Разбойники в горах Атласа

XXII

На другой день каид впал в ярость, узнав о неудавшейся попытке управляющего разделаться с мальчиком и о многом другом, что говорилось о нем. Управляющего не было: стояла поздняя осень и он уехал в горы, поближе к морю, продавать пшеницу. Пришлось дожидаться его возвращения. Управляющий вернулся только на исходе пятого дня. На каждом муле, а их было шесть, навьючены были мешки, полные огромных арбузов. Каид так и кипел. Завидев управляющего, он накинулся на него и стал ругать последними словами. Тот сразу все понял, но не проронил ни звука. Насупившись, он молча пошел в комнату следом за хозяином, бросив скотину, которая сама побрела в стойло. Каид не дал ему перевести дух, тут же набросился на него:

— Так вот, значит, как! Ты самостоятельно решил делать дела, даже не поставив меня в известность. Если бы ты хоть, по крайней мере, умел делать их как полагается, без шума. Не умеешь — не берись.

Управляющий, измотанный проделанным путешествием, хотел было вставить слово, чтобы объясниться, но каид закричал:

— Молчать, сукин сын! Убирайся. И чтобы духу твоего здесь не было, пока все не уляжется. Скажу, что во всем виноват тот, другой. Ему, по крайней мере, к каторге не привыкать.

Управляющий весь побелел и, уходя, сказал:

— Надо было бы придушить этого паршивца. Я во всем виноват.

Он твердил это как одержимый.

На шестую ночь с Айшой остались только несколько женщин. Измученные, они заснули возле очага, прижавшись друг к другу. Мальчик стонал не переставая все ночи подряд и все время бредил. Каждое его слово запечатлелось в мозгу несчастной матери, бессильной что-либо сделать. Так ей стало известно все, что случилось. Теперь она знала причину гибели мужа и беды, обрушившейся на сына.

За ночь она не сомкнула глаз. С первыми проблесками зари, серебряными нитями пробившейся сквозь щель под дверью, она поднялась. Понять, откуда пришла беда, для нее было уже немало. Она пошла к ручью умыться.

«О, Аллах, — думала она, — до чего жесток этот мир».

Свежая вода подбодрила ее. Вернувшись в дом, она потрогала рукой лоб мальчика: он спал, несмотря на сильный жар. Она разожгла огонь, подбросив на угли несколько веток. Остальные женщины, прижавшись друг к другу, все еще спали. Снопы золотистого солнечного света поглотили утреннюю белизну и затопили голубую сьерру. Стая щеглов устроила перепалку на изгороди, как раз возле двери. Айша вспугнула их, и они улетели.

Айша сильно похудела. От нее остались кожа да кости. Она стала совсем седой. Поправив платок на голове, она вошла в дом и поставила на огонь чугунок с водой.

Узнав обо всем, прибежал запыхавшийся Хасан. Сквозь полуоткрытую дверь он увидел мать, занятую чугунком и стоявшую к нему спиной. Просунув голову, он заметил брата, опухшего, красного. Сердце у него заколотилось. В горле встал ком. Тут проснулись соседки. Повернувшись к двери, самая молодая увидела безмолвно плачущего Хасана. Крупные слезы катились у него по щекам. Подобрав распустившиеся волосы, Фатма тронула Айшу и показала на дверь. Айша с сыном бросились обнимать друг друга и горько заплакали.

— Проходи, — сказала она, — и побудь с братом, пока я приготовлю что-нибудь поесть.

Подолом платья она вытерла лицо сына. Увидев, что Айше стало лучше, соседки утешили ее, как могли, и ушли, чтобы не мешать, зная, что она будет угощать их, хотя у нее самой ничего не было. Айша достала две горстки крупы, оставшиеся у нее, и высыпала их в чугунок, потом стала размешивать большой деревянной ложкой. Хасан смотрел на спящего брата, лицо у того с одной стороны распухло больше, чем с другой. Время от времени он поглядывал на мать, варившую кашу. Она очень переменилась, стала просто неузнаваемой: щеки изрезаны морщинами, глаза ввалились. Не зная, с чего начать, Хасан спросил у матери:

— Что мы будем делать, мама?

Продолжая помешивать кашу, мать отвечала ему ласково, с нежностью в голосе:

— Мне сказали, что ты устроился на хорошее место. Тебе хотелось бы там остаться?

Хасан ответил:

— Там очень добры ко мне, и ем я досыта. Жаловаться не приходится. Но что мы будем делать теперь, мама?

Айша не выдержала. Вынув ложку из чугунка, она подошла к Хасану и села рядом.

— Каид хочет, чтобы ты работал вместо брата, — сказала она горестно, ломая руки.

Кровь бросилась Хасану в голову.

— Ни за что, — ответил он. — Он убил моего отца. Чуть не убил брата. Не говоря уже о быках. А теперь еще хочет, чтобы я шел к нему!

Застыв от удивления, мать спросила:

— Откуда ты все это знаешь?

Мальчик повторил то, что рассказывали грабители, когда приходили в деревню, где он жил. Хасан знал все до мельчайших подробностей.

— Так эта самая банда убила твоего отца? — с беспокойством спросила мать.

— Нет, другая, — ответил он. — Откуда такая ненависть к нам? Чего они к нам пристали? Что такого им сделал отец?

Они умолкли.

Каид, у которого стадо осталось без пастуха, потребовал от Айши, чтобы она выполнила условия их договоренности.

— Либо ты вернешь мне то, что задолжала, либо второй твой сын заменит того, который болен.

У Айши не осталось ничего. Чтобы жить, ей нужна была вторая половина жалованья пастуха, о котором условились ее муж с каидом. Она получила только первую половину. Другую ей должны были выплатить зимой.

У Матушки к Хасану относились, как к родному. Его все любили. По натуре очень живой, он умел и посмешить и рассказать забавную историю во время общих сборищ. И однако часто, уходя со своими козами, он садился под дерево и смотрел вдаль, спрашивая себя, а что там, за горизонтом, так ли, как у них, живут люди в том краю. А в иные минуты, возвращаясь вечером, он садился у огня и, углубившись в свои мысли, ни на что не обращал внимания. Он смотрел на огоньки, перебегавшие по раскаленным углям: голубые, сиреневые; потом вдруг цвета менялись, превращались в оранжевый, светло-желтый, серый. Потрескивание дров порой выводило его из задумчивости. Тогда он подкидывал одно-другое полено, чтобы не было дыма. Огоньки разгорались ярче: голубые, зеленые, желтые. Потом все снова становилось обычным в его глазах. Нет, он совсем не хотел возвращаться к себе в деревню. Смерть отца, безропотность людей отвратили его от родных мест. Ему никого не хотелось больше видеть, разве что мать с братом. И вот теперь брат его на краю могилы. На него снова обрушилось несчастье. Сердце его было исполнено печали, он познал горечь страдания, скрытого на дне души; это все равно что болезнь, которая точит вас, проникая в самую глубь вашего существа, и от которой нет спасения. Но что поделаешь? Он постарался отвлечься от своих мыслей. Ему вспомнился брат, играющий на свирели. Играя, он любил следить за облаками, плывущими по воле ветра. Когда облака вытягивались, он играл потише. Звуки его свирели как бы подражали краскам: голубой, багряной, фиолетовой, и так до тех пор, пока солнце не пряталось за гряду гор и суровые утесы и скалы не погружались в сон.