Различие и Повторение

История репрезентации, история икон — история длительного заблуждения. Ведь Одинаковое, Тождественное обладает онтологическим смыслом: повторение отличающегося в вечном возвращении (повторение каждого имплицирующего ряда). Онтологический смысл подобного: вечное возвращение разрозненного (повторение имплицированных рядов). Но само кружащееся вечное возвращение вызывает некоторую радостную зеркальную иллюзию, усиливающую утверждение различия: возникает образ тождества как мнимого конца различного. Вечное возвращение порождает образ подобия как внешнего эффекта “разрозненного”; образ негативного как следствия утверждаемого, следствия собственного утверждения. Оно окружает себя и симулякр таким тождеством, подобием и негативным. Но это именно симулируемые тождество, подобие, негативное. Вечное возвращение задействует их как никогда недостижимую цель, вечно искаженный эффект, всегда извращенное следствие: это продукты функционирования симулякра. Оно каждый раз пользуется ими ради смещения тождественного, искажения подобного, отклонения следствия. Ведь существуют только извращенные следствия, искаженные подобия, смещенное тождество, недостигнутая цель. Вечное возвращение, радуясь произведенному, осуждает всякое иное применение целей, тождеств, подобий и отрицаний. И особенно радикально ставит на службу симулякру отрицание: чтобы отрицать все, что отрицает утверждение —

11 См.: Heidegger М. L’homme habite en podte... // Essais et confirences, N.R.F. P. 231.

множественное, различное; чтобы зеркально отразить в нем собственное утверждение, удвоить утверждаемое. Функционированию симулякра присуще симулирование тождественного, подобного и негативного.

Онтологический и симулируемый смыслы с необходимостью связаны. Второй вытекает из первого, то есть неавтономно, спонтанно дрейфует как простой результат онтологической причины, швыряющей его подобно шторму. И как же репрезентации не воспользоваться этим? Как может репрезентация не родиться однажды в глубине волны, в пользу иллюзии? Как ей не превратить иллюзию в “ошибку”? Тогда все действительно изменяется. И вот уже тождество симулякра, тождественность симулируемого оказываются спроецированными или нанесенными задним числом на внутреннее различие. Симулируемое внешнее сходство оказывается интериоризированным в системе. Негативное становится принципом и агентом. Каждый продукт функционирования обретает автономность. Тогда можно предположить, что различие значимо, существует и мыслимо лишь в предсуществующем Одинаковом, включающем его как концептуальное различие и определяющем его как оппозицию предикатам. Можно предположить, что повторение значимо, существует и мыслимо лишь в Тождественном, в свою очередь выдвигающем его как неконцептуальное различие, негативно объясняющее Тождественное. Вместо постижения голого повторения как продукта одетого повторения, а последнего — как силы различия, различие превращают в субпродукт непонятийного тождества. Различие задается как концептуальное, с одной стороны, повторение — как неконцептуальное различие, с другой, все в той же области представления. И так как концептуального различия нет и между высшими определяемыми концептами, в которых распределяется одинаковое, то мир представления оказывается втиснутым в систему аналогий, превращающую различие и повторение в концепты обычной рефлексии. Можно многообразно интерпретировать Одинаковое и Тождественное: в смысле упорства (А есть А), равенства (А=А) или подобия (АВ), оппозиции (Ане-А), аналогии (в плане исключенного третьего, определяющего условия, при которых третий термин определяем лишь в отношении, тождественном связи двух других А/(не-А(В))=С/(не-С(D))

Но все это способы представления. на которые аналогия наносит

последний штрих, придавая им специфическое заключение в качестве

заключительного элемента. Это развитие ложного смысла, предающего

сущность различия и повторения одновременно. Здесь берет начало

длительное заблуждение, тем более долгое, что оно происходит один раз.

Как мы видели, аналогия сущностно принадлежит миру представления. Когда определяют границы вписанности различия в понятие вообще, верхняя граница представлена высшими определяемыми понятиями (роды бытия или категории), тогда как нижняя граница — мелкими определенными концептами (видами). В законченном представлении родовое и специфическое различие сущностно и процедурно различаются, но при этом они строго дополнительны: двусмысленность одного коррелирует с единообразием другого. Действительно, род единообразен по отношению к своим видам, но Бытие двусмысленно по отношению к самим родам или категориям. Аналогия бытия одновременно включает оба эти аспекта: посредством одного бытие распределяется в определяемых формах, с необходимостью отличающих и видоизменяющих его смысл; посредством другого подобным образом распределенное бытие с необходимостью раздается совершенно определенным бытующим, каждый из которых обладает единственным смыслом. Двум этим крайностям недостает коллективного смысла бытия — таково действие в бытующем различия индивидуации. Все происходит между родовым и специфическим различием. Недостает как подлинно всеобщего, так и особенного: у бытия — лишь дистрибутивное обыденное сознание, у индивида — только общее различие. Можно сколько угодно “открывать” список категорий, либо придавать представлению бесконечность: в соответствии с категориями бытие продолжает выражаться во многих смыслах, и выраженное всегда определяется различиями “вообще”. Дело в том, что мир представления предполагает определенный тип оседлой дистрибуции, разделяющей или делящей распределенное, дающей “каждому” определенную часть (так в нечестной игре, нечестном ведении игры, предустановленные правила определяют дистрибутивные гипотезы, согласно которым распределяются результаты ходов). Это позволяет лучше понять, каким образом повторение противостоит воспроизведению. Воспроизведение сущностно содержит аналогию бытия. Но повторение — единственно реализованная Онтология, то есть единообразие бытия. От Дунса Скота до Спинозы, положение единообразия всегда опиралось на два основопологающих тезиса. Согласно первому, действительно, существуют формы бытия, но, в отличие от категорий, эти формы не влекут за собой разделения бытия, подобного множественности онтологического смысла. Согласно второму, то, что считается бытием, распределено между сущностно подвижными различиями индивидуации, с необходимостью придающими “каждому” множество модальных значений. Эта программа гениально изложена и наглядно объяснена в самом начале Этики: мы узнаем, что атрибуты несводимы к родам и категориям, являясь формально различными, но онтологически равными и едиными; они вовсе не разделяют субстанцию, в одном и том же смысле выражающуюся, высказывающуюся благодаря им (иными словами, реальное различение атрибутов — это формальное, а не числовое, различение). С другой стороны, мы узнаем, что модусы несводимы к видам, так как распределяются в атрибутах в соответствии с индивидуирую-щими различиями, интенсивно воздействующими в качестве степеней силы, непосредственно соотносящих их с единообразным бытием (другими словами, числовое различие между “сущими” не реально, а модально). Не так ли происходит настоящая игра в кости? Броски формально различаются, но единым онтологическим ходом последствия включают, смещают, сводят комбинации друг к другу в едином открытом пространстве единообразного. Спинозизму не хватает лишь превращения единообразного в объект чистого утверждения, обращения субстанции вокруг модусов, то есть реализации единообразия как повторения в вечном возвращении. Ведь у аналогии, действительно, два аспекта: согласно первому бытие многосмысленно, согласно второму — строго определено и неподвижно. Со своей стороны, единообразие наделено двумя совершенно противоположными аспектами, согласно которым бытие в определенном смысле обладает “всеми способами” и одновременно различается; различие в бытии всегда подвижно и смещено. Между единообразием бытия и различием индивидуации существует лежащая вне воспроизведения глубинная связь, подобная связи родового и специфического различия в репрезентации с точки зрения аналогии. Единообразие означает: единообразно само бытие, двойственно его выражение. Это полная противоположность аналогии. Бытие выражается в формах, не разрушающих единства его смысла; в одном и том же смысле, пронизывающем все формы — вот почему мы противопоставили категориям понятия другой природы. Но то, от чего бытие считает себя отличным, то, чем оно считает себя — это само различие. Это не аналогичное бытие, распределяющееся в категориях, раздающее определенные выигрыши сущим; сущие распределяются в пространстве единообразного бытия, открытого всем формам. Открытость — сущностное свойство единообразия. Оседлым дистрибуциям аналогии противостоят кочевые дистрибуции или анархии, увенчивающиеся единообразным. Лишь тогда восклицают “Все — равное!” и “Все возвращается!” Но Все — равное и Все возвращается можно сказать, лишь когда достигнута крайняя точка различия. Один единственный голос за тысячеголосое множество, один единственный Океан за все капли, единый глас Бытия за всех сущих. При условии достижения каждым сущим, каплей и голосом состояния избытка, то есть смещающего и маскирующего их различия, побуждающего возвращаться, вращаясь вокруг своего подвижного пика.

notes