям, из-за которых и по дороге в колледж, и за обеденным столом не произнес и двух десятков слов. Он заставил себя сосредоточить все внимание на сцене и игре дочери, чтобы после спектакля дать объективную оценку увиденному.

К его полному изумлению, играла Джейн блестяще. Когда Арчер слышал, как она повторяла свою роль в гостиной их дома, он с отеческой улыбкой думал о том, что уровень исполнения оставляет желать лучшего и профессионализмом тут и не пахнет. А вот на сцене, в искусном гриме, наслаждаясь светом рампы, вдохновляемая смехом аудитории, окруженная артистами ее возраста, но не наделенными таким талантом, Джейн совершенно преобразилась. «Я бы признал это, даже если бы не был ее отцом, — размышлял Арчер. — Не только ее игра производит впечатление. Нет сомнения и в том, что по современным стандартам она очень красива». Чтобы выглядеть старше, Джейн забрала волосы вверх. Туфли на высоком каблуке оптически удлинили ноги, сделали их более стройными. К тому же кто-то посоветовал ей надеть платье, добавляющее изящества ее довольно пышной фигуре.

Арчер искоса взглянул на Нэнси, сидевшую рядом. Она откинулась на спинку кресла с напряженным, застывшим лицом. Не улыбалась, как остальные зрители. Глаза Нэнси впились в сцену, она даже не заметила брошенного на нее взгляда Арчера. «Интересно, что отражает сейчас ее лицо?» — подумал режиссер. Разочарование, сожаление, тоску и печаль по давно упущенным возможностям? Видит ли она себя в Джейн, очень молодую, очень серьезную, полную самых радужных надежд? Вспоминает ли радость и волнение тех вечеров, когда ее игра тоже вызывала смех и аплодисменты, когда она сказала своему молодому человеку, что не выйдет за него замуж, что не согласна даже на помолвку, потому что намерена сделать театральную карьеру в Нью-Йорке? Вспоминает ли она прожитое, порывы любви, постепенный отказ от честолюбивых помыслов, появление детей, свой уход в тень симпатичного мужчины, сидящего через два кресла от нее, мужчины, который пятнадцать лет тому назад выбрал жизненный путь, позволивший ему держаться рядом с ней? Скрывает ли это напряженное, застывшее лицо нелегкие размышления о превратностях судьбы, о месте случая в человеческой жизни, о необратимости уходящего времени, о замаскированных под подарки и удовольствия наказаниях, которые несет любовь? И, наблюдая за игрой дочери своих друзей, освещенной яркими огнями рампы, не задавалась ли она мучительными вопросами: «Что я наделала? Что со мной произошло?»

Наконец Нэнси почувствовала взгляд Арчера. Поняла, что тот смотрит на нее довольно давно. Медленно повернула голову, словно жалела, что упустит хоть единый момент происходящего на сцене. В глазах стояли слезы. Она протянула руку, и Арчер сжал ее, положив свою на разделявший их подлокотник. Нэнси ответила тем же и вновь повернулась к сцене.

Арчер осознал, что знает ее с бесконечно давних времен, что полностью ее понимает. Ему очень хотелось поцеловать Нэнси, показав тем самым, что он любит и жалеет ее.

По окончании спектакля они все пошли за кулисы, чтобы поздравить Джейн. В гримерной уже стояли цветы, в раме зеркала торчало несколько телеграмм, а Джейн, радостно стиравшая кольдкремом грим, постаралась не улыбнуться во весь рот, увидев входящих родителей, Вика и Нэнси.

— Не целуй меня, — сказала она обнявшей ее Китти, — ты вся перемажешься.

— Ваш репортер имеет честь сообщить вам, что в этот вечер он стал свидетелем редчайшего театрального события — рождения нового трагического гения… — торжественно изрек Вик.

— О, Вик, — захихикала Джейн, — не надо преувеличивать.

— Щедро делясь со зрителями талантом великой актрисы, мисс Арчер в каждом эпизоде доминировала на сцене. Прекрасная, раскрепощенная, летящая на крыльях успеха, мисс Арчер полностью завладела вниманием искушенной, знающей толк в актерском мастерстве аудитории. К нашему полному удивлению, лишь в гримерной, куда мы пришли после спектакля, чтобы выразить наш восторг, выяснилось, что женщине, которая в этот вечер покорила сердца всех, кто сидел в зале, всего восемнадцать лет.

— Папа, — вновь засмеялась Джейн, — скажи ему, чтобы он это прекратил.

— Ты была великолепна, детка, — ответил Арчер. — Честное слово.

— Я играла ужасно. — В голосе Джейн слышались самодовольные нотки. — Запиналась, не могла связать двух слов.

— Я испытывала странные чувства, глядя на тебя. — Китти посмотрела на свое отражение в зеркале. — Я словно превратилась в старуху.

Нэнси ничего не сказала. Но ее глаза подсказали Арчеру, что она никак не может отделаться от мыслей, которые роились в голове, когда она неотрывно смотрела на сцену. Подойдя к Джейн, Нэнси обняла ее, крепко прижала к себе. На мгновение в гримерной воцарилась тишина. Потом, распахнув дверь, вбежали три девушки, засыпав Джейн комплиментами. Она продолжала стирать грим, а остальные столпились вокруг, подсознательно ассоциируя себя с виновницей торжества, чтобы навсегда запечатлеть в памяти этот волнующий момент. Арчер посмотрел на цветы. Его букет чайных роз, гладиолусы от Эрресов, внушительного вида целлофановая коробка с двумя очень красивыми зелеными орхидеями, выставленная на первый план. Арчер вытащил приложенную к коробке карточку. Прочитал: «Будь восхитительной». И подпись: «Дом». Арчер вернул карточку на прежнее место, испытывая легкое раздражение, чувствуя, что точно такие же цветы с точно такой же карточкой Барбанте из года год присылал в десятки гримерных. Орхидеи казались слишком роскошным, слишком вычурным подарком восемнадцатилетней девушке, которая сейчас в присутствии родителей распускала волосы после самодеятельного спектакля. Мгновением позже появился и сам Барбанте в сопровождении Брюса. Арчер не видел сценариста в зале, никто не сказал ему, что он будет на спектакле. Брюс выглядел смущенным и подавленным.

— Джейн… — Барбанте, поприветствовав улыбкой Арчера и остальных, поцеловал Джейн в макушку. — Ты была очаровательна.

— Дом… — Джейн развернулась на стуле, подняла голову. — Не лги. Я была ужасной. А орхидеи… — Джейн махнула рукой в сторону целлофановой коробки. — Все смотрят на орхидеи. Они такие изящные.

— Джейн. — Брюс шагнул к Джейн, но не решился прикоснуться к ней. — Ты играла блестяще. Я и не подозревал, что ты так талантлива.

Арчер заметил, как усмехнулся Вик.

— Спасибо, Брюс. — Джейн вновь повернулась к зеркалу. — Спасибо, что пришел.

— Мне еле удалось вырваться, — страдальческим голосом ответил Брюс. Парень он был крупный, с розовой кожей младенца. Аккуратно одетый, чисто выбритый, выглядел он так, словно его бросили в кипяток, немного остудили, а уж потом отправили на спектакль. Брюс окинул взглядом цветы. — Я не знал, что следовало прийти с цветами.

— Брюс, не надо так мрачно, ты же не на похоронах. — Джейн обернула голову полотенцем. Улыбка Вика стала шире, а Арчер подумал о том, как жаль, что он не может вложить в сердце Джейн чуточку сострадания к ровесникам-мужчинам. Брюс отступил назад и привалился к стене, раздираемый душевными муками.

— А теперь, дамы и господа, позвольте обратить ваше внимание на то, что мне надо переодеться, — провозгласила Джейн, подчеркнув, что сегодня королева бала — она. — Почему бы вам не подождать снаружи и не придумать новые комплименты? Я быстро.

— Поблизости есть ресторан? — спросил Вик. — Мы бы могли поднять в честь примадонны бокал лимонада.

— У меня есть идея получше, — отозвался Барбанте. Арчер бросил на него подозрительный взгляд. — Почему бы нам не поехать в город и не отпраздновать сегодняшний успех Джейн в «Сарди»?[60] После премьеры принято ездить туда. Мы сядем за центральный стол и позволим всем восхищаться Джейн.

Джейн вновь развернулась на стуле и ослепительно улыбнулась Барбанте.

— Отличная мысль. Я прикинусь, будто жду рецензий.

— Разве завтра у тебя нет занятий? — спросил Арчер.

— Я их прогуляю, — отмахнулась Джейн. — Декан поймет. Она славится тем, что может войти в положение студенток.

— Я думаю, идея хороша. — Китти хотелось продлить этот славный вечер. — Еще не так и поздно, а здешние рестораны очень уж паршивые.

— Китти, а тебе хватит сил? — озабоченно спросил Арчер, хватаясь за последнюю соломинку. — Может, пора домой?

— Я прекрасно себя чувствую. — Китти коснулась руки Арчера. — Не упрямься.

— Едем в «Сарди», — провозгласил Вик. — Папу уломали.

— Да я в общем-то и не возражал. — Арчер поморщился. Получалось так, словно он не хотел достойно отметить триумф дочери. — Просто хотел убедиться, что все «за».

— Я на машине, — сказал Барбанте. — Подожду нашу приму и вместе с Брюсом доставлю в ресторан. Там и встретимся.

— А верх мы опустим? — Джейн скинула туфли на высоком каблуке, наклонилась и начала снимать чулок.

— Джейн, на дворе зима, — напомнил Арчер.

— Сегодня чудесная ночь. Я хочу посмотреть на звезды.

— Верх опущен, — доложил Барбанте, — потому что до полуночи все твои желания — закон.

«Господи, — подумал Арчер, — не хочу я стоять здесь и все это выслушивать».

— Хорошо, увидимся в «Сарди», — бросил он. — Пошли.

— Шубку застегни на все пуговицы, дорогая, — предупредила Китти, прежде чем выйти из гримерной.

— Не волнуйтесь, миссис Арчер, — ответил за нее Барбанте. — У меня с собой меховое покрывало.

«Сукин сын, — подумал Арчер, — запасся на все случаи жизни!» Следуя за Нэнси и Китти, он прошел мимо Брюса. Юноша так и стоял у стены с выражением обиды на лице. Дурак, подумал Арчер. Брюс тоже его раздражал. Мог бы пораскинуть мозгами и инвестировать пару долларов в цветочный бизнес.

— Пошли, Брюс. — Барбанте ухватил юношу под локоток. — Покурим, пока дама подготовится к возвращению в реальную жизнь.

— Я не курю, — ответил Брюс, отлепляясь от стены.

— Счастливчик, — вздохнул Барбанте. — Это дурная привычка.

Вик хохотнул, когда они шли по коридору.

Вик заказал две бутылки шампанского, и они уже стояли в запотевших ведерках со льдом, когда Джейн вошла в зал. «Все, — думал Арчер, — включая мою жену и моего друга, вступили в заговор, цель которого — оторвать от меня дочь и забросить ее во взрослый мир». Он пытался сохранить здравомыслие, забыть о ревности — процесс-то естественный, однако испытывал обиду и разочарование. В эту поездку его дочь предпочла отправиться не с отцом, а с другим мужчиной, в автомобиле с откинутым верхом, под меховым покрывалом, любуясь сверкающими в небе звездами. Обратил он внимание и на то, что в руках Джейн держала зеленые орхидеи Барбанте. Простенькие чайные розы, подаренные отцом, должно быть, остались на туалетном столике, забытые среди баночек с кольдкремом и бумажных салфеток.

В знаменитый ресторан Джейн вошла эффектно — очень красивая, очень юная, королева мира с эскортом из двоих мужчин, лучась под взглядами сидевших за столиками. Ее щеки раскраснелись от холода, волосы взбило ветром. Ни одна женщина старше двадцати пяти не решилась бы показаться в таком виде в общественном месте.

Вик поднялся ей навстречу, и Арчеру не оставалось ничего другого, как последовать его примеру. «Впервые, — подумал он, — я почтил прибытие дочери вставанием». Глядя на нее, такую юную, такую красивую, он думал: «Пожалуйста, не так быстро, не надо спешить, пожалуйста, не надо спешить!»

— О-о-о! — Джейн уселась на средний из трех стульев, оставленных для нее и двоих мужчин. — Это было прекрасно! Звезды сияли, как холодные маленькие пузырьки, подвешенные к вершине Радио-Сити…[61]

«Метафоры, — мрачно подумал Арчер. — Чтобы доставить удовольствие Барбанте».

Джейн коснулась одной из бутылок с шампанским.

— И здесь тоже пузырьки. Наверное, я не засну до Дня независимости.

— Тебе мы заказали молоко, — с важным видом заметил Вик. — Шампанское — для взрослых.

— Вик, — рассмеялась Джейн, — вот от тебя я такого не ожидала.

— Если уж на то пошло, отец двух малолетних детей просто обязан оберегать молодых от пороков цивилизации.

Джейн наклонилась к Эрресу, кокетливо коснулась его руки.

— А вот мои девушки подумали, что ты очень даже можешь приобщить их к этим самым порокам. Слышал бы ты, что они говорили после твоего ухода!

Вик тут же подыграл ей — сжал ее руку обеими руками, широко раскрыл глаза.

— Скажи мне. Повтори все, что они говорили, слово в слово.

— Нет. — Джейн покачала головой. — Нэнси мне не простит. Но они рвали волосы от горя, узнав, что ты женат.

Сексуальные игры, мрачно думал Арчер, так это называется в книгах, которые продают на Шестой авеню.

Официант открыл первую бутылку, все чокнулись с Джейн, она густо покраснела, вдруг превратившись в маленькую смущенную девочку. Но несколько глоточков шампанского добавили блеска ее глазам. Говорили все сразу, радостно вспоминая события прошедшего вечера, продлевая триумф Джейн. Арчеру стоило больших усилий имитировать веселье и не выпадать из общего разговора. Он старался не замечать, что Джейн все больше игнорирует Брюса и все чаще наклоняется к Барбанте. Брюс же налегал на шампанское, страдая под грузом молодости и забвения. Его глаза стекленели, смеялся он натужно и механически, когда вспоминал, что должен выглядеть как завсегдатай хороших ресторанов, привыкший к отменному вину и обществу фривольных женщин.

От этого парня ничего ждать не приходится, думал Арчер, холодно глядя на молодого человека. По крайней мере в течение ближайших десяти лет.

— «Самец» — хорошая пьеса, — услышал Арчер густой баритон Барбанте, перекрывший остальные голоса, — но лживая.

Слово это заставило остальных замолчать и повернуться к сценаристу. Барбанте откинулся на спинку стула, его смуглые ручки играли с кистью скатерти. Он улыбнулся, чуть прикрыв глаза, опушенные густыми ресницами, показывая тем самым, что внимание аудитории для него не секрет.

— Все комедии лживые, — продолжал Барбанте. — По одной простой причине. Что такое комедия? Пьеса со счастливой концовкой. Герой добивается своего. Женится на любимой девушке. Добро торжествует. Зрители выходят из театра с ложным, утопическим ощущением, что мир лучше, чем он есть на самом деле. В обществе, полностью соблюдающем нормы морали, в котором все обязаны говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, комедию изгнали бы из театра. Драматургов, их пишущих, обвинили бы в пропаганде антиобщественной доктрины, посадили бы в тюрьму или обезглавили в зависимости от энтузиазма граждан, желающих сохранить заведенный порядок. А где вы видели в жизни счастливую концовку? Кому достается выбранная героем девушка? А если она достается ему, то к чему это приводит? Кто из сидящих за столом верит, что в мире правит добро? Комедия исходит из допущения, что в большинстве своем человеческие существа скорее хорошие, чем плохие. Кто сегодня может оглянуться вокруг и сказать, не кривя душой, что он по-прежнему в это верит? Везде мы видим хищных зверей, набрасывающихся друг на друга, рвущих друг друга на части, алчущих крови. И, что самое важное, наслаждающихся этим. Смерть — наша любимейшая забава. Охота — единственный истинный символ существования. Отчаяние жертвы-дичи — необходимое дополнение к радости охотника-победителя. Жалость — это благочестивая запоздавшая мысль, приходящая в голову после бойни.

Арчеру стало не по себе, он оглянулся, гадая, прислушиваются ли к Барбанте люди, сидящие за соседними столиками. Чем чревато для человека, телефон которого прослушивается государственным ведомством, думал он, пребывание в компании оратора, произносящего такие речи?

— И где найдется место комедии среди этих ужасных истин? — вопросил Барбанте. — Счастливо заканчиваются все сказки, которые мы рассказываем детям, перед тем как уложить их спать, но и дети, и мы знаем, что сказки рассказываются с одной целью — успокоить ребенка, чтобы он быстрее заснул. Как взрослый, я считаю, что успокоительный эффект не является функцией искусства. Даже если бы я хотел с этим согласиться, мне бы не позволили многочисленные доказательства обратного, которые я вижу вокруг. К примеру, сегодняшняя пьеса… — Барбанте улыбнулся Джейн, — так убедительно сыгранная. Что бы, по-вашему, произошло в действительности, если б профессор так решительно выступил против власть имущих? Члены попечительского совета потребовали бы его скальп, газеты его бы распяли, руководство факультета вяло защищало бы его, а потом сдало бы из чисто практических соображений, заботясь о собственной заднице. Его выгнали бы из этого колледжа, не взяли бы ни в какой другой, сломали бы ему жизнь, обрекли на нищенское существование.

— О, Доминик, — подал голос Вик, — какой ты у нас, однако, мрачный!

— Отнюдь, — возразил Барбанте. — На спектакле я смеялся не меньше других. Это одна из причин, по которым я пишу только сценарии-однодневки для радиопередач. На другое, обреченное на более долгую жизнь, меня не хватает. Не готов. Я слишком легко порхаю по жизни. Отчаяние не мучит меня, а что-либо постоянное можно создать, лишь испытав отчаяние. Что-либо постоянное может родиться только из боли, страданий, ненависти, насилия, подозрительности, безнадежности. Только дичь может достоверно изложить подробности охоты, а я слишком скромен, чтобы возложить на себя столь многотрудную задачу.

— Как отец, — Арчер постарался говорить легко и непринужденно, — я не могу сидеть за этим столом и позволять моей дочери слушать эту черную ересь, не высказавшись в защиту другой стороны. — Джейн, очень серьезная, повернулась к нему. Арчер заметил, что и Нэнси, и Китти, наоборот, не придали дискуссии ни малейшего значения, посчитав, что идет обычная пикировка, к которой так тяготеют чуть подвыпившие мужчины. — Идея комедии проистекает совсем не из отчаяния. В ее основе другое — предположение о том, что люди по сути своей хорошие, во всяком случае некоторые люди, что они хотят творить добро в отношении своих близких, что за годы своего развития они могут отойти от философии джунглей, в которой есть место только двум понятиям — победителю и побежденному, что фактически они уже отошли…

Барбанте покивал.

— Я знал, что ты обязательно скажешь что-то эдакое, Клем. Слова эти делают честь твоему сердцу, но не уму и наблюдательности. Оглянись, Клем… Можешь ты честно сказать, что в своем развитии мы поднялись над эпохой фараонов или, скажем, первобытно-общинного строя?

— Да.

— Когда мы посылаем тысячу самолетов, чтобы сбросить бомбы на женщин и детей, чем мы лучше воина, который нападает на соседнюю деревню, чтобы добыть себе жену? — спросил Барбанте и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Когда мы сбрасываем атомную бомбу и мгновенно убиваем сотню тысяч человек, чем мы лучше, скажем, ацтекских жрецов, которые приносили своим богам человеческие жертвы и прямо на алтарях перерезали им горло и вырывали сердца? А эти высокоцивилизованные немцы, которые сожгли в крематориях миллионы людей, чем они лучше своих предков с рогатыми шлемами, которые подстерегали друг друга на лесных тропах? А что ты скажешь о русских с их камерами пыток, сибирскими концентрационными лагерями и трудовыми армиями? Чем они лучше арабских работорговцев, которые поставляли одиннадцатилетних евнухов на рынки Константинополя? Где эти хорошие люди, о которых ты говорил? На каком континенте они живут? Или тебе представляется, что они творят добро, когда бросают бомбу в соседа или сжигают его в печи? Или доброта — это качество, которое существует само по себе, в чистом виде, без необходимости проявлять себя в конкретных действиях? Или мы лучше обитателей джунглей уже тем, что убиваем на расстоянии, анонимно, с высоты тридцати тысяч футов, руководствуясь государственным приказом, а не зубами и когтями? Или мы менее кровожадны, потому что убиваем с использованием последних достижений научно-технического прогресса, а потому находимся далеко от своих жертв и не слышим их предсмертных криков? Или святости в нас больше оттого, что мы предлагаем живые жертвы не каменному идолу, а государству? Или мы притворяемся, что не чувствуем наслаждения охотника, когда читаем в газетах, что наши доблестные вооруженные силы днем раньше уничтожили десять тысяч солдат противника?

Барбанте продолжал мило улыбаться, и Арчер понял, что речь эту он произносил многократно в различных компаниях, вновь и вновь шокируя своих слушателей.

— Нет, я не верю, — заявил Барбанте, — что мы стали хуже. Мы такие же. Те же самые человеческие существа, какими и были, со всеми нашими самолетами, автомобилями и электронными трубками. Мы убиваем, потому что находим в этом удовольствие. Мы мстительные, хитрые, склонные к насилию, и нам нравится вкус крови, слизываем мы ее с каменного ножа или с первой полосы последнего выпуска «Нью-Йорк дейли ньюс». Если бы меня попросили охарактеризовать отношение к человечеству как можно более кратко, я бы написал: «Остерегайтесь нас».

— Остерегайтесь. Остерегайтесь, — подал голос Брюс и поднялся с совершенно остекленевшими глазами и пылающим лицом. Он выпил слишком много шампанского, и ему пришлось схватиться за спинку стула, чтобы его не повело в сторону. — Остерегайтесь. Он прав. Мне он не нравится, но он прав. — Юноша повернулся к Джейн. — Ты ужасная, — изрек он, словно монолог Барбанте позволил ему по-новому взглянуть на сидящих рядом. — Ты ужасная девушка.

Джейн в недоумении вскинула на него глаза, а потом рассмеялась:

— Забавный ты парень, Брюс. Шел бы ты лучше домой.

Брюс с трудом поклонился.

— Дичь и охотник! — громко выкрикнул он. — Победитель и жертва. — Он вновь поклонился, теперь его поклон уже предназначался сидящим за столом. — Откуда я мог знать, что мне следовало явиться с цветами? — Он покачал головой медленно и печально. — Я забавный парень. Мне лучше пойти домой. Премного вам благодарен. Премного благодарен всем и каждому.

На негнущихся ногах, держась неестественно прямо, Брюс пересек переполненный ресторан, унося с собой душевную боль и одиночество. Арчер проводил юношу взглядом. С одной стороны, он жалел парня, с другой — не мог не улыбнуться. Джейн должна пойти за ним и пожелать ему спокойной ночи, подумал Арчер и посмотрел на дочь. Она на Брюса даже не взглянула. Джейн вновь не отрывала глаз от Барбанте, лицо ее стало более жестким, страстным и женским, чем часом раньше, когда она входила в зал. Арчер понял, что с помощью своей речи Барбанте полностью завладел вниманием Джейн, возможно, потому, что произнес эту речь в ее присутствии, а возможно, потому, что обставил все так, словно адресовалась эта речь исключительно ей. Джейн это льстило, она ощутила себя взрослой. А может быть, она почувствовала в сладкоголосом нигилизме Барбанте порочную страстность и необузданную жестокость, которые разбудили некие силы, доселе дремавшие в ее спокойной, размеренной, защищенной от внешних напастей жизни. Лицо дочери Арчеру определенно не нравилось.

— Клемент, дорогой, — Китти повернулась к мужу, — я думаю, Брюс подал здравую мысль. Нам пора домой. Я ужасно устала…

— Да, — поддержал ее Вик, — мне тоже пора домой. Сразу же погружусь в отчаяние, чтобы с утра начать писать «Братьев Карамазовых».

Все рассмеялись. Джейн допила шампанское, Барбанте настоял на том, что он заплатит по счету, Арчер помог Китти надеть шубу. Когда они вышли на улицу, по которой гулял холодный ветер, Джейн посмотрела на звезды, едва проглядывающие сквозь мерцание огней большого города, и широко раскинула руки.

— Я не могу. Не могу в такой вечер поехать домой и лечь спать.

— Незачем и пытаться. — Барбанте взглянул на часы. — Еще рано. Открыто все, кроме музеев. Почему бы нам всем не продолжить?

— Я не могу, — ответил Вик. — Спасибо за предложение, но я — пас. Мои сыновья каждое утро будят меня в половине седьмого. Пошли, Нэнси. — Он взял жену под руку. — Старикам пора на покой. Ночные гулянки — это для молодых.

Арчер ждал веского слова Китти, надеясь, что она тактично скажет Джейн, что ей следует ехать с ними. «Сегодня я уже побыл полисменом, — подумал он. — Китти тоже может взять на себя часть ответственности».

Но Китти, уже полусонная, опершись на его руку, попыталась скрыть зевок.

— Хорошо, дорогая. Повеселись от души. Только не задерживайся слишком поздно…

Арчер насупился и холодно попрощался с Барбанте и дочерью. Хотел показать Джейн, что он зол, надеялся, что она это заметит и через полчаса попросит Барбанте отвезти ее домой.

Арчер усадил Китти в такси и забрался в машину следом за ней. Барбанте и Джейн остались на тротуаре, обсуждая дальнейшую программу. Китти привалилась к плечу мужа и заснула еще до того, как такси набрало скорость.

Дома Китти, словно сонный ребенок, сразу отправилась в кровать. Арчер помог ей раздеться, уложил, укрыл одеялом. Уже засыпая, она подняла руки, обхватила его за шею, наклонила к себе, поцеловала. Пахло от нее теплом и мылом.

— Хороший вечер, правда? — прошептала она. — Шампанское. Какой глупый этот мальчик. — Она сонно хихикнула. — Какая красивая Джейн.

Руки Китти упали, глаза закрылись. Арчер выпрямился, выключил лампу. Ему спать не хотелось. Он спустился вниз, прошел в кабинет. Вечерние газеты лежали там, где он их оставил, но они уже устарели. Все новости, думал он, имели место быть в стародавние времена. С тех пор уже вышли следующие выпуски, и все переменилось.

Черная пластмасса телефонного аппарата отражала свет настольной лампы. Арчер с любопытством разглядывал аппарат. Где-то в ярко освещенной комнате стоял некий прибор, готовый записать каждое произнесенное им слово, чтобы потом использовать для достижения пока неведомой ему цели. Арчер ощутил безумное желание пообщаться с человеком, который потом будет прослушивать все то, что говорилось по его телефону. Ему хотелось допросить этого таинственного субъекта, притаившегося за телефонным аппаратом, вывести его на чистую воду.

«Говорит подозреваемый Клемент Арчер. В чем вы меня подозреваете? Каких слов вы от меня ждете? Каких действий? Что я могу рассказать о себе? Мне сорок пять лет, я очень устал. Жизнь у меня нелегкая, я постоянно нахожу причины для волнений, будь то возраст, любовь, деньги, работа, здоровье жены, девственность дочери, грядущий конец света. Насколько мне известно, я не совершил никаких преступлений, но, возможно, у вас есть секретный список деяний, которые пока не считаются преступлениями, но в недалеком будущем будут считаться. Но как можно избежать совершения преступлений, не зная, что это преступления? Как можно уберечь себя от грехов, которые существуют только в будущем? Я ни на что не рассчитываю. Я хочу просто жить. Возможно, с чьей-то точки зрения, это величайший грех, но я сомневаюсь, что вы подсоединились к моему телефону, чтобы убедить меня в этом. А каковы ваши грехи? Человек, который подслушивает личные разговоры других людей, обязан выносить решение. По каким нормам вы судите, какими законами руководствуетесь, каковы ваши моральные принципы? Скажут ли мне об этом? И какие мне грозят кары? Или единственное наказание состоит в осознании того, что всякий раз, снимая трубку, чтобы позвонить на работу или сказать дочери, как я ее люблю, я должен помнить о том, что меня подслушивают?

Что вы думаете обо мне, проанализировав мои частные и достаточно откровенные разговоры? Вы думаете, что я грешен? Вы верите, что я виновен… если да, то в чем? У вас возникало желание пожалеть меня? Время от времени вы смеялись над шутками, которыми я обменивался с друзьями? Вам нравится мое остроумие? Вам иногда хотелось предупредить меня, когда вы чувствовали, что я собираюсь откликнуться на деловое предложение, которое не принесет ничего, кроме расходов, или когда я принимал приглашение на обед, на котором, по вашему твердому убеждению, мне будет скучно? Вы меня ненавидите? Вообще испытываете в отношении меня какие-то чувства или особенность вашей профессии — полная отстраненность от объекта прослушивания? Что вы узнали обо мне? Проходя мимо меня по улице, сказали ли вы себе: «А ведь выглядит он очень даже порядочным человеком»? Возможно ли, что по прошествии определенного времени, прослушав многие и многие записи моих разговоров, вы наконец доложите своему начальнику: «Я выяснил, что подозреваемый — отличный парень, и намерен познакомиться с ним, пригласить в дом и угостить выпивкой. Он любит мартини и бочковое пиво». Или при вашей работе прийти к такому благостному выводу — нечто из ряда вон выходящее? Сегодня вечером мы говорили об охоте, к сожалению, вне пределов досягаемости для вашей аппаратуры, и один из джентльменов, сидящих за столом, указал, что охотник получает удовольствие, лишь чувствуя боль дичи. В нашем случае охотник, естественно, вы. Значит, моя боль — цена вашего удовольствия? Или вы практикуете особый вид охоты, в котором положительные эмоции возникают в том случае, когда дичь доказывает свою полную невиновность? А что я могу сказать, если мы затронем этот вопрос? Я еще не успел основательно его изучить, поскольку лишь сегодня вечером, где-то около шести, я выяснил, что моя невиновность вызывает сомнения. Насколько мне известно, и я об этом уже упоминал, за мной нет никакой вины, но должен признать, мое мнение нельзя считать компетентным, поскольку я оперирую набором правил и норм, которые известны широкой общественности и, без сомнения, уже заменены другими.

Вы, сидя в вашей секретной комнате, где бы она ни находилась, модернизировали понятия вины и невиновности и исходите из самых последних установлений, которые, разумеется, нельзя обнародовать. Естественно, узнав, что вы прослушиваете мой телефон, я разозлился. У меня возникли два по-детски глупых желания. «Что ж, — подумал я, словно незаслуженно обиженный ребенок, который сознательно делает то, в чем его обвинили, ради торжества справедливости, — если они такого обо мне мнения, я им покажу. Я действительно доставлю им массу забот. Если они считают меня предателем, я их предам». Но что я мог бы сделать? Выйти на улицу и призывать к свержению правительства? Я не хочу свергать правительство, что бы ни думали обо мне агенты этого самого правительства. Мое здравомыслие обуславливало мое бездействие.

Теперь о втором желании. Бежать, немедленно бежать. Куда глаза глядят. В другую страну, потому что моя страна выказала мне недоверие. Но мне пришлось от этого отказаться даже без учета сложностей и непрактичности добровольной ссылки. Я частица этой страны. Она кормила меня, я имел возможность влиять на ее действия. Я даже вспомнил Сократа, который, когда возникла такая возможность, отказался бежать из тюрьмы, где ожидал чашу с ядом, потому что не видел себя в отрыве от государства, приговорившего его к смерти. Законы моего государства — мои законы. Вы, незнакомый мне человек, сидя в своей комнатушке, слушая мой голос, возможно, уже осудили меня, но при этом вы, как указывают политики, мой слуга, мой наемный работник, реализующий мою волю. В других вопросах я могу полностью на вас положиться. Я полагаюсь на вас, когда речь идет о защите моего дома, о защите меня лично от похитителей, фальшивомонетчиков, мошенников, нечестных бизнесменов, уличных мятежей, политических убийств, распространителей наркотиков, нарушителей авторских прав, торговцев недоброкачественными продуктами и лекарствами. Немалую часть своей жизни я не ставил под сомнение мысль о том, что вы компетентны и всегда заняты делом. Теперь, когда выяснилось, что ваше дело — проверка моей лояльности, могу ли я сказать, что вы мой враг и я отказываюсь от ваших услуг? Если б я обладал правом закрыть вашу контору, мог бы я, исходя из того, что я честный человек и ответственный гражданин, мог бы я заставить себя приказать вам прекратить подобную деятельность?

Чтобы утолить собственное любопытство, я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. С чего у вас возникло желание подключиться к моему телефону? Вы услышали мою фамилию, когда тайком прослушивали другую линию? И чей это был телефон? Френсис Матеруэлл, миссис Покорны, Хатта, О'Нила? Как далеко вы зашли в наблюдении за моей деятельностью? Вы ограничились подключением к моему телефону или просматриваете мою корреспонденцию и приставили ко мне умных молодых людей, как в фильмах про шпионов? Если завтра я резко обернусь на улице, увижу ли я человека, отделенного от меня тридцатью футами, который нырнет в нишу подъезда или прикинется, что рассматривает выставленные в витрине манекены? Обзавелись ли вы отмычкой от замка входной двери моего дома? Просмотрели ли все мои бумаги в какой-нибудь тихий уик-энд, когда мы с Китти были в отъезде? Прочитали ли мои старые, не поставленные пьесы, аккуратно сложенные на полке? Как вам понравилась пьеса о Наполеоне III, трагедия слабака, решившего, что он сильный человек, потому что судьба вознесла его над остальными людьми? Вы думаете, перспектив у нее никаких или после небольшой шлифовки, как принято говорить в театре, она сможет выдержать один сезон? Как плотна ваша слежка, сколь глубоко заглянули вы в мое прошлое? Вы помните, что я принадлежал к организациям, названия которых давно стерлись из моей памяти? К тем самым организациям, что собирали деньги и медикаменты для защитников Мадрида.

Вы установили, что я подписывал петицию губернатору одного из южных штатов с просьбой помиловать негритянского юношу, обвиненного в изнасиловании? Вроде бы светокопия этой петиции давным-давно лежала у меня на столе, но я не уверен, поставил ли я на ней свою подпись или ее завалило другими бумагами. Если я напишу вам или вашим начальникам в Вашингтоне, соблаговолите ли вы прислать мне резюме моего прошлого, полное и более точное, чем то, каким может снабдить меня моя стареющая память? Можете ли вы представить для изучения противоречивые высказывания по самым разным поводам, которые на протяжении стольких лет слетали с моих губ? Или для создания, как принято говорить среди драматургов, цельного характера вы аккуратно уберете все противоречия, чтобы в итоге создать предсказуемый и логичный персонаж, дабы внимательный зритель, наблюдая за ним в первом действии, точно знал, чего ждать от него в действии третьем? И вообще, обеспечивает ли ваша организация, будучи государственным учреждением, бесплатное распространение имеющейся у нее информации, как это делает министерство сельского хозяйства, которое рассылает брошюры с рекомендациями по повышению плодородия почв и искусственному осеменению, или министерство территорий, снабжающее организаторов круизов картами каналов и песчаных отмелей? Я же видел плакаты с надписями «Узнай свое государство», а школьником скучал на уроках предмета, который назывался «Основы гражданственности» и знакомил меня с механизмами демократического управления страной. Законодательная власть, исполнительная, судоустройство, система сдержек и противовесов — я все это помню. К сожалению, в последние годы я не уделял должного внимания основам гражданственности, поэтому практически ничего не знаю о том, как функционирует ваша организация. Мне, разумеется, известно из замечательных статей в газетах и журналах о картотеке отпечатков пальцев, собранной в Вашингтоне, а кинофильмы раз за разом показывают храбрость и изобретательность ваших коллег в розыске преступников, но обо всех других аспектах вашей деятельности я, признаюсь, не имею ни малейшего понятия. Если как гражданин, заинтересованный в проблемах управления государством, я напишу письмо главе вашего бюро с просьбой ввести меня в курс дела, могу я рассчитывать на вежливый и информативный ответ? Или, раз уж меня подозревают в измене и шпионаже, о чем свидетельствует ваше пристальное внимание к моей персоне, я потерял право на получение сведений о своем государстве?

Наконец я должен задать еще один вопрос. Вы это серьезно? Вы действительно верите, что я способен на предательство и могу шпионить в пользу другой страны, даже не подозревая об этом? Это новая философия, созданная для смутного времени, которая основывается на идее бессознательного преступления? Именно она является теоретической предпосылкой для ваших действий? Или ваши ночные бдения в некоем месте между моим письменным столом и телефонами моих друзей и деловых партнеров есть результат роста бюрократического аппарата, который разбухает и множится, наделяя себя все новыми функциями независимо от того, идут ли они на пользу обществу? Поэтому, обратив внимание, что я два или три раза звонил по телефону, который уже прослушивался вами, вы пришли к выводу, что неплохо подключиться и к моему номеру? И, не останавливаясь на достигнутом, вы будете ставить на прослушивание телефоны всех людей, которые позвонят мне больше одного раза? А в дальнейшем такая же судьба постигнет уже владельцев телефонов, позвонивших людям, на которых вас выведет мой телефонный аппарат? И когда это кончится? Чему научит вас все это бесконечное множество подслушанных разговоров? Какие истины выудите вы из этого разговорного потока? Сможете вы их переварить? А если откроете их нам, переварим ли их мы?»

Телефон поблескивал в свете лампы. Арчер смотрел на него, загипнотизированный наборным диском, белеющим на черном фоне. Затем он тяжело встал, выключил лампу. Медленно поднявшись по лестнице, Арчер взглянул на часы. Четверть четвертого. Джейн еще не пришла, но он слишком устал, чтобы волноваться еще и по этому поводу.

Китти крепко спала. Из открытого окна донесся далекий вой сирены. Машина «скорой помощи» и полиция спешили по вызову по темным улицам города.

Арчер быстро разделся и лег в кровать, отделенную от кровати жены маленьким столиком, на который Китти положила книгу, очки и корзинку с вязальными принадлежностями. Вой сирены все удалялся, душевная боль растворялась в спящем мире. Арчер закрыл глаза.