Растревоженный эфир

Глава 4

— Ругаться я не буду, — шептал Хатт. — И не в моих правилах брать на себя роль арбитра. Я считаю, что О'Нил превысил свои полномочия, сказав, что дает вам две недели, но, по моему разумению, сотрудники должны уметь принимать самостоятельные решения. Для агентства это скорее плюс, чем минус. Если эти решения меня не устраивают, я их не отменяю. Мне проще уволить сотрудника.

Хатт кисло улыбнулся. Его бледное, с острыми чертами, неприятное лицо напоминало клин. Он не говорил, а вещал. И всегда шепотом. То ли берег голосовые связки, то ли понимал, что это лучший способ заставить людей слушать его внимательно. Точной причины Арчер не знал. Но, имея дело в Хаттом, приходилось сидеть на краешке стула и напрягать слух, чтобы ничего не упустить. Невысокого росточка, худощавый, лет пятидесяти с небольшим, Хатт носил дорогие костюмы и так зализывал седеющие волосы, что они казались шапочкой, обтягивающей череп. Во время войны он занимал важный пост в Управлении военной информации,[22] так что у него остались связи со многими высокопоставленными чиновниками в Пентагоне и других правительственных учреждениях, которым он иногда звонил, шепча в трубку, в присутствии Арчера. По уик-эндам Хатт напивался, но в понедельник всегда приходил на работу с ясными глазами и прямой спиной, вышагивая по коридорам, словно командир дивизии. Он верил в себя и в правильность собственных суждений, обладал врожденной командирской жилкой и привык к тому, что ему подчинялись. Арчер виделся с ним редко, и всякий раз в присутствии Хатта ему становилось как-то не по себе, хотя Хатт всегда держался очень корректно и дружелюбно и, бывало, даже приглашал Арчера на ленч. Кабинет Хатта своей безликостью и холодностью напоминал Арчеру операционную.

О'Нил сидел в углу, в глубоком кожаном кресле, практически невидимый в сгущающемся сумраке уходящего зимнего дня. Арчер пристроился на стуле у стола Хатта и внимал ему.

— Только в отношении Покорны я вынужден просить у вас прощения и отступить от заведенного мною порядка. Я настаиваю на том, чтобы вы немедленно отказались от его услуг. Это не такой уж плохой компромисс, не так ли? Только один из пяти. — Его губы искривила ледяная улыбка. — О'Нил, ты не можешь сказать, что я очень уж сильно ограничиваю твою самостоятельность, не так ли?

— Нет, сэр, — отозвался О'Нил из темного угла.

— Я располагаю достоверной информацией, что Покорны сообщил о себе ложные сведения, когда в 1939 году подавал заявление с просьбой разрешить ему въезд в эту страну, и правительство скорее всего депортирует его. В то время очень известные в мире музыки люди ходатайствовали за Покорны и способствовали бы тому, что в случае отказа эта история попала бы в газеты, вызвав нежелательный шум.

— А если Покорны докажет, что не сообщал ложных сведений? — спросил Арчер. — На суде или на разбирательстве, которое ему предстоит? Что мы тогда будем делать?

— Тогда я, разумеется, — Хатт тепло улыбнулся Арчеру, — сочту за честь вновь сотрудничать с ним.

— Тогда почему не дождаться решения Иммиграционной службы? — спросил Арчер. — Почему вы должны депортировать его заранее?

— Я собираюсь сказать что-то ужасное, — опять короткая улыбка, — но надеюсь, за эти слова вы не затаите на меня зла. Мы не можем позволить себе такой роскоши. Радио, как вы оба, несомненно, знаете, переживает трудные времена. Я не сильно погрешу против истины, сказав, что сейчас мы боремся за выживание. Наш новый, совсем недавно появившийся конкурент — телевидение набирает силу, отнимает наших клиентов и аудиторию. Экономическая ситуация в стране неопределенная, отток рекламы наблюдается везде. Прежние времена, когда мы могли делать все, что угодно, не опасаясь последствий, ушли, возможно, навсегда. Мы балансируем на краю пропасти, господа… и достаточно легчайшего толчка, чтобы сбросить нас в бездну. Мистер Покорны и связанные с ним проблемы могут стать таким толчком. Американского гражданства у него нет, и вскоре, я думаю, Иммиграционная служба представит доказательства того, что он нарушил законы нашей страны, чтобы ступить на ее территорию. Он не столь знаменит, чтобы общественность закрыла глаза на его проступки, возможно, в наши дни таких знаменитостей просто нет, и лично я считаю, что ради него не стоит ломать копья… — Хатт улыбнулся, словно извиняясь за свои слова, но лицо осталось жестким, словно было вырублено из дерева. — К сожалению, в отношении мистера Покорны решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Хатт помолчал. Арчер смотрел, как тот раскуривает сигарету. Вставляет ее в длинный черный мундштук, подаренный ему во время войны одним генерал-лейтенантом, чиркает зажигалкой. Худощавый, с аристократическими манерами, опасный. «Бедный Покорны! — подумал Арчер. — В эту зиму ему устроили незапланированные каникулы».

— Что же касается остальных, — все так же шепотом продолжал Хатт, выпустив струю дыма, — я, как и говорил, не стану отменять решение О'Нила. Он обещал вам две недели, и вы их получите. Но я не намерен скрывать от вас, что лично я такого обещания вам бы не дал. Кроме того, я не понимаю, какую пользу вы можете извлечь из этой задержки…

— Я говорил О'Нилу.

— Знаю, — кивнул Хатт. — О'Нил мне все объяснил. Надеюсь, Арчер, вы не обидитесь на меня, но я думаю, что вы очень наивны.

«Почему бы мне просто не встать и не уйти?» — подумат Арчер.

— Я боюсь, — слова Хатта едва перелетали через стол, — что вы оставили без внимания подоплеку этой истории, Арчер. Как вам известно, в Вашингтоне у меня довольно много знакомых…

— Я знаю, — вставил Арчер.

— А поскольку я принимаю участие в формировании общественного мнения, — иронию в голосе Арчера Хатт предпочел не услышать, — то меня время от времени приглашают туда. Спрашивают совета и, что не менее важно, дают советы. Демократия, — тут он впервые позволил себе говорить не шепотом, — это не улица с односторонним движением.

«Ну вот, — подумал Арчер, — сейчас мне отольются годы его службы в УВИ… он будет рассуждать о демократии».

— Демократия не ограничивается тем, что мы передаем свои пожелания нашим политическим лидерам. Мы должны быть готовы к тому, что иной раз и политические лидеры будут выражать нам свои пожелания. Это логично?

— Да, — с неохотой признал Арчер. — Логично.

— Опять же, если я не ошибаюсь, вы голосовали за нынешнюю администрацию. Во всяком случае, — Хатт покивал, — во время предвыборной кампании вы активно агитировали за мистера Трумэна.[23]

— Да, — кивнул Арчер, гадая, куда гнет Хатт и не заманивает ли он его в ловушку. Арчера удивило, что Хатт был в курсе его политических пристрастий. — Но какое отношение имеют к происходящему выборы?

— Самое прямое. Нынешняя администрация выбрана вашими стараниями и представляет ваши интересы. Это соответствует действительности?

— В принципе да.

— А теперь позвольте сказать вам, что совсем недавно, если точнее, то буквально на прошлой неделе, один высокопоставленный государственный чиновник намекнул мне, что сейчас самое время вычистить коммунистов и сочувствующих им из средств массовой информации и центров формирования общественного мнения. И я не уйду далеко от истины, утверждая, что по существу этот намек есть выражение вашей воли.

— Пожалуй. — Арчеру становилось все больше не по себе. — Частично да.

— Сам я, — улыбнулся Хатт, — голосовал за республиканцев. Поэтому именно вы указываете мне, как надо решать эту проблему, а не наоборот.

— Я не думаю, что нам следует разбираться в особенностях государственной власти, формируемой через выборы, — ответил Арчер, осознавая, что этот раунд он проиграл начисто. — Во всяком случае сейчас.

— Отнюдь. — Хатт радостно покачал сигаретой. Дискуссия доставляла ему несказанное удовольствие. — Сейчас самое время поговорить об этом. У нас проблема. Мы по разные стороны баррикад. Но мы сотрудничаем и нужны друг другу. Мы оба, я надеюсь, здравомыслящие люди. Даже О'Нил, — хохотнул он, — в рамках нашей дискуссии может считаться здравомыслящим человеком.

— Я никто, — подал голос О'Нил. — Не берите меня в расчет. Я примитивный идиот. Мне можно поручать только изготовление каменных наконечников для стрел.

— Будучи здравомыслящими людьми, мы пытаемся найти почву для соглашения. Для, этого мы должны высказать свои аргументы, выслушать друг друга, оценить с максимально возможной объективностью позицию оппонента. И мы должны взглянуть на ситуацию в целом. — Эту фразу Хатт обожал. Он говорил о необходимости взглянуть на ситуацию в целом, даже когда речь шла о рекламной кампании новой стиральной машины.

— Так какова же ситуация в целом? — Этот вопрос, достойный Сократа, Хатт задал самому себе. Сам и ответил: — Если мы отвлечемся от нашей очень узкой, очень конкретной сферы деятельности, от нашей маленькой проблемы, связанной с четырьмя или пятью никому не известными актерами, что мы увидим? Мы живем в мире, разделенном надвое. Нашей стране угрожает огромная, расширяющая свое влияние сила — Россия. Вы следите за ходом моих мыслей?

И этот вопрос частенько слетал с губ Хатта. Этим вопросом он как бы заканчивал одну часть дискуссии, убеждался, что у его слушателя возражений нет, консенсус достигнут, и переходил к следующей части. Правда, Арчеру не доводилось слышать, чтобы на вопрос Хатта кто-то ответил отрицательно.

— Да, слежу, — кивнул Арчер. — Пока не отстал.

— Мы втянуты в процесс, который газетчики превратили в клише. Имя ему — «холодная война». Но, превратившись в клише, процесс этот не стал менее опасен. Можно погибнуть и от клише, которое навязло в зубах. Заверяю вас, мистер Арчер, я уже слышать не могу про «холодную войну». Но это не освобождает ни меня, ни вас, ни любого гражданина этой страны от ответственности перед государственными учреждениями, которые участвуют в борьбе на данном этапе этой войны. Точно так же, как в сорок втором, сорок третьем, сорок четвертом годах, тот факт, что война нам ужасно надоела, не освобождал нас от ответственности перед армией, которая сражалась с немцами и японцами. Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

— Я слежу за ходом ваших мыслей, — вновь кивнул Арчер. — Пока не отстал.

Хатт холодно взглянул на него и продолжил все тем же бесстрастным шепотом:

— Для того чтобы победить нас, русские используют различные средства. Военные действия в Китае, речи в ООН, подрывную деятельность в этой стране, которую ведут предатели или обманутые американцы. Как говорили во время войны армейские аналитики, они пытаются навязать свою волю врагу. А враг — это мы, хотя в нашу сторону пока никто не стреляет. Это адекватная оценка ситуации, не так ли?

— Да, — согласился Арчер. Отправляясь к Хатту, он никак не ожидал, что в этот день ему придется выслушать лекцию о международном положении.

— Я, между прочим, считаю себя американцем, преданным своей стране. Моя семья прибыла в Америку в тысяча семьсот десятом году. Среди моих предков — три члена конгресса от разных штатов.

— Мой дедушка участвовал в Гражданской войне, — вдруг вырвалось у Арчера. И тут же ему стало стыдно за то, что он потревожил память старика.

— Это хорошо, — кивнул Хатт, удостоив похвалы героя битвы у Колд-Спринг-Харбора. — По-моему, вы, как и я, хотите уберечь нашу страну от беды.

«Нет, — подумал Арчер, — я не собираюсь поддакивать ему, выставляя напоказ как свой патриотизм, так и заслуги деда».

— Государственный секретарь придумал термин, которым можно охарактеризовать всю нашу оборонительную деятельность этого периода. Тотальная дипломатия. — Хатт облизнул нижнюю губу, словно смакуя два этих слова. — Тотальная дипломатия означает, что все ресурсы страны, все усилия ее граждан слиты воедино. Никто и ничто не остается в стороне, не исключается из процесса. Ни вы, ни я, ни О'Нил, ни пятеро женщин и мужчин, которых мы хотим снять с программы. В тотальной дипломатии, Арчер, как и в тотальной войне, мы готовы призвать к порядку всех граждан, которые оказывают помощь и сочувствуют врагу… или, — он решительным движением выхватил мундштук изо рта, — …потенциально могут оказать помощь и выразить сочувствие врагу.

Вот здесь с ним можно и поспорить, решил Арчер.

— Я не убежден, что Покорны, Эррес или кто-то из остальных помогает или будет помогать либо сочувствовать России.

— Вы высказываете личное мнение, — любезным тоном ответил Хатт, — которое не совпадает с официальной оценкой правительства Соединенных Штатов. Все эти люди принадлежат к организациям, которые Генеральный прокурор назвал подрывными.

— Я могу не согласиться с Генеральным прокурором, — заметил Арчер.

— А я — нет, — с нажимом произнес Хатт. — Более того, позвольте заметить, и очень прошу не обижаться на меня за эти слова, ваше согласие или несогласие ровным счетом ничего не значит. Во время войны армия может объявить, что некий район города для солдат закрыт, скажем, Казба в Алжире. Если же какой-то солдат не считал, что Казба чем-то для него опасна, это обстоятельство не останавливало военную полицию, и солдата, задержанного на запретной территории, наказывали в полном соответствии с законом. Даже в свободнейшем из обществ, Арчер, мнение отдельных личностей ограничивается решениями властных структур.

— Вы говорите о войне, — напомнил Арчер, — когда приходится поступаться некоторыми пра…

— В любопытнейшую мы живем эпоху. — Хатт тепло улыбнулся. — Много повидавшие, здравомыслящие, хорошо образованные мужчины и женщины никак не могут решить, на войне мы или не на войне. Вновь, уж простите меня, я вынужден напомнить вам, что думает по этому поводу правительство. То самое правительство, Арчер, которому вы помогли прийти к власти. А правительство говорит, что мы воюем. В сорок первом году, когда правительство сказало, что мы воюем, вы ему поверили?

— Да.

— До седьмого декабря сорок первого года вы и представить себе не могли, что будете стрелять по японским солдатам, не так ли? А после четырнадцатого августа сорок пятого года вы вновь отказались бы стрелять по ним. Но в промежутке, попади вы на фронт, вы бы убили столько японских солдат, сколько смогли, так?

— Да, — ответил Арчер, сраженный железной логикой. Этот господин, который сидит сейчас по другую сторону стола, должно быть, закончил Гарвардскую юридическую школу, подумал он.

— Вот и получается, с чем вы сами согласились, — Хатт вставил в мундштук новую сигарету и закурил, — что в этом вопросе вы отказались от права принимать решения. Но ведь нынешний пятидесятый год в принципе ничем не отличается от сорок первого.

— Давайте отвлечемся от общей ситуации, — Арчер понял, что его загнали в угол, — и вернемся к конкретным людям.

— Если вы настаиваете. — В голосе Хатта слышалось сожаление.

— Я настаиваю. — Арчер встал и прошелся по кабинету, пытаясь вырваться из пут логики Хатта. — Во-первых, мы даже не знаем, входят ли они в организации, о которых вы упомянули.

— Я знаю, — отпарировал Хатт.

— Откуда?

— Я прочитал статью, в которой перечислены предъявляемые им обвинения, связался с редактором, и его доводы убедили меня.

— Но самих артистов вы не спрашивали?

— Не вижу в этом необходимости.

— А я вижу.

Хатт улыбнулся, пожал плечами:

— Кому что нравится. В вашем распоряжении две недели.

Арчер нервно потер лысину, но тут же убрал руку — ведь Хатт, который ничего не упускает из виду, может понять, что его оппоненту недостает уверенности в собственной правоте.

— Опять же, — заговорил Арчер, вышагивая по толстому холодному ковру, — меняются сами организации. Одно дело — состоять в Коммунистической партии, хотя я и не считаю, что за это надо наказывать, и совсем другое — в Лиге женщин-покупательниц.

— Генеральный прокурор, — напомнил Хатт, — упомянул эти организации в одном списке.

— Я зол на Генерального прокурора.

— Хороший демократ. — Хатт широко улыбнулся. — Назначен на этот пост вашим другом президентом.

— Кроме того, — Арчер бросил взгляд на О'Нила, который, закрыв глаза, затих в кресле, — необходимо учитывать временной фактор и намерения. Одно дело — вступить в Общество друзей Советского Союза в сорок третьем году, когда Россия была нашим союзником, и другое — в пятидесятом. Одно дело — присоединяться к организации, чтобы бороться за мир, и другое — готовить революцию.

— Это теоретические различия, и на практике, к сожалению, они уменьшаются с каждым днем.

— А меня интересует теория, — упорствовал Арчер. — К теории я отношусь с большим уважением.

— Как бы я хотел позволить себе такую роскошь, — прошептал Хатт и улыбнулся Арчеру, остановившемуся перед его столом. — К сожалению, мое положение обязывает меня интересоваться только результатом. Знаете, Арчер, я нахожу, что вы великолепно защищаете этих людей, Да, да… — Он замахал рукой, предупреждая возражения Арчера. — Нахожу, будьте уверены. А обусловлена ваша линия защиты двумя замечательными качествами: верностью друзьям и абстрактным чувством справедливости. Если хотите знать правду, мне немного стыдно за то, что я не могу в полной мере использовать эти качества. Существуют такие категории людей, которых при определенных обстоятельствах защитить невозможно. Это ужасно, это отвратительно… но нет смысла убеждать себя, что это не так. Актеры, особенно актеры, занятые на радио, входят в одну из таких категорий. Они похожи на гладиаторов в цирке Древнего Рима. Если они доставляют удовольствие публике и императору, им даруется жизнь, когда победитель заносит над ними меч. Большие пальцы рук поднимаются вверх. Если же по какой-то причине… — сделал многозначительную паузу Хатт, — они не понравились публике и императору — большие пальцы смотрят в землю. Как я понимаю, О'Нил все это вам объяснил.

— О'Нил объяснил, — кивнул Арчер. — Правда, не прибегая к историческим примерам.

— Видите ли, актеры очень уязвимы, — продолжал Хатт ровным шепотом, — в силу того, что их искусство личностное. Публике должны понравиться их тела, голоса, характеры, потому что они общаются с ней напрямую. Будь я актером, всегда и во всем придерживался бы нейтралитета. Если, конечно, — тут Хатт чуть улыбнулся, — хотел заниматься своим делом. Я бы с самого начала понял, что не имею права настроить против себя даже малую часть моей аудитории. Каждый человек должен реалистично посмотреть на окружающий мир, определить рамки, наложенные его личностью и профессией, и смириться с тем, что работать и жить ему придется не выходя за эти рамки. Если он этого не делает… — пожал плечами Хатт, — он не должен удивляться, когда жизнь вдруг больно ударяет его. Как и преступление, отрыв от реальности наказуем. Актерам необходимо оставаться инфантильными, дурашливыми, неуравновешенными, иррациональными… — Хатт взглянул на Арчера, чтобы убедиться, что тот следит за ходом его мыслей. — А политика требует логики, уравновешенности, хладнокровия. И можно гарантировать, что актер, вовлеченный в политику, причем на любой стороне, в конце концов станет всеобщим посмешищем. В другие времена, не столь суровые, их могли бы простить. Сегодня напряжение слишком велико, так что на прощение рассчитывать не приходится. Сегодня, Арчер, и, пожалуйста, запомните мои слова, потому что и вам в итоге придется делать выбор, мы живем в пропитанном страхом, злобном, не знающем прощения мире. Правила игры изменились: один страйк и аут.[24]

— А вам не кажется, что игроков следовало предупредить о новых правилах, прежде чем дать им биту? — спросил Арчер.

— Возможно, — беззаботно ответил Хатт, — но жизнь устроена иначе. Здесь правила устанавливаются за закрытыми дверями, и измениться они могут в любой момент. Иной раз выясняется, что они действуют уже лет десять, а ваша команда давно выведена из игры, хотя вам казалось, что вы еще боретесь с вашим соперником.

— Это ужасно.

— Мы живем в ужасном мире, — радостно сообщил ему Хатт. — А теперь я собираюсь попросить вас… только один раз, не пытаясь надавить… не тянуть две недели и уволить этих людей немедленно.

— Нет, — ответил Арчер. — Я так не могу.

— А чего, собственно, вы собираетесь добиться? — спросил Хатт.

Арчер сел, стараясь подавить охватывающее его волнение.

— Я постараюсь доказать, исходя из моей позиции, что все пятеро ни в чем не виноваты. Возможно, мне удастся доказать и вам, что двоих или троих можно оставить.

— Я уже сейчас могу заверить вас, что надежды на это практически нет. Им предъявлено обвинение, и этого более чем достаточно. Я не хочу сказать, что все они одинаково виновны, но предъявленное обвинение исключает возможность их дальнейшего… — пауза, — …использования.

— Извините, мистер Хатт, тут я не могу с вами согласиться. Я не приемлю коллективной вины. Речь идет о пяти конкретных, очень разных людях, которых я знаю, с которыми я работал. У каждого из них все свое: и жизнь, и проступки, и алиби.

— Вновь я должен вернуть вас к исходной посылке, которую вы стараетесь не замечать. Заключается она в том, что идет война. На войне бьют по площадям, а не по конкретным людям. Когда мы сбрасывали бомбы на Берлин, мы не целились в эсэсовских полковников или нацистских дипломатов. Мы сбрасывали их на немцев, потому что немцы в целом были нашими врагами. Нам не удалось убить Гитлера, хотя мы убили тысячи и тысячи женщин и детей, которые по стандартам мирного времени ни в чем не провинились. Не отрывайтесь от реальности, — весело прошептал Хатт. — Учитесь бить по площадям.

— Это болезнь, — покачал головой Арчер. — Я предпочитаю оставаться здоровым.

— Возможно, вы правы, — кивнул Хатт. — Но помните: начало этой болезни положили коммунисты. Не мы.

— Я также не согласен с тем, что мы должны переболеть болезнями наших врагов. Послушайте, мистер Хатт, может, мы напрасно отнимаем друг у друга время…

— О нет, — торопливо прошептал Хатт. — Я нахожу этот разговор исключительно интересным. У нас не было случая поговорить о серьезных делах, Арчер. Должен признать, и меня где-то мучили сомнения. Но наша беседа помогла мне прояснить для себя многие вопросы. Я надеюсь, что вам она тоже пошла на пользу. И О'Нилу.

— Вчера я вернулся домой поздно, — пробубнил из своего угла О'Нил. — Меня клонит в сон. В голове все путается, и я знаю только одно: сегодня мне надо лечь пораньше.

Хатт хохотнул, прощая своего подчиненного.

— Возможно, — обратился он к Арчеру, — нам всем придется смириться с правдой жизни, хотя она и не из приятных. Беда в том, что в наше время ни для одной из проблем нет правильного решения. Каждое наше деяние в итоге может привести к обратному результату. Попытайтесь найти в этом утешение, Арчер. Я нахожу. Если заранее признать, что правильного решения вы не найдете, может быть, вам удастся снять с себя хотя бы часть того груза ответственности, который вы сами взвалили на свои плечи.

— Мне это еще не под силу, — покачал головой Арчер. — Подозреваю, что и вам тоже.

Хатт кивнул:

— Вы правы. Пока еще нет. Пока.

— Я хочу задать вам один вопрос, мистер Хатт. И рассчитываю на честный ответ. — Арчер заметил, как окаменело лицо Хатта, но тем не менее продолжил: — Я хочу знать, есть ли возможность убедить вас переменить свое мнение в отношении этих людей. Если я смогу доказать, что они не коммунисты и не попутчики, более того — антикоммунисты, вы по-прежнему будете утверждать, что с ними надо расстаться?

— Как я уже говорил, я не верю, что вам удастся это доказать.

— Если я все-таки смогу это сделать, вы измените свою точку зрения?

— Все это так условно, Арчер…

— Потому что, — прервал его Арчер, — если ваш ответ — нет, я хочу услышать его немедленно.

— Почему?

— Тогда я напишу заявление об уходе. Прямо сейчас. — Арчер почувствовал, как задрожали его руки, и обругал себя за слабость. Но не отвел холодного взгляда от Хатта. А тот откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.

— В этом нет необходимости, — наконец прошептал Хатт, не сводя взгляда с потолка. — Я открыт для дискуссии. — Тут он соизволил посмотреть на Арчера и улыбнулся. — Не совсем, конечно, открыт. Но и не отгорожен глухой стеной.

— Хорошо, — кивнул Арчер. — Позволите задать еще вопрос?

— Конечно.

— Как насчет спонсора? Он в курсе?

— К сожалению, да. Гранки статьи и письмо из журнала он получил одновременно со мной.

— И как он отреагировал?

— Позвонил мне в то же утро и потребовал немедленного увольнения всех пятерых. Полагаю, Арчер, вы не станете его за это винить.

— Я никого не виню… пока, — ответил Арчер. — А если я пойду к спонсору и представлю ему абсолютные доказательства…

— Это исключено, — холодно ответил Хатт. — Политика нашего агентства — не выносить за порог проблемы, связанные с нашими программами. Вы можете говорить со спонсором только по его инициативе, когда он пожелает пригласить вас на какое-то мероприятие. По всем другим вопросам я — его единственный канал связи. Надеюсь, вам это ясно, Арчер. Два года назад мне пришлось уволить сотрудника, который нарушил это правило и попытался через мою голову переговорить со спонсором. Речь, между прочим, шла о сущем пустяке, и этот сотрудник хотел сделать как лучше. Вы меня поняли?

Арчер кивнул и встал. Пытаясь избавиться от предательской дрожи в голосе, он сказал:

— Тогда, полагаю, на сегодня все.

Поднялся и Хатт.

— Я думаю, — Хатт говорил с несвойственным ему сомнением, — вы не обидитесь, если я позволю себе дать вам совет, Арчер? Ради вашего же блага.

— Да? — Арчер надел пальто, взялся за шляпу.

— Будьте осторожны. Не торопитесь. — Чувствовалось, что Хатт говорит искренне и абсолютно серьезно. — Не подставляйтесь. Не донкихотствуйте, потому что мир больше не смеется над Кихотом, а рубит ему голову. Не лезьте на рожон и с особой тщательностью отбирайте друзей, которых вы собираетесь защищать. Не полагайтесь на логику, потому что судить вас будет толпа… а толпа судит эмоциями, а не логикой, и на эмоциональное обвинение апелляцию не подашь. Не выходите в авангард, потому что внимание привлекают именно те, кто засветился в первых рядах. Те, кто привлек к себе внимание, нынче не выживают. Вы прекрасный режиссер, я вами восторгаюсь и не хочу увидеть, как вас уничтожат.

— Подождите, подождите… — в недоумении уставился на него Арчер. — Я же ничего не сделал. Меня ни в чем не обвиняют.

— Пока. — Хатт обошел стол, дружески коснулся локтя Арчера. Уже не такой величественный и всезнающий, каким он казался, сидя за столом. — Если станет известно, что вы вступились за тех, кто обвинен в связях с коммунистами, какими бы благородными ни были ваши причины, вы должны ожидать пристального внимания к своей персоне. Проверят не только ваши причины… проверят всю вашу жизнь. Люди, с которыми вы не виделись десяток лет, процитируют реплики, которые вы когда-то бросали, вытащат на свет Божий сомнительные документы, на которых будет стоять ваша подпись, припомнят случаи, характеризующие вас не с самой лучшей стороны. Вашу частную жизнь просмотрят под микроскопом, ваши слабости будут представлены как грехи, ваши ошибки — как преступления. Арчер, послушайте меня… — шепот Хатта стал еще тише, и Арчеру пришлось наклониться к нему, хотя тот стоял рядом. — Никому не выдержать такого расследования. Никому. Если вы думаете, что сможете, значит, последние двадцать лет вы пролежали в морозильнике. Если б сейчас обнаружился живой святой, двум частным детективам и одному журналисту, ведущему колонку светской хроники, хватило бы месяца, чтобы отправить его в ад. — Хатт убрал руку с локтя Арчера и улыбнулся, показывая, что с серьезной частью беседы покончено. — Есть девиз, который мне хотелось бы повесить над этой дверью: «Когда сомневаешься — исчезни»…

— Благодарю, — ответил Арчер. Он был огорчен и встревожен, так как видел, что Хатт действительно хотел ему помочь, что Хатт благоволил к нему, насколько тот мог к кому-либо благоволить. — Буду всегда об этом помнить.

— Я очень рад, что вы смогли заглянуть ко мне сегодня. — Хатт направился к двери, открыл ее. — Наша беседа доставила мне безмерное удовольствие.

— До свидания, — попрощался Арчер и помахал рукой О'Нилу. Тот что-то пробурчал из темноты. Арчер вышел, и Хатт мягко закрыл за ним дверь.