Из-за гор далеких мне слышится топот копыт.
Бурнус[2] развевается на ветру,
При луне
На раскаленном гумне
Муравьи нескончаемой цепью
Уносят по зернышку урожай:
Вот беда, вот беда!
Прикрыв бурнусом дыру,
Разбойник, к стене прислонясь,
Подстерегает во тьме,
Слушает не дыша:
Кто куда? Кто куда?
Тук, тук, тук, и смолкло все вдруг,
Тишина, тишина.
Бездны, кустарник колючий, непролазные чащи,
Пот струится, и каждая жилка дрожит,
А в конце, в самом конце пути
Смерть за кем-то бежит.
В ночной тиши идет какая-то возня. Накинув бурнус, незнакомец хочет выдать себя за хозяина. Входит, но скотина кидается прочь от него. Ухватив двух овец, он прокладывает себе дорогу в загоне. Но тут раздается выстрел, и приходится уносить ноги.
— А хозяин-то, видать, не робкого десятка. Но я еще вернусь. Какая ему разница — теперь или после. Когда-нибудь он мне за это заплатит, слово Бен Сламы, — бормочет грабитель.
Тени всадников появляются на гребнях гор, потом исчезают. Последний из них согнулся в седле. Он ранен, кровь капает на сухие колючки дрока, на раскаленную землю.
Клочки этой земли отвоеваны у густых зарослей можжевельника, мирта, мастикового дерева. И, насколько хватает глаз, простираются жесткие листья дисса. Летом здесь все полыхает от жары. Зимой бесчисленные лощины наполняются водой, потоки ее с грохотом сметают все на своем пути, унося с собой землю, камни и даже обломки скал.
Каждое такое селение, отрезанное от всего мира, затерянное где-то в самой глубине страны, носит имя древнего клана предков: Бени такие-то… Бени такие-то… И в каждом селении люди подчиняются каиду[3]. Он — единственное связующее звено между колонизатором и тем миром, где власть его безгранична.