Растревоженный эфир

Глава 23

До «Сент-Реджиса» Арчер добрался в начале двенадцатого и на лифте поднялся с двумя пышущими здоровьем старичками в смокингах. По выговору чувствовалось, что они окончили Принстон[68] где-нибудь в 1911 году и их никогда и ни в чем не обвиняли.

В небольшом банкетном зале собралось много народу, но собрание еще не началось. Люди стояли маленькими группками, гул разговоров то и дело прерывал пронзительный женский смех, который всегда слышен там, где собираются актеры и актрисы. Большинство из собравшихся стояли. Арчер и раньше обращал внимание, что люди, работавшие в театре, садились очень неохотно, словно опасались ограничить свободу перемещения, от которой в немалой степени зависели успех или неудача.

Большинство женщин носили очки. В соответствии с требованием моды в оправах, очень тяжелых, предпочтение отдавалось ярко-красному, синему и золотому. Не было единообразия и в форме. От кругов, эллипсов, бабочек, даже треугольников рябило в глазах. Такое ощущение, думал Арчер, с неодобрением глядя на синие и красные тени, которые отбрасывали очки на красивые, со вкусом подкрашенные лица, что в Нью-Йорке пятидесятого года разразилась эпидемия близорукости. Оставалось только надеяться, что в недалеком будущем в моду войдет нормальное зрение.

— Привет, солдат, — раздался голос за его спиной. — Я тебя ждал.

Арчер повернулся и увидел направляющегося к нему Бурка. Он решил в самом ближайшем будущем сказать Бурку, чтобы тот перестал называть его солдатом. Надо также не забыть сказать Барбанте, чтобы тот перестал называть его амиго. Впрочем, Барбанте скоро окажется за три тысячи миль от Нью-Йорка. Придется ему написать.

— Выступающие сидят на сцене. — Бурк ухватил Арчера за локоть и увлек в глубину зала. — Уже можно начинать. У нас сегодня полный сбор. — Таким же тоном финансовый директор театра обычно говорит, что у них аншлаг. — Ты намерен потрясти собравшихся своей речью?

Арчер поморщился, поскольку Бурк слишком уж крепко сжимал его локоть.

— Я собираюсь процитировать по памяти «Манифест Коммунистической партии» и отрывки из произведений Льва Троцкого.

Бурк одобрительно рассмеялся. Костюм ему отгладили, но он буквально трещал по швам. Бывший комментатор тщательно побрился, правда, порезавшись несколько раз, поэтому на воротнике кое-где виднелись крошечные пятнышки крови. Бурк присыпал багровые щеки тальком, словно готовился к тому, что его будут фотографировать.

Арчер поднялся на небольшое возвышение, гордо именуемое сценой. Льюис, режиссер, который на собраниях гильдии всегда предлагал принять обращение, положительно оценивающее позицию Советского Союза по тому или иному вопросу, что-то бормотал себе под нос, не отрывая глаз от исписанных прямоугольников из плотной белой бумаги. Он поднял глаза, когда Арчер проходил мимо, и коротко поздоровался: «Привет». Голосу недоставало дружелюбия, и Льюис тут же уткнулся в свои карточки. У самой кафедры сидел низкорослый, щуплый мужчина по фамилии Крамер. Он был из тех агентов, что называли всех «сладенький», и носил клетчатые твидовые пиджаки, в которых выглядел как лилипут, выдающий себя за ирландского конезаводчика. Пиджаки были очень теплые, отчего лоб Крамера постоянно блестел от пота. Он всегда и всем улыбался, потому что в его бизнесе любой в одночасье мог стать знаменитостью. Компанию пиджакам составляли большие тяжелые золотые запонки. Из-за высокого давления Крамер питался исключительно рисом. Когда Арчер поднимался на сцену, Крамер как раз клал в рот две таблетки магнезии, потому что за последние десять минут четырежды рыгнул.

Арчер повернулся к Бурку:

— Вуди, больше никого не будет?

По лицу Бурка пробежала нервная улыбка.

— Мы собираемся устроить открытую дискуссию. Ждем выступлений из зала. Надеемся, что зал живо откликнется на ваши выступления.

— Где О'Нил? — спросил Арчер. — Вроде бы ты говорил, что пригласил О'Нила.

— О'Нил отступил на заранее подготовленные позиции, — с горечью ответил Бурк. — В последний момент он решил, что восемнадцать тысяч долларов ему очень даже дороги.

— Я буду тебе очень признателен, если ты переведешь свои слова на понятный язык.

Бурк сердито дернулся.

— Думаю, тебе и так все ясно. Пораскинув мозгами, О'Нил мне отказал. До него вдруг дошло, что он прежде всего сотрудник агентства.

Арчер пожалел О'Нила. Новость, однако, разочаровала его.

— Не могу его винить, — вздохнул он.

— А я могу. — Бурк оглядел зал. Те же маленькие группки и все новые люди, входящие в двери. — Даю им еще минуту, и начинаем.

Арчер сел через три пустых стула от Льюиса. Надел очки, пробежался взглядом по залу. Заметил Нэнси. Она в одиночестве сидела у самой двери, нарушая профессиональные традиции. Арчеру показалось, что она очень уж бледная и осунувшаяся, но он подумал, что причина в освещении. Вика Арчер не обнаружил. В первом ряду Френсис Матеруэлл читала газету, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Элис Уэллер нашла себе местечко в середине зала и застенчиво улыбнулась, поймав взгляд Арчера. Он выдавил из себя ответную улыбку. Атласа в зале не было, зато пришел Робертс, обозреватель, который так яростно атаковал его в своих колонках. Арчер узнал его по фотографии. Улыбающийся, добродушного вида низкорослый пухлый мужчина в очках с толстыми стеклами.

Вообще знакомых лиц в зале хватало. Одни участвовали в программах Арчера, других он видел, когда приходил в агентство к О'Нилу, с третьими встречался в барах и на вечеринках. Среди них было много коммунистов. «Я знаю, что не должен так говорить, даже думать об этом, — одернул себя Арчер. — Они никогда не упоминали о своей партийной принадлежности, и я не могу поклясться, что знаю это наверняка». Пока они в этом не признаются или пока суд не докажет их членство в коммунистической партии, называть их коммунистами несправедливо, а для них еще и опасно. И потом, вполне возможно, что официально в партии они не состоят. Но в последние пять лет Арчер слышал их речи, длинные, бессмысленные, занудные, полные горечи и затасканных клише, таких, как «империалистическая агрессия», «ростовщики с Уолл-стрит», «народная демократия Чехословакии», «Тито — предатель рабочего класса»… С тем же успехом они могли бы носить значки с надписью «Я — коммунист» или размахивать красными флагами, подумал Арчер. А ведь среди них были очень милые люди, образованные, остроумные, талантливые, дружелюбные, с умными детьми, красивыми женами. Арчер ходил с ними на футбол, играл в теннис, обменивался рождественскими открытками, обедал в их квартирах, проводил в их обществе приятные вечера, где о политике не говорилось ни слова. Присутствовали в зале и такие, которые сегодня говорили одно, а завтра другое, в зависимости от того, какой журнал или газету они прочитали накануне, и люди, которые поменяли свои убеждения в 1945, 1946 или 1947 годах, когда внезапно осознали, что не могут согласиться с тем, как поступили с Бенешем,[69] не могут одобрить то, что сказал на суде над ним секретарь коммунистической партии. Среди коммунистов были не только мужчины, но и женщины. Последние попадали в партию разными путями. Добропорядочные девушки выходили замуж за идеалистически настроенных юношей, которые приходили в стан коммунистов потому, что им претило поведение антикоммунистов. А выйдя замуж, как настоящие жены, начинали проявлять интерес к хобби мужей, составляли списки приглашенных и готовили канапе для вечеринок, на которых собирались деньги на защиту арестованных профсоюзных лидеров или сочинялись петиции, осуждающие решения Верховного суда. Тянуло в партию и женщин свободного поведения, которые ни на минуту не прекращали охоту на мужчин. Партия обеспечивала их и активной социальной жизнью, и многочисленными приглашениями в постель. Шли в партию и одинокие старые девы, это особый тип женщин, который можно встретить в театре, — красивые, желанные, талантливые, но обреченные на безбрачие суровой конкуренцией в выбранной ими сфере деятельности. И они с радостью отдавали себя не мужчине, а добрым делам. Но добрые дела, с грустью думал Арчер, в наш век вдруг стали граничить с изменой. И теперь, когда эти самые добрые дела ставятся им в вину, могут ли эти женщины, осознавая собственную порядочность, признать, что они не правы?

И как следует поступить с женщинами, которые подписывали петиции и собирали деньги для эмигрантов, оказавшихся потом русскими шпионами, женщин, которые работали на революцию только потому, что боялись остаться в одиночестве за обеденным столом?

— Дамы и господа! — Бурк встал за кафедру, постучал по ней молоточком. — Дамы и господа!

Люди не торопясь начали рассаживаться, разговоры постепенно стихли. Собеседники прекращали их с явной неохотой, всем своим видом показывая, что сказанное соседом гораздо интереснее того, что можно услышать со сцены.

— Дамы и господа, — продолжал Бурк в относительной тишине. — Я хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли сюда сегодня. Своим появлением вы продемонстрировали обществу, сколь велика поддержка свободы прессы, театра, радио…

Зал заполнился на три четверти. Человек двести, прикинул Арчер. А сколько людей зарабатывают на жизнь в театре и на радио? Пять тысяч? Десять? И сколько среди сидящих в зале агентов ФБР, детективов, репортеров? Двести человек из десяти тысяч. Так ли уж велика поддержка этой самой свободы?

Говорил Бурк агрессивно и напористо, в привычной ему комментаторской манере. Если бы он начал декламировать «Оду Найтингейл»,[70] подумал Арчер, она бы у него зазвучала как последнее слово прокурора в судебном процессе над обвиняемым в убийстве.

— Меня выбрали ведущим этого собрания, потому что я удостоился сомнительной чести стать первой жертвой чистки на Мэдисон-авеню. Я уже год без работы, — по тону чувствовалось, что вина за это лежит и на сидящих в зале, — так что у меня было время обдумать и причины своего увольнения, и стратегию тех, кто вышвырнул меня вон. Я выполнял роль пробного камня, и когда они увидели, с какой легкостью им удалось избавиться от меня, они подняли черный флаг и пошли в наступление на главные силы флота.

«Ну вот, — подумал Арчер, — мы выбрались из окопов и развязали морской бой».

— Главные силы флота — это вы, — изрек Бурк. — Все, кто сидит здесь. И все те, кто тоже пишет и выходит на сцену, чтобы заработать на жизнь, но кого разобрала лень или кому не хватило духу прийти сюда, чтобы постоять за себя. — Он обвел зал яростным взглядом, под которым собравшиеся нервно заерзали на стульях, словно они несли ответственность за тех, кто из лени или трусости не прибыл в «Сент-Реджис». — Весь этот год при каждом удобном случае я предупреждал вас…

И это не ложь, подумал Арчер, вспоминая пьяные монологи Бурка. Катон, осушающий один стаканчик виски за другим, говоря при этом, что Карфаген должен быть уничтожен.

— И никто из вас не прислушивался к моим словам, — зло бросил Бурк. — У нас-то дела идут хорошо, думали вы, что нам до этого Бурка. Одним комментатором меньше, одним больше, велика ли разница? Вот вы и позволили им вывести на позиции орудия главного калибра, а теперь захлебываетесь в дерьме, которым они забрасывают вас, и понимаете: надо что-то делать. Возможно, вы опоздали и остановить их уже не удастся, — мрачно указал Бурк, — но у нас есть еще шанс обсудить условия их победы. На данный момент они требуют безоговорочной капитуляции. Они обратили нас в бегство, они преследуют нас на земле, в воздухе и на море и ничего не боятся, потому что нет снайперов, которые могут если не остановить их, то задержать. Они уже разметили оккупационные зоны, гауляйтеры подобраны и готовы приступить к работе.

А ведь Бурку нравится рисовать столь мрачную картину, подумал Арчер. Он настрадался в одиночестве и теперь с распростертыми объятиями приветствует новых собратьев по несчастью.

— Прежде чем продолжить, я хочу сделать маленькое личное отступление. — Бурк оглядел ярко освещенный зал, выдерживая театральную паузу. — Я не коммунист, никогда не был коммунистом и не собираюсь им становиться.

Господи, мысленно вздохнул Арчер, это уже не просто фраза, а ритуальное заклинание. Слишком уж часто она повторяется, по поводу и без оного.

Зал затих. Арчер искоса глянул на Льюиса, сидевшего по другую сторону кафедры. Льюис морщился, прикрыв лицо рукой.

В глубине зала кто-то зааплодировал. Редкие хлопки раздражали. Потом из другой части зала донеслись другие звуки. Не сразу Арчер понял, что это свист.

— Ладно, ладно, — продолжал Бурк. — Я знал, что вам это не понравится. Но я считаю, что вы также должны знать о моих политических пристрастиях. Я с тридцать шестого года регистрируюсь избирателем демократической партии и не собираюсь этого скрывать. И если бы все коммунисты в этой стране не скрывали своей партийной принадлежности и публично заявили бы о ней, нам всем от этого было бы только лучше.

Что за странный человек, думал Арчер, ему просто нравится вызывать к себе неприязнь.

— Но в этой истории есть и еще одна сила. — Бурк просто млел от предоставленной ему возможности высказаться. Впервые после того, как его лишили собственной программы, его аудитория не ограничивалась несколькими завсегдатаями бара. — Я ненавижу эту силу еще больше, чем коммунисты. Я ненавижу нацистов и фашистов, создателей концентрационных лагерей и строителей крематориев, и я думаю, стоит копнуть поглубже, как мы обнаружим, что это те самые люди, которые подняли всю эту бучу на радио и выгоняют людей с работы, прикрываясь стопроцентным американским патриотизмом. Вот я и предлагаю провести собственное расследование. Давайте соберем деньги, привлечем средства наших гильдий и наймем пару-тройку детективов. Вместо того чтобы кричать, какие мы чистые и невинные, попробуем ударить по мерзавцам их же оружием. Давайте для разнообразия поищем скелеты в их шкафах. Нас втянули в войну, и мы больше не имеем права закрывать на это глаза. Хватит нам звать третейского судью, пора ответить ударом на удар.

Арчер вздохнул. «Вуди, — думал он, — я давно уже потерял ход твоих мыслей. Ты стал жертвой своего же лексикона. Военная терминология не убеждает людей, которые привыкли мыслить совсем другими категориями».

— И я скажу вам, что вы обнаружим! — кричал Бурк. — Я готов поставить на это мой последний доллар. Давайте посмотрим, откуда идут деньги, и мы наверняка выясним, что их дают те самые люди, которые в сороковом году водили дружбу с Герингом, те самые банкиры, которые ссужали деньгами Муссолини, когда тот купался в лучах славы. Если они рассказывают всем о том, что в сорок первом году мы посылали наши старые шубы русским, так пусть весь мир узнает, что они в том же самом году обедали с немецким послом.

Закон Бурка, думал Арчер. Всем и каждым движет злоба. Все стороны одинаково виновны. Вот она — прагматичная мораль второй половины двадцатого века. Арчер уже начал сожалеть о том, что пришел в «Сент-Реджис».

— Атаковать! — воинственно кричал Бурк, заставляя вспомнить пресс-конференции боевых генералов. — Атаковать их, где бы они ни были. Хватит защищаться! Защищаясь, мы предоставляем им выбор оружия и направления удара, а потому всякий раз победа остается за ними. Пора перехватывать инициативу, — рычал он, вновь превратившись в бесстрашного военного корреспондента, который выпрыгивал из горящих самолетов и входил в города с разведывательными дозорами. — Бить их так часто и так сильно, что у них не будет времени для ответного удара. Благодарю вас.

Бурк сел, кипя от злобы и ярости. Жидкие аплодисменты смолкли практически мгновенно. Еще две такие речи, подумал Арчер, и раздрая не миновать. Большинство не согласится даже с тем, что сегодня пятница.

Бурк поднялся, вспомнив, что собрание-то ведет он.

— А теперь, если кто-то еще не верит тому, что происходит на радио, если кто-то еще думает, будто речь идет о паре-тройке чокнутых, которые не могут получить работу, потому что от чрезмерных возлияний у них поехала крыша, мы послушаем человека, который держит руку на пульсе, знает всю эту механику изнутри и которому хватило мужества выступить перед нами. Он организовывал самые большие шоу, он представляет множество актеров, режиссеров, комментаторов, он по десять раз на день заходит в самые высокие кабинеты, он знает, как идут дела по ту сторону баррикады, и может рассказать о тех, кто нам противостоит. Джо Крамер.

Зал неожиданно взорвался аплодисментами. Собравшимся очень хотелось разрядиться, но они не могли заставить себя аплодировать Бурку. Крамер встал с блестящим от пота лицом и густо покраснел, потому что впервые в жизни его приветствовали овацией.

— Мальчики и девочки, — заговорил он пронзительным и, как положено агенту, дружелюбным голосом. — Мне очень приятно оказаться сегодня вечером в вашей компании.

«Ну и ну, — подумал Арчер. — Почему это, интересно знать, ему приятно здесь оказаться? Крамер, которому по долгу службы полагалось ублажать всех, сказал бы те же слова даже смертнику, сидящему на электрическом стуле».

— Я не собираюсь утверждать, что одобряю все идеи, высказанные с этой трибуны, — начал Крамер осторожно, не желая сразу же обозначить свою позицию, — хотя питаю самые теплые чувства к Вуди Бурку, мастерство которого мы все знаем и уважаем, который в недавнем прошлом по праву считался одним из лучших радиокомментаторов. Одобрять или не одобрять — это не мое. Политика — дело тонкое, и в этом деле я не считаю себя специалистом. По моему разумению, величайшим президентом США был Уоррен Гамалиель Гардинг,[71] а Россия — страна, где варят борщ и пишут пьесы, которые не принесли ни цента ни одному продюсеру начиная с 1910 года. Интересует меня, мальчики и девочки, только одно: переманивать актеров от других агентов и не подпускать этих самых агентов к актерам, которых представляю я. — Он улыбнулся, показывая, что это шутка, и его усилия были вознаграждены дружным смехом. — Опять же меня интересует, как бы сделать так, чтобы мои клиенты заработали пару лишних баксов в неделю, а я при этом получил свои десять процентов. Актеры играют, я при деле, все счастливы. Вуди тоже мой клиент. — Крамер повернулся к Бурку, ободряюще кивнул. — Он попросил меня прийти и выступить перед вами, поэтому я здесь.

Крамер вытащил из нагрудного кармана огромный носовой платок и промокнул лоб.

— Прежде всего, мальчики и девочки, я хочу сказать вам то, что вы должны знать. Черный список существует…

Зал ответил ироническим смехом. На лице Крамера даже отразилось недоумение: вроде бы он не говорил ничего смешного. Потом он выдавил из себя улыбку и продолжил.

— Я хочу сказать, что многим то и дело отказывают в работе. Но ни один владелец продюсерского агентства, ни один высокопоставленный чиновник радиотелевещательных сетей не назовет вам истинную причину отказа. Взять, к примеру, Вуди… — В голосе Крамера, когда он произносил имя Бурка, слышалась неподдельная теплота. — Рейтинг Вуди равнялся десяти с половиной, и вы все знаете, что это означает. По популярности Вуди опережал всех комментаторов в этой стране, и, по правде говоря, я уже подумывал над тем, чтобы пойти к продюсерам и обсудить повышение гонорара. Но, когда пришло время подписывать новый договор, программу Вуди просто закрыли. Без объяснения причин. Агентство прислало мне короткое письмо. Я не буду упоминать название агентства. Я сотрудничаю с ним много лет и не считаю, что на нем есть хоть капля вины. Я не мог поверить своим глазам. — Крамер выдержал театральную паузу. — Потом попытался выяснить, что же произошло, и наткнулся на стену. Со мной не хотели разговаривать. Режиссер программы не вылезал из совещаний, вице-президент агентства вдруг засобирался в Калифорнию. Но я проявил настойчивость, и меня направили в радиовещательную сеть. Там я шесть недель ходил из кабинета в кабинет, пока наконец мне не заявили, что у них нет эфирного времени для программы Вуди, так как она никого не интересует. Программа с рейтингом десять с половиной! — В голосе Крамера слышалось изумление. — Такой вот программе не смогли выделить пятнадцать минут по рабочим дням. А потом один человек из агентства, называть его фамилию я не имею права, приоткрыл завесу тайны. Он сказал, что каждый день они получали по двадцать — тридцать звонков радиослушателей, возмущенных комментариями Бурка. Они связались с телефонной компанией и выяснили, что в один из дней все двадцать раз звонили из одной и той же телефонной будки на Лонг-Айленде. И всякий раз звонившие произносили одни и те же слова. Вуди, как вы только что слышали, не коммунист, он получил от министерства обороны благодарственное письмо за патриотическую службу, и этого человека зачисляли в красные и угрожали не покупать продукцию спонсора, если Вуди не отлучат от эфира. Такие звонки получала и радиовещательная сеть. Человек из агентства, от которого я все это узнал, также сказал, что от всего откажется и назовет меня лжецом, если я попытаюсь сослаться на него. И с тех пор, мальчики и девочки, у меня неоднократно возникали трудности с получением работы для людей, которых раньше я устраивал в крупнейшие радиопрограммы одним телефонным звонком. Настоящая причина отказа не называлась никогда. Все уходили от прямого ответа. Мямлили о том, что агентство меняет направленность программы или ищет характерных актеров другого типа. Но я знаю и вы знаете, почему известные актеры, режиссеры, музыканты, которые последние десять лет находились на самой вершине, получали самые высокие гонорары, вдруг перестают удовлетворять минимальным требованиям. Черный список, о котором я говорю, существует в нескольких вариантах. Некоторые агентства проводят более мягкую политику, чем другие. Они нанимают людей, которым отказывают в соседнем офисе. Но я не буду скрывать, что есть группа людей, которым пора собирать вещи, перебираться в Небраску и переквалифицироваться в фермеры, потому что в радио- и телепрограммы они не попадут ни при каких обстоятельствах.

Зал затих. Крамер опять промокнул лоб и энергично продолжил:

— Мальчики и девочки, на этом собрании я хочу публично повторить все то, о чем говорю клиентам в уединении моего кабинета. Я хочу дать вам, как мне представляется, дельный совет. Во всяком случае, практичный. А говорю я своим клиентам следующее: «Сынок, поройся в своих архивах, внимательно посмотри, в каких ты состоишь организациях, начиная от «Понтиакского спортивного клуба», куда ты записался в десять лет. А потом напиши письмо о выходе из каждой из этих организаций, сними копии, заверь их у нотариуса и разошли письма. Напиши и отправь такие письма даже в те организации, которые уже двадцать лет как не существуют. А если кто-нибудь предложит тебе вступить в новую организацию, беги от этого человека как от чумы. Даже если речь идет о таких уважаемых организациях, как Ассоциация молодых христиан или «Молодые американцы за Тафта». Даже если в названии пять раз употреблено слово «свобода», а президентом или членом совета директоров является Эйзенхауэр, Уинстон Черчилль или кто-то еще. Многие люди остались сегодня без работы только потому, что десять лет назад пожертвовали кому-то двадцать баксов, откликнувшись на письмо, полученное от величайшей американки Элеонор Рузвельт. Потому что парень с Лонг-Айленда, которой стоит в телефонной будке с карманом, набитым мелочью, плевать хотел на то, что в тот вечер рядом с тобой в президиуме сидел боевой генерал или посол Великобритании. Перед ним поставлена задача выгнать тебя с работы, он знает, как этого добиться, и он это делает. Посмотри правде в глаза. Ты артист. Оставь политику политикам, или ты сгоришь. А если тебе сунут под нос бумагу и потребуют, чтобы ты поклялся, что ты не коммунист и ненавидишь коммунистов больше, чем полиомиелит, подпиши ее и подписывай по десять раз на дню, если им хочется именно этого».

Крамер потел, лицо его стало багровым.

— Вот что я говорю клиентам в моем кабинете, потому что я хочу, чтобы они могли заработать на жизнь, потому что я сам хочу зарабатывать на жизнь. И я должен сказать вам кое-что еще. Если они не соглашаются со мной, независимо от того, какие они знаменитые, независимо от того, как они мне близки, я жму им руку и говорю: «С этого момента ищи себе другого агента, сынок. Твоими делами я больше не занимаюсь». — Он обвел взглядом зал. — Мальчики и девочки, — голос переполняла мольба, все-таки десять процентов Крамера полностью зависели от тех, кто сидел сейчас перед ним, — я держу руку на пульсе общественного мнения, я люблю вас всех, даже тех, кто насмехается надо мной и называет кровососом и паразитом. Я люблю всех, кто выходит на сцену или встает перед микрофоном, читает текст, поет песни, смешит людей. Я знаю, это звучит банально, но это правда: я не хочу видеть, как вас убивают. Поэтому запомните то, что я сейчас сказал. Подайте заявление, откажитесь от членства, покончите с этим раз и навсегда. Развлекайте людей. А насчет Билля о правах пусть тревожится Верховный суд. Благодарю вас. — Крамер поклонился, мелкими шажками направился к своему стулу и сел. Только тут Арчер заметил, какие высокие у него каблуки.

После недолгой паузы раздались жиденькие аплодисменты. Большинство слушателей, понурившись, смотрели на свои руки.

Даже если в душе ты соглашаешься с Крамером, подумал Арчер, едва ли его доктрину можно принять на ура. Подай заявление, откажись от членства, покончи с этим раз и навсегда, развлекай людей. Арчеру вспомнились фотографии, сделанные во время войны неподалеку от Триполи. На стенах разрушенных домов итальянских колонистов Муссолини намалевал другой лозунг. «Credere. Ubbidire. Combattereo. «Верь. Повинуйся. Сражайся». Итальянец ничего не сказал о развлечениях. Упустил столь важный момент современной жизни, потому что был еще новичком в большой игре, а времени на окончательную доводку его философии ему не дали.

Под затихающие аплодисменты Бурк направился к кафедре.

— Клем! — Крамер через пустой стул наклонился к Арчеру. Краска схлынула с его лица. — Клем, тебе понравилось? — озабоченно спросил он.

Арчер на мгновение задумался.

— Джо, мне хотелось плакать.

— Так тебе не понравилось? — В голосе Крамера зазвучала обида.

— Я не говорил, что мне не понравилось. Я сказал, что мне хотелось плакать.

— Благодарим вас, Джо Крамер, — донеслось с кафедры, — за то, что вы нашли время, чтобы прийти сюда и ознакомить нас со своей точкой зрения.

Зал затих, не желая благодарить Джо Крамера за высказанные им соображения. Но многие крепко задумались, вспоминая организации, к которым принадлежали, пытаясь найти способы выйти из них с наименьшей затратой нервов и сил.

— А теперь, — возвестил Бурк, — мы послушаем человека, который много лет ставил радиопередачи и играл активную роль в деятельности Гильдии радиорежиссеров, несколько лет входя в состав совета директоров. Мистер Марвин Льюис.

Льюис медленно поднялся, словно не слыша аплодисментов. Широкоплечий, плотный, с приятным печальным лицом. Одевался он небрежно, как и положено представителю богемы, и славился едкими репликами, которые отпускал в адрес актеров, не проявлявших должного рвения или таланта в его постановках. Неспешным шагом Льюис направился к кафедре, поглядывая на белые прямоугольники. Потом положил их на кафедру, достал из кармана очки в тяжелой роговой оправе и зажал в руке, словно пистолет, ожидая, пока в зале установится тишина. В этот момент в дальней стене открылась дверь, и в зал вошла женщина. На лице Льюиса отразилось неудовольствие — в студии он опозданий не терпел, но здесь подождал, пока женщина усядется в последнем ряду. Арчер не сразу сообразил, что это Китти. Двигалась она очень медленно, неуклюже, неся перед собой большущий живот. Ему оставалось только гадать, каким ветром ее занесло в «Сент-Реджис».

— Я сразу собираюсь предупредить вас, — громко, с угрожающими интонациями в голосе начал Льюис, — чтобы вы не ждали от меня вежливых советов или рекомендаций. Для вежливости больше нет времени. — Он водрузил очки на нос жестом рыцаря, опускающего забрало перед тем, как ринуться в бой. — Мне сейчас не до хороших манер, так что, если среди вас есть чувствительные особы, я предлагаю им выйти.

Он оглядел зал, ожидая, что чувствительные особы проявят себя и потянутся к дверям. Никто не шевельнулся.

— Мы собрались здесь, чтобы чего-то добиться, — возвестил Льюис, — а сделать это мы можем лишь одним способом: говоря друг другу правду. Вот я и хочу сказать следующее: мне не нравится то, что я слышал с этой трибуны, и мне не нравятся люди, которые сидят на этой сцене рядом со мной.

Зал затих, и Арчер почувствовал волну раздражения, накатывающую на сцену. Удачная завязка, профессионально отметил он, Льюис нагнетает напряжение и разом захватывает внимание зрителей.

— Мы все в одной лодке, — Льюис сдернул очки и потряс ими в воздухе, — и наш единственный шанс — сплотиться, чтобы объединить усилия для ответного удара, а здесь я услышал лишь сеющие рознь истерические вопли да предложения встать на колени, сдавшись на милость победителя. Если бы ораторов выбирала другая сторона, там не смогли бы найти лучших кандидатов. — Он вновь водрузил очки на нос, его брошенный в зал взгляд переполняло презрение. — Сначала вы узнали от одного господина, что он не коммунист и всегда выступал против коммунистов. И это говорил человек, который, по его собственным словам, первым пострадал за свою так называемую либеральную деятельность. Кто тянул его за язык? Какой цели служат его слова? Или он думает, что таким образом он защищает право на свободу речи, или право на личные партийные убеждения, или право творческой личности публично высказывать все, что приходит ей в голову? Или он думает, что сможет спасти свою шкуру, пожертвовав одними и заставив других присоединиться к этой безумной охоте на ведьм, от страха присягнув на верность? На верность чему? Конституции Соединенных Штатов, принципу жить по совести или недальновидной, отвратительной доктрине страха и ненависти, которая сегодня утверждается во всей стране и которая затянет нас в войну и заткнет нам всем рты? Неужели он действительно думает, что спасет свою шкуру, содействуя этому бесстыдному плану? Или он считает, что благодаря сегодняшнему признанию завтра его агента везде встретят с распростертыми объятиями, чтобы сказать, что его клиент снова взят на работу, что ему повышен гонорар, что теперь он образец для подражания? Вы знаете, и я знаю, даже если он и его агент не в курсе, что такому не бывать. Его вышибли, потому что год назад он посмел заикнуться о свободе личности, и он останется за воротами до тех пор, пока мощная волна протеста не заставит отступить нынешних реакционных хозяев радиоиндустрии. Вот тогда им придется вновь взять его на работу вместе с остальными. А если сегодня не поднять эту волну, то придет время — и ждать, доложу я вам, осталось недолго, — когда Вудроу Бурк окажется в концентрационном лагере бок о бок с людьми, которыми сегодня он с такой легкостью готов пожертвовать. Он может семь дней в неделю говорить, будто всегда выступал против коммунистов, но никто не будет его слушать, никто не шевельнет ради него и пальцем, и ему придется доживать свой век за колючей проволокой.

Арчер коротко глянул на Бурка. Комментатор сидел на краешке стула наклонившись вперед, открыв рот, словно желая что-то выкрикнуть, медленно сжимая и разжимая кулаки.

— И если кто-нибудь полагает, что это пророчество — плод моего воспаленного воображения, для него нет никаких оснований, позвольте напомнить этим неверующим о том, что произошло всего несколько лет назад с такими вот либералами, как Вудроу Бурк, в стране под названием Германия. Пусть мистер Бурк проведет аналогию между собой и джентльменами его калибра, его профессии, которые отстаивали идеи нацистов на радио и в газетах, которые разрушали союз сил, противостоящих Гитлеру в тридцать первом и тридцать втором годах.

Германия, думал Арчер, ссылками на Германию, похоже, можно доказать что угодно.

— В одной лодке мы все оказались благодаря нашим врагам, — с торжествующей улыбкой заявил Льюис, — нравится нам это или нет. А теперь мы или должны грести вместе, или нас выбросит на скалы. Третьего не дано. Что же касается предложения нашего друга-агента… — Льюис иронически поклонился в сторону Крамера, который обильно потел и явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Я не думаю, что нашему собранию следует уделять много времени его аргументам. Мистер Крамер, по его собственному гордому признанию, заинтересован только в долларе…

— Марвин, сладенький, это уж перебор, — прошептал Крамер, вытирая лоб платком.

— Мистер Крамер, — Льюис проигнорировал реплику агента, — ради доллара готов на все, и в тиши своего кабинета он советует клиентам идти на все ради доллара: выйти из всех организаций, никогда не высказывать своего возмущения, по первому требованию послушно призывать к войне, распроститься со всеми правами американского гражданина. Если кто-то разделяет эти феодальные взгляды на творческие профессии, я советую ему подняться и идти домой. Ничто из того, что я собираюсь сказать, не будет представлять для него ни малейшего интереса.

Никто не поднялся, вероятно, потому, что деньги их совершенно не интересовали.

— Что же касается еще одного оратора… — Льюис надел очки, — мистера Клемента Арчера…

«Он произносит мое имя, — отметил Арчер, чуть было не улыбнувшись, — словно название вновь открытой заразной, но не слишком опасной болезни».

— Я просил, чтобы мне разрешили обратиться к вам после его выступления, — Льюис уже не смотрел на Арчера, — но по причинам, ведомым только председателю нашего собрания, мистер Арчер будет говорить последним. Без лишних слов скажу, что присутствие мистера Арчера в этом зале, мягко говоря, неуместно, и я публично предлагаю ему прямо сейчас взять шляпу и пальто и покинуть наше собрание, поскольку своими действиями он доказал, что не имеет права обращаться к тем, кто сидит в этом зале.

Этот человек, спокойно подумал Арчер, уже пригласил покинуть зал всех несогласных в интересах объединения остальных. Но он тут же вздрогнул, потому что в разных концах зала, словно по команде, раздались дружные аплодисменты. Их зловещий звук давил на Арчера. Они об этом договорились, осознал Арчер, договорились заранее. Он осмотрел зал, стараясь выхватить взглядом и запомнить тех, кто аплодировал Льюису. Зачем только пришла Китти, думал он, ради чего она здесь сидит?

Льюис поднял руку, и аплодисменты как отрезало. Арчер потер лысину и заставил себя смотреть прямо перед собой.

— Вы, несомненно, читали великолепную серию статей блестящего обозревателя мистера Робертса, в которых речь шла о мистере Клементе Арчере, и мне не хотелось бы, чтобы на нашем собрании выступал господин, который, используя свое положение, выбрал в качестве объектов дискриминации негра и еврея и на котором в значительной степени лежит вина за самоубийство талантливого музыканта. Ведь многие из сидящих сегодня в зале считали этого музыканта своим другом.

«Что мне следует сделать, — думал Арчер, застыв, словно изваяние, — так это встать и попытаться голыми руками убить этого человека».

— Я сожалею, что сегодня мне пришлось говорить об этом, — с абсолютной уверенностью в своей правоте вещал Льюис, — но прежде чем начать что-то строить, мы должны расчистить территорию и определиться, кто есть кто. Ибо именно сегодня мы должны решить, что нам надо сделать, чтобы защитить себя, защитить традиции наших профессий, защитить традиции нашей страны. Поэтому, независимо от того, какие личные причины стоят за планом, предложенным Вудроу Бурком, он, безусловно, имеет свои положительные стороны.

Арчер попытался вспомнить, какой план предложил Бурк, но усилия его пропали даром. На него вдруг напала сонливость, и он уже жалел о том, что в этот день слишком часто прикладывался к спиртному.

— Я думаю, что это прекрасная идея — предложить нашим гильдиям создать фонд и нанять частных детективов, чтобы выяснить, кто стоит за такими журнальчиками, как «Блупринт».

А что произойдет, тупо подумал Арчер, если детективы ничего не найдут? Или выяснят, что люди, финансирующие журнал, руководствуются исключительно патриотизмом? Вернут нам наши деньги?

— Но это лишь часть того, что мы можем сделать. Малая часть. Наша кампания должна вестись в трех направлениях. Мы должны сделать все, чтобы вытащить на свет Божий те силы, что ополчились на нас. Но одновременно мы должны донести до широкой общественности нашу позицию, позицию свободных граждан и свободных артистов, которые борются за общую свободу. Давайте дадим в газеты полосную рекламу, давайте напечатаем миллионы буклетов, давайте купим эфирное время, чтобы показать, какая опасность грозит стране, кто настоящие враги свободы, какой нам противостоит противник. А прежде всего давайте соберем экстренные собрания наших гильдий и вынесем решение, что, до тех пор пока продюсерские агентства и радиовещательные компании руководствуются черными списками, ни один сценарист, актер, режиссер, музыкант не займет место человека, уволенного за его политические убеждения.

Зал ответил овацией. Льюис довольным взглядом окинул слушателей, подождал, пока аплодисменты смолкнут.

— Мы им нужны! — выкрикнул он, словно обращаясь к товарищам на баррикаде. — Без нас они не продержатся в эфире и полчаса. Давайте покажем им, какую мы можем представлять силу. Если мы объединимся и ответим ударом на удар, я гарантирую вам, что через месяц от черных списков останутся одни воспоминания. А чтобы доказать вам, что я говорю все это не для того, чтобы сотрясать воздух, я обязуюсь внести пятьсот долларов в забастовочный фонд или любой другой фонд, который мы создадим. Я также даю слово не соглашаться ни на одно, даже самое заманчивое предложение продюсерского агентства или радиовещательной компании, которые подозреваются в использовании черных списков.

И эти слова приняли на ура, а в зале раздались крики: «Я обязуюсь внести сто долларов!» «Я обязуюсь внести пятьдесят!» Арчер с любопытством наблюдал за происходящим, прекрасно понимая, что все срежиссировано заранее. Оставалось лишь гадать, чем Бурк, ведущий собрание, ответит на эти тщательно подготовленные стихийные выступления.

Льюис прошел к своему стулу, сел, сунул очки в один карман, а белые карточки с тезисами — в другой, чтобы, возможно, воспользоваться ими на других митингах или собраниях.

Бурк медленно направился к кафедре с побледневшим от злости лицом. Чувствовалось, что внешнее спокойствие стоит ему немалых усилий.

— Позвольте поблагодарить вас, мистер Льюис, — холодно процедил он, — за ваше выступление. Если вы не возражаете, я хотел бы отнести принятие решения в завершающую часть собрания, после выступления всех ораторов и дискуссии.

Льюис пожал плечами, всем своим видом показывая, что не ожидал ничего другого, но протестовать не стал.

— Дамы и господа, — обратился Бурк к сидящим в зале, — я не собираюсь защищать следующего оратора, тем более что большинство из вас его знают и он не нуждается в защите. — Бурк выдержал паузу, но не дождался реакции зала. — Мистер Клемент Арчер.

Глаза Бурка блеснули, когда он пожимал руку Арчера.

Арчер оглядел зал, видя перед собой море враждебных лиц. «Возможно ли, — думал он, — что все эти годы, когда я работал с этими людьми, общался с ними, они тайно ненавидели меня?» На мгновение его взгляд застыл на бледном лице Китти.

— Дамы и господа. — В горле у Арчера пересохло, губы дергались, так что каждое слово давалось ему с трудом. — Я приготовил речь к сегодняшнему выступлению, но…

Из глубины зала на него накатились крики. Арчер замолчал, на его лице отражалось недоумение, пока он не понял, чего от него хотят: «Громче! Громче! Мы ничего не слышим».

— Я сказал, что приготовил к сегодняшнему выступлению речь, — Арчер возвысил голос, — но произносить ее я не буду. Похоже, что все пришедшие сюда знают, что надо делать. Я — нет. Я только нащупываю путь. Мне неизвестно, что делать дальше. Я не уверен, что принятые сегодня решения и наши дальнейшие действия принесут какую-то пользу. Меня раздирают сомнения, а в нынешние времена вас, возможно, не заинтересует мнение сомневающегося. Но кое в чем я совершенно уверен, и вот об этом я хочу сказать вам прежде всего. Начну я с того, что мне известно об участниках моей программы, попавших на мушку «Блупринт». Это Манфред Покорны, Элис Уэллер, Стенли Атлас, Френсис Матеруэлл и Виктор Эррес. — Когда Арчер произносил имена и фамилии этих людей, ему казалось, что рядом с ними прошла вся его жизнь, что он пленник этих имен и ему никуда от них не деться. — Поскольку все они люди творческие… — Арчер решил, что вопрос принципиальный, так что нет смысла говорить о Покорны в прошедшем времени, — самый важный элемент — качество их работы. И здесь у меня нет никаких сомнений. Я проработал с ними несколько лет и ответственно заявляю, что играли они хорошо, а иногда просто блестяще (Элис. Искренен ли он в отношении Элис, и не оспорят ли его мнение?). Поскольку на мне лежала ответственность за постановку программы, я, естественно, предпочитал выбирать исполнителей исходя из одного-единственного критерия — их таланта. До недавнего времени в этой стране никакие другие критерии в расчет просто не принимались, и я уверен, что не стоило нам ничего менять. Некоторые из величайших произведений искусства созданы величайшими мерзавцами. Люди творческие в большинстве своем отличаются от основной массы граждан в любом обществе, и их поведение зачастую не укладывается в законы и моральные нормы эпохи, в которой они жили и творили. Однако я не слышал требований закрасить фрески Сикстинской капеллы по причине слухов о неординарной сексуальной ориентации Микеланджело. И вроде бы никто не требовал сжечь стихотворения Франсуа Виньона только потому, что его жизнь оборвалась на эшафоте, как у обыкновенного грабителя. И никто не требует запретить публикацию романов Достоевского, который признался в изнасиловании десятилетней девочки. — Арчер на мгновение закрыл глаза, вспомнив желтоватые листы бумаги, исписанные его аккуратным почерком, и Китти, рвущую их с криком: «Интеллигенты! Господи, смеяться хочется над такими интеллигентами…» Хотелось бы знать, о чем Китти думает сейчас, сидя в последнем ряду. — Должны ли мы строже судить наших современников только потому, что они — живые люди? Есть ли смысл в том, чтобы затыкать рты будущим Достоевским и Виньонам из-за их политических убеждений? Я понимаю, что, наверное, не стоит поминать великие имена, обращаясь к тем, что пишет мыльные оперы и играет в них. Но дело-то в принципе, а он один на всех. То ли волей случая, то ли по чьему-то замыслу карлики от искусства вынуждены идти в бой, чтобы спасать гигантов.

На обращенных к нему лицах Арчер видел обиду, злость, оскорбленное достоинство, но продолжал, чувствуя, как уходит волнение:

— И нам не становится легче от того, что среди тех, кого мы сегодня должны защищать, есть люди, которые сами безжалостно топчут всех, чьи мнения и поступки они не одобряют, которые, по большому счету, провоцируют действия, предпринимаемые против нас, которые вооружают конкретными фактами цензоров и погромщиков, которые много сделали ради того, чтобы создать в нашей стране атмосферу терпимости к репрессиям. Многие из вас, я знаю, не верят этому и презирают меня за то, что я говорю. Я сам долгое время в это не верил, но теперь вынужден поверить, потому что из-за этих людей меня ждет очень неопределенное и малоприятное будущее. Многие из вас считают себя невинными и гонимыми. Вы гонимые, да, но отнюдь не невинные.

Женщина в широкополой черной шляпке поднялась в середине зала, надела шубу, вышла в центральный проход и, громко стуча каблучками, направилась к двери. Арчер продолжил лишь после того, как она вышла.

— Вам, возможно, покажется странным, что с такими словами обращаюсь к вам я, человек, которого сейчас травят едва ли не больше, чем остальных. Опубликованных обо мне материалов вполне достаточно для того, чтобы господа, не жалующие коммунистов, с легким сердцем зачислили меня в попутчики. В тридцатые годы и во время войны я состоял в некоторых организациях, которые высказывали идеи, также поддержанные коммунистами. Даже рискуя нанести себе еще больший урон, я готов признать: в то время я отлично знал, что я и они — союзники. Но наивно или по здравому рассуждению верил, что не я иду с ними, а они идут со мной. Сегодня многим кажется, что человеку разумному просто не могла прийти в голову такая мысль, но постарайтесь вспомнить атмосферу того времени, когда нацизм наступал, когда не велись разговоры о мировой революции или русской агрессии, когда наше правительство не только терпело, но и поощряло сотрудничество с коммунистами во всем мире. Более того, я не собираюсь извиняться за то, что я думал и делал в те дни, и я ставлю под сомнение честность и правоту тех людей, которые сегодня наказывают меня за тогдашние мысли и действия. Какие бы ни публиковались списки, я никогда не поверю, что попытки спасения республиканской Испании от Франко, Муссолини и Гитлера являлись подрывным актом, а отказ от таких попыток служил интересам американского народа. И что бы ни произошло в будущем, никто не разубедит меня в том, что мы принимали единственно правильное решение, посылая старую одежду или пенициллин в Россию во время битвы за Сталинград.

Кто-то захлопал, это произошло впервые после того, как Арчер начал говорить. Почин подхватили, через несколько мгновений ему аплодировал весь зал. Арчер, глядя на своих слушателей, гадал, искренне ли ему хлопают или в насмешку.

— Времена изменились. Мистер Льюис, безусловно, скажет на это, что изменился я, из трусости или привычки хорошо жить, а может, потому, что я читаю не те газеты. Другие заявят, что коммунисты совершенно не изменились, просто нам стало больше известно об их истинных намерениях. Подозреваю, что в чем-то правы все. Однако мы не сможем найти решение стоящей перед нами проблемы, затыкая рты тем, кто не согласен с нашим мнением, или налагая на себя обет молчания потому, что наша точка зрения на данный момент непопулярна. Учитывая нынешнее положение вещей, меня не удивит, если через несколько лет все сидящие в этом зале, включая меня, попадут в тюрьму. Надеюсь, вы мне поверите, — Арчер впервые позволил себе улыбнуться, — если я вам скажу, что, по моему разумению, страна от этого лучше не станет. Здесь я вроде бы соглашаюсь с мистером Льюисом, который сказал, что мы все в одной лодке и должны слаженно грести, если хотим спастись. На самом деле мы не в том положении, чтобы думать о гребле. Если мы что и можем, так это удержаться на плаву. Потому что, когда придет время браться за весла, я склонен думать, что мистер Льюис и я предложим вам грести в разных направлениях. Мистер Льюис сказал нам, что мистер Бурк окажется в концентрационном лагере, даже если семь дней в неделю будет твердить о том, что он против коммунистов. Мистер Льюис, очевидно, намекал, что мистер Бурк напрасно сотрясает воздух и свое мнение ему лучше бы оставить при себе. Я не могу с этим согласиться. Если я все-таки окажусь за колючей проволокой вместе с мистером Бурком и мистером Льюисом, а также коммунистами, некоммунистами, радикалами, либералами и психами, мне будет гораздо приятнее осознавать, что я попал туда за собственные убеждения, а не за чьи-то еще. Мы не в одной лодке с коммунистами, как бы ни пытались эти самые коммунисты и их противники усадить нас туда. Шериф, который оказывается рядом с камерой, где сидит подозреваемый в убийстве, и пытается остановить толпу, собравшуюся линчевать этого самого подозреваемого, не состоит с ним в одной партии. И если толпа убивает его или вешает на том же дереве, что и подозреваемого в убийстве, он должен до последнего вздоха настаивать на том, что с возможным преступником у него нет ничего общего и он лишь выполняет порученную ему работу… Рискуя вызвать еще большее неудовольствие мистера Льюиса, я тем не менее должен сказать, что нахожусь в оппозиции к коммунистам, и местным, и зарубежным. И большинство американцев меня в этом поддерживают. По моему глубокому убеждению, эти люди, за малым исключением, честны и порядочны, но среди них есть и такие, кто использует антикоммунизм как ширму, чтобы прикрыть фанатизм, разжигание военной истерии, стремление к диктатуре, ненависть к либерализму, прогрессу, свободе слова. Это толпа, готовая вершить суд Линча, и я считаю своим долгом публично осудить этих людей и заявить, что не желаю иметь с ними ничего общего, пусть мне и чужды принципы человека, которого они собрались повесить. Как законопослушный гражданин, я обречен защищать право обвиняемого в преступлении на законный суд, который и должен приговорить его к повешению, если вина будет доказана, или освободить, если выяснится, что он ни в чем не виновен. Но я настаиваю на том, что обвинение — это еще не доказательство вины, критика — не ересь, призыв к переменам — не измена, поиски путей к мирному сосуществованию — не подрывная деятельность. Суды пусть медленно, но создают для нас правовую базу в этих вопросах, и я согласен выполнять их решения, даже если мне представляется, что они слишком жесткие и приняты под влиянием момента. В истории нашей страны известны случаи, когда правое признавалось ложью, когда приходилось пересматривать решения судебных инстанций, и уж тем более я не соглашусь с тем, чтобы наказание предваряло суд, на что направлены циничные и неискренние наскоки на репутации людей, которые, возможно, в свое время выступали за ограничение рабочей недели сорока четырьмя часами, агитировали за то, чтобы над зданиями общественных школ развевался флаг ООН, и даже требовали запретить атомную бомбу. Именно такие наскоки на участников моей программы побудили меня выступить перед вами. Частично из любопытства, а частично из желания сохранить программу, над которой я работал больше четырех лет, я затратил какое-то время на то, чтобы ознакомиться с политическими взглядами актеров и музыкантов, которые попали под подозрение. Некоторые искренне отвечали на мои вопросы, другие предложили мне не совать нос в чужие дела. И, независимо от того, соглашался я или нет с их мотивами, одобрял или нет их политические пристрастия, я пришел к твердому убеждению, что участие этих людей в программе «Университетский городок» не представляло угрозы тому, что мы называем американским образом жизни, и никто из них не совершил деяний, которые заслуживали бы наказания, тем более такого сурового, как лишение всех средств к существованию.

Арчер оглядел море лиц. Ему хотелось сказать многое другое, коснуться сложных и зачастую противоречивых проблем, но он не мог найти подходящих слов. Ему хотелось сказать, что верность, будь то верность человеку или идее, должна иметь какие-то пределы. Он хотел сказать, что озадачен происходящим вокруг и не верит тем, кому все ясно как дважды два. Он хотел сказать: «Будьте милосердны… милосердны к угрозам прошлого и ошибкам будущего». Он хотел предостеречь против Льюиса и его планов создания собственных черных списков, прежде всего потому, что план этот не мог сработать: люди в большинстве своем не фанатики и нацелены на выживание, а потому большинство актеров, сценаристов, режиссеров, музыкантов не согласятся на то, чтобы пожертвовать всем, в том числе и самими гильдиями, ради того, чтобы известные коммунисты смогли продолжить работу. И ему хотелось убедить сидящих в зале, чтобы они не поддавались на предложение Льюиса взять на вооружение самые отвратительные методы, которыми пользовались противники, потому что, какими бы благородными ни были мотивы, методы эти не становились менее отвратительными.

Но ничего этого Арчер говорить не стал. Он оглядел такие разные лица — лица людей, осуждающих его, одобряющих сказанное им, еще не принявших решения, ожидающих продолжения, и сказал следующее:

— Я начал с того, что у меня нет конкретного плана, что я блуждаю в темноте. Боюсь, я не смог чем-либо помочь вам, и теперь многим кажется, что я лишь отнял у вас время. Я думаю, что достаточно ясно изложил свою оценку сложившейся ситуации, но, увы, не знаю, как из нее выбраться. К сожалению, я вынужден повторить слова мистера Льюиса о том, что мне не понравилась ни одна из произнесенных здесь речей, включая его и, возможно, мою. Я надеюсь, что в ходе дискуссии будут произнесены лучшие речи и предложены лучшие планы, а я с вашего разрешения закончу и буду с нетерпением их ждать. Благодарю за внимание.

Арчер сел, уставший, недовольный своим выступлением, хотя проводили его на удивление теплыми аплодисментами. «Очень уж все прозвучало неубедительно, — думал он. — Переизбыток логики, недостаток энергии. Пятнадцать лет назад я бы произнес на заданную тему куда более зажигательную речь, эмоциональную, призывающую к действиям. Но пятнадцать лет назад никто и не заикался о необходимости подобных дебатов».

Сидевшая в первом ряду Френсис Матеруэлл встала и подняла руку. Вставали люди и в других частях зала, они также тянули руки, прося слова.

— Мистер председатель! — прозвенел голос Френсис. — Мистер председатель!

— Мисс Френсис Матеруэлл. — Бурк взмахом руки предложил ей пройти на сцену.

Легкой походкой она прошла к кафедре, красивая, стройная, молодая, желанная, со вкусом одетая, с яркой помадой на губах, с подведенными тушью большими глазами. Арчера она сознательно не удостоила и взглядом. Френсис встала у кафедры, положив на нее одну руку, а вторую уперев в бедро. Зал затих. Во взглядах женщин чувствовалась подозрительность, во взглядах мужчин — тревога. Никто не знал, чего от нее ждать. Несколько мгновений Френсис стояла молча, глядя прямо перед собой. Без шляпки, с зачесанными назад и перехваченными черной лентой волосами, она выглядела очень эффектно. Наверное, многие девушки из маленьких городков представляли себе, что именно так и должны выглядеть покорительницы Нью-Йорка.

Невозможно было бы подобрать лучшего оратора, подумал Арчер. Сексуальная привлекательность, респектабельность, талант, богатство и платье из французской коллекции в одном флаконе. Грозные орудия, бьющие в одну точку ради торжества великой идеи. Арчер заерзал на стуле, вглядываясь в точеный профиль.

— Дамы и господа, — начала Френсис чуть хрипловатым, волнующим голосом, без труда долетавшим до самых дальних уголков зала. — Я с большим интересом выслушала все то, что говорилось с этой трибуны. Особенно мнение мистера Арчера, который высоко оценил мои актерские способности и не сказал ни слова о моих политических убеждениях. Так уж получилось, что для мистера Арчера они не тайна. Чуть больше месяца назад он задал мне соответствующий вопрос и получил на него исчерпывающий ответ.

Арчер пристально наблюдал за Френсис Матеруэлл, чувствуя Нарастающее напряжение и отдавая себе отчет в том, что ему потребуется немало усилий, чтобы усидеть на месте. «Добром это не кончится, — думал он, глядя на это красивое, исступленное лицо, — ой не кончится».

— Сейчас я повторю все то, что тогда сказала ему, — продолжала Френсис своим профессионально поставленным голосом.

Внезапно тревогу Арчера как рукой сняло, ибо он понял, что развязка будет куда более ужасной, чем он мог себе представить, но изменить он ничего уже не в силах.

— Я сказала ему, — Френсис медленно опустила руку, лаская шелк платья, — что вступила в коммунистическую партию в сорок пятом году.

Она замолчала, и в зале, где собрались две сотни людей, повисла неестественная, мертвая тишина, не нарушаемая ни вздохом, ни скрипом, ни шепотом.

— Довожу до вашего сведения, — Френсис оглядела сидящих в зале, — что я и сейчас состою в партии, хотя после окончания нашего собрания я намереваюсь поехать домой и написать заявление о выходе из нее. — Она тряхнула головой, и волосы, стянутые на затылке в хвостик, подпрыгнули и вновь упали на шею. Она вновь застыла с вздернутым подбородком, сияющими глазами, вызывающе дерзкая, экзальтированная. Господи, подумал Арчер, она, должно быть, ударилась в религию. Нашла достойную замену коммунистической идее. И, естественно, выбрала подходящий момент, чтобы объявить об этом при большом стечении народа. Просто написать заявление — это не для нее. Слишком уж она привыкла быть в центре внимания. Арчер вспомнил истории о том, как Френсис внезапно рвала со своими любовниками прямо на вечеринках, публично унижая их в присутствии гостей, рассказывая интимные подробности, которые посторонним знать не следовало. Теперь, на политической вечеринке, она действовала привычными методами, только роль джентльменов, деливших с ней постель, на этот раз играла коммунистическая партия.

Арчер перевел взгляд на передние ряды и увидел, как многие замерли, со страхом ожидая грядущих откровений, озвученных этим хрипловатым, вибрирующим от внутренней энергии голосом. Но лица некоторых людей оставались серьезными и задумчивыми, словно их обладатели не знали, на кого обрушится удар.

— Причина, по которой я выхожу из партии, проста, — вновь заговорила Френсис, — и мистер Клемент Арчер имеет к ней самое прямое отношение. После того как я призналась мистеру Арчеру, что состою в партии, я переговорила с секретарем своей ячейки и получила нагоняй. Мне было сказано, что интересы партийной дисциплины потребуют моего исключения из партии, если я еще раз заикнусь, что состою в ней. И если меня спросят в комиссии конгресса или в суде о том, что я говорила мистеру Арчеру, я должна отрицать все, даже под угрозой обвинения в даче ложных показаний. Мне открытым текстом сказали, что я участвую в заговоре, а заговорщики не должны сообщать кому-либо о своей деятельности. И если я до сих пор этого не поняла, то мне пора избавляться от этих романтических иллюзий. Мне было сказано, что в партии ко мне давно относятся с подозрением, что меня считают политически неустойчивой, а потому не поручают мне действительно серьезных заданий. — В голосе слышалась горечь, и Арчер понял, что Френсис до сих пор страдает от тех ударов, которые нанесли ее тщеславию слова секретаря ячейки. Если бы с ней обошлись более тактично, подумал Арчер, сегодня бы она на эту сцену не поднялась.

— Тот разговор заставил меня крепко задуматься. Я никогда не верила, что участвую в заговоре, и считала журналистов и политиков, которые говорили об этом, сутенерами и проститутками реакции…

Из партии она вышла, отметил про себя Арчер, а вот терминология осталась.

— Внезапно я словно прозрела. Люди, которыми я восхищалась, люди, которые, по моему разумению, боролись за свободу, мир, справедливость… Эти слова… — Тут она впервые посмотрела на Арчера и улыбнулась. А режиссер припомнил, как она говорила ему о том, что за свободу, мир и справедливость боролся ее погибший в бою любовник. — Я поняла, что все это вранье. — Она вновь повернулась к залу. — Я увидела, какие они на самом деле. Я вспомнила, как они радовались, когда в пикетах людей избивали в кровь, когда компании закрывались и рабочих выбрасывали на улицу. Их интересовали только бунты, кровопролитие, несчастья, потому что они могли существовать только в такой вот мутной водичке. Они это знали и прилагали все силы для того, чтобы вода эта никогда не очистилась. Эти люди должны плести заговоры, потому что они неудачники, невротики, психи, и, если бы вода вдруг стала прозрачной, всем и каждому хватило бы десяти минут, чтобы осознать, что они смешны, не способны сделать что-либо путное и опасны.

Ну и дела, подумал Арчер, одни сумасшедшие называют сумасшедшими других.

— Я сама не без греха. — Френсис заявила это громче. Нравилось говорить ей о себе, любимой. — И среди вас есть те, кто может многое про меня рассказать. Но в одном меня обвинить нельзя. Я не заговорщица. И, уж конечно, не участвую в заговоре против своей страны. У меня нет секретов от других. — Она широко улыбнулась, подумав о чем-то своем, но лицо ее тут же стало серьезным. — После того как я приняла решение выйти из партии, мне пришлось задуматься о своем следующем шаге. Должна ли я молчать о том, что я видела и слышала, о том, что мне известно? Должна ли я отойти в сторонку и спокойно наблюдать за манипуляторами, которые используют в своих целях разочаровавшихся, сбитых с толку людей, должна ли я смотреть, как слабеет раскалываемая надвое страна, и ничего не предпринимать? Или я должна хотя бы частично компенсировать урон, нанесенный моими ошибками и упрямством? — И в мгновение ока она превратилась в женщину, которая готова принять мученическую смерть ради благородной цели. — Конечно, куда приятнее держать рот на замке. И гораздо спокойнее. Никто от меня ничего не требовал. Только моя совесть…

Арчер на секунду закрыл глаза. «Френсис, дорогая, — подумал он, — для этого монолога ты выбрала очень неудачного автора. Тебе следовало бы обратиться к кому-то еще».

— Ночь за ночью я не могла спать, борясь сама с собой, — вещала Френсис. А выглядела она при этом так, словно спала по десять часов в сутки и пять раз в неделю делала массаж лица. — И наконец поняла, что я должна сделать. Прийти сюда и рассказать все, что мне известно! И теперь, — она резко сменила тон, перешла от проповеди к дружеской беседе, даже сплетням, — теперь мы перейдем от общего к частностям. Возьмем, к примеру, мистера Арчера. Я не знаю, почему мистер Арчер не стал афишировать мои политические пристрастия, но некоторые мысли на этот счет у меня есть. Мистер Арчер — фигура загадочная, и довольно трудно что-либо понять из того, что он говорит или делает. Раньше я думала, что он человек простой, где-то даже недалекий. Но то, что я узнала о нем в последние недели, плюс его сегодняшняя речь, в которой он говорил одно, предлагая совершенно другое, заставили меня зауважать его. Зауважать за ум, а не за искренность. Мистер Арчер решил не предавать гласности не только мои политические взгляды. Он также скрывал от всех тот факт, что сценарии программы, за которую он нес полную ответственность, четыре года писал убежденный и даже воинствующий атеист. Человек, которому он настолько доверял, что позволял ему водить по ночным клубам свою восемнадцатилетнюю дочь.

— Знаешь, Френсис, — Арчер встал, — я думаю, это уже перебор.

— Мистер председатель, — обратилась Френсис к Бурку, — как я понимаю, слово предоставлено мне.

— Сядь, Клем. — Бурк потянул его за рукав. — Спорить с ней сейчас — себе дороже.

Арчер медленно опустился на стул. Он ненавидел Френсис главным образом потому, что она наслаждалась происходящим.

— Среди прочего мистер Арчер забыл упомянуть о своей удивительной щедрости. — Мелодичный, вибрирующий голос Френсис заполнял зал. — Определенная деятельность мистера Арчера привела к тому, что в последнее время он находился под следствием, и следствие это выявило много интересного. Например, не так давно мистер Арчер то ли одолжил, то ли подарил триста долларов председателю нашего собрания мистеру Вудроу Бурку, послав ему чек на указанную сумму. Я видела фотокопию этого чека. Он также выписал чек миссис Элис Уэллер. Она, к вашему сведению, была основным оратором на конференции, которая признана Государственным департаментом подрывным мероприятием, противоречащим интересам нашей страны. Мне, разумеется, неизвестно, давал ли он деньги из сочувствия к политическим убеждениям этой дамы или вел себя как джентльмен, помогающий женщине, которая попала в затруднительное положение.

Бедная Элис, думал Арчер, сидит сейчас в этом самом зале, растерянная, не знающая, что ей делать, вспоминающая, что именно Френсис уговорила ее принять участие в работе конгресса, понимающая, что никто не спросит у нее, как все было на самом деле, не станет выслушивать ее объяснения. Наверное, думал Арчер, глядя на стройную, модно одетую женщину, стоявшую в пяти футах от него, сама Френсис этого не помнит или убедила себя, что не имела к этой конференции никакого отношения.

— Я видела фотокопию и этого чека. — Внезапно Френсис рассмеялась, нервно, пронзительно. И этот смех только подчеркнул опасность, исходящую от Френсис. Если женщина может смеяться в такую минуту, подумал Арчер, значит, она полностью потеряла связь с реальностью. — А за день до того, как мистер Покорны, который писал музыку для программы мистера Арчера, должен был предстать перед комиссией Иммиграционной службы, чтобы ответить на обвинения, связанные с дачей ложных показаний при въезде в нашу страну из Мексики, мистер Арчер самолично отвел мистера Покорны в банк, снял двести долларов со своего счета и отдал мистеру Покорны. Я видела нотариально заверенные показания кассира банка.

Арчер закрыл глаза. Не мог он больше смотреть на эту торжествующую, дорого и со вкусом одетую красотку, стоявшую на сцене. А он-то думал, что слежка ограничивается лишь прослушиванием телефона.

— Мистер Покорны, если кто этого не знает, был членом Австрийской коммунистической партии, а здесь развелся со своей первой женой и женился на активистке Американской коммунистической партии. Правительство намеревалось депортировать его как нежелательного иностранца, и если кто-нибудь желает ознакомиться с доказательствами, я готова их предоставить.

Бедный Покорны, думал Арчер, наверное, он ворочается сейчас в своей могиле. Его будут помнить не за прекрасную музыку, а за конфликт с Иммиграционной службой и женитьбу на коммунистке.

— Разве вам не кажется странным, — в голосе Френсис зазвучали зловещие нотки, — что мистер Арчер, который с этой самой трибуны громогласно заявил вам, что он против коммунистов, бескорыстно снабжал деньгами дам и господ с левыми, вернее, крайне левыми взглядами?

Арчер открыл глаза, чувствуя, что начинает потеть. «Красный Крест, — думал он, — Благотворительный фонд города, Национальная городская лига,[72] следует ли мне сказать, что я посылал чеки и в эти организации? И будет ли кто-нибудь слушать?»

— Более того, — Френсис оторвалась от кафедры и шагнула к краю сцены, словно героиня пьесы, готовящаяся произнести ключевой монолог, — для того чтобы сохранить своим друзьям работу в его программе, мистер Арчер не счел за труд съездить в Филадельфию и поручиться перед спонсором программы, что мистер Виктор Эррес, которого он знает пятнадцать лет, не коммунист. Благородный поступок мистера Арчера привел к желаемому результату. До сего дня мистер Эррес не пропустил ни одной передачи. К сожалению, гарантии мистера Арчера не стоят ни цента. Я это знаю, как и еще восемь или девять человек, сидящих в этом зале. Нам известно это по очень простой причине: Вик Эррес и есть секретарь коммунистической ячейки, в которой мы все состоим. — Вновь нервный смешок. — Тем из нас, кто знаком с этими двумя господами, известно, что общение друг с другом доставляет им огромное наслаждение, а потому видятся они практически ежедневно. И я не собираюсь оценивать, сколь велика или ничтожно мала вероятность того, что взрослый интеллигентный человек, в свое время преподававший историю в колледже, не смог разобраться в политических взглядах своего лучшего друга, с которым не расставался ни на день на протяжении последних пятнадцати лет.

«Вик, — думал Арчер, — Вик. Почему тебя нет здесь сегодня? Ты знал, что она собирается все это сказать? Поэтому и не пришел?»

Из глубины зала донесся какой-то шум. Арчер увидел, как Китти встала и, уставившись в пол, неуклюже заковыляла к двери. Ему хотелось позвать ее, крикнуть: «Не уходи, дорогая! Не надо тебе сейчас уходить!» Но Китти не оглянулась, вышла, бесшумно притворив за собой дверь. И лишь Нэнси проводила ее взглядом.

«Куда она пошла? — только и мог подумать Арчер. — Увижу ли я ее когда-нибудь?»

— Один мой хороший друг, — разорвал повисшую в зале тишину голос Френсис, — которого непосредственно касаются все наши проблемы, поделился со мной этой любопытной информацией…

«Кто? — в отчаянии гадал Арчер. — О'Нил? Хатт? Мисс Уолш? Старикан Сандлер? Безымянный агент ФБР? Вик? Вик?»

— Есть еще одна пикантная подробность, — продолжала Френсис, — о которой, по моему разумению, вы должны знать. Мистер Арчер, заверявший нас всех в том, что он демократ и патриот, в сорок шестом году подписал петицию о выдвижении коммуниста кандидатом в законодательное собрание. Я видела эту петицию и могу предоставить копию любому, кто захочет на нее взглянуть.

Арчер медленно покачал головой, словно разгоняя стоящий перед глазами туман. На мгновение он почти поверил ей, почти поверил тому, что он подписал бумагу, о которой она говорила.

— В свете вышесказанного кому-то из вас может показаться странным, что коммунисты выбрали объектом своих атак человека, который стоял за них горой. Мистер Робертс, сидящий сейчас в третьем ряду и улыбающийся мне, мистер Робертс, который пишет только то, что ему велят, в своих колонках размазал мистера Арчера по стенке. А мистер Льюис… — Она повернулась и поклонилась мистеру Льюису. — Мистер Льюис, мой бывший товарищ по партии, с которым я регулярно встречалась на собраниях ячейки, напустился на него на этой самой сцене.

Льюис, сидевший положив ногу на ногу, сменил положение и уставился поверх голов сидящих в зале.

— Это очень грамотная тактика, — не унималась Френсис, — достойная людей, которые ее придумали. Обвинив мистера Арчера, коммунисты сняли с этого господина любые подозрения, а потому его аргументы в их пользу прозвучали куда весомее.

«О Боже, — подумал Арчер, едва не рассмеявшись. — Интересная получается коллизия. Если тебя хвалят, ты виновен. Если ругают, тем более виновен». Он встал. Не мог он больше сидеть в этом душном, жарком зале, не мог слушать этот чувственный, хорошо поставленный голос. Неспешно, не обращая внимания на скрестившиеся на нем взгляды, Арчер спустился со сцены-возвышения и зашагал по центральному проходу к двери. Выйдя из зала, он аккуратно прикрыл за собой дверь.

Арчер получил в гардеробе пальто, не забыв оставить чаевые гардеробщику, для которого свадьбы, встречи и собрания, на которых люди обливали друг друга грязью, означали лишние четвертаки, брошенные в блюдце на маленьком столике при входе.

В коридоре не было такой жары, и, дожидаясь лифта, Арчер ощутил, как пот, выступивший под мышками, становится все холоднее. Он услышал за своей спиной женские шаги, торопливые и вроде бы знакомые, но он не оглянулся.

— Клемент, ты не будешь возражать, если я пойду с тобой? — спросила Нэнси.

Арчер посмотрел на нее. Застывшее лицо, красные пятна на щеках, подрагивающие губы. Запах спиртного, смешивающийся с ароматом духов. Он взял Нэнси под руку и помог войти в открывшиеся двери кабины лифта.