Рай, ад и мадемуазель

ГЛАВА 1

Моник Фар

Ровно в десять утра распахнулись стеклянные двери дома «Шанель». На улицу Камбон вышли две серьезные девушки в серых платьях и с огромными флаконами духов в руках. Они тут же стали распрыскивать парфюм вокруг себя. Благоухание донеслось до конца узкой парижской улочки и окутало юную даму с темными, большими, как блюдца, глазами. Моник с наслаждением вдохнула пьянящий аромат «Шанель № 5». Значит, скоро появится самая успешная и уважаемая женщина мира моды, мадемуазель Габриель Шанель. Именно на нее девушка рассчитывала работать.

Работницы унесли флаконы обратно в дом. Моник ждала. Она сама сшила свой нынешний наряд: опрятный костюм из серого твида скрашивал полноватую фигуру. Вздохнула, выпустив облачко пара в морозный сентябрьский воздух, и нерешительно посмотрела на двери ателье, за которыми пройдет ее первое собеседование. Улица Камбон, 31. Этот адрес знали все любители моды. Моник с пятнадцати лет мечтала здесь работать. И вот она стоит перед домом «Шанель». Пришла пораньше, надеясь увидеть, как сама мадемуазель переходит улицу и направляется в отель «Риц». Моник специально не стала делать макияж — пусть это нелепо, но она считала, что накрашенная девушка выглядит дешево.

— Папочка, поцелуй меня! — будто услышала она требовательный голосок себя восьмилетней.

Отчего это вдруг сознание всколыхнули воспоминания детства? Может, жизнь все время подводила ее к этому моменту?

— Поцелуй! — повторила девочка, подставляя личико отцу и складывая губы бантиком.

Дети всегда так целуются.

Малышка играла в гостиной скромного дома врача в Анжере: громоздкая мебель из красного дерева, на паркете — восточные ковры, которые раз в год выбивали в саду. Комната идеальная, но совсем не для игр.

Отец послушно чмокнул дочку в щеку.

— Не так! — разочарованно воскликнула та. — В губы! Как принц поцеловал Спящую красавицу!

Зажмурилась, ожидая, что родитель, как всегда, повинуется ее капризу. Но внезапно игру прервала обжегшая лицо пощечина.

— Девочки не целуются с папами в губы! — строго крикнула мать.

Щека покраснела и опухла, а Моник от шока даже не могла заплакать. С ненавистью глянула на мать и побежала наверх. Захлопнула дверь спальни, бросилась на кровать лицом в подушки.

Через несколько минут отец тихонько постучал в дверь, зашел и присел рядом с дочкой.

— Милая, мне очень жаль. Maman напрасно тебя ударила. Но видишь ли, папы не целуют дочек в губы.

— Но почему?!

— Просто так нельзя. Но мне необычайно повезло: меня любят мои красавицы! Не забывай, ты — папино золотце.

Моник задумалась.

— Я правда красавица? Вот maman — да, но я же на нее не похожа…

— Ну что ты! Вы обе прекрасны.

Два года спустя у Моник появилась сестра. Катрин напоминала мать. Старшая пошла в отца, но ничуть не завидовала. Младшая была так похожа на куклу, что ее хотелось наряжать для игр.

В Анжере родители обычно забирали детей после школы. Девочки, как всегда, выбегали на улицу с радостными воплями. Моник визжала, высматривая родное лицо папочки.

Как-то днем девочка увидела чужих мам, которые столпились вокруг лежащего на земле мужчины. Она остановилась и нахмурилась. Женщины подвинулись, пропуская малышку. Это же папа! Казалось, он спал. Моник склонилась над ним и подергала за руку.

— Папочка! Папочка! — закричала она.

Чья-то мама присела на колени рядом и обняла ее, шепча: «Бедная малютка…»

Девочка встряхнула отца за плечи. Вот сейчас он очнется и скажет, что пошутил. Но мужчина не шевелился.

Женщина поднесла зеркальце к его рту и подождала.

— Мертв, — объявила она.

Приехала машина «скорой помощи», отца бережно положили на носилки и увезли.

Моник было двенадцать. После пышных похорон — папу в городе уважали — в ее душе будто разверзлась пропасть. Девочка скучала по теплой ладони, сжимавшей ее ручки, по ласковым объятиям. Убедила себя, что виновата в смерти родителя. Ведь именно за ней он пришел в школу.

Пустоту заполнила мадам Дэниз, которая шила одежду для матери. В ее ателье Моник вновь обрела тепло, покинувшее ее дом. Портниха хорошо относилась к малышке, позволяла ей листать свежие журналы «Вог» и «Жардин де мод». Девочка исполняла мелкие поручения: подшивала юбки, готовила детали. Она открыла для себя новый мир. Заслужив похвалу за хорошую работу, юная швея очень гордилась своим мастерством — и не в чем-нибудь, а в моде! Это стало страстью всей ее жизни. Правда, не дизайн, а шитье. Позже Моник решила попытать счастья в каком-нибудь известном парижском доме мод. Например, «Шанель».

Шанель! Девушка вернулась к реальности. Миниатюрная женщина вышла на улицу Камбон из черного хода отеля «Риц». Сама элегантность: руки в карманах, сигарета во рту, на голове кокетливая твидовая шляпа-канотье. Пару секунд Моник не могла отвести глаз от кумира. А после подошла к ней.

— Да? — прохрипела Габриель.

Девушка заглянула в нетерпеливые угольно-черные глаза на жестком лице, покрытом паутинкой морщин.

— Мадемуазель, извините за беспокойство. Позвольте представиться: Моник Фар. Я сегодня прохожу собеседование на должность швеи в вашем доме. Вы — мой кумир. Обожаю ваши модели!

Мадемуазель сурово сверкнула глазами, будто ее возмутило вторжение в утреннюю рутину (переход дороги от дома до работы), но девушка смотрела с таким искренним обожанием, что Шанель смягчилась.

— Что за манеры: представляться на улице! Напомните ваше имя?

— Моник Фар, мадемуазель. Мне очень нравится ваш стиль.

Кумир Моник была одета в подлинный костюм «Шанель»: твидовый, насыщенно-розового цвета. Присмотревшись, девушка заметила сиреневые и голубые крапинки. Дорогая вещь. Образец стиля Шанель. Моник едва сдерживала желание прикоснуться к ней. В конце концов не вытерпела и провела пальцами по ткани. Мадемуазель посмотрела на ее руку — казалось, такое для пожилой дамы в порядке вещей.

— Соткано в Ирландии специально для меня, — буркнула она.

Карманы и манжеты украшены темно-синей шелковой тесьмой, на массивных золотистых пуговицах — выпуклые переплетенные буквы С, свободный крой деталей, жемчужные нити и цепочки небрежно спадают поверх жакета — Моник словно посвятили в мир высокой моды, о котором она всегда мечтала. Зовущий аромат духов наводнил улицу… От избытка эмоций девушка разрыдалась.

— Почему вы плачете? — недоуменно спросила Шанель.

Она крепко сжала руку Моник — опираясь, а не ободряя. Женщины вместе пересекли улицу.

— Просто… — Девушка потерла глаза. — Я и подумать не могла, что встречу вас.

— Откуда вы родом?

— Из Анжера. Это небольшой городок рядом с…

— Я прекрасно знаю, где это.

Моник посмотрела на Коко и сквозь слезы прошептала:

— Для меня честь…

Мадемуазель отмахнулась.

— Этот пиджак, — пощупала рукав, — сшили вы?

Скромница опустила глаза — она уже и забыла, во что одета.

— Да, я.

Пожилая дама без предупреждения расстегнула пиджак девушки, наклонилась и взглянула на подкладку.

— Неплохая работа. — Указала на хлопчатобумажную ткань в бело-синюю клетку. — Вещи с шелковой подкладкой легче надеть, но мысль верная: внутри должно быть так же красиво, как и снаружи.

Показала подкладку своего костюма: из шелка в розовый, голубой и лиловый цветочек вышло бы великолепное платье. Модели Шанель славились роскошными штрихами, доступными лишь взору владельца вещи.

Нарисованные карандашом брови взметнулись.

— Что ж, сегодня решится, подойдете вы нам или нет. Если вас примут, мы еще встретимся. А теперь я должна приступить к работе. Удачи.

Старушка направилась к стеклянным дверям дома. Они открылись, словно по мановению волшебной палочки. Моник затаив дыхание смотрела вслед кумиру.

Софи Антуан

Софи Антуан сидела на позолоченном стуле в аукционном зале отеля «Дрюо», стараясь остаться незамеченной. Обычно она сразу привлекала внимание своей чувственной натурой, но сегодня ей хотелось держаться особняком. Вот-вот выставят на продажу ее колье от Картье, подарок отца на двадцать первый день рождения. Софи не отказалась бы наблюдать за аукционом сквозь пальцы, как дети смотрят страшный фильм, но вместо этого спряталась за каталогом. Миловидное лицо со вздернутым носиком и соблазнительными, похожими на бутон розы губами — верх изящества. На стройной фигуре — черные свитер и брюки, непромокаемый плащ от Бёрберри. Одежда выделяла ее среди женщин в маленьких черных платьях.

Софи удивилась, когда ее колье попало на самый модный, первый за эту осень аукцион. Вечером сюда стекались люди понаблюдать за продажей роскошных украшений и, может, приобрести что-нибудь.

Девушка оглядела элегантную публику: женщины рядом с нетерпеливыми мужьями томно вздыхали, глядя на драгоценности; дилеры и обычная компания зевак.

Этот вечер — кульминация истории, начавшейся несколько месяцев назад.

— Ненавижу свою жизнь, — сказала тогда Софи лучшей подруге Инес. — Сорбонна, уроки, работа… Вот бы сбежать, снять квартиру! Я на все готова ради этого.

Они растянулись на небольшом газоне в саду родителей Софи на заднем дворе Парижской военной школы. Стоял последний теплый день осени. Девушки надели легкие короткие платья и кардиганы. Между ними стоял поднос с чаем.

— И что тебя останавливает? — Инес посмотрела подруге в глаза.

— Денег нет.

— Продай колье, которое подарил тебе отец, — предложила Инес. — Все равно не носишь. А стоит оно достаточно дорого.

— Папа придет в бешенство…

— Папе не обязательно знать.

— Оно принадлежало бабушке, — возразила Софи. — Отец хочет, чтобы реликвия осталась в семье.

— Он отдал колье тебе. Оно твое. Знаешь, украшения в стиле ар-деко сейчас в моде.

— У меня будут неприятности.

Подруга часто провоцировала Софи на дерзкие поступки, совершенно ей не свойственные.

— Тебе двадцать три года. А ведешь себя, будто на десяток лет младше. Это твоя жизнь. И твое колье. Продать его — не преступление.

— Да это просто аморально.

Инес состроила рожицу. Но мысль попала на благодатную почву: Софи отнесла колье на аукцион, где за него пообещали дать хорошую сумму. Она загнала себя в угол, одновременно ожидая и боясь будущего.

— Колье от Картье, — провозгласил ведущий торгов, отчего у Софи застучало в висках. — Стиль ар-деко, пять чистейших бриллиантов в три карата. Уже есть предложения…

Софи прикрыла глаза. Стоит ли наблюдать дальше? Вдруг за ее каталог скользнула изящная рука. Девушка уловила аромат духов.

— И впрямь ты! — торжествующе улыбнулась Жислен де Рив, известная светская львица и подруга матери. — Показалось, я узнала колье.

Сорокалетняя Жислен — одна из элегантнейших дам Парижа — надела маленькое черное платье от Шанель, а шелковистые прямые темные волосы завязала в хвост широкой черной лентой в рубчик.

— Родители знают? — нахмурилась женщина.

— Жислен, пожалуйста, не говори им… — виновато процедила девушка.

— Ах, Софи… — Дама укоризненно глянула на нее и поспешила на свое место.

— Начнем с пятнадцати тысяч франков, — предложил ведущий торгов.

Софи ахнула: больше самых смелых ожиданий!

— Шестнадцать? Семнадцать, восемнадцать от вас? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?

Девушка не уставала удивляться: сумма росла и росла, словно во сне!

— Цена по телефону — сто тысяч франков.

Ведущий кивнул белокурой ассистентке.

Девушка чуть не потеряла сознание. Пришла в чувство от стука молотка и громких слов: «Продано! За сто двадцать тысяч франков!»

Жислен повернулась к ней, вытаращив глаза. Невероятно! Для Софи это свобода! Опустив голову, девушка поспешила к выходу.

Она рухнула на красную банкетку в ближайшем кафе и заказала белое вино. Закурила сигарету «Галуаз», откинулась на спинку и закрыла глаза. Теперь проблем не избежать: родители взбесятся. Но сделанного не воротишь. Нужно действовать по плану. Софи пожала плечами. Отличный способ избавляться от мелких неприятностей… с родителями, деньгами, мужчинами, карьерой: давным-давно она решила относиться ко всему одинаково безразлично. Но в глубине души всегда переживала.

Мужчина за барной стойкой беззастенчиво разглядывал красавицу. Софи давно пресытилась назойливым вниманием противоположного пола, поэтому замечала лишь тех, кто на нее не пялился. Вот и этого проигнорировала. Девушка умела смотреть сквозь мужчин, словно они стеклянные. В ее зеленых глазах светились то огонек лукавства, то притворная наивность — смотря что нужно для дела. Пышные рыжие волосы ярким гало обрамляли лицо Софи. Свою привлекательность и магнетизм она принимала как должное.

Принесли вино. Девушка немного выпила и расслабилась. Все-таки смогла! Дело сдвинулось с мертвой точки. Долгий бунт против прихотей родителей вошел в решающую фазу. Раньше Софи убеждала себя, что ей необычайно повезло: не у каждого ребенка есть великолепный дом, красивая, сшитая на заказ одежда, не все ходят в специальную школу для девочек и ездят на каникулы в Довиль и Ниццу. Но бунтарка чувствовала, что слишком отличается от сестер, Франсины и Изабель, которые всегда беспрекословно слушались родителей.

— Почему ты не ведешь себя как сестры? — слышала она миллион раз.

— Потому что я — не они! — дерзко отвечала Софи. В семье она словно паршивая овца. Но отчего? Может, родителям не нужна была третья дочь? Может, ждали сына?

Детские воспоминания начинались с элегантного дома, поросшего темно-зеленым блестящим плющом, на углу квартала возле Парижской военной школы. Но Софи почему-то казалось, что родилась она где-то очень далеко.

Мать, строгая, с синими, похожими на сапфиры глазами, рано поседела. Волосы стали совсем белыми. Короткая пышная стрижка великолепно подчеркивала пронзительный взгляд женщины. Идеальная форма головы напоминала скульптуры Бранкузи. Все обращались к хозяйке дома не иначе как «мадам Антуан». Софи побаивалась ее. Мать и отец, министр Франции Лоран Антуан, давно владели шикарнейшим в Париже салоном. Каждое воскресенье вечером сливки общества собирались там, чтобы обменяться сплетнями, выпить по коктейлю, попробовать канапе, поохать и поахать над идеально воспитанными детьми хозяев. Софи этого терпеть не могла.

Мадам Антуан не была ни высокой, ни очень стройной, но так хорошо одевалась, что дизайнеры жаждали ее одобрения, особенно рисуя эскизы для новых коллекций. Женщина вдохновляла многих известных модельеров. Сам Кристиан Диор когда-то сходил по ней с ума. В конце концов она стала directrice дома «Шанель». Directrice — это элегантная дама с обширными связями, умеющая сгладить трения между клиентками, продавщицами и дизайнером. Своеобразное лицо модного дома. Ей по статусу положено одеваться только от-кутюр. Мадам Антуан считала работу в «Шанель» пиком своей карьеры.

Повзрослев, Софи стала красавицей: идеальные груди, стройная фигура, рост — около метра шестидесяти пяти. Она рано осознала свою привлекательность и упивалась похотливыми взглядами мужчин на коктейльных вечеринках у родителей.

Девушка запоминала всех, кто желал ее. Флиртуя и дразня, она проверяла на практике силу своего очарования, прекрасно понимая, чего от нее хотели. В шестнадцать лет Софи впустила очень красивого парня в свою спальню, а через некоторое время — и в свое тело. Получила огромное порочное удовольствие — и никаких угрызений совести. Софи никому не рассказала ни об этом случае, ни о многих последующих. Молодая, современная, она обожала секс. Неиссякаемый запас мужчин двумя этажами ниже спальни оказался уж слишком кстати: в ней постоянно разжигался огонь страсти. Софи нравились власть и уверенность, которые она чувствовала с мужчинами. Девушка с необычайным рвением читала журналы, где писали, что в сексе нет ничего порочного, но не стоит забывать о мерах предосторожности. Противозачаточные средства стали доступными. Казалось, веренице случайных партнеров (почти всегда на одну ночь) не будет конца, но…

Однажды Софи влюбилась в очень красивого и женатого. Потеряла голову. Нарушила собственное правило: три раза заманивала его в постель. А потом он заявил, что у них нет будущего. Девушка страдала, пытаясь вырвать образ любимого из сердца и мыслей. А переборов себя, поклялась больше не влюбляться. Хотя бы не в женатых.

Вместе с maman Софи с детства посещала maisons de couture.[1] Наблюдала за подиумом широко раскрытыми глазами. Манекенщицы, их изумительный макияж казались даже удивительнее нарядов. Слышалось шуршание роскошного бархата, шерсти, крепа, шелкового джерси. Воркующие женщины щупали ткань и отмечали платья для примерки. Софи нравилось смотреть, как модели сбрасывают с плеч меховые шубы и небрежно волокут их за собой по полу.

Девушка обожала прохладные салоны с серыми стенами, полные элегантных дам, за которыми тянулся ароматный шлейф духов. Завидовала помощницам, которые собирали булавки с ковров в примерочных, разбрызгивали туалетную воду по салону, и отчаянно жаждала стать частью волшебного благоухающего мира.

Мысли о моде спасали от бесконечных дискуссий о политике за обеденным столом. Отца только это и занимало. В двадцать один год Софи зачислили в Сорбонну, престижнейший университет Парижа. Студенты тоже говорили лишь о политике. Того, кто не выступал против войны во Вьетнаме, не считали au courant[2] или модным.

Софи разбила немало сердец, бросая парней после первой же ночи.

В родительском доме она продолжала флиртовать со зрелыми мужчинами, чаще женатыми. Заманивала до своей спальни и хлопала дверью перед носом.

Она знала, что ведет себя вызывающе, но наслаждалась силой своего очарования. И вскоре поняла, что почти всемогуща. А если мужчина выставляет себя дураком — это его проблемы!

Софи страстно желала убежать в мир моды от серьезной жизни, которую ей навязывали. Мода казалась легкомысленной и сексуальной. Девушка не верила женщинам, утверждающим, будто они одеваются ради других дам. Цель моды — соблазнять! Софи носила откровенную облегающую одежду, подчеркивая грудь и ноги. Завершала наряд туфлями на высоченном каблуке, хотя родители запрещали столь «вульгарную» обувь. Тайком проносила туфли в сумке на дискотеку в районе Пасси и переобувалась в гардеробе. От поклонников отбоя не было.

Софи смотрела на улицу и думала о вечно занятом отце. В воскресенье, за полчаса до полудня, он примет ее в библиотеке. Maman в это время будет давать наставления кухарке — к обеду ждут гостей. Как всегда. Софи скажет, что продала колье и бросает университет — он бесполезен. Ее наверняка выгонят из дома.

Кристофер Хатчинс

На борту самолета «Эр Франс», летящего утренним рейсом Лондон — Париж, юноша, похожий на озорного ангела, сидел, прислонившись лбом к иллюминатору, и разглядывал облака. Вдруг он совершил роковую ошибку? Сможет ли осуществить мечту: стать первым английским дизайнером, покорившим Париж, или потерпит крах и вернется домой, к насмешкам отца и разочарованию матери? Нет, надо выкинуть из головы мысли о неудаче! Он талантлив, и кто-нибудь в Париже обязательно это заметит. Он найдет работу.

Правильные черты лица, растрепанная копна светлых волос, поразительно голубые глаза и полные губы вряд ли навредят карьере. Или, наоборот, только все ухудшат? Кристофер наслушался сплетен о мужчинах — хищниках мира моды, его это слегка беспокоило. Юноша бережно хранил главный секрет: им владела страсть не только одевать женщин, но и раздевать их. Он был гетеросексуалом. Кем это сделает его в модном Париже: уникумом или белой вороной?

«Настоящий мужчина не рисует эскизов женской одежды».

«Настоящего мужчину не так уж заботит, что носит женщина».

«Мужчина, думающий о моде, наверняка гей».

Эти мысли крутились в голове Кристофера Хатчинса с четырнадцати лет.

Наступил 1967 год. Мачо стали непопулярны. Одежда унисекс стерла грань между полами. Многие поп-звезды поддержали тенденцию.

Кристофер увлекся модой, когда стал подрабатывать у дяди Дэвида, провинциального портного, в мастерской по выходным и на каникулах. Юношу зачаровывала ткань, тонкая выработка и переплетение нитей, да и сам процесс изготовления костюма. Он с удовольствием наблюдал, как мастер сметывает, пришивает подкладку, примеряет на клиента и, наконец, проверяет себя на последней примерке безупречного законченного пиджака. Кристофер пробовал шить сам. Скрывал это от друзей, боясь насмешек. Его тело реагировало на женщин, давая понять, что парень не гей. Но это не отменяло неоднозначного отношения мужчин к моде. Поэтому юноша старался быть осторожным.

Сначала Кристофер рисовал костюмы для кукольных футболистов, потом стал вырезать из журналов матери фигуры женщин и делать для них бумажную одежду.

Когда юноша робко показал кукол дяде, тот не посмеялся, а присмотрелся к «моделям» племянника.

— Кажется, у нас растет модельер. Хочешь выбрать эту профессию?

— О боже, да!

— А зачем поступил в бухгалтерскую школу?

— Так хотел отец.

Дядя Дэвид приходился братом его матери. У них с женой не было детей. Этот мужчина, совсем не похожий на отца Кристофера, относился к парню как к сыну. Родитель всегда был холодным и грубым. Дядя показал юноше, что мужчине не обязательно быть суровым. Кто знает, профессия сделала дядю добрым и понимающим или он таким родился?

Швейное дело отнюдь не считалось недостойным мужчины. Но у Кристофера все равно не хватило смелости рассказать отцу о своих стремлениях, и юноша послушно пошел учиться на бухгалтера.

За год в школе ему нравились многие девушки. Парень потерял девственность и удостоверился, что с ориентацией у него все в порядке.

Женская одежда казалась ему интереснее, чем мужская. Кристофера неодолимо тянуло моделировать ее. Постепенно он оставил попытки оправдаться, освободился от предрассудков и осмелился попробовать себя в дизайнерском деле.

Подошел к концу первый год учебы в бухгалтерской школе, и Кристофер понял, что не станет продолжать.

— Не желаю всю жизнь заниматься финансами других людей, — сказал он как-то вечером матери, когда они сидели за сосновым столом в кухне с зелеными стенами и попивали чай с печеньем. — Мам, помнишь бумажных кукол? Я серьезно хочу моделировать одежду.

— Шить мужские костюмы, как твой дядя Дэвид?

— Нет! Одежду для женщин! Модную!

Они обменялись многозначительными взглядами. Мать задумалась.

— Если тебя это так увлекает, попроси у отца разрешения поступить в школу искусств. Я тебя поддержу.

На следующий вечер он решился поговорить с родителем. Они сидели в гостиной. По телевизору как раз закончились новости. Тишину нарушало лишь шуршание вечерней газеты. Отец делал вид, что читает. Рядом сновала мать, пытаясь подслушать разговор.

— Я рассчитывал, ты станешь бухгалтером, — наконец произнес отец.

— Пап, я очень хочу учиться в школе искусств. Я составил портфолио с зарисовками и эскизами. Если примут…

— Ты хорошо закончил курс.

— Прости, но продолжать я не хочу. Да и согласился только потому, что не решился возразить тебе. Я ведь не первый в истории бросаю бухгалтерскую школу. Может же человек изменить решение! Я хочу быть модельером.

— Джо, учитель по искусству всегда говорил, что у нашего мальчика талант, — добавила мать.

Отец отложил газету и сердито посмотрел на сына.

— Не нравится мне эта затея. Вдруг через год ты опять передумаешь?

— Нет, не передумаю. Да и дядя Дэвид обещал помогать…

Отец посмотрел на мать.

— Вот пусть он сам мне об этом и скажет.

Дядя Дэвид навестил их на следующий вечер.

— Ты рушишь мои планы относительно сына, — произнес мистер Хатчинс.

— А как насчет его собственных планов?

Пока они спорили, Кристофер переводил взгляд с одного мужчины на другого, будто на Уимблдонском турнире.

— Ты заставляешь парня заниматься делом, которое ему не по душе… — продолжал дядя Дэвид. — Он всегда будет противиться. Крис хочет стать модельером. Поверь, он добьется успеха.

В конце концов отца уговорили. Юноша старался не ликовать открыто.

Позже вечером он заглянул на кухню. Мать пила чай.

— Прости. — Кристофер обнял ее.

— Не извиняйся, дорогой. Ты всегда стремился к творчеству. Жаль, что я не поощряла этого, — виновато сказала женщина. — Но я заступилась за тебя перед отцом. Если подведешь, буду выглядеть нелепо.

— Не волнуйся, мам, не подведу.

Кристофер выбрал школу искусств Сент-Мартин, что на Чаринг-Кросс-роуд, на границе с Сохо. Курс дизайна одежды слыл самым лучшим. Научился рисовать эскизы, строить выкройки, шить.

Одевать женщин… Его заводила сама эта мысль. Мода позволяла увидеть, какими будут дамы. Если опустить линию талии на пару дюймов, удлинится туловище, а если завысить, поднять до груди, получится силуэт в стиле ампир. Сделать пальто прямым, приталенным или расклешить книзу, чтобы получилась трапеция? Изучая старые журналы, юноша понял, как важно модельеру выбрать удачный момент для нововведений. К ним нужно подходить постепенно: несколько сезонов подряд длина может ползти вверх или вниз в зависимости от всеобщего настроя и климата. А дизайнер должен на шаг опережать и то и другое.

Кроме него на курсе было еще двое парней: китаец Линь и Джордж из Лондона. Оба геи. Линь выглядел совсем женоподобно.

Кристоферу нравилось моделировать одежду для «настоящих» чувственных женщин с округлыми формами, а не худышек с плоской мальчишеской фигурой.

Он превратился в типичного нагловатого лондонца. Полные губы и озорные голубые глаза обеспечивали успех у дам.

— Да, ростом я не вышел, но вот кое-чем еще… — подмигивал он девушкам.

Кристофер был на три дюйма ниже, чем ему хотелось. Недруги говорили, что он «слишком много о себе возомнил».

Свободолюбивые шестидесятые… Девушки впускали его в свои раздевалки, чтобы насладиться «по-быстрому». От поклонниц отбоя не было. Кристофер понял, что любовь к женскому телу очень важна для работы. Немногие дизайнеры обожали тех, кого одевали. Ему нравилось примерять одежду на девушку из плоти и крови. Волнующий опыт, отличный повод прикоснуться к интимным местам красавицы. Снимая мерки обхвата груди и дотрагиваясь лентой до сосков, он уже невероятно возбуждался!

Нескрываемое увлечение женщинами помогло ему найти общий язык со сверстницами. Парень обычно проводил перерывы в компании двух-трех девушек, но работа всегда была для него на первом месте.

Через три года Кристофер получил диплом дизайнера. Коллеги пытались устроиться на работу в «Маркс энд Спенсер», «Уоллис топс» и «Джэгер», а юноша грезил Парижем, олимпом мира моды. Он мечтал создавать дизайнерскую одежду, а не фабричную, которой все пророчили большое будущее.

На что он осмелится? Сможет ли обзавестись знакомыми и найти работу в настоящем доме мод? «Диор»? Или «Живанши»? Приживется ли английская фамилия Хатчинс среди таких имен, как Ив Сен-Лоран и Баленсиага?

Дядя обещал год помогать деньгами. Если у тебя есть четкая цель, надежды и мечты, достаточно, чтобы в них верил еще один человек. Кристофера поддерживали дядя и мать.

Гордый британец, улыбаясь во весь рот, начал покорять мир высокой моды на борту полупустого самолета «Эр Франс». Его лучшие эскизы лежали в багажном отделении, каждый — на толстом картоне, в большой кожаной папке, которую дядя купил в магазине для художников «Рив» на Чаринг-Кросс-роуд. Кристофер покажет эскизы во всех домах мод Парижа, начиная с «Баленсиага».

Приведет в порядок длинные волосы, вспомнит школьные уроки французского. Будет встречаться с девушками, носить модные лондонские туфли, рубашки с оборками и широкие штаны, размышлять о моде и насыщаться ею. В самолете юноша пообещал себе не жалеть усилий для воплощения мечты. «Ведь если долго мучиться, что-нибудь получится», — заверял он сам себя.

Кристофер сошел с самолета. Дым сигарет «Галуаз», запах чеснока, духов и бензина. Париж. 17 сентября 1967 года — дата, которую он никогда не забудет.

Саманта Липштадт

Саманта Липштадт стояла в конференц-зале отеля. Вокруг щебетали женщины, одетые так же, как и она сама, в розовые твидовые костюмы и шляпки в тон с белыми камелиями на полях. Образ дополняли двухцветные туфли и сумочка из черной стеганой кожи.

— Центр лечения зависимости от Шанель имени Саманты Липштадт объявляется открытым! — громко провозгласила девушка.

Она уверенно прошла по центру комнаты к сцене, схватила микрофон и оглядела море идеально накрашенных лиц.

— Я Саманта, — произнесла нерешительно.

— Привет, Саманта! — подхватили женщины.

— Я…

Короткая пауза.

— Я была наркоманкой Шанель, — тихо заговорила она.

Жидкие аплодисменты.

— Лихорадка по ночам, расширенные зрачки, дрожащие руки… Зависимость от Коко превращает жизнь в ад. Я переходила на другую сторону улицы, если видела витрину «Шанель». Но вместе мы сможем одолеть три К: Коко, кредитки и камелии!

Громкие хлопки и радостные вопли.

— Вместе мы сможем перебороть привычку, сможем порвать с Коко-зависимостью!

Гул одобрительных возгласов взорвал комнату. Саманта засияла. Ее лечебный центр наконец начал работу!

Вздрогнув, она проснулась и быстро заморгала.

— Странный сон, — произнесла вслух.

Она ведь в Париже! Саманта спрыгнула с кровати, раскрыла ставни и посмотрела на Сену. Река казалась убогой, но, господи, такой парижской! Если высунуться из окна еще немного, можно даже увидеть Эйфелеву башню. Мимо на шатком стареньком велосипеде, зажав под мышкой багет, проехал пожилой мужчина в берете.

— Так по-французски, — выдохнула американка. Запах крепких сигар и чеснока.

«Если бы еще услышала, как играют „La Vie en Rose“[3] на аккордеоне, почувствовала бы себя героиней французского фильма», — подумала она. «И почувствую, вот только фильм будет мой собственный!» — пообещала себе. Что-нибудь романтичное, вроде «Un Homme et Une Femme»,[4] или эротическое, как «Belle de Jour»![5] После долгих уговоров отец разрешил ей годик пожить в Париже. Этот год должен стать незабываемым! Но сначала надо найти хорошую химчистку. Immédiatement.[6]

Пока она знала Францию только по любимым романтическим фильмам, и, что интересно, они не лгали. Саманта обожала картины «Мужчина и женщина» и «Забавная мордашка».

В «Мужчине и женщине» камера двигалась по кругу, и девушка удивилась, обнаружив, что на самом деле Франция стоит на месте.

Что до «Забавной мордашки», там Одри Хепберн гарцевала по Монмартру, присаживалась за столики кафе, чтобы пофилософствовать со старичками, а на Елисейских Полях кричала «Бонжур!» прохожим. Саманта с нетерпением ждала, когда выйдет на улицу и тоже скажет кому-нибудь: «Бонжур!»

Но часы показывали шесть тридцать утра, так что она вернулась в кровать — и скоро опять видела сон: средняя школа Беверли-Хиллз, 1975 год, встреча выпускников десять лет спустя. Саманта появляется, с ног до головы одетая в «Шанель». Удивленные вздохи друзей. «Друзей в кавычках, — подумала она. — Девочки в школе Беверли-Хиллз — настоящие стервы».

К ней подходят Глория де Фрайз и Шелли Голденблатт (обе — далеко не подруги).

— Чем сейчас занимаешься? — интересуются девушки.

Самодовольно ждут, что она ответит: «Ничем особенным».

— Возглавляю «Шанель», парижский дом мод, — невозмутимо произносит Саманта. — Унаследовала от самой мадемуазель Коко.

Внезапно гордячки понимают, что ее костюм, сумочка, ремень, двухцветные туфли, камелии и темные очки, украшенные переплетенными буквами С, не копии! Приоткрывают от удивления рты, демонстрируя идеальные зубы, переглядываются.

— Даже не знаю, что сказать! — восклицает Шелли.

Саманта открыла глаза. Восемь часов. Нехотя поднялась с кровати, нисколько не чувствуя себя отдохнувшей. Посмотрелась в зеркало над комодом. Лицо напоминает маску ацтеков: высокие скулы, раскосые глаза, вытянутый подбородок, полные губы. Можно ли преуспеть с такой внешностью? Непонятно, в кого такая уродилась. Видимо, в далекого предка. Мужчины считали, что она либо с Востока, либо мадьярка, либо неповторимая смесь кровей.

Девушка долгие годы считала себя некрасивой и старалась не придавать этому значения. А в Париже надеялась сойти за jolie-laide (удачное французское обозначение женской красоты, далекой от стандартов).

— Jolie означает «хорошенькая», а laide — «некрасивая», — рассказывала она. — Вместе получается не «хорошенько некрасивая», а «хорошенькая тире некрасивая», то есть девушка с такой необычно яркой внешностью, что даже зеркало не может определиться!

Карандаши для губ и глаз, румяна, тушь, много тонального крема «Макс фактор» и сила воли в чистом виде стали ее помощниками. Каждое утро на Саманту снисходил гений рекламы, призывая держать голову выше. Она пообещала себе, что лично проведет Париж в следующее десятилетие: особый нюх на веяния моды плюс знание секретов рекламного бизнеса. Американка внимательно следила за делами отца, который в пятидесятых наводнил Лос-Анджелес магазинами женской одежды. Когда девушке исполнилось восемнадцать, они переехали на Манхэттен, и отец начал покорять сердце швейной промышленности Нью-Йорка. Сегодня рекламная кампания — волшебный ингредиент успеха в мире моды. «Но поможет ли реклама удержать „Шанель“ на вершине?» — думала Саманта.

Вся ее жизнь крутилась вокруг Шанель. Безответная любовь: американка безумно обожала мадемуазель Коко, а та знать не знала о ее существовании.

По парижским улицам прогуливалась возвышавшаяся над горожанами девушка. Она напряженно размышляла. В Нью-Йорке дочка бизнесмена скупала все вещи марки «Шанель», а расплачивалась одной из первых выданных отцом кредиток «American Express».

Когда американке исполнился двадцать один год, она решила назваться Шанель Липштадт.

— В нашей семье не может быть смешных имен. — Отец был непоколебим.

Когда Саманте было четырнадцать, умерла мама. В последующие годы отец совершенно избаловал дочь. Она привыкла получать все, что захочет. И теперь о ней узнает мадемуазель Шанель, потому что девушка собиралась работать на престижнейший в мире дом мод.

«Я умею продавать, — думала она, идя по улице. — Суть моды — в рекламе. Иначе все бы носили одинаковую одежду из мешковины».

Приметив хорошую химчистку, Саманта остановилась перед прелестной витриной с аппетитными пирожными. Pâtisserie[7] это или ювелирный магазинчик? В крошечных корзиночках из теста, сверкая, словно рубины, лежала покрытая глазурью клубника и ежевика. Роскошные изящные mille-feuilles[8] будто из золота — просто произведения искусства.

Саманта зашла внутрь и выбрала четыре пирожных. Их завернули в салфетки и, как украшения, положили в белую коробку. Крепко перевязанная бечевкой, картонка со сладкими драгоценностями свисала с руки сладкоежки: второй завтрак!

Сунув под мышку «Геральд трибьюн» с газетной стойки, девушка заторопилась назад в квартиру, превращаясь по пути в Одри Хепберн.

— Bonjour! — приветствовала она каждого встречного пожилого мужчину с багетом под мышкой.

«Даже береты у них модные, черного цвета», — подумала американка.

Когда Саманта нацелила объектив фотоаппарата «Инстаматик» на третьего по счету старичка, он сделал багетом непристойный жест.

— Ой! — Она выронила фотоаппарат. С Одри Хепберн так никто не поступал.

В boulangerie[9] рядом с домом Саманта купила ficelle.[10] Роскошный аксессуар. Словно истинная парижанка, сунула багет под мышку, надеясь, что тот не пропитается запахом дезодоранта.

Дома жадно проглотила пирожные. Запила двумя чашками крепкого кофе. В одиннадцать тридцать, заряженная глюкозой и кофеином, Саманта принялась за список, составленный еще в Нью-Йорке: обзванивала каждого друга своего друга, способного помочь с работой. Дом «Шанель» — главная мишень, но для начала сгодится любая должность.

Если трубку не брали, оставляла сообщение. Через некоторое время в ежедневнике появились записи о пяти обедах, трех вечеринках и двух собеседованиях. Саманта тяжело вздохнула. У нее есть год, чтобы найти свое место в парижском мире моды. Год, чтобы найти мужчину. И эти две цели как-то связаны.

Габриель Сидони Шанель

На последнем этаже дома 31 по улице Камбон горел свет. Было одиннадцать часов ночи. Зажав во рту сигарету, Габриель Сидони Шанель склонилась над пиджаком. Вшивала рукав в пройму, больными артритом руками поворачивая его так и сяк. Сколько рукавов она пришила за свою жизнь? Тысячи? Десятки тысяч? И был ли хоть один идеальным?

Мадемуазель Шанель пожала плечами. На твидовую юбку упал пепел. Сквозь стекла очков и дым сосредоточенные темные глаза-бусинки сердито смотрели на изделие.

После обеда в «Рице» Шанель не удержалась — перешла улицу Камбон, чтобы еще раз попытаться пришить чертов рукав. Костюм предназначался для важной клиентки, а мадемуазель так давно не шила… Этой ночью она хотела выяснить, хватит ли оставшихся у нее таланта и мастерства, чтобы идеально выполнить работу. Необработанный, лохматый край твида усложнял задачу. «Если не выйдет, лучший портной дома, месье Гай, доделает все утром», — утешала себя Коко.

Она осторожно вложила рукав в пройму и вывернула, позволяя изделию приобрести ampleur,[11] делая плечо округлым и аккуратным, какое можно найти лишь среди дизайнерской одежды. Шов обязан быть безупречным. Как с иголочки. «Замечательно сказано», — подумала она. Хотя рукав посажен высоко под мышкой, он должен быть свободным. Вдруг женщине понадобится поднять руки? Француженки не скупы на жестикуляцию.

Мадемуазель прикурила новую сигарету, страдальчески опустив нижнюю губу. Как же она одинока! Хотя в собственном доме мод с пиджаком в руках, с ножницами, нитками и иголками она отвлекалась от гнетущих мыслей. Работа не оставляла времени на размышления о личной жизни.

— Мадемуазель?

Шанель посмотрела на встревоженное лицо верного привратника и давнего друга Луи, охранявшего дом по ночам.

— Разве вам не пора спать? — поинтересовался он.

Женщина мрачно усмехнулась.

— Как я могу уснуть, зная, что этот рукав морщинится? Ты что, меня не знаешь?

— Да, мадемуазель, знаю, — кивнул тот. — Но сон всем нужен.

— Я с радостью брошусь в объятия Морфея, когда буду уверена, что работа сделана безупречно. Я снова шью, как раньше. Вернулась в начало. А теперь спускайся вниз и займись тем, чем должен… охраняй дом. Защищай меня! Мне нравится защищенность.

«Чокнутая старушка», — подумал он, уходя. Но мадемуазель очень нравилась Луи, и он действительно переживал за ее здоровье. Она была стара, если мужчина правильно помнил — разменяла девятый десяток. Даже Шанель не может жить вечно, хотя пока она доказывала обратное.

Габриель ушла из дома мод, убедившись, что рукав вшит так хорошо, как не сделал бы никто ныне живущий. Пока она могла работать безупречно, приносить пользу, жизнь имела смысл.

Шанель вышла на мороз. Луи за руку перевел ее через мощеную улицу до отеля «Риц». Швейцар проводил пожилую даму до лифта. Лифтер довез ее до нужного этажа и пожелал спокойной ночи.

Женщина медленно прошла по коридору. Дожить до восьмидесяти четырех — и спать одной! Своего рода промах? Даже у вдовы есть утешение — воспоминания. Шанель никогда не была замужем. До сих пор «мадемуазель»…

Она постучала в дверь. Небольшой скромный номер: гостиная, ванная, спальня — и все. Служанка Жанна ждала, чтобы уложить ее в постель. «Словно ребенка», — печально подумала Шанель. Возврат к началу. Вот только — когда дверь открылась, мадемуазель стиснула зубы, вспомнив приют, — ребенком никто не укладывал ее спать.