Революция 1917 года глазами современников. Том 1 (Январь-май)

Ландау Г.А. ЕДИНАЯ РОССИЯ

Свободная нация в свободной России — таково естественное самочувствие и устремление малых народов, почувствовавших себя в наши дни освобожденными вместе с народом русским. Извне нередко легко может представиться, что преобладает первая часть лозунга, что задача национальной автономии отдельных народов опережает задачу строения единого свободного государства. В этом отчасти сказывается инерция уже старого, но ведь еще только вчерашнего самочувствия. Бессмысленное, безоглядное националистическое давление вчерашней российской государственности вызвало соответственное напряжение националистического же противогосударственного озлобления в подавляемых народах, сепаратистское настроение и идеологию, которые — при внезапно переменившихся обстоятельствах, открывших свободу для нестесняемых проявлений, — и вызвали в освобожденной России разбег отчуждения, накопившегося в России деспотической. Отчасти, впрочем, действует и другое: общая свободная государственность многими предполагается уже данной и, следовательно, само собою подразумевающеюся; мысль же и действие направляются в ту сторону, которая ощущается во всяком случае как еще требующая защиты и осуществления.

А между тем отсюда получается — или во всяком случае может получиться — видимость, не только не соответствующая интересам как государственного целого, так и входящих в его состав народностей, но еще могущая существенно повредить и тем, и другим. В том сыром, предстроительном, предупредительном состоянии, в котором сейчас находится Россия, когда строить приходится все, и приходится строить спешно и решительно, когда дела месяцев и годов предопределять течение и судьбы десятилетий, — аберрация лозунгов может иметь особо опасное социально-государственное значение. Некоторую опасность они могут представить и психологическую, вызвав неправильную, но широко распространенную ассоциацию между свободой и сепаратизмом, и тем самым связав противодействие второму с противодействием первой. Наболевшие застарелые чувства, привычные предрассудки и формулы сохраняют и в революционные эпохи необычайную живучесть, и пробиться сквозь них к подлинному пониманию действительности столь же трудно, как необходимо. В предреволюционное же время так же упорно с одной стороны считали, что единство целого требует подавления свободного развития частей, как неясно с другой стороны оценивали, «что для обеспечения мирного сосуществования народов недостаточно одной автономии от целого, нужны и центростремительная сила зависимости от целого, единства множества наций в целом единого государства»⁵.

Для большей отчетливости развиваемого здесь взгляда я считаю нужным переместить обычную постановку национального вопроса. Обычно свободное государство предполагается, как само собою разумеющаяся предпосылка автономии живущих в нем национальностей, в настоящей статье я предполагаю, как нечто само собою разумеющееся, что в свободной России, многонародной и многопространственной, народам не может не быть дана свобода национальной жизни и самодеятельного творчества, как не может не быть дано широкое самоуправление различным ее составным областям, — и вопрос я ставлю о значении для этих задач общегосударственного единства.

При этом замечу, что суть вопроса заключается сейчас не в тех или иных формах, а только в устремлениях — к сепаратизму того или иного вида с одной стороны, или же с другой стороны — к единству. Форма сама по себе имеет второстепенное значение; и напр[имер] форма федерализма, которая считается обыкновенно воплощением наиболее далеко идущей автономии, на самом деле в истории бывала воплощением не сепаратистических, а объединительных тенденций. Из независимых ячеек путем федерации сложилось государство Соединенных Штатов Америки со все усиливающейся централизаторской тенденцией; из самостоятельных королевств, княжеств и вольных городов сложилась путем своеобразной федерации едино-централизованная Германская империя, неимоверно развившая после своего федеративного объединения не один только свой военный механизм — как нынче принято обыкновенно утверждать — но и научную культуру, материальную производительность и социальную организованность, в частности и сплоченность пролетарской организации. (Небезынтересно к тому же отметить сравнительную прогрессивность германского имперского представительства и законодательства по сравнению с представительством и законодательством ряда составных государств, при том как наиболее крупных, так и наиболее мелких.) Наконец, и в Англии федеративное устремление знаменует собою стремление к объединению; ибо в силу своеобразной структуры островного государства, некоторые из его колоний получили фактически полную независимость (под военным протекторатом метрополии); теперешнее империалистически-федеративное стремление ведет к тому, чтобы, сделав эти колонии участницами единой власти, возложить на них и бремя общих повинностей, и тем сплотить их в более тесное единство с метрополией; переход от автономии (колоний) к федерализму (Британской империи) знаменует здесь не ослабление единства, не увеличение сепаратизма, а наоборот, более тесное государственное объединение, рост централизации. Поэтому и представляется более правильным — не вдаваться в обманчивую привычность готовых форм и формул (а, пожалуй, нередко — простых слов), прикрывающих подчас весьма различное содержание, а остановиться лишь на самом содержании, — на противоположении основных тенденций, центробежной и центростремительной, сепаратистической и объединительной, тенденции к государственному расчленению и к государственному единству.

II

Задача удовлетворения национальных требований для нас может быть поставлена в плоскости общего вопроса разрешения требований всякой национальности, — а не в плоскости желаний одного какого-либо народа стать из угнетенного — угнетателем, из подчиненного — господствующим. Ибо добиваться для своего народа не только освобождения, самодеятельности, но и мощи, господства над другими — это дело силы, борьбы, ловкости, удачи; это не вопрос справедливости и правового обоснования. Но не о мощи какой-либо одной народности ставится здесь вопрос, а о совместном удовлетворении требований всякой народности. В этом отношении основным фактом, непосредственно бросающимся в глаза в области национальной проблемы всей восточной и юго-восточной Европы, является то обстоятельство, что национальности живут здесь не в территориальной раздельности, а в непрерывных переходах и смешениях. Конечно, имеются территории, более или менее сплошь населенные одною какою-либо народностью, но она же распространена и на соседних территориях вперемешку уже с народностями иными. Национальные смешения и чересполосица характерны для большинства местностей и народов России; причем разные национальности неравномерно сосредоточены и по различным социальным классам; так обстоит дело между армянами, грузинами и татарами; между литовцами, поляками и евреями; между литовцами, белорусами и русскими; между украинцами, поляками и евреями; между татарами и русскими — в соответственных частях России. Нация, в одних местах составляющая большинство населения, в других оказывается в меньшинстве, и обратно. Отсюда уже с первого взгляда ясно, что не только нельзя разделить территориально Россию так, чтобы соответственно распределились и нации, но ясно и другое: что в каждом из таких подразделений мы получим одну нацию, составляющую большинство, но, впрочем, не включенную в него целиком, и одну или даже две-три нации меньшинства. Я уже оставляю в стороне вопрос о совершенно неразрешимых взаимных претензиях, к какой автономной области отнести ту или иную территорию — к Польше или Литве, к Польше или Украйне, к Литве или Белоруссии и т. п.; но даже предполагая эту стадию взаимных притязаний, споров, борьбы, как-нибудь превзойденной, мы остаемся перед совершенно неотвратимым фактом сосуществования двух (или больше) неравносильных национальных групп на сравнительно ограниченной территории. Согласно ходячим представлениям о национальной автономии территория эта организуется по национальному признаку (господствующей национальности); но численно-господствующая в данной области национальность до сих пор не была государственно-господствующей, и, следовательно, не имея готового аппарата власти, социального руководительства и т. п., она еще только должна свое господство создать, утвердить. Претендуя не только на национальное преобладание, но и на всецело национальное построение своей области, но не владея таковым, а к тому же действуя в разбеге национальной победы, такая господствующая нация не может не вести с особой настойчивостью сугубо-националистической политики. И мы получим — вместо одной господствовавшей в России нации — множество господствующих (над соответствующими меньшинствами) наций по разным частям и углам России. Лет шесть назад при старом режиме всестороннего угнетения мне пришлось формулировать вопрос таким образом: «не появится ли на место единого зоологического национализма, господствовавшего на всю империю — по разным углам великой России, — целый зверинец маленьких национализмов, поедающих, кто что может»⁶. Конечно, свержение старого строя меняет условия и характер процесса; однако дело ведь здесь не в абсолютном масштабе, а в относительном, — в сопоставлении процессов национального освобождения в единой российской государственности и в самодовлеющих автономных ее частях. А в этом отношении необходимо отметить, что национальное освобождение именно при нынешних условиях естественно получает в целом России и в отдельных, ставших самодовлеющими ее частях, существенно различное, почти противоположное направление. Российская самодержавная империя, построенная на всевозможных угнетениях, а в частности — и на угнетении национальном, раскрепощенная переворотом, получила толчок к отрицанию и свержению всякого гнет, в частности же и гнета национального. Главная масса предстоящей работы в русле общегосударственном естественно будет направлена по линии общегосударственного же строительства, по линии залечивания ран и болячек прошлого, по линии разрешения общеполитических и социальных задач. Если только рассчитывать на сколько-нибудь благополучное разрешение предстоящих задач, то его нельзя ожидать иначе, как путем всеобщих усилий, всеобщей работы, напряжений всех слоев и народов. Принудительно гнить Россия могла в гнете над народами и классами; оправиться Россия может только в содружной и свободной работе всех. Ни у одного ее народа, хотя бы численно господствующего, не хватит сил на угнетение или ограничение других при одновременном осуществлении гигантской задачи воссоздания государства. И потому, поскольку России суждено в свободе воскреснуть к творческой государственной жизни, в ней обеспечены свободная жизнь и самодеятельное развитие и отдельным ее национальностям. Совершенно иначе обстоит дело применительно к ее отдельным самодовлеющим частям, выделенным по национальному признаку.

Так как такие области предположительно должны быть организованы по национальному принципу, то здесь все внимание, вся работа, все усилия неизбежно будут устремлены под этим знаком; и, следовательно, над социальной и политической задачей неизбежно будет обладать первенством задача чисто национальная. А первенство национального созидания в многонациональной области не может не приводить к националистическому угнетению.

Но и помимо специальных условий настоящей эпохи, и при рассмотрении вопроса в перспективе неопределенно длительного мирного существования, — не может подлежать сомнению, что наименее благоприятным для безболезненного разрешения национальной проблемы является государственная среда, включающая наряду с господствующею национальностью еще одно или два сравнительно малочисленные национальные меньшинства. Национальных трудностей не существует в однонациональном государстве, и потому трудности национального сожительства при преобладании одной национальности, имеющей рядом с собою еще национальное меньшинство, естественно разрешаются в сторону приближения к однонациональному типу, т. е. в сторону принудительного ассимилирования, подавления или выключения национальных меньшинств. Такая тенденция к национальному гнету возможна и в большой многонациональной империи, где национальностей множество и нет трагического tete-a-tete двух — слабого и сильного народов. Однако в этом случае угнетение множества народов достижимо лишь путем такого насильничества, которое угрожает самому существованию государства. Ради самосохранения оно нуждается в сотрудничестве инородцев, и при многонациональности их — и при свободе в нем — подрывается смысл угнетения каких-либо отдельных групп. Когда свободное великое государство «объемлет много религий, помимо христианских и еврейской, и религии: магометанскую, буддийскую и друг[ие], оно не может процветать вне веротерпимости; когда оно объемлет множество рас и народов, оно не может свободно развиваться, не дав возможности жизни этим народам, ибо из них оно состоит и их содействием держится. Когда “империя” объемлет различные источники культуры, наряду с культурой господствующей — и другие, частью погасающие, но еще могущие ожить, частью нарождающиеся, но частью уже преисполненные сил, она может в качестве “империи” существовать, лишь не затрачивая сил на их внутреннее искоренение, не отравляя этих источников недовольством, не ввергая их, т. е. частью себя — в парализованное прозябание. В этом интерес великой многонациональной “империи”, творческой и действенной, т. е. свободной и прогрессивной. В этом же и интерес населяющих ее народностей»… «Именно, являясь совместным бытием множества народов, сообща его составляющих и им управляющих, великое демократическое государство, свободная “империя”, сильнее каждого местного, хотя бы и сильного коллектива, способно его обуздать, и может иметь интерес это сделать, — поскольку само из многих народов складывается и заинтересовано в их мирном сожительстве». И потому «соучастие в многонациональной “империи”, если только она построена на принципе демократии и свободы, соединяет для них простор и мощь участия в великой силе с возможностью сохранить свою индивидуальность в среде множества национальных коллективов»⁷.

Именно в национальном отношении существование в многонациональном великом государстве, свободном и демократическом, выгоднее для отдельных национальностей, чем существование вдвоем (или втроем) в государстве небольшом. И в особенности это так для наций небольших, для наций, рассеянных на большем пространстве, для наций, в разных своих частях сосуществующих с различными другими национальностями, для наций, не обладающих собственной богатой культурой, сосредоточенных преимущественно в одном каком-либо социальном слое (напр[имер], крестьянском или торговом). Во всех подобных случаях государственное расчленение ведет к безысходным национальным угнетениям и грызне, а велико-государственное, в этом смысле «имперское» объединение — в предположении демократии и свободы — создает предпосылку свободной многонациональной жизни. Само собой разумеется, что эта свободная национальная жизнь требует и определенных государственных форм, соответствующих особенностям и строению отдельных наций, и что задача создания таких форм национального сожительства в многонациональном государстве представляет немало трудностей и сложностей. Но сейчас моей целью было столь же мало отрицать эти формы, как и выяснять их; моей целью было только отметить, что их следует отыскивать и создавать в устремлении к общегосударственному совместному существованию, к великогосударственному единству, а не в сепаратизме тщательно выделенных и отграниченных национальных, территориально-национальных ячеек. Единая, а не расчлененная Россия нужна нациям, ее населяющим, — в их национальном же интересе.

III

Было бы неполно и неискренне, если бы я ограничился в обосновании значения единства России для наций, ее населяющих, лишь одним их специфически-национальным интересом. Нации состоят из людей данной национальности; но люди данной национальности являются рабочими и купцами, крестьянами и инженерами, помещиками и чиновниками. Исключительное сосредоточение на национальном в нации, заслоняющее социальные и политические интересы ее состава, составляет одно из больших бедствий и ошибок нашего времени.

Довольно характерно это забвение проявляется в наши дни по крайней мере на поверхности общественно-национальной жизни. Правда, что республика, свобода, равенство, оказались фактически установленными в несколько дней. Однако никто ведь не думает, что этим установлением и разрешаются все задачи государственной перестройки России. И ведь дело отнюдь не в том только, чтобы обеспечить добытое от так называемой контрреволюции, а в том, главным образом чтобы реализовать новый государственный строй в соответствующей системе права, организации народа, социальном укладе, в том, чтобы сотворить новый государственный строй, — ибо реализация предполагает именно творчество, созидание новых форм и отношений, а не простое обеспечение и предохранение от реакций и контрреволюций. И, разумеется, о наиболее привычных социальных и политических задачах немедленно же и зашла речь — в области ли рабочего права, или аграрного вопроса, организации суда или управления. Характерно, что собрания и съезды отдельных национальностей склонны оставлять в тени эти и подобные вопросы, выдвигая на первый план задачу специфически национальную, а с нею те государственные или административные, которые всецело ею определяются (напр., национально-федеративный строй). Задача специфически-национальная поглощает или оттесняет задачи политические, государственные, социальные, просветительные (ибо и просвещение трактуется не как таковое, а лишь в плоскости национализации просвещения). Не столько о содержании заботятся, сколько о национальных формах для этого содержания. Удивительного в этом ничего нет; угнетение долгих десятилетий, обиды и стеснения не могут не дать отзвука в первый же день свободы; с наибольшим размахом устремляются к тому, что было сугубо запретным. Но факт, хотя бы и легко объяснимый, не перестает от того быть фактом; специфически национальное заслоняет общегосударственное, социальное, политическое, просветительное. Можно надеяться, что со временем — по удовлетворении важнейших национальных запросов, другие интересы постепенно выдвинутся на принадлежащее им место; но трудно закрыть глаза на то, что посколько национальная жизнь урезанная и придавленная в предыдущий период, подлежит не столько осуществлению, сколько созиданию, выработке заново, — большая часть энергии, заинтересованности, внимания, заботы будет направлена именно в эту сторону с непосредственным ущербом для гражданских и социальных задач времени. Если в центральных, общероссийских учреждениях будут в первую голову поставлены задачи именно социальные и гражданственные, то в местных, национально-автономных организациях, они, вероятнее всего, будут оттеснены задачами не только местными, но и специфически национализаторскими. Гражданственность, социальный и политический строй будут коваться в общероссийских учреждениях, в общероссийском общественном мнении, в общероссийском бассейне; по автономно-национальному руслу будут преимущественно коваться национальные формы. И это логически могло бы дать удовлетворительное сочетание, если бы фактически отдельные национальности тем самым не были в лице своих деятельных элементов поглощены своим национальным автономизмом, если бы сепаратистическая тенденция не овладела ими, если бы сознание необходимости и важности российского единства сохранило действенную мощь, не заслоненное сепаратистическими настроениями и идеологиями. Но для этого необходимо твердо держать знамя единства, не заслоненным пестротою сепаратистических знамен; для этого — не пренебрегая своими национальными заботами и стремлениями — необходимо твердо идти по пути объединено-российского строительства, иначе не только отдельные национальности свои силы посвятят не социально-гражданскому строительству, а выработке одних лишь национальных форм, но еще тем самым они отвлекут от общегосударственной жизни и сократят силы и энергию социально-гражданственной работы. Мало того, отсюда может последовать и дополнительный печальный эффект. Именно, не только национальное строительство заслонит социальные и гражданственные вопросы в инонациональных частях России, но и Россия преимущественно великорусская проникнется ответным специфически-национализаторским настроением; а так как она полна инородческими элементами, как полны соответственно инородческими элементами и автономные «окраины», то трудно учесть те опасные для государственно-социального творчества последствия, те внутренние трения и противодействия, которые могут отсюда развернуться.

В частности — в этих трениях, дроблениях и противодействиях неизбежно должна ослабеть позиция демократии; ибо, именно, демократия в первую голову терпит ущерб от специфически-национальных ориентаций. Таков опыт истории, и нетрудно усмотреть общие социологические его основания. Линия специфически-национального сплочения разрывает линии сплочений классовых, политических, профессиональных. Для иных — напр[имер] в области культуры — задач это и вполне естественно; но когда этот разрыв происходит в плоскости напряженного социально-государственного строительства, он не может не отразиться на нем весьма существенным образом. Прежде всего в национально-сепаратистически построенных автономиях сжимаются нации меньшинства, чуя угрозу своим интересам: а так как в защите этих интересов значительную роль естественно могут играть социальные верхи, то центр этого сжимания передвигается к экономически и социально сильным слоям. Но и в нациях большинства происходит аналогичный процесс; национальная ревность и подозрительность, вызываемая трудностью заново спешно построить собственную государственность без исторической подготовки и преемственности отравляют источники демократизма. Задачи свободного социального и политического творчества неизбежно отступают перед ревниво преследуемой острой национализаторской задачей; равенство отступает перед национальным критерием, свобода несовместима с трудностью и категорической предвзятостью националистического задания.

Существенным в социально-политической борьбе является не только совокупность социальных задач и социальных сил в ней участвующих, но и распределение первых около определенных фокусом внимания, распределение вторых около определенных центром группировки. И если во главу угла ставятся задачи национально-сепаратистические, то другие задачи оттесняются на вторые места в поле общественного внимания и общественного действия; в общественной борьбе неизменно второстепенное приходится откладывать, ослаблять, урезывать во имя основного. Когда первостепенной задачей является задача национализаторская, то урезывать и откладывать приходится задачи социальные, политические, государственные. Помимо этого, не следует упускать из внимания, что ко всем группировкам неизменно присоединяется немало людей с периферии, лишь в основном примыкающих к общим лозунгам, их объединяющим; поэтому к группировкам, централизующимся около классовой идеи естественно примыкают люди независимо от различий и разногласий вероисповедных, национальных, нередко и политических; к группировкам, централизующимся около политической идеи, примыкают люди разных классов и разных национальностей; к группировкам национальным или вероисповедным примыкают люди и независимо от классовой и политической принадлежности. Это мы всюду наблюдаем в западноевропейских странах. Клерикальные партии (напр[имер], германский центр) объединяют рабочих с аристократами, консерваторов с людьми сравнительно прогрессивными; и то же относится и к некоторым национальным партиям Австрии. Отсюда и своеобразный колеблющийся, компромиссно-лавирующий характер подобных партий. Они обыкновенно сочетают иные демократические требования с плутократическими, поддерживают традиции и реформы, то накреняясь более на один бок, то на другой. И что относится к партиям, относится и вообще к разного типа общественно-политическим объединениям и деятельности. Поэтому националистический лозунг и ведет к национальным скоплениям и объединениям, нарушающим в ущерб демократии линии социального и политического объединения.

Конечно, мыслимо представить такую структуру, при которой общественные группировки складываются по национальному признаку, а в их пределах далее подразделяются по признаку классовому, политическому и т. п. Но дело в том, что подобные мелкие дробления, возможные только в известных пределах, приводят к крайней множественности и малозначительности организованных сил, получающихся в результате подобных повторных делений, подразделений, под-подразделений; а между тем для успешности политикосоциальной работы необходимо сосредоточение больших масс; кроме того, подобная дробность приводит к расточительности сил, времени, формальной организаторской деятельности, а след. и к общественной утомленности, безучастности, — и потому допустима лишь в определенных границах. Здесь не место развивать в положительной форме принципы подлежащей организации национальных, социальных, политических интересов; достаточно в целях настоящей статьи отметить, что решающее вмешательство националистического принципа, и в особенности — сепаратистически-националистического принципа, в политико-социальную борьбу ведет к разрыву социально-политических линий объединения; и что ближайшим последствием этого является ослабление именно демократических позиций, отвлечение от задач социальных и политических, от общегосударственного строительства, от организации широкой свободы, общего производительного подъема, благоприятного распределения; сепаратистическая тенденция, разводя близкие социально и политически элементы по разным углам, ослабляет силу и устойчивость демократии.

IV

Характерный и знаменательный пример того, как исключительное или решающее господство национального принципа, нарушая социально-политические, государственные линии, искажает нормальное строение и развитие народное, дает самая проблема автономии.

Вне всяких возможных сомнений, страна такого протяжения, как Россия, не может и не должна управляться из одного центра. Весьма глубоко идущее самоуправление — быть может, несколько различное для разных частей России — является, несомненно, насущнейшей потребностью и необходимостью здорового развития страны. С другой стороны, вне сомнений и то, что в стране, населенной столь большим количеством национальностей, — угнетение таковых означает и подавление всей государственной жизнедеятельности, прозябание и омертвение страны. Каковы должны быть автономные формы самоуправляющихся областей и каковы формы национального свободного развития — это вопросы в настоящем месте, не подлежащие рассмотрению; как бы то ни было, единый процесс государственного освобождения и расцвета России предполагает и национальную свободу, и самоуправление областей, предполагает в этом смысле свободное развитие и национальное, и областное. В русле свободного развития единой России должно сложиться и то, и другое в соответствии с интересами как целого, так и заинтересованных частей. Но националистическая точка зрения заранее ставит вопрос в иную плоскость и тем не только искажает государственное дело, но несет ему серьезные угрозы и затруднения.

Надо сказать, что в этом отношении неожиданным образом агрессивный милитаризм подал руку внутреннему националистическому сепаратизму или, точнее говоря, лил воду на его мельницу. Политика расчленения Австрии, Турции, частью и Германии, проповедуемая и преподносившаяся за все время войны под флагом национального освобождения, совпала с политикой внутреннего государственного разложения во имя того же принципа.

Мне приходилось в разгар войны, общественного упоения ее лозунгами и их цензурной охраны, высказываться против лозунгов раздела вражьих стран во имя будто освобождения национальностей⁸ и при том высказывался против них не только ввиду лицемерного применения этих лозунгов к другим без применения их к себе, но и ввиду недемократичности этих лозунгов самих по себе. Это дает мне право теперь, при применении тех же идей к внутреннему строению России и при таком же общественном упоении ими — и в этом применении снова обратить внимание на их отрицательные и опасные стороны. Суть дела и здесь заключается в том, что справедливые, более чем справедливые национальные требования применяются к решению несоотносительных с ними проблем. В применении к лозунгу расчленения государств по этническому принципу я писал: «Границы государства могут обоснованно определяться лишь общегосударственными же, а не специально этническими задачами, — задачами государственной устойчивости, возможностями наилучшего культурно-социального использования». И то же аналогично относится и к внутреннему государственному расщеплению на самодовлеющие автономии. Территория, законно долженствующая быть выделенной в качестве автономной, не должна определяться единственно (или хотя бы главным образом) по этническому признаку ее населения. Ибо автономия, самоуправление не касается одних только этнических интересов данного населения, а его социальных, экономических, правовых, культурных интересов; в этих же отношениях не меньшее значение имеют и самые свойства территории — ее географические очертания и особенности, ее хозяйственные возможности; не меньшее значение имеет материально-культурная структура страны, экономические отношения производства и рынков, и наконец, даже и особенности личного состава населения, — но не одни этнически национальные особенности. Конечно, расселение той или иной национальности происходит в некоторой связи с социальной структурой расселяющихся и с экономико-географическим строением территории расселения, но только в некоторой связи. В длинном историческом процессе нации разливались по территории, не считаясь с ее целостным географико-экономическим характером; вместе с тем — разливались по разным территориям, сохраняя национальное единство; и кромсать географически-территориальное единство, кромсать сложно сплетающийся социальный комплекс во имя выделения национальной, этнической целостности, значит нарушать существеннейшие народные интересы, существеннейшие интересы населения, задерживать его хозяйственную деятельность, его социально-культурное развитие во имя националистической идеи, которая, однако, в свою очередь, осуществлена быть не может потому, что слишком много в восточной Европе территорий многонациональных. Перекройка сообразно этническому принципу не только не повела бы к реальной автономии соответствующих областей, а привела бы к тому, что одна окажется в беспомощной фактической зависимости от другой, — к тому, что хозяйственно и социально связанная область может оказаться разбитой между разными самоуправлениями, и каждое из них включало бы в себе отрезки разнородные и внутренне не связанные между собой. Подобная перекройка привела бы не к автономии, а именно к гетерономии областей, к нескончаемым между ними трениям, борьбе (быть может, с перспективой и вооруженной борьбы), создало бы и внутренние, и внешние тормозы нормальному и полному развитию. Поистине поразительно, как и слева, и справа забыли о том, что самоопределение в сложных процессах производства и творчества, работы и распределения, материального и правового устроения — не связано исключительно или главным образом с национальностью индивидов. Хороша была бы социальная работа, если бы, предположим, рабочий комитет для сношений с управлением завода представлял не всех рабочих данного завода, а рабочих одной национальности нескольких заводов разных производств, причем рабочие другой национальности тех же заводов имели бы особые комитеты — для тех же сношений с администрацией того же завода; если бы примирительная камера связывала не представителей рабочих и хозяев данного производства, а рабочих и хозяев разных производств, но зато одной национальности; если бы функции городского самоуправления определялись не социально-муниципальной структурой города, а национальностью обслуживаемых лиц, и напр[имер] трамваи шли не по направлениям общегородского движения, а сообразно расселению по городу различных национальностей, и особые телефонные кабеля связывали не соседние дома, а дома, принадлежащие или населенные лицами преимущественно одной национальности; если бы единый горный округ был искусственно расчленен между разными государствами или штатами: если бы шлюзование одной и той же реки было предоставлено разным распорядителям в зависимости от языка, на котором говорят жители прибрежных деревень. А между тем именно такого рода последствия, но только несравненно более значительные, неминуемо должны получиться, если руководиться при построении самоуправляющихся областей одним только признаком национальности населения. Поистине остается удивляться той аберрации, которая ныне происходи у такого множества людей, заставляющая забыть экономику, географию, право, социологию во имя одного национального признака индивида. Свободное государство, свободная Россия не может поступить иначе, как предоставить нациям свободу национального творчества и развития и широчайшую самодеятельность в национальных делах; в России свободной и для свободы России и необходимо и неизбежно широкое областное самоуправление, — не отождествлять национальную самодеятельность с областным самоуправлением, строить автономии государственные по признаку национальному, подчинять экономику, право, культуру одному национальному моменту — значит тормозить социальное и правовое развитие страны, вносить в нее национальный разлад и вражду, создавать новые условия зависимости и подчиненности. В этом отношении приходится признать, что под лозунгом национализма делается не дело освобождения, прогресса и демократии, а дело новой связывающей народы реакции.

V

Можно думать, что и апологеты национального расщепления государства иной раз вспоминают об экономических, географических и прочих связях населения, иной раз задумываются над той путаницей и реакцией, которую может внести прямое проведение их идеи. Но на такие сомнения у них имеется готовый ответ и выход; пусть сами нации решат, как им устраиваться, в какой им оставаться степени независимости или связности с другими нациями и с целым. Национальное самоопределение путем плебисцита — такой ответ кажется уже вершиной свободомыслия, демократизма, политического идеализма.

Я не буду останавливаться подробнее на вопросе о том, что если такой выход применим, напр[имер], к определению формы правления в пределах уже преднамеченного государства или области, то менее всего он применим к определению самих пределов государства или области, ибо ясно, что результат плебисцита и самоопределения здесь всегда будет уже предрешен тем кругом населения, в котором он производится, и, следовательно, результат плебисцита и самоопределения предрешен уже до плебисцита и до самоопределения. Так, напр., если плебисцит и самоопределение производятся в пределах Ковенской, Виленской и Сувалкской губерний, он будет для Сувалкской губернии иным, чем если он производится в пределах, положим, бывших Сувалкской, Ломжинской, Плоцкой, Варшавской губерний. Если плебисцит производится в пределах Витебской и Могилевской губ., он будет иным для северных уездов Витебской губернии, чем если он производился бы в пределах губерний Курляндской, Лифляндской, Витебской. Если плебисцит производился бы в составе всего Северо-Западного края, он был бы для Ковенской и Виленской губернии иным, чем если он будет произведен для них отдельно, или совместно с Сувалкской губернией. И вообще результаты самоопределения и плебисцита определяются не плебисцитом и самоопределением, а тем принципом, которым определяется круг населения, производящего плебисцит и самоопределение, другими словами — самоопределение по отношению к границам автономии предопределено границами производящего самоопределение населения. Я не утверждаю, что эти границы непременно совпадут, я только утверждаю, что первые определяются вторыми; и что мы здесь имеем дело не с автономией, а с гетерономией, не с волей населения, а с предрешением этой воли тем принципом, который положен в основание ее проявления. Самоопределение здесь мнимое.

Но оставим в стороне этот ряд соображений. Вопрос должен быть поставлен глубже и принципиальнее. Пускай даже предрешения нет, а есть подлинный процесс национального самоопределения. Можно ли на этом успокоиться, проявляется ли в этом демократизм и свобода?

Думать так, значит повторять ту же роковую ошибку, которую некогда допустил старый узко-доктринерский либерализм применительно к личности. Он тоже стоял на идее самоопределения личности, — и как давно уже выяснено, что безоговорочно и безоглядно проведенная эта идея приводит к угнетению одной личности другою, к угнетению слабых, становится пустою формулой, за фасадом которой укрывается и притеснение, и гнет. Это настолько давно и твердо усвоено, что отрицание узко-либеральной формулы привело к необоснованному и зловредному отрицанию того вечного содержания личной свободы, независимости и самостоятельности, которое по существу в ней все же имеется. Но во всяком случае ограничение этой формулы — или, вернее, сочетание ее с демократической формулой коллективной воли и с социальной формулой организации интересов масс — является твердым достоянием современного сознания. А между тем по отношению к национальности повторяется старая ошибка узко-доктринерского либерализма. Ходячая формула национальной автономии есть только доктринерски либеральная, антидемократическая, антисоциальная формула в применении к национальному коллективу.

Ибо в самом деле, вопрос стоял бы просто, если бы человек не жил в сообществе людей, если бы нация не жила в сообществе наций. Здесь принцип самоопределения личности — и нации — был бы вполне уместным и достаточным. Но люди и нации живут в фактической связности, в отношениях фактической зависимости. Деятельности лица — и нации — фактически затрагивают других лиц, другие нации; деятельности слабых лиц и наций — в меньшей степени, сильных — в степени большей; деятельности лиц и наций, занимающих благоприятное положение в большей степени, занимающих положение неблагоприятное в степени меньшей. И если не ограничить самоопределения лиц и наций не только самоопределением же других лиц и наций, но и просто охраной основных насущных интересов других лиц и наций — всех организованно существующих лиц и наций, то с совершенной неизбежностью самоопределение одних перейдет во власть над другими, или в подчинение другим, в эксплуатацию других или в эксплуатируемость другими. Безоговорочная автономия перейдет в неограниченную гетерономию. А так как вдобавок зависимости сплетаются и скрещиваются, то безоговорочное самоопределение лиц и наций перейдет в слепую и ожесточенную борьбу. Если одна нация сидит на территории, даже и весьма малой, но, положим, заключающей в себе месторождение минералов, абсолютно необходимых для жизни и работы наций соседних, то, конечно, она своим безоговорочным самоопределением будет над ними господствовать. Но если при этом другая нация сидит на приморской полосе, через которую проходит единственный путь жизненно необходимого транзита для других — и в том числе для первой нации, то она со своей стороны будет иметь элементы господства над ними; и, как всегда между господствующими — либо между ними будет борьба за «гегемонию», либо они стакнутся для наиболее устойчивого совместного господства над другими. Все это — в предположении безоговорочного самоопределения, хотя бы и путем чистейшего плебисцита. Разумеется, против этого господства пойдет немедленно борьба, физическая, экономическая или какая бы то ни было, пока самоопределение благоприятно расположенных наций не окажется ограниченным общею волею других наций, пока не будет организованным образом обеспечено удовлетворение насущных интересов всех (если только они не окажутся подавленными теми). Принцип национальной автономии столь же ценен в своей тенденции, как и принцип свободы личности. Но в безоговорочном применении он ведет к аналогичным зловредным, реакционным последствиям. Как и принцип узко-либеральный, он должен быть ограничен, подчинен, сочетан с принципами коллективной воли, общей организации насущных интересов⁹. В применении к автономии национальностей, входящих в состав государства, — это означает первенство общегосударственного начала над началом местного национального сепаратизма.

И в самом деле, даже по отношению к физически независимому, суверенному государству, формально всецело самоопределяющемуся, современное сознание все в большей степени предъявляет требования правовых ограничений — международными договорами, международными связующими организациями. Современное сознание стремится к ограничению самоопределения даже суверенных государств, все же живущих самодовлеющею в некоторой степени жизнью; и наряду с этим выставляется лозунг самоопределения отдельных составных частей государства, самодовлеющею государственною жизнью вовсе и не живущих. И наивные люди в столь же добродушном, сколь и мнимом идеализме думают, что если они при этом еще упомянут о плебисците, то уже все сделают для обеспечения прогрессивности, демократичности, революционности. Они и не замечают, как бьются в отживших формулах узко-доктринерского либерализма, к которым, вероятно, в других областях относятся с великолепным презрением. Великое государственное целое, включающее в себя множество областей, краев, народов должно иметь первенство над частичными самоопределениями. Общая воля, организация общих интересов, охрана интересов слабейших — лиц, классов, национальностей — такова основа, на которой (и на которой одной) могут свободно развиваться отдельные нации, самоуправляться отдельные области. Единая Россия первее национальных автономий — во имя совместного блага самих же национальностей.

VI

Государства идут к сближению, к организационному сцеплению; иные надеются — или только еще недавно надеялись, — что чуть ли не в результате нынешней войны произойдет едва ли не мировая организация государств. Я не вижу оснований верить в подобную идиллию; но факт таков, что к более объемлющим государственным организациям, несомненно, идет мировой процесс. И уж во всяком случае было бы поистине историческим грехом разбивать те великие единства народов, которые уже сложились в их тяжкой исторической жизни.

Кровью и потом, насилием и жестокостью ряд поколений ковал современные государства; былое угнетение и насилие лежит в их основе. И в этом смысле нет в них ничего святого; в этом смысле нет никакой незыблемости в тех или иных их границах. Лозунг непременного сохранения status quo в этом смысле не опирается ни на какой обоснованный принцип, ни на какое неотчуждаемое право. Но вместе с тем в длительно кровавом процессе государственного строительства путем угнетения и эксплуатации достигнуты и великие ценности; и бросать их на ветер, с легкой душой от них отказываться, допустить поворот вспять исторического движения — значит проявлять слишком большую щедрость на чужие муки, труды, испытания. Отменить бывшее не в наших силах; не в нашей власти стереть то, что претерпели поколения; но мы можем и должны — хотя бы из уважения к человеческим усилиям и напряжениям — дорожить тем благом, которое этими муками добыто. И в этом смысле добытое кровью и потом, вековыми усилиями и трудами предков должно быть сочтено священным достоянием последующих, грядущих поколений. Существенной чертой исторического процесса было собирание человеческих обществ — мелких местных феодальных самоуправств, удельных провинциализмов — в объемлющие коллективы, в великие скопления и организации человеческих масс, человеческих энергий, человеческих деятельностей. В этих больших государственных организмах происходит претворение вооруженной борьбы в гражданственное борение; здесь в этих скоплениях масс открываются впервые перспективы неограниченных культурных устремлений и побед; здесь развертывается в мировых масштабах творческая работа социальная и материальная. Здесь основные социальные давления и борьба с ними приобретают ясные очертания, четкое содержание и могучий размах; здесь великие задачи получают опору в великих силах и возможностях здесь бесконечно возрастают вероятности и шансы богатого, разностороннего творчества. Разбейте эти государственные организмы на составные части, и вы замените мировые культуры провинциальными, великие интересы — интересами местными, иногда интересами колокольни; массовые напряжения — мелким соревнованием, частичными и путанными столкновениями. Поэтому лозунг расщепления государственных единиц, хотя бы и по признаку национально-этническому, есть лозунг реакционный, толкает вспять к государственному мещанству, к местечковой государственности — на место уже достигнуто уклада крупно-государственного, мирового. В этом отношении идея европейской или средне-европейской организованности, несомненно, заключает в себе прогрессивное ядро, как лозунг установления всяческих национальных суверенитетов — ядро регрессивное. И если идея безоговорочного национального самоопределения обнаружилась как применение к народным коллективам узко-доктринерского либерализма, то идея национальных сепаратизмов является лишь применением мещанской, местечковой психологии к построению государственного общения. Конечно, и «мещанская» государственность имеет право на существование, но возвращение к ней есть движение вспять, движение вниз от уже достигнутого уровня. Обольщенные военным угаром, этого — в применении к врагам — не замечали многие, пожалуй, большинство, усматривая в идее дробления уже достигнутых объемлющих объединений на суверенные частицы — освободительную идею войны. Давно наступила пора признать не только фальшь, но и зловредность такого взгляда.

Внутригосударственный сепаратизм, на какой бы признак он ни опирался, хотя бы и на национальный, остается неизбежно реакционным; он вреден для самих национальностей, он вреден для демократии, он вреден для социального прогресса и культурного творчества.

Без сомнения, свободное государство мыслимо лишь в свободе своих составных частей, своих составных коллективов. Задача свободной государственности и заключается в сочетании свободных частей в свободном целом, в соподчинении частей целому и зависимости целого от частей. И задача эта допускает разрешение хотя бы и не в совершенных формах — как несовершенно все сущее и, можно думать, все имеющее существовать.

Бесспорно, наилучшая для разрешения этой задачи государственная структура получается в тех случаях, когда самостоятельные государственные единицы связываются крепкими узами в единое всеобъемлющее целое, частично сохраняя — в большей или меньшей степени — и собственную жизнь; так федерация малых государств в единое союзное государство, обладающее силами и размахом великого единства и вместе с тем сохраняющее в своеобразии и своеобычности частей выгоды малых организаций, в наилучшей степени объединяет положительные стороны различных форм. Здесь сохраняется многообразие культурных образований и тяготений, организационных форм и тенденций, многообразие накоплений прошлого и возможностей будущего, сочетается воспитательная функция тесной среды со свободою просторных горизонтов, — посколько это не мешает объемлющему единству, его целям и возможностям. Соединение малых — таков путь государственного прогресса. Когда же великое целое уже дано, то задача заключается в том, чтобы открыть в нем возможность проявиться самобытности составных элементов, не разрушая их общности и единства.

Здесь задача несравненно труднее, и путь к ее разрешению несравненно опаснее. Ибо при соединении происходит положительная работа, созидающее творчество; выделение же частей из целого происходит и путем работы отрицательной, разрушительной; отчасти — в момент потрясений и великих разрушений — преимущественно таким образом только и может происходить, тем усугубляя и потрясения, и разрушения. А между тем цель здесь в том, чтобы развязать свободу национальной жизни и организовать местную самодеятельность, не нарушая неразрывного единства целого.

Оставим вопрос о том, какие здесь могут и должны получиться окончательные оформления; в острую эпоху коренной ломки России главный вопрос касается путей к ним. Одним путем является путь сепаратизмов разного вида; другим — путь общегосударственного претворения единого целого. По одному пути — задача заключается в создании более или менее независимых, самоопределяющихся, самодовлеющих, национальных тел, совокупность которых и даст Россию. По другому пути — общегосударственное строительство, разрешая общегосударственные и социальные задачи целого, должно в том числе открыть в его составе и возможность свободной национальной жизни, и организовать самодеятельность, самоуправление составляющих его областей. Я глубоко убежден, что национальная свобода и межнациональный мир — в сочетании с культурным прогрессом и культурным творчеством — достижимы по второму пути, а не по первому; не в России, производно составленной из местных сепаратизмов, а в единой России, организующей в своей свободе и свободу своих составных частей и народов.

Мы не знаем, как в сложной игре не одних социальных и внутригосударственных, но и межгосударственных сил, до последней степени обостренной в настоящее время, определится будущее российского государства; в какой мере для него еще свободны оба пути, или один уже предопределился в книге совершающегося; и мы не знаем, который из них становится или уже стал путем безнадежности. Но не будем забывать, что идея единой России, свободной в своем целом и в своих частях, есть не только директива для ее предстоящего строения, но и действенная сила самосохранения в стремительном обвале настоящего.

Вестник Европы. 1917. № 4–6. С. 548–569.

Грушевский М.С. ПОВОРОТУ НЕМА

Резолюції, винесені на вселюдних зборах, громадських і партійних з’їздах, конференціях і нарадах останніх тижнів, не полишають ніякого сумніву щодо тієї політичної плятформи, на якій об’єднуються всі активні елементи української людности. Це старе наше домагання широкої національно-територіяльної автономії України в Російській федеративній республіці, на демократичних підвалинах, з міцним забезпеченням національних меншостей нашої землі.

Інакше й бути не могло. Домагання народоправства і суто-демократичного ладу на Україні у відокремленій, «незмішаній» автономній Україні, зв’язаній тільки федеративним зв’язком чи то з іншими племенами слов’янськими, чи то з іншими народами і областями Російської держави — це старе наше гасло. Підняте ще в 1840-их роках найкращими синами України: Шевченком, Костомаровим, Кулішем, Гулаком, Білозерським і іншими, воно від того часу не переставало бути провідним мотивом української політичної думки, організаційної роботи, культурної і громадської праці. Часами тільки воно не розгорталося широко і прилюдно, з причини цензурних заборон і репресій, з якими старий режим Росії виступав проти гасел автономії і федерації. Але як тільки українське громадянство діставало змогу вільно висловити свою думку, воно повторювалося всюди неустанно і завсіди: з трибуни першої і другої Думи, в пресі «днів свободи» і т. ін. Тепер же воно могло бути проголошене не тільки друкованим словом, але й живим — на великих зборах, маніфестаціях і у всякого роду прилюдних заявах, до яких прилучаються українські і неукраїнські зібрання на місцях, заявляючи солідарність з ними і стверджуючи, що це домагання всього українського громадянства і всіх політично-свідомих верств України.

Без сумніву, воно зостанеться тією середньою політичною плятформою, на якій буде йти об’єднання людности України без різниці верств і народностей. Середньою між програмою простого культурно-національного самоозначення народностей і домаганням повної політичної незалежности.

Програма культурного самоозначення, яку недавно в одній із своїх промов необережно прийняв за міру національних домагань народів Росії, і в тім і народу українського, голова нинішнього Тимчасового уряду кн. Львов, тепер уже нікого на Україні не задовольнить. Ті часи, коли українському громадянству доводилось рахуватися з обставинами старого режиму, з неможливістю виявити масову волю українського народу до всієї повноти національного життя і з тим недовір’ям, яке виявляло до українства, як до руху народного, громадянство російське, минули безповоротно. Тоді не тільки уряд, але й поступове російське громадянство ставилося до українства як до якоїсь невеликої інтелігентної купки. Її зв’язки з народом представлялися сумнівними, її запевнення про потреби народного життя приймалися скептично. Українцям приходилося проробляти тяжку педагогічну роботу над цим громадянством, за принципом «від легшого до труднішого», висуваючи на чергу домагання найбільш елементарні, безсумнівні для всякої, просто тільки гуманно і культурно настроєної людини. Такі були домагання українського навчання в школі, допущення української мови в державних і громадських установах, в суді й церкві — на ниві, де українські маси зустрічаються з культурою, громадською і державною організацією. Воля народу не могла бути виявлена, доводилося ці скромні домагання аргументувати більше «од розуму». Вони повторялися довго, і так іще недавно, і коли б були вислухані своєчасно, то витворили б тривкий моральний зв’язок між українським громадянством, з одного боку, російською державністю й великоруським поступовим громадянством, з другого.

Але, на превеликий жаль, їх не слухали, поки був час. Не послухано і в критичний момент, коли російський уряд, користаючи з війни, заходився нищити і викорінювати українство в Галичині і в Росії, не спиняючись перед найбільш вандальськими, варварськими заходами. Українці не знайшли допомоги й підтримки у великоруськім громадянстві ніде, — крім деяких соціялістичних груп.

Це, треба правду сказати, викликало в українцях глибоку зневіру до російської демократії, до можливости, в союзі з нею, забезпечити повноту українського національного життя в рамках російської конституційности. В цю можливість українське громадянство вірило перед війною, коли зав’язувалися, як здавалося, міцні зв’язки між ним і поступовим великоруським громадянством. Але зв’язки ці не витримали воєнної проби. З тим стало все більше зростати переконання в неминучій потребі забезпечити українському народові державне право — або федерацією Російської держави, а як ні, то повного незалежністю України. Тільки державність признавалась певного запорукою вільного політичного і національного розвитку українського народу. Це сталося і відступитися від цього неможливо. Від цього становища не може бути повороту назад, у пройдені стадії чисто-культурного самоозначення або культурної автономії.

Широка автономія України з державними правами українського народу в федеративнім зв’язку — це та програма даного моменту, від якої не може бути відступлення назад. Всякі перешкоди, всякі вагання в задоволенні її з боку провідників Російської держави, чи керуючих кіл російського громадянства можуть мати тільки один наслідок — це пересунення центру ваги в бік українського самостійництва. Про це самостійництво російські лідери заговорили з думської катедри ще перед війною. Але вони самі й дали йому зброю в руки своєю хиткою, ухильчивою політикою в українській справі в ці останні роки українського лихоліття. В теперішню хвилю прихильники самостійної, чи вірніше сказати — незалежної, України погоджуються залишитися на спільній платформі широкої національно-територіяльної автономії і федеративного забезпечення державного права України. Прапор самостійної України стоїть згорнений. Але чи не розгорнеться він з хвилиною, коли всеросійські централісти захотіли б вирвати з наших рук стяг широкої української автономії в федеративній і демократичній Російській республіці?

З цим треба великої обережности. Це повинно бути ясне керівникам Російської держави!

Нова Рада. 1917, 1 апреля. № 4.

ВАМ СЛЕДУЕТ СОБРАТЬСЯ С УМОМ И ЧЕСТЬЮ Редакционная статья газеты «Сакартвело»

Наши социал-демократы лезут из кожи вон. В таком же положении находятся рабочие депутаты, которые на самом деле являются представителями социал-демократических организаций: не терпят они рядом с собой существования иных, не могут переварить деятельности других партий, всем своим существом борются против них, не чураются насилия, не брезгуют клеветой. Этим оружием они уже воспользовались в девятьсот пятом и шестом и приостановили, — хоть ненадолго, но все же, — выпуск газеты грузинских федералистов!

Для них привычным делом стало сбивать выступающих чужаков с трибуны, размахивать кинжалами и револьверами, вспомните Сухуми, Цаленджиха и прочие места.

Однако первейшим оружием борьбы нашенских эсдеков со своими противниками стала клевета о том, что автономия Грузии подразумевает восстановление у нас крепостничества, непременное преследование и притеснение негрузинского населения по всей территории.

Таковы методы борьбы социал-демократия с автономией Грузии, а, следовательно, — с идеей ее свободы.

Мы знали, нашенская социал-демократия, которая все еще носит имя РСДРП и до сегодняшнего дня ни разу не упоминала слов «Грузия» и «Свобода Грузии», является непримиримым врагом тех партий, которые служат идее своей Родины и в первую очередь борются за ее автономию.

Мы знали, что социал-демократия, которая вместо лозунга «Грузины, объединяйтесь!» кричит «Пролетарий всех стран, объединяйтесь!», останется не примиримым врагом тех партий, которые требуют объединения грузинского общества на своей Родине.

Мы знали, что партия, которая не верит в мобилизацию нации, не верит в организацию ее сил с целью восстановления прав своей родины, и сегодня вражески отнесется к каждой такой попытке.

Мы знали, но не верили, что социал-демократия вновь возьмется за старое.

Мы предполагали, что борьбе будет придан культурный характер. Что спорные положения различных партийных программ будут прояснены между собой, что клевета и насилие — как методы борьбы — будут отброшены навсегда, что победа или поражение той или иной партии, при всех равных условиях, будут зависеть только от органической природы и сути партийных программ.

Мы предполагали, но были обмануты!

Социал-демократы почувствовали силу, и сразу же полезли из кожи вон.

Диктаторские страсти обуревают их сущность. Каждое их дело и слово пропитаны духом господства, отмечены печатью превосходства.

Непризнание, уничижение инакомыслящих, — вот их сегодняшняя болезнь. И чтобы обезоружить других, они прибегают к испытанным способам, подобным утверждениям, что «автономия — это отстранение от России», «автономия — это выдворение из Грузии русских и армян, присвоение грузинами всего их имущества», «автономия — это возвращение крепостничества» и многому, многому другому в подобном же ключе! В Кутаиси небезопасно произносить на улице слово «автономия». Вас или изобьют, или посадят в тюрьму. Из-за этого слова был забит насмерть один из студентов Реального училища, а солдаты-грузины выкрали и растоптали флаг социалистов-федералистов.

Как случилось, что солдат-грузин позволил себе растоптать и оскорбить флаг, выдвигаемый в качестве символа свободы его родины? И причем здесь социал-демократы?

Как это — «причем»?

Не могли же своим словом и своей литературой оплевывать «автономию» и оскорблять ее флаг те, кто за нее борются, кто всеми своими силами прокладывает путь к свободной Грузии? Все грузинское общество, которое не стоит рядом с вами, обвиняет в этом именно вас. И если это не дело рук Ваших, то проще простого — признайтесь в Вашей газете публично, что автономия не означает отделения от России, не означает изгнания армян и иных жителей Грузии и присвоения их собственности, что автономия — не крепостничество, и что требование ее означает требование демократической республики в автономной Грузии. Напишите все это в вашей газете, осудите дезинформацию и объясните своим читателям, что вы боретесь против автономии не потому, что она возвращает крепостничество и ведет к отделению от России, либо что-то еще в том же духе. А потому, что Вы не разделяете подобного принципа для будущего обустройства Грузинского государства. Тем самым Вы исполните свой долг, как и опровергнете справедливые до сегодняшнего дня обвинения, выдвигаемые против вас подобными газетными статьями.

До сегодняшнего дня старое правительство не давало нам права свободно обсуждать его действия и высказать о нем и о них наши искренние суждения.

Сегодня в роли подобных запретителей выступают наши социал-демократы и Советы рабочих депутатов. Сегодня они пытаются запрещать нам свободно высказывать свое мнение. В Кутаиси приостановлено издание газеты «Самшобло» [ «Родина»], издателей вынудили публично извиниться и переверстать неугодный им номер газеты. А третьего дня мы получили письмо (за № 194) от секретариата Исполкома Совета рабочих депутатов с угрозой закрыть наше издание, если впредь будут напечатаны такие статьи, которые не понравятся Совету.

Во-первых, мы желаем знать, кто исполняет роль правительства — назначенный и присланный из Петрограда Комиссариат или Тифлисский Совет рабочих депутатов?

Есть ли у нас хоть какой порядок вещей или дело перешло к насилию и анархии? Мы против последнего, однако если с нами не хотят бороться честно, то они получат достойный ответ.

Если же у нас есть верховная власть, и эту власть представляет Совет рабочих депутатов, а не присланный их Петрограда Комиссариат, то пусть Совет рабочих депутатов сообщит нам об этом официальным, пронумерованным письмом. А после этого мы потребуем от него, как от правительства, которое боится критики — официально установить предварительную цензуру нашей газеты, как и всех тех изданий, существование которых им не нравятся. И пусть тогда наша газета будет вновь выходить из печати с пустотами вместо выдернутых цензурой частями текста, подобно тем номерам нашей газеты, что выходили при старом правительстве!

Недаром полученное нами письмо начинается тем, что редакция «Сакартвело» не впервые ополчилась против действий и постановлений Совета рабочих депутатов, и по этому поводу Совет выражает свое недовольство.

Как так?

Кто такой этот Совет рабочих депутатов, действия и постановления которого, оказывается, нельзя обсуждать и критиковать?

Застрахован ли вообще кто-либо на свете от ошибок?

Может ли кто-либо быть всегда прав в деле управления страной?

Возможно, такое и существует, но менее всех таковым является нашенский Совет рабочих депутатов, где собрались пропитанные партийной фантазией и крайне односторонне мыслящие рабочие, да молодые студенты, завершившие свое обучение в сентябре прошлого года.

И как это понять? Не имеющий никакого опыта в управлении разношерстный люд, набранный лишь из кругов городских рабочих различных национальностей, пытается навязать свои постановления двум миллионам грузинских крестьян, оказать влияние на их жизнь и судьбу, оставаясь при этом вне критики прессы?

Нет уж, извините!

Не то что закрытие газеты, но даже под угрозой вырывания языка мы не откажемся от критики. Именно так мы понимаем наш гражданский долг.

Наша руководящая идея — укрепление революции и сплочение нашей родины для национальной свободы, а также того, чтобы исключить возможность повторения в сельских районах того, что творилось в девятьсот пятом году, т. е. разбоя и прямого хищения чужого имущества.

Для объяснения своих выступлений Совет рабочих депутатов и социал-демократы и ныне используют испытанный ими метод — клевету. Какой здравомыслящий поверит в нашу контрреволюционность? Кто может поверить в то, что мы якобы боремся против нового правительства?

Возможно ли, чтобы мы мечтали о восстановлении прежнего правительства, прежнего режима, во время которых так бессовестно была растоптана честь нашей родины?

Как бесстыден Ваш язык, произносящий такое про нас!

Неужели Вы не понимаете, какой пожар, какой ад может разгореться от этой вашей клеветы, если вдруг, поверив вам, стоящие здесь российские войска начнут действовать?

Кто сможет остановить вооруженную силу, затуманенную Вашей клеветой?

Кто сможет остановить эту силу? Им ведь будет все равно, кто подвернется под руку — национал-демократ, федералист или социал-демократ.

Не дай Бог, но вследствие этой клеветы может пострадать не одна к.-л. партия, но вся наша родина.

Неужели чувство ответственности перед родиной не заставит Вас отречься от этого, со всех сторон неприемлемого оружия, выдуманной для укрепления возвеличения собственной партии?

Пока есть время для этого, Вам следует собраться с умом и честью!

Сакартвело. 1917,2 апреля, воскресение. № 73.

Ленин В.И. О ЗАДАЧАХ ПРОЛЕТАРИАТА В ДАННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Приехав только 3 апреля ночью в Петроград, я мог, конечно, лишь от своего имени и с оговорками относительно недостаточной подготовленности, выступить на собрании 4 апреля с докладом о задачах революционного пролетариата.

Единственное, что я мог сделать для облегчения работы себе — и добросовестным оппонентам, — было изготовление письменных тезисов. Я прочел их и передал их текст тов. Церетели. Читал я их очень медленно и дважды: сначала на собрании большевиков, потом на собрании и большевиков, и меньшевиков.

Печатаю эти мои личные тезисы, снабженные лишь самыми краткими пояснительными примечаниями, которые гораздо подробнее были развиты в докладе.

ТЕЗИСЫ

1. В нашем отношении к войне, которая со стороны России и при новом правительстве Львова и К° безусловно остается грабительской, империалистской войной в силу капиталистического характера этого правительства, недопустимы ни малейшие уступки «революционному оборончеству».

На революционную войну, действительно оправдывающую революционное оборончество, сознательный пролетариат может дать свое согласие лишь при условии:

а) перехода власти в руки пролетариата и примыкающих к нему беднейших частей крестьянства;

б) при отказе от всех аннексий на деле, а не на словах;

в) при полном разрыве, на деле, со всеми интересами капитала.

Ввиду несомненной добросовестности широких слоев массовых представителей революционного оборончества, признающих войну только по необходимости, а не ради завоеваний ввиду их обмана буржуазией, надо особенно обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять им их ошибку. Разъяснять неразрывную связь капитала с империалистской войной, доказывать, что кончить войну истинно демократическим, не насильническим, миром нельзя без свержения капитала.

Организация самой широкой пропаганды этого взгляда в действующей армии.

Братанье.

2. Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства.

Этот переход характеризуется, с одной стороны, максимумом легальности (Россия сейчас самая свободная страна в мире из всех воюющих стран), с другой стороны, отсутствием насилия над массами и, наконец, доверчиво-бессознательным отношением их к правительству капиталистов, худших врагов мира и социализма.

Это своеобразие требует от нас умения приспособиться к особым условиям партийной работы в среде неслыханно широких, только что проснувшихся к политической жизни, масс пролетариата.

3. Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, «требования», чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским.

4. Признание факта, что в большинстве Советов рабочих депутатов наша партия в меньшинстве, и пока в слабом меньшинстве, перед блоком всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов от народных социалистов, социалистов-революционеров до OK (Чхеидзе, Церетели и пр.), Стеклова и пр. и пр.

Разъяснение массам, что С[оветы] р[абочих] д[епутатов] есть единственно возможная форма революционного правительства и что поэтому нашей задачей, пока это правительство поддается влиянию буржуазии, может явиться лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики.

Пока мы в меньшинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок.

5. Не парламентарная республика, — возвращение к ней от С[овета] р[абочих] д[епутатов] было бы шагом назад, — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху.

Устранение полиции, армии, чиновничества¹⁰.

Плата всем чиновникам, при выборности и сменяемости всех их в любое время, не выше средней платы хорошего рабочего.

6. В аграрной программе перенесение центра тяжести на Советы батрацких депутатов.

Конфискация всех помещичьих земель.

Национализация всех земель в стране, распоряжение землею местными Советами батрацких и крестьянских депутатов. Выделение Советов депутатов от беднейших крестьян. Создание из каждого крупного имения (в размере около 100 дес. до 300 по местным и прочим условиям и по определению местных учреждений) образцового хозяйства под контролем батр. депутатов и на общественный счет.

7. Слияние немедленное всех банков страны в один общенациональный банк и введение контроля над ним со стороны С[овета] р[абочих] д[епутатов].

8. Не «введение» социализма, как наша непосредственная задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны С[оветов] р[абочих] д[епутатов] за общественным производством и распределением продуктов.

9. Партийные задачи:

а) немедленный съезд партии;

б) перемена программы партии, главное:

1) об империализме и империалистской войне,

2) об отношении к государству и наше требование «государства-коммуны»¹¹,

3) исправление отсталой программы-минимум;

в) перемена названия партии¹².

10. Обновление Интернационала.

Инициатива создания революционного Интернационала, Интернационала против социал-шовинистов и против «центра»¹³.

Чтобы читатель понял, почему мне пришлось подчеркнуть особо, как редкое исключение, «случай» добросовестных оппонентов, приглашаю сравнить с этими тезисами следующее возражение господина Гольденберга: Лениным «водружено знамя гражданской войны в среде революционной демократии» (цитировано в «Единстве» г-на Плеханова, № 5).

Не правда ли, перл?

Я пишу, читаю, разжевываю: «Ввиду несомненной добросовестности широких слоев массовых представителей революционного оборончества… ввиду их обмана буржуазией, надо особенно обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять им их ошибку…»

А господа из буржуазии, называющие себя социал-демократами, не принадлежащие ни к широким слоям, ни к массовым представителям оборончества, с ясным лбом передают мои взгляды, излагают их так: «водружено (!) знамя (!) гражданской войны» (о ней нет ни слова в тезисах, не было ни слова в докладе!) «в среде (!!) революционной демократии…»

Что это такое? Чем это отличается от погромной агитации? от «Русской Воли»?

Я пишу, читаю, разжевываю: «Советы р[абочих] д[епутатов] есть единственно возможная форма революционного правительства, и поэтому нашей задачей может явиться лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики…»

А оппоненты известного сорта излагают мои взгляды как призыв к «гражданской войне в среде революционной демократии»!!

Я нападал на Временное правительство за то, что оно не назначало ни скорого, ни вообще какого-либо срока созыва Учредительного собрания, отделываясь посулами. Я доказывал, что без Советов рабочих и солдатских депутатов созыв Учредительного собрания не обеспечен, успех его невозможен.

Мне приписывают взгляд, будто я против скорейшего созыва Учредительного собрания!!!

Я бы назвал это «бредовыми» выражениями, если бы десятилетия политической борьбы не приучили меня смотреть на добросовестность оппонентов, как на редкое исключение.

Г-н Плеханов в своей газете назвал мою речь «бредовой». Очень хорошо, господин Плеханов! Но посмотрите, как вы неуклюжи, неловки и недогадливы в своей полемике. Если я два часа говорил бредовую речь, как же терпели «бред» сотни слушателей? Далее. Зачем ваша газета целый столбец посвящает изложению «бреда»? Некругло, совсем некругло у вас выходит.

Гораздо легче, конечно, кричать, браниться, вопить, чем попытаться рассказать, разъяснить, вспомнить, как рассуждали Маркс и Энгельс в 1871,1872, 1875 гг. об опыте Парижской Коммуны и о том, какое государство пролетариату нужно?

Бывший марксист г-н Плеханов не желает, вероятно, вспоминать о марксизме.

Я цитировал слова Розы Люксембург, назвавшей 4 августа 1914 г. германскую социал-демократию «смердящим трупом». А гг. Плехановы, Гольденберга и К° «обижаются»… за кого? — за германских шовинистов, названных шовинистами!

Запутались бедные русские социал-шовинисты, социалисты на словах, шовинисты на деле.

Правда. 1917,7 апреля. № 26.

ПРИДИТЕ В СЕБЯ, ПОРА! Редакционная статья газеты «Эртоба»

Грузинские националисты продолжают свои пагубные действия. Они явно мешают развитию революции и подготавливают почву под контрреволюцией.

Партия ни одной нации в России не ведет такую агрессивную политику против революционных органов, какую ведут наши националисты. Везде и всегда они нацелены на разъединение, на разрыв сил революционного народа.

И это не пустые слова: они создали отдельную организацию солдат-грузин; хотя грузинские солдаты гневно отвергли эту тактику, они все-таки стоят за свое, вызывая ненависть к ним в солдатских кругах, что чревато озлоблением солдат уже ко всему грузинскому народу.

Примеров этому много. Они ясно видят, вся их политика провокативна, однако они все-таки продолжают свою такую деятельность.

Эти господа не остановились на этом. Они явились крестьянам верховными покровителями в некоторых грузинских уездах и с помощью поповщины и старорежимных стражников навязывают селу свою волю. У нас в руках неопровержимые доказательства того, что националисты старыми, замшелыми методами хотят отгородить село от влияний революционизированного города. Дело дошло даже до того, что они арестовывают пропагандистов Совета рабочих депутатов и силой выдворяют из сел.

На страницах прессы националисты развернули черносотенную агитацию: приписали Совету рабочих депутатов желание ввергнуть село в анархию, в насилие и грабежи, в смертоубийство. И сделали они это сознательно, намеренно, поскольку они хорошо знают, что Совет рабочих депутатов ничего подобного не постановлял и не намеревается впредь подобным заниматься,

Совет лишь старается и на селе, наряду с городом, утвердить новый строй. И когда Совет рабочих депутатов потребовал у «Сакартвело» опровергнуть свою злостную клевету и на страницах своей же газеты восстановить правду, те и на это ответили площадной бранью, да все новыми и новыми инсинуациями. Перечитайте передовицу в их газете, выпущенной в Пасху, и вы убедитесь, с какой настойчивостью разрушают грузинские националисты репутацию революционных организаций.

Мы потребовали от них всего лишь опровержения клеветы и приостановки черносотенной агитации. Они же пишут, будто мы отнимаем у кого-то свободу критики.

Взгляните, что они пишут о Совете рабочих депутатов:

«…Как это понять? Не имеющий никакого опыта в управлении разношерстный люд, набранный лишь из кругов городских рабочих различных национальностей, пытается навязать свои постановления двум миллионам грузинских крестьян, оказать влияние на их жизнь и судьбу, оставаясь при этом вне критики прессы?»

Не очаровательна ли эта филиппика националистов!

Вас, — главную силу революции, — они будут обзывать «грабителями» и поджигателями», а Вы, оказывается, должны это воспринимать — молча. А лучше даже и восторгаясь этой «очаровательной» критикой.

Нет, господа! Зря стараетесь подменить тему. Критику вам не запрещает никто. Никто не ограничивает и свобод письма и печати. Борьба идет, всего-навсего, против черносотенной агитации, против контрреволюционных выступлений.

Что правда — то правда, революция ограничивает черносотенные свободы, однако, позвольте спросить — что общего между злобной клеветой и чистосердечной критикой?

Как можно позволить себе так злобно выкручивать понятия?

Наши националисты так и не смогли забыть методы борьбы Дубровина «благословенного» и К°, которые всех российских революционеров называли «жидами». Этим же занимается сегодня «Сакартвело».

Вот как она обращается к социал-демократии: «…Вся Грузия, которая не стоит рядом с Вами, в этих делах обвиняет Вас» и пр.

Оказывается, вся Грузия стоит в стороне от нас! Так из кого же состоит социал-демократия?

Наверное, из армян и русских! Не так ли?

Придите в себя, пора! Отбросьте даже саму мысль, что Вы можете что-либо предпринять против демократии. Вспомните, хотя бы судьбу российских либералов! Остановитесь сами, не то Вас остановят другие!

Неужели только для затуманивания ваших мозгов выкроил время Юпитер?

Эртоба. 1917,6 апреля. № 16.

Губер П. АРМИЯ И ДЕМОКРАТИЯ

I

Какой-нибудь месяц спустя после русской революции, которая произведена была и до сих пор поддерживается и охраняется армией, странно и даже несколько дерзновенно будет звучать тезис, что армия, по существу своему, есть установление не демократическое. Тем не менее тезис этот верен, и его легко обосновать.

Несомненно, что все существующие армии в отношении внутреннего устройства оставались до сих пор чужды демократическому принципу. Английские и французские войска похожи в этом смысле на германские и австрийские. Черты различия, конечно, имеются, но они не так уж многочисленны и, сверх того, сводятся к мелочам, зависят от бытового уклада соответственных народов больше, нежели от какой-нибудь продуманной системы.

Главные же принципы военной администрации всюду одинаковы. И это неудивительно, ибо самое бытие армии покоится на некоторых простейших законах массовой психологии, законах, по-видимому, столь же всеобщих и неизменных, как законы физики и химии. Все известные нам армии, во-первых, иерархически устроены, во-вторых, предполагают безусловное подчинение старшим младших, в-третьих, имеют регулятором всех внутренних отношений организованное принуждение, достаточно грозное, чтобы принудить к послушанию недисциплинированные элементы.

По «конституции» своей современная армия приближается к типу абсолютной централизованной монархии. Из истории мы знаем, что образование абсолютных монархий и создание постоянных армий шло в Европе параллельно, причем навыки мысли и приемы управления постоянно переносились из одной области в другую. В XVIII веке и в первой половине XIX армия была подобна государству. Затем обозначились признаки расхождения. Полицейский абсолютизм исчез, в одних странах раньше, в других позже. За установлением правового государства последовала постепенная демократизация законодательства и управления. Однако армии остались в стороне от этого процесса. Он коснулся их лишь с одной стороны посредством введения всеобщей воинской повинности. Армия стала вооруженным народом — термин, приобретающий свое истинное значение только во время войны, когда произведена мобилизация.

По составу своему армии приблизились к народу. Благодаря переменам в государственном устройстве они из инструментов насилия и угнетения стали, по крайней мере в идее, средством для защиты национальной свободы и самостоятельности, орудием в руках демократии.

Каким образом демократия, по крайней мере современная буржуазная демократия английского или французского типа, делает армию своим орудием? Она, через посредство ответственного перед парламентом военного министра, назначает главнокомандующего и высших генералов.

И это все. Начала, руководящие жизнью самой армии, остались, в общем, те же, что и в XVIII столетии. Случилось это потому, что полное уподобление армии современному демократическому и правовому государству встретило серьезные препятствия практического характера.

Попытки достичь такого уподобления делались неоднократно. Так, во Франции, перед самой войной, возникла целая литература по вопросу о том, как реформировать армию сообразно духу времени и демократическим началам. Напомню книгу Жореса «L’armée nouvelle». Были и другие авторы, предлагавшие порою меры весьма крайние и далеко идущие, например заменить армию поголовным ополчением всего населения без различия пола; роль же постоянного войска ограничить задачами современных штабов и офицерского корпуса.

Но разразилась война, и все эти предложения были отвергнуты как неисполнимые. Друзья и сподвижники Жореса вынуждены были признать, что существующая военная организация всего более отвечает условиям нынешней военной техники. Немного позднее, когда Англия начала создавать вместо прежнего наемного войска новую армию на основе общей повинности, она опять-таки взяла в пример готовые континентальные образцы. Все принципиальные и идейные соображением оказались бессильны перед неумолимыми требованиями жизненной необходимости.

С этими требованиями предстоит считаться и нам на намеченной и уже совершающейся перестройке нашей военной системы.

Всем известно, что бытовой уклад нашей армии многими своими сторонами был связан с полицейским и крепостническим строем старой русской жизни. Теперь, в связи с падением царского самодержавия, тягостные и одиозные особенности военного быта, конечно, должны быть устранены. Они и устранены уже почти повсеместно. Сюда относится рукоприкладство, телесное наказание, рабское бесправие солдата перед офицером — словом, все то, чем давно уже тяготились наиболее чуткие и сознательные личности из профессиональной офицерской среды. Закрепить создавшуюся перемену, ввести ее в плоть и в кровь огромного большинства, будет, конечно, нелегко. Однако это совершенно необходимо. Это нужно прежде всего для увеличения боеспособности армии, для укрепления вооруженной мощи страны и силы ее сопротивления завоевателю.

Но изменение быта в более гуманном и — да простится мне это истасканное и скомпрометированное слово — в более либеральном духе, еще не разрушает собою старых органических законов армии. Оно, это изменение, осуществляется не столько правовым, сколько психологическим путем, вследствие перемены в самосознании солдат и офицеров, переживших революцию. Такое изменение еще не имеет права именоваться реформой армии.

Быть может, благоразумнее, быть может, гораздо осторожнее и мудрее было бы подождать с коренными реформами до конца войны. Но, к несчастью, острожная мудрость в революционные эпохи сплошь и рядом оказывается ничем не лучше тупости и недальновидности. Если нам суждено было пережить революцию во время войны, а не по окончании ее, то из этого факта необходимо сделать все логические выводы. Потому нам нужно не столько благоразумие, сколько полная ясность мысли, определенное и кристаллизованное сознание намеченных целей. Ясности мышления и сознательности действий вправе требовать страна от всех своих деятелей и руководителей, на каком бы поприще они ни выступали — в политике, в публицистике или в деле управления.

Именно этих качеств нам, пока что, сильно не хватает.

Две меры, выдвинутые самою жизнью, как естественное следствие революции, заслуживают названия реформы армии, а не простого изменения ее быта. Я разумею дарование полноты политических прав военнослужащим и введение выборного начала как нового принципа организации войсковых частей.

По существу этих мер можно высказывать разные мнения. Но, во всяком случае, одно из них имеет отвлеченно теоретический, кабинетный характер и начинает граничить со слепым доктринерством. Это то, которое считает обе меры нежелательными и подлежащими немедленной отмене.

Настаивать на подобном шаге, значит, обнаружить полное незнакомство с нынешним состоянием дел и умов в русской армии.

Недостаточно, однако, высказаться за сохранение и дальнейшее целесообразное развитие двух великих вольностей, завоеванных русским солдатом. Нужно, не теряя времени, уяснить себе истинный смысл их, объем и пределы вносимых ими изменений и их вероятные последствия. Всякие недомолвки и словесные экивоки здесь неуместны. Выпадают такие моменты в истории, когда для охранения свободы, порядка и безопасности строгость терминологии нужнее строгости полицейской.

Все вопросы, связанные с реформою армии, следует разрешать чисто практически, по возможности вне партийных рамок и углов зрения. Дело такое новое, необычное, непредусмотренное никакой партийной программой, не продуманное до конца ни на одном партийном съезде. Жизнь требует от нас творчества и промедлений терпеть не желает. Если мы не можем творить и созидать совершенно заново, жизнь отвернется от нас, предоставив нас сени смертной.

Речь. 1917,8 апреля, № 81.

Ленин В.И. О ДВОЕВЛАСТИИ

Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве. Без уяснения этого вопроса, не может быть и речи ни о каком сознательном участии в революции, не говоря уже о руководстве ею.

В высшей степени замечательное своеобразие нашей революции состоит в том, что она создала двоевластие. Этот факт надо уяснить себе прежде всего; не поняв его, нельзя идти вперед. Старые «формулы», например, большевизма надо уметь дополнить и исправить, ибо они, как оказалось, были верны в общем, но конкретное осуществление оказалось иное. О двоевластии никто раньше не думал и думать не мог.

В чем состоит двоевластие? В том, что рядом с Временным правительством, правительством буржуазии, сложилось еще слабое, зачаточное, но все-таки, несомненно, существующее на деле и растущее другое правительство'. Советы рабочих и солдатских депутатов.

Каков классовый состав этого другого правительства? Пролетариат и крестьянство (одетое в солдатские мундиры). Каков политический характер этого правительства? Это — революционная диктатура, т. е. власть, опирающаяся прямо на революционный захват, на непосредственный почин народных масс снизу, не на закон, изданный централизованной государственной властью. Это — власть совсем не того рода, какого бывает вообще власть в парламентарной буржуазно-демократической республике обычного до сих пор, господствующего в передовых странах Европы и Америки, типа. Часто забывают это обстоятельство, часто не вдумываются в него, а в нем вся суть. Эта власть — власть того же типа, какого была Парижская Коммуна 1871 года.

Основные признаки этого типа:

1) источник власти — не закон, предварительно обсужденный и проведенный парламентом, а прямой почин народных масс снизу и на местах, прямой «захват», употребляя ходячее выражение;

2) замена полиции и армии, как отделенных от народа и противопоставленных народу учреждений, прямым вооружением всего народа; государственный порядок при такой власти охраняют сами вооруженные рабочие и крестьяне, сам вооруженный народ;

3) чиновничество, бюрократия либо заменяются опять-таки непосредственной властью самого народа, либо, по меньшей мере, ставятся под особый контроль, превращаются не только в выборных, но и в сменяемых по первому требованию народа, сводятся на положение простых уполномоченных; из привилегированного слоя с высокой, буржуазной, оплатой «местечек» превращаются в рабочих особого «рода оружия», оплачиваемых не выше обычной платы хорошего рабочего.

В этом и только в этом суть Парижской Коммуны как особого типа государства. Эту суть забыли и исказили гг. Плехановы (прямые шовинисты, изменившие марксизму), Каутские (люди «центра», т. е. колеблющиеся между шовинизмом и марксизмом) и все вообще господствующие ныне социал-демократы, социалисты-революционеры и т. под[обные].

Отделываются фразами, отмалчиваются, увертываются, поздравляют тысячу раз друг друга с революцией, не хотят подумать о том, что такое Советы рабочих и солдатских депутатов. Не хотят видеть очевидной истины, что, по скольку эти Советы существуют, поскольку они — власть, постольку в России существует государство типа Парижской Коммуны.

Я подчеркнул: «поскольку». Ибо это лишь зачаточная власть. Она сама и прямым соглашением с буржуазным Временным правительством и рядом фактических уступок сдала и сдает позиции буржуазии.

Почему? Потому ли, что Чхеидзе, Церетели, Стеклов и К° делают «ошибку»? Пустяки. Так думать может обыватель, но не марксист. Причина — недостаточная сознательность и организованность пролетариев и крестьян. «Ошибка» названных вождей — в их мелкобуржуазной позиции, в том, что они затемняют сознание рабочих, а не проясняют его, внушают мелкобуржуазные иллюзии, а не опровергают их, укрепляют влияние буржуазии на массы, а не высвобождают массы из-под этого влияния.

Отсюда должно уже быть ясно, почему так много ошибок делают и наши товарищи, ставя «просто» вопрос: надо ли тотчас свергнуть Временное правительство?

Отвечаю: 1) его надо свергнуть — ибо оно олигархическое, буржуазное, а не общенародное, оно не может дать ни мира, ни хлеба, ни полной свободы; 2) его нельзя сейчас свергнуть, ибо оно держится прямым и косвенным, формальным и фактическим соглашением с Советами рабочих депутатов и главным Советом, Питерским прежде всего; 3) его вообще нельзя «свергнуть» обычным способом, ибо оно опирается на «поддержку» буржуазии вторым правительством, Советом рабочих депутатов, а это правительство есть единственно возможное революционное правительство, прямо выражающее сознание и волю большинства рабочих и крестьян. Выше, лучше такого типа правительства, как Советы рабочих, батрацких, крестьянских, солдатских депутатов, человечество не выработало, и мы до сих пор не знаем.

Чтобы стать властью, сознательные рабочие должны завоевать большинство на свою сторону: пока нет насилия над массами, нет иного пути к власти. Мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством. Мы — марксисты, сторонники пролетарской классовой борьбы против мелкобуржуазного угара, шовинизма-оборончества, фразы, зависимости от буржуазии.

Создадим пролетарскую коммунистическую партию; элементы ее лучшие сторонники большевизма уже создали; сплотимся для пролетарской классовой работы, и из пролетариев, из беднейших крестьян на нашу сторону будет становиться все большее и большее число. Ибо жизнь будет ежедневно разбивать мелкобуржуазные иллюзии «социал-демократов» Чхеидзе, Церетели, Стекловых и пр., «социалистов-революционеров», мелких буржуа еще более «чистых» и пр. и пр.

Буржуазия за единовластие буржуазии.

Сознательные рабочие за единовластие Советов рабочих, батрацких, крестьянских и солдатских депутатов, — за единовластие, подготовленное прояснением пролетарского сознания, освобождением его от влияния буржуазии, а не авантюрами.

Мелкая буржуазия, — «социал-демократы», с.-р. и пр. и пр., - колеблется, мешая этому прояснению, этому освобождению.

Вот фактическое, классовое, соотношение сил, определяющее наши задачи.

Правда. 1917,9 апреля. № 28.

Плеханов Г.В. О ТЕЗИСАХ ЛЕНИНА И О ТОМ, ПОЧЕМУ БРЕД ПОДЧАС ИНТЕРЕСЕН

В статье о задачах пролетариата в данной революции («Правда» № 26) Ленин, изложив свои, отныне знаменитые тезисы, в заключение счел нужным обрушиться на меня грешного. Зачем это понадобилось ему, я не знаю. Но посмотрите, как лихо ведет он против меня свою кавалерийскую атаку:

«Г. Плеханов в своей газете назвал мою речь “бредовой”. Очень хорошо, господин Плеханов! Но посмотрите, как вы неуклюжи, неловки и недогадливы в своей полемике. Если я два часа говорил бредовую речь, как же терпели бред сотни слушателей? Далее. Зачем ваша газета целый столбец посвящает изложению “бреда”? Некругло, совсем некругло у вас выходит».

Я вовсе не расположен был вступать в публицистические схватки. Теперь у меня другая забота. Притом же полемика, ведомая в духе, каким пропитаны цитированные мною строки Ленина, непременно выродилась бы в петушиный бой, имеющий некоторый интерес, — да и то единственно для охотников до этой забавы, — только в эпохи политического затишья и общественного упадка. Мы же переживаем теперь период подъема, и участники петушиных боев в литературе должны возбуждать в читающей публике чувство отвращения. Но я не могу молчать. Во-первых, потому, что простодушные последователи Ленина вообразили бы, будто мне решительно нечем отразить его удалой наезд, во-вторых, по той причине, что этот наезд представляет собою лишь военную демонстрацию, предпринятую с целью защиты главной позиции, на которой расположены ленинские тезисы. Потому я и начинаю с наезда.

Ленин утверждает, что я неуклюж, неловок и недогадлив в своей полемике. Если это правда, то тем лучше для него. Однако разберем. В чем же, собственно, проявилась, моя неуклюжесть, неловкость и недогадливость? Мой развязный противник спрашивает, каким образом могли слушать бредовую речь сотни слушателей в течение целых двух часов. Затем он недоумевает, почему «Единство» посвятило целый столбец изложению бреда.

Замечу, прежде всего, что я не давал никакого отзыва о речи Ленина и не был между его слушателями. «Бредовой» назвал длинную речь Ленина товарищ репортер «Единства». Разумеется, он мог ошибиться в своей оценке. Но я позволю себе заметить, что его ошибка никак не могла бы служить доказательством моей неуклюжести, неловкости и недогадливости в полемике. Кроме того, впечатление бреда речь Ленина произвела на огромное большинство слушателей, а не только на товарища репортера «Единства». Если в этом последнем обстоятельстве Ленин увидит новое доказательство слабости моего литературного таланта, то я боюсь, как бы даже простодушные читатели «Правды» не сообразили, что неуклюжестью, неловкостью и недогадливостью отличается именно он, Ленин. Пойдем дальше. Напрасно думает мой противник, что «бредовая речь» не может привлекать к себе внимание слушателей в течение целых двух и даже более часов. И столь же напрасно уверяет он, будто изложению такой речи газеты не могут отводить места. Бред бывает иногда весьма поучителен, в психиатрическом или в политическом отношении. И тогда люди, занимающиеся психиатрией или политикой, охотно посвящают ему много времени и места. Укажу на «Палату № 6» Чехова. Она составляет целую книжку. В ней излагается самый несомненный бред, а между тем занялся же воспроизведением этого бреда большой, очень большой художник. И когда мы читаем это произведение очень большого художника, мы не смотрим на часы и нисколько не ропщем на то, что оно занимает несколько печатных листов. Напротив, мы жалеем о том, что слишком скоро доходим до последней его страницы. Это новый довод в пользу того, что бред, оставаясь бредом, может быть интересен во многих отношениях.

Или возьмем «Записки титулярного советника Авксентия Ивановича Поприщина». В художественном отношении эта вещь Гоголя слабее, нежели «Палата № 6». Однако и она читается с большим интересом, и никто не жалуется на то, что она занимает несколько «столбцов». То же и с тезисами Ленина. Читая их, сожалеем только о том, что автор не изложил их гораздо подробнее. Это не значит, конечно, что я ставлю Ленина на одну доску с Гоголем или с Чеховым. Нет, — пусть он извинит меня за откровенность. Он сам вызвал меня на нее. Я только сравниваю его тезисы с речами ненормальных героев названных великих художников и в некотором роде наслаждаюсь ими. И думается мне, что тезисы эти написаны как раз при той обстановке, при которой набросал одну свою страницу Авксентий Иванович Поприщин. Обстановка эта характеризуется следующей пометой:

«Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое».

Мы увидим, что именно при такой обстановке, т. е. при полном отвлечении от обстоятельств времени и места, написаны тезисы Ленина. А это значит, что совершенно прав был репортер «Единства», назвавший речь Ленина бредовой.

Первый тезис Ленина

Есть люди, политический кругозор которых до такой степени затуманен любовью к Интернационалу, что они никак не могут, — да и не хотят — разобраться в том, на кого же собственно падает ответственность за нынешнюю войну. Рассуждения этих людей всегда заставляли меня вспоминать о том мещанине в одном рассказе Глеба Успенского, который уверял, будто существует статья, гласящая: «по совокупному мордобою и взаимному оскорблению не виновны». И когда я слушал такие рассуждения, я не раз мысленно восклицал словами купчины в том же рассказе: «Передрались мы все как самые последние прохвосты, а выходим все, как младенцы невинные». На первый взгляд представляется непонятным, как может человек, не совсем лишенный здравого смысла, допускать, что в международном праве современного социализма существует статья, подобная вышеуказанной. Но дело объясняется тем, что в данном случае ответственность переносится с людей на производственные отношения. Виноват во всем капитализм, который, на высшей стадии своего развития, непременно становится империалистическим. Сам по себе этот довод ничего не объясняет. Он основан на той логической ошибке, которая в науке называется petitio principii, другими словами: он считает доказанным как раз то, что требуется доказать, т. е. что ответственность за каждую данную империалистическую войну в одинаковой мере падает на все участвующие в ней капиталистические страны. Но он успокаивает совесть интернационалистов, «не приемлющих войны», и потому нередко принимается без критики даже людьми, от природы весьма неглупыми.

Ленин никогда не был человеком сильной логики. Однако и он как будто подметил логическую несостоятельность этого довода. Это явствует из следующих строк его первого тезиса.

«В нашем отношении к войне, которая со стороны России и при новом правительстве Львова и К°, безусловно, остается грабительской империалистской войной, в силу капиталистического характера этого правительства, недопустимы ни малейшие уступки революционному оборончеству».

Вы видите: война является грабительской, империалистской войной со стороны России. А как обстоит дело со стороны Германии? Об этом у Ленина не сказано ничего. Но, если со стороны одного из двух, сталкивающихся между собою лиц, проявляется грабительское намерение, то весьма естественно предположить, что другое лицо рискует быть ограбленным. Выходит, что Германия подверглась опасности быть ограбленной Россией. А если это так, то русскому пролетариату нет никакой надобности деятельно участвовать в нынешней войне.

Признаюсь, логика Ленина нравится мне больше, нежели логика людей, в своих рассуждениях отправляющихся от убеждения в безответственности «участников совокупного мордобоя». Он не отказывается от рассмотрения вопроса об ответственности: из приведенных мною строк его неизбежно следует, что ответственность падает именно на Россию, со стороны которой проявились грабительские намерения? Однако его логичность есть именно логичность человека, ведущего свои рассуждения в том психическом состоянии, которое прекрасно характеризовал Поприщин своей пометой:

«Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое».

Кто же не знает, что война объявлена была не Россией — Германии, а наоборот: Германией — России? Правда, Бетман-Гольвег уверял, что Россия своей мобилизацией вынудила Германию объявить ей войну. Но неужели Ленин способен принять всерьез это утверждение германского канцлера, в свое время победоносно опровергнутое автором известной книги «j’accuse»? Допустить это совершенно невозможно. Дело вовсе не в том, известен или не известен Ленину тот или другой отдельный факт, знакомо или не знакомо ему то или другое утверждение или то или другое опровержение этого утверждения. Он рассуждает вне обстоятельств места и времени. Он оперирует единственно со своими отвлеченными формулами. И если формулы эти противоречат фактам, то тем хуже для фактов. Да и какое значение могут иметь факты там, где нет ни чисел, ни месяца, а существует лишь нечто совершенно фантастическое?

Ленин утверждает, что в виду несомненной добросовестности широких слоев массовых представителей революционного оборончества, не желающих никаких завоеваний, необходимо терпеливо разъяснять им их ошибку. Из этих его слов прежде всего следует, что масса русского населения желает защищать свою страну, т. е. стоит на нашей точке зрения, а не на точке зрения Ленина. Нам чрезвычайно приятно лишний раз убедиться в этом. Но пойдем дальше и спросим себя: какую же ошибку следует разъяснять массе, расположенной к защите своей страны?

По словам Ленина, мы должны «разъяснять неразрывную связь капитала с империалистской войной». Какого же капитала? Так как грабительские наклонности проявились именно «со стороны России», то следует думать, что нынешняя война падает на ответственность русского капитала.

Но этому выводу противоречит следующее соображение.

Политика новейшего империализма есть продукт стран, достигших наивысшей ступени капиталистического способа производства. Россия не принадлежит к числу таких стран. Мы все знаем, что, по известному выражению Маркса, ее трудящееся население страдает не только от капитализма, но также и от недостаточного развития капитализма. Стало быть, русский капитал никак не может выступить в роли наиболее видного и наиболее опасного для других народов представителя империалистической политики.

А если он не способен выступить в такой роли, то нелепо считать его главным виновником нынешнего международного столкновения. К тому же наша трудящаяся масса просто-напросто не поверит «беспристрастным» агитаторам, которые захотели бы «разъяснить» ей, что ответственности за войну следует искать преимущественно, если не исключительно, «со стороны России». Ленин как будто сам чувствует это. По крайней мере, он обнаруживает готовность ограничиться «разъяснением» того, что «кончить войну истинно демократическим, не насильническим, миром нельзя без свержения капитала».

Смысл этого ясен: сначала свержение капитала, а потом участие народа в защите страны. Совершенно так рассуждал Гюстав Эрвэ до своего внезапного превращения в прямолинейного фанатика национальной самозащиты. Марксизмом тут, разумеется, не пахнет, как вообще не пахнет им в рассуждениях людей, не считающихся с условиями времени и места. На Парижском Международном Социалистическом Конгрессе 1889 г., на этом первом съезде второго Интернационала, анархисты объявили изменой социализму выставленное нами, марксистами, требование восьмичасового рабочего дня. Они тоже говорили: сперва свержение капитала, а потом уже охрана труда. Я обидел бы современного читателя, если бы принялся «разъяснять» ему, что истина была не на стороне анархистов.

Ленин находит, что его изумительная и чисто анархическая формула прогресса должна широко пропагандироваться не только в трудящейся массе, но также и в действующей армии. Это понятно. Очень нередко именно самое уродливое дитя пользуется наиболее горячей любовью своих родителей. Но совершенно загадочно окончание первого тезиса Ленина. Оно состоит из одного только слова: «братанье». С кем братанье? По какому случаю братанье? Это остается покрытым мраком неизвестности. Но, принимая в соображение начало первого тезиса, можно построить на этот счет довольно вероятную гипотезу.

Так как нынешняя война до сих пор остается грабительской, империалистской войной «со стороны России», то всем нам, не одобряющим грабительства русским людям, — а также, конечно, и находящимся на фронте воинам нашим, — надо побрататься с немцами: простите, мол, нас, добрые тевтоны, в том, что мы своими грабительскими намерениями довели вас до объявления нам войны; до занятия значительной части нашей территории; до надменнозверского обращения с нашими пленными; до ограбления Бельгии и до превращения этой, когда-то цветущей страны, в одно сплошное озеро крови; до систематического разорения многих французских департаментов и так далее, и так далее. Наш грех!.. Наш великий грех!

Как только до немцев дойдет этот трогательный, покаянный плач, они расчувствуются в свою очередь, заплачут слезами радости, кинутся в наши объятия, и тогда начнется, как говаривал Фридрих Энгельс: «eine allgemeine liebensduselei» (всеобщее любовное лобызание).

Ну, разве же не очевидно, что, по крайней мере, первый тезис Ленина написан в том фантастическом мире, где нет ни чисел, ни месяцев, а есть только черт знает что такое?

Остальные тезисы Ленина

Маркс говорит в знаменитом предисловии к не менее знаменитой книге «Zur Kritik der Politischen Oekonomie» («К критике политической экономии»): «На известной ступени своего развития производительные силы общества вступают в противоречие с существующими в этом обществе отношениями производства, или, выражая то же самое юридическим языком, с отношениями собственности, внутри которых они развивались до сих пор. Из форм, содействовавших развитию производительных сил, эти отношения превращаются в препятствие для их развития. Тогда наступает эпоха социальной революции».

Это значит, что далеко не во всякое данное время возможен переход от одного способа производства к другому, высшему, например от капиталистического к социалистическому. Маркс прямо говорит далее в том же предисловии, что данный способ производства никак не может сойти с исторической сцены данной страны до тех пор, пока он не препятствует, а способствует развитию ее производительных сил.

Теперь спрашивается, как же обстоит дело с капитализмом в России? Имеем ли мы основание утверждать, что его песенка у нас спета, т. е. что он достиг той высшей ступени, на которой он уже не способствует развитию производительных сил страны, а наоборот, препятствует ему?

Выше я сказал, что Россия страдает не только оттого, что в ней есть капитализм, но также и оттого, что в ней недостаточно развит капиталистический способ производства. И этой неоспоримой истины никогда еще не оспаривал никто из русских людей, называющих себя марксистами. Если бы нужно было ее новое подтверждение, то его можно было бы почерпнуть из опыта нынешней войны, показавшей, как сильно рискует такое экономически отсталое государство, как Россия, сделаться предметом беспощадной эксплуатации со стороны такого экономически развитого государства, как Германия. Если это так, то совершенно ясно, что о социалистическом перевороте не могут говорить у нас люди, хоть немного усвоившие себе учение Маркса.

Самое важное разногласие между нами и народовольцами, — как известно восстававшими против марксизма, — заключалось в том, что, по их мнению, предстоявшая русская революция должна была соединить в себе как политический элемент, т. е. низвержение царизма, так и момент социальный, точнее социалистический, мы же, в противность им, доказывали, что это невозможно вследствие экономической отсталости России. Согласно нашему взгляду, завоевание политической свободы должно и могло явиться лишь одним из тех необходимых условий, которые подготовят социалистическую революцию, имеющую совершиться в более или менее отдаленном будущем.

Этого тоже не оспаривал до сих пор никто из русских марксистов. Не оспаривал этого, между прочим, и Ленин. Это общераспространенное между русскими марксистами убеждение до сих пор напоминает ему о себе время от времени. В его восьмом тезисе говорится:

«Не “введение” социализма, как наша непосредственная задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны С[овета] Р[абочих] Д[епутатов] за общественным производством и распределением продуктов».

Тут Ленин отдает дань своему прошлому русского марксиста. Но, отдавая эту дань одной рукой, он другой рукой старается взять ее назад. Конечно, иное дело введение социализма, а иное дело контроль. Однако спрашивается: что же собственно хочет контролировать Ленин? Ответ: общественное производство и распределение продуктов. Это, увы! — весьма неопределенный ответ. Контроль над производством и распределением продуктов, необходимый в социалистическом обществе, в известной и даже весьма значительной мере возможен также и при капитализме. Это опять-таки очень убедительно доказала нынешняя война. Но если восьмой тезис Ленина дает лишь неопределенный ответ на интересующий нас вопрос, то первый его тезис совсем недвусмысленно требует «полного разрыва на деле со всеми интересами капитала». Кто вполне разрывает на деле со всеми интересами капитала, тот совершает социалистическую революцию. Таким образом, заключающаяся в восьмом тезисе оговорка (не «введение» социализма, а контроль и прочее) представляет собою лишь слабую попытку нашего «коммуниста» успокоить свою марксистскую совесть. На деле он вполне разрывает со всеми, — основанными на теории Маркса, — предпосылками социалистической политики и со всем своим обозом и артиллерией переходит в лагерь анархистов, которые всегда неустанно призывали рабочих всех стран к совершению социалистической революции, никогда не справляясь о том, какую именно фазу экономического развития переживает та или иная отдельная страна.

Социалистическая политика, основанная на учении Маркса, имеет, конечно, свою логику. Если капитализм еще не достиг в данной стране той высшей своей ступени, на которой он делается препятствием для развития ее производительных сил, то нелепо звать рабочих, городских и сельских, и беднейшую часть крестьянства к его низвержению. Если нелепо звать только что названные мною элементы к низвержению капитализма, то не менее нелепо звать их к захвату политической власти. Кто-то из наших товарищей, оспаривавших тезисы Ленина в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов, напомнил ему глубоко истинные слова Энгельса о том, что для данного класса не может быть большего исторического несчастья, как захват власти в такую пору, когда его конечная цель остается недостижимой по непреодолимым объективным условиям. Ленина в его нынешнем анархическом настроении, разумеется, не может образумить подобное напоминание. Всех тех, которые возражали ему в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов, он оптом величал оппортунистами, поддавшимися влиянию буржуазии и проводящими ее влияние на пролетариат. Это опять язык анархиста. Если читатель даст себе труд перелистать старую книгу М.А. Бакунина «Государственность и Анархия», то он увидит, что отцу русского анархизма сам Маркс представляется оппортунистом, поддавшимся влиянию буржуазии и проводящим ее влияние на пролетариат. Да иначе и быть не могло. В анархизме тоже есть своя логика. Все тезисы Ленина вполне согласны с этой логикой. Весь вопрос в том, согласится ли русский пролетариат усвоить себе эту логику. Если бы он согласился усвоить ее себе, то пришлось бы признать бесплодными наши более чем тридцатилетние усилия по части пропаганды идей Маркса в России. Но я твердо уверен в том, что этого не будет, и что в призывах Ленина к братанью с немцами, к низвержению Временного Правительства, к захвату власти и так далее, и так далее, наши рабочие увидят именно то, что они представляют собою в действительности, т. е. безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту на Русской Земле.

Русский пролетариат и русская революционная армия не забудут, что если эта безумная и крайне вредная попытка не встретит немедленного энергичного и сурового отпора с их стороны, то она с корнем вырвет молодое и нежное дерево нашей политической свободы.

Единство. 1917,9-12 апреля. № 9-11.

Череванин (Липкин) Ф.А. ЧЕГО ДОБИВАЕТСЯ ЛЕНИН?

Революция не ждет. Для своей успешности она требует немедленной организации народных масс. «Как временные учреждения для укрепления завоеваний революции», Советы рабочих и солдатских депутатов — идеальные учреждения. Но они не выдерживают ни малейшей критики как постоянные учреждения. Солдатская масса заключает в себе все слои населения: тут и земледельческий батрак или представитель крестьянской бедноты и рядом — средне или сильно зажиточный крестьянин, тут и мелкий торговец или служащий и тут же — настоящий рабочий пролетарий.

Объединение солдат и рабочих — не классовая организация. Между тем объединения отдельных классов, пролетариев, крестьян, буржуазии необходимы для защиты интересов каждого из этих классов в отдельности.

Рядом с этим в стране должны быть органы, объединяющие все население для общей постоянной работы. Такими органами могут быть демократические городские думы и земства; таким органом для всей страны может быть демократически избранный парламент.

Но солдатская масса это не все население, и объединение ее с одним рабочим пролетариатом тоже не представляет собой всего населения. Все население правильно выражать свою волю через Советы рабочих и солдатских депутатов не может, и от лица населения Советы рабочих и солдатских депутатов могут говорить и действовать только до тех пор, пока население не сорганизуется и не найдет правильного выражения своей воли в Учредительном собрании.

Но вот пришел к нам Ленин и говорит, что Советы рабочих и солдатских депутатов — идеальная форма правительства. Нужно только к ним добавить еще батрацких и крестьянских депутатов. Демократическая парламентарная республика это — пройденная ступень. Будем образовывать республику Советов депутатов: «Выше и лучше такого типа правительства, как Советы рабочих, батрацких, крестьянских, солдатских депутатов, человечество не выработало и мы до сих пор не знаем» («Правда», № 28).

Тут сейчас же возникает целый ряд недоумений. Можно ли не крестьян, не батраков и не рабочих лишать голоса в определении судьбы страны? Может ли истинная демократия устранять какие-либо слои от участия в управлении страной?

Затем дальше. Ленин собирается свергать Временное правительство. Он прямо говорит: «…его надо свергнуть» (Там же). Как свергнуть? Добившись большинства в Советах. Советы депутатов должны стать единственной властью.

Но каким образом добиться большинства в Советах?

Необходимо организовать «коммунистическую партию», отвечает Ленин.

На кого она должна опереться?

На пролетариат и беднейшие слои крестьянства.

Но в Советах везде рядом с пролетариатом должны быть организованы не только беднейшие крестьяне, но и все крестьянство и, кроме крестьянства, еще солдатские массы. Среди всех этих организованных элементов пролетарии и беднейшие крестьяне будут в меньшинстве.

На чем же основаны надежды Ленина?

Почему он рассчитывает, что партия, опирающаяся даже на большинство пролетариев и беднейших крестьян, поведет за собой всю массу крестьян и солдат? Заставит их делать то, чего требуют интересы пролетариев? И главное: на чем основана надежда сделать это очень быстро, пока еще существует Временное правительство, чтобы успеть его свергнуть?

Но, может быть, под крестьянскими депутатами Ленин разумеет депутатов не от всего крестьянства, а только от его меньшинства, от батраков и близких к батракам беднейших крестьян? Это было бы последовательно. Раз от управления делами страны устранена вся буржуазия, вплоть до мелкой и мельчайшей (до всяких ремесленников и пр.), вся профессиональная интеллигенция, зачем допускать к управлению делами всю массу крестьянства? Не лучше ли право голоса оставить только за беднейшими крестьянами?

В чем же истинная позиция Ленина?

Ясно, во всяком случае, что возможны только два толкования этой позиции. Или дело идет о том, чтобы медленно, долгим процессом борьбы и пропаганды завоевывать для новой коммунистической партии сперва большинство среди пролетариата и беднейшего крестьянства, затем с помощью этого большинства завоевывать большинство в Советах рабочих, батрацких, крестьянских, солдатских депутатов и, добившись там большинства, приняться за свержение Временного правительства. Тогда гора родила мышь.

Тогда, очевидно, Ленину не придется свергать Временное правительство. Оно успеет исчезнуть само, пока Ленин совершит всю работу, необходимую для его свержения. На место его успеет стать Учредительное собрание, и даже Учредительное собрание успеет учредить парламентарную республику.

Волей-неволей Ленину со своей коммунистической партией придется перекочевывать из Советов рабочих депутатов в ненавистную ему теперь парламентарную республику.

Но, может быть, истинное понимание позиции Ленина нужно искать не столько в том, что он говорит, сколько в том, что он недоговаривает. В действительности, может быть, дело идет об установлении в стране диктатуры пролетариата и беднейшей части крестьянства, диктатуры, которую Ленин надеется провести в жизнь в атмосфере революционного угара, создавая в массе несбыточные надежды на скорое осуществление социализма.

Говоря словами поэта: «Есть речи, значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Значение речей Ленина, несомненно, «темно иль ничтожно», но в той темной путанице, которую он несет, революционная стихия, разгоряченная своими победами, воспринимает одно, только одно — близкую надежду на свержение власти капитала, на осуществление социализма. То, что может быть куплено только долгой медленной борьбой, начинает казаться под влиянием этих речей легко осуществимым, требующим только быстрого, стремительного натиска.

Только поэтому «темные и ничтожные» речи Ленина вызывают в малосознательной массе рабочих «волнение». А за Лениным идут его сторонники, которые уже прямо берут у Ленина только то, что способно «волновать» массу. И в итоге, как говорят многочисленные свидетельства, малосознательная масса понимает проповедь Ленина и особенно проповедь его последователей как призыв немедленно вводить социализм на заводах, сменяя администрацию, завладевая заводами, беря в свои руки управление ими.

Ленин, помимо своей воли, становится апостолом анархии.

Господства в Советах рабочих и солдатских депутатов он не достигнет. Но возбудить против Советов малосознательные слои рабочих, разжечь вражду в рядах революционной демократии, и дезорганизовать ее работу, он может, если вовремя ему не будет дан самый решительный отпор, если вовремя не будут разоблачены «темнота и ничтожество» его «волнующих» речей.

Рабочая газета. 1917, 11 апреля. № 28.

Каменев Л.Б. О ТЕЗИСАХ ЛЕНИНА

«Вне социализма нет спасения человечеству от войн, от голода, от гибели еще миллионов и миллионов людей», — так пишет тов. Ленин, защищая свои тезисы.

Верно ли это?

Для социалиста не существует тут ни малейшего сомнения. Это — абсолютная истина. Одна беда: эта абсолютная истина никуда не годится в качестве аргумента за ту или другую практическую политику сегодняшнего дня.

Что вне социализма нет спасения человечеству от войн и голода — это было верно всегда: при царизме, как и после свержения царизма. Мало того, эта истина принадлежит к разряду таких истин, которые сейчас же, сию минуту подпишут вам любые Шейдеманы, германские, английские, русские.

Для того чтобы строить марксистскую политику, мало этой истины: надобен еще учет исторической обстановки, надо взвесить соотношение сил и классов в данный момент, в данной стране, находящейся в таких-то и таких-то отношениях с другими странами. Этого нет ни в тезисах Ленина, ни в его статьях.

Его тезисы, великолепная программа… для первых шагов созданной революции в Англии, в Германии, во Франции, но не для законченной демократической революции в России. И это сказывается на тезисах Ленина тем, что в них нет ответа ни на один вопрос политической жизни России сегодняшнего дня.

Какова должна быть политика партии в вопросе о войне? Оборонцы говорят: надо защищать революцию на фронте. «Правда»: надо, сейчас же открыть широчайшую общенародную кампанию за всеобщий мир, тем самым облегчая пролетариату всех стран восстание против своих правительств.

Что говорят тезисы тов. Ленина?

Ничего. Ибо единственный по поводу войны конкретный совет Ленина — «обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять широким слоям неразрывную связь капитала с империалистской войной» — решительно ничего не разъясняет в вопросе о практической политике партии, претендующей на руководство революционными массами пролетариата и одетой в солдатские шинели беднейшей частью крестьянства.

Другой пример. Наше отношение к Временному правительству. Тов. Ленин отвечает: 1) «его надо свергнуть», 2) «его нельзя сейчас свергнуть», 3) «его вообще нельзя свергнуть обычным способом».

Верно.

Чтобы его «свергнуть», надо получить в стране большинство на свою сторону. А большинство масс, по мнению самого же тов. Ленина, характеризуются покуда «доверчиво-бессознательным отношением к правительству капиталистов».

Случайно ли это?

Нет!

Может ли это измениться с сегодня на завтра?

Нет!

Значит, нам предстоит более или менее длительный период изживания массами своего «доверчиво-бессознательного отношения к правительству капиталистов». (Заметим в скобках, что в других странах этот «период» тянется уже десятилетия и до сегодняшнего дня еще не кончился свержением буржуазных правительств.)

На этот период, именно ради того, «чтобы массы опытом избавились от своих ошибок», нужна в партии программа требований к этому правительству, нужно ли стать к нему в определенные отношения, если мы отказываемся звать наших сторонников к обреченным сегодня на неудачу попыткам немедленного его свержения? Так мы снова возвращаемся к вопросу об отношении партии к Временному правительству, который тов. Ленин благополучно обошел признанием, что его «свергнуть надо, но сейчас нельзя»¹⁴.

Почему же у тов. Ленина «не вышло» никакого ответа на самые животрепещущие вопросы масс? Потому, что у него есть один общий, все разрешающий ответ. Ответ этот гласит: социализм.

Если действительно мы в России уже закончили демократическую революцию и вступили — под давлением империалистической войны — на путь осуществления социализма, тогда поистине нелепо предъявлять к правительству какие-то требования, касающиеся приступа к миру, нелепо толковать об Учредительном Собрании, нелепо думать парламентской республике. Тов. Ленин поэтому, не желая изменять логике, обо всем этом, если и думает, то лишь с приставкою «не»: не требования к правительству, а разоблачение его, не парламентская республика, а Советы и т. д.

Что же надо делать?

«Надо делать решительные шаги к свержению капитала, — пишет и подчеркивает тов. Ленин. — Их надо делать умело и постепенно… Но эти шаги надо делать». Вот это ясно и определенно.

Но шаги к социализму, к свержению капитала могут сделать только рабочие. А они отдают себе отчет, что обстановка незавершенной демократической революции в самой отсталой стране Европы в момент, когда деревня еще не ликвидировала даже крепостничества, — что эта обстановка и этот момент отнюдь не соответствуют «решительным шагам к социализму».

В воскресных газетах опубликован документ первостепенной исторической важности. Это отчет конференции представителей заводов Артиллерийского ведомства. Конференция эта объединяет около ста тысяч рабочих самых крупных казенных заводов. Эта конференция должна была решить (на практике, не на словах) тот самый вопрос о «решительных шагах к свержению капитала», который разделяет нас с тов. Лениным. Вопрос этот перед 100 000 рабочих был поставлен жизнью, тем, что — как сообщает отчет:

«В разгар великой российской революции на некоторых заводах, напр. в Патронном и Сестрорецком оружейном заводах, администрация в панике разбежалась с заводов и не появлялась там в течение нескольких дней, так что фактически все управление заводами и производством очутилось в руках самих рабочих».

Что же решили рабочие?

До тех пор, пока не наступит момент полной социализации всего общественного хозяйства, государственного и частного, рабочие не берут на себя ответственность за техническую и административно-хозяйственную организацию производства и отказываются «от участия в организации производства».

Почему именно таково решение передовых рабочих Петрограда. Они объясняют это ясно:

«Создавшаяся еще при старом самодержавном режиме хозяйственная разруха сей экономической жизни, дезорганизация транспорта, а вследствие этого недостаток материалов для производства побудили рабочих снять с себя ответственности за техническую и хозяйственную организацию производства. Но зато все, что касается отношений между трудом и капиталом, всю защиту интересов труда перед заводской администрацией и контроль над ее деятельностью конференция рабочих приняла всецело на себя».

Итак, совершенно ясно: рабочие использовали великий социально-политический переворот для того, чтобы создать «конституционную фабрику», взяли под контроль всю деятельность администрации в ее отношениях к рабочим, но сознательно отклонили «решительные шаги к социализму» по частям.

Только самые отъявленные оппортунисты могут счесть «конституционную фабрику», т. е. полную демократизацию внутренних распорядков работы, за решительный шаг к социализму, или хотя бы за подход к социализму.

Отклоняя ответственность за организацию производства, рабочие прекрасно понимали, что социализм идет не через частичный захват фабрик и заводов, не через разрозненные коммуны, а через захват центрального аппарата государственно-экономической жизни, через переход в руки пролетариата как класса, управления банками, железными дорогами, продовольственного дела в государственном масштабе и т. д.

И в этом мы всецело с рабочей конференцией заводов Арт. Ведомства — против тов. Ленина.

Положение страны таково, что Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов неизбежно должны взять на себя решение целого ряда государственно-экономических вопросов. И в деле транспорта, и в деле продовольствия они должны вмешаться самым решительным образом, если они не хотят, чтобы революция не погибла в хаосе хозяйственной разрухи. Но смешивать эту работу С.Р. и С.Д. с «решительными шагами к свержению капитала» — непозволительно и с научной, и с тактической точки зрения.

Наша статья затянулась, и мы отлагаем подробный разбор «тезисов» тов. Ленина.

Заметим покуда одно. Тов. Ленин усиленно проповедует размежевание. Мы тоже за размежевание, но мы полагаем, что единственное размежевания в среде пролетариата исторически оправдано и практически необходимо. Это размежевание по линии интернационализма. Мы за сплочение всех интернационалистов, готовых вести решительную борьбу с революционным оборончеством.

Правда. 1917,12 апреля. № 30.

Сорокин П.А. СОЦИАЛИЗМ И СЕПАРАТНЫЙ МИР

Возможно ли добиваться сейчас отдельного мира с Германией? — вот вопрос, который стоит перед многими, и в особенности представителями социализма. Допустимо-ли, с точки зрения социалистической, заключение такого мира? Ставя этот вопрос, мы сразу же дадим на него ответ. Этот ответ гласит категорически: «Нет, невозможно и недопустимо!» Такой отдельный мир допустим еще с точки зрения узко национальной, но с точки зрения международного социализма он неприемлем.

Почему? Потому что, во-первых, социализм по своей природе «интернационален», т. е. для него важны интересы того или иного народа постольку, поскольку они находятся в согласии с интересами всего человечества. Идея общечеловечности — основная идея социализма. В силу этого для него на первом плане стоят не избавление одного народа от бедствия, а избавление от последнего всех народов. Война — зло. Уничтожение войны есть очередная задача социализма. Но это уничтожение войны социализм не может мыслить как избавление от нее только одного или нескольких народов, а может мыслить лишь, как уничтожение войны вообще, как избавление от всех народов, вовлеченных в это бедствие. В силу этого, какие бы выгоды не сулил для России, для Германии или для любой из воюющих стран сепаратный мир, он для социалиста неприемлем, ибо он означал бы забвение международных интересов социализма и замену последних интересами узконациональными или государственными.

В самом деле, допустим, что сепаратный мир вывел бы Россию из числа воюющих государств. Что из этого получится? Прекращается ли этим бойня? Нет. Избавляются ли от бедствий войны Германия, Англия, Франция и т. д.? Нет. Устанавливается ли при таких условиях единение трудового народа России, Англии, Франции и т. д.? Нет. Напротив, отношения между ними по необходимости становятся враждебными. Раз социализму важны интересы всего человечества — и раз такой выход не спасает от войны все государства, — он не может быть принят социализмом. Но мало того. Сомнительно, чтобы сепаратный мир мог избавить и Россию от войны. Не будет большой фантазией, если мы предположим, что отдельный мир России с Германией повлечет за собой объявление Англией, Францией и друг[ими] государствами войны России. Такого рода возможность весьма вероятна, ибо сепаратный мир России с Германией означал бы измену и вызов союзникам, и этот вызов они едва ли оставили бы без ответа. Выходит, таким образом, что отдельный мир не согласен с заветами социализма, не спасает человечество от войны, ведет к розни и вражде демократий России и союзных стран и, наконец, не выводит из области войны даже Россию. Короче, он дает одни минусы и никаких плюсов.

Вот почему самая идея сепаратного мира противоречит основному завету социализма и потому для него неприемлема. Мы хотим уничтожения войны вообще, а не уничтожения войны для той или другой страны.

Таков главный довод, показывающий недопустимость всяких сепаратных мирных договоров с точки зрения социализма. Серьезным заблуждением являются голоса тех социалистов, которые выкидывают лозунги сепаратного мира. Помимо указанного довода, есть немало и других оснований, приводящих к тому же выводу.

Социализм справедлив и морален. Для него заветы нравственности также святы, как и для развитого общечеловеческого морального сознания. А последнее гласит: «Нельзя вероломно извлекать выгоду за счет чужой беды. Нельзя спасать себя ценой гибели другого». Чем же иным, как не таким спасением себя за чужой счет, является предлагаемый сепаратный мир? Разве не обозначает он избавления России от бедствий войны за счет Англии, Франции и др. государств? Разве не обрушится Германия на союзные государства двойной тяжестью, если мы заключим такой мир? «Националист» может сказать на это: «А какое мне дело до Франции и Англии, мне важна только Россия!» Так может сказать националист, но «интернационалист» и «социалист» так сказать не могут. Для последних одинаково близки интересы всех государств, а не только России. Вот почему сепаратный мир и по указанному основанию невозможен. Если бы услышали мы голоса союзных социалистов, требующих сепаратного мира Франции и Англии с Германией, наше мнение было бы одно; мы бы сказали: «Какое забвение интересов социализма! Какая недопустимая купля своих выгод за счет России!» Так оценили бы мы подобные попытки. Отчего же забывают об этом наши сторонники мира? Где их логика? Почему забыли они заветы социализма? Почему мы не слышали от западных социалистов Франции и Англии требования сепаратного мира? Между тем Германия куда охотнее пошла бы на сепаратный мир с нашими союзниками, чем с нами. Наши союзники теперь, после присоединения Америки, и без нас в состоянии бороться с Германией. Мы же без союзников погибли бы. Заключив с ними мир, Германия без особого труда справилась бы с Россией. И западноевроп. социалисты прекрасно понимают это, как прекрасно понимают и задачи социализма. Потому-то они и молчат о сепаратном мире. Социализм хочет скорейшего мира, но не сепаратного, а всеобщего, избавляющего не отдельные страны, а все человечество от войны. Это относится одинаково как к враждебным нам, так и к союзным государствам.

Не приводя других резонов, скажем просто: сепаратный мир и социализм несовместимы.

Что же отсюда следует? Один вывод: нужно добиваться общего, а не сепаратного мира. Но опять-таки общего мира не какого угодно, а лишь такого, который совместим не требованиями того же социализма. Если будет заключен, напр[имер], общий мир на условиях разгрома Германии или России, такой мир неприемлем для нас, социалистов. Неприемлем потому, что допускает порабощение одной народности другими. Борьба же против всякого угнетения — классового, сословного, национального, религиозного и т. п. — также один из основных социалистических заветов. Поэтому всякий общий мир, основанный на порабощении какой-либо одной нации или государства, несовместим с социализмом. Его требование гласит: мир общий, а не сепаратный, общий, но не какой угодно, а представляющий отрицание всякого порабощения любого из воюющих государств.

Какой же мир является отрицанием идеи угнетения? Ответ уже дан. Он гласит: мир без завоеваний и без насильственных приобретений и с той, и с другой стороны.

Вот тот мир, которого может и должен добиваться социалист. Всякий иной мир несовместим с задачами последнего. Всякий иной мир является отрицанием, а не утверждением социализма. Какими бы громкими лозунгами ни прикрывались и ревнители «какого угодно, но лишь бы скорейшего мира», им не замазать противоречия их требований и заветов социализма.

Земля и воля. Пг., 1917, 13 апреля. № 16. С. 1.

Петрищев А.Б. СОЛДАТСКАЯ ВОЛЬНИЦА

— Едете? Не поздравляю вас… На своих боках узнаете, что есть солдатская вольница… Какой билет ни возьмите, — будьте покойны: на вашем месте в купе расположатся солдаты, а вы со своими вещами будете стоять, — хорошо, если в коридоре, а то и на вагонной площадке… Знаете, какой случай был в М-леве? Начальник станции прямо сказал: вагоны I и II класса заняты солдатами, билетов продать не могу… Пассажиры послали к солдатам в вагоны депутацию. Солдаты выслушали просьбу, обсудили и постановили: отказаться от некоторого комфорта, мало-мало потесниться и разрешить к продаже из станционной кассы 10 билетов I класса и 10 билетов II класса.

Так говорил мне знакомый, и притом довольно левый, накануне моего отъезда из Москвы. И не он один говорил. Легенд, слухов, разговоров о солдатской вольнице идет немало. Но если бы даже они были вполне верны, к ним требовались бы существенные оговорки и поправки. «Солдатская вольница» началась задолго до революции и переворота, но за все время нынешней мировой войны не проявлялась в таких буйных формах, как в 1904 г. и первой половине 1905 г., во время войны русско-японской. Тогда целые города, — напр., Смоленск, — попадали под власть пьяной солдатской толпы, от которой прятались и гражданские, и военные власти. Теперь мы, слава Богу, ничего подобного тогдашним буйствам не видели и не слышали.

В нынешнюю войну, до переворота, было другое. Царская военная организация не обладала способностью удержать в порядке многомиллионную массу призванных. Мало того: в самой основе этой организации было много пороков, вносящих разложение и расстройство. Одних она бестолково перебрасывала с места на место; других как бы забывала, оставляя на долгие недели и даже месяцы без дела и без приюта; третьих сталкивала с оскорбляющей человеческое достоинство грубостью или обрекала на позорные наказания; четвертых, оторванных от своей семьи и от своего дела ради защиты государства, заставляла быть на побегушках у совершенно посторонних воинскому делу дам и девиц… И рядом с настоящим солдатом появился во множестве солдат бродячий, если не прямо беглый, то солдат без документов или с сомнительным документом.

Еще до переворота произошло любопытное изменение в судьбе беглых солдат. Пока, например, возле того или иного села появлялся один беглый солдат, — он считал нужным скрываться. Но когда их набиралось до десятка, они приходили в свои дома и жили открыто. Население, враждебно настроенное ко всему, что исходит от царя или царского правительства, относилось к этому терпимо. А полиция не смела вмешиваться, ибо понимала, что беглый сумеет отомстить.

На железнодорожных станциях замечалось то же самое. Единичные солдаты без документов просто смешивались с солдатами, имеющими документы, и пока в общей сложности набиралось немного, 5,10,15 человек, внешние признаки дисциплины были налицо. Но лишь только составлялась толпа в 70, 100,150 человек, — исчезали даже внешние признаки дисциплины. Серая толпа брала штурмом вагоны III класса, а жандармы, кондуктора, коменданты, иные станционные чины и власти либо прятались, либо делали вид, что ничего не замечают. Солдатская вольница завладевала вагонами III класса. И мне не раз приходилось быть свидетелем, как она демонстративно отказывалась пользоваться прицепляемыми для нее к пассажирским поездам теплушками.

Но третьеклассными вагонами напор вольницы по мере ее роста ограничиться не мог. За последние два месяца перед переворотом почти ни одна из моих личных, довольно частых поездок не обходилась без того, чтобы в коридорах, порою и уборных, вагонов II и I класса не было солдат. Мимо них молча и осторожно проходила поездная прислуга с контролем во главе. Никто не спрашивал у них проездных документов и билетов. Молчаливой тактики держались и офицеры. В последнюю мою предреволюционную поездку из Москвы в Брянск, 20-го или 21-го февраля, я заметил, что солдатская вольница обнаруживает намерение располагаться в купе I класса.

— Как по-вашему, чем это кончится? — спросил я у случайного попутчика, военного врача.

— Тем же, чем во время маньчжурской кампании, — ответил он. — Солдаты переселятся в классные вагоны, а генералов и офицеров выгонят в теплушки. Тогда это случилось при эвакуации, после мира. А теперь, кажется, будет раньше мира, — весной, должно быть, начнется… А уж к лету непременно…

Так было, повторяю, до переворота. И какова бы ни была солдатская вольница теперь, ее, очевидно, нельзя относить всецело за счет революции. Революция внесла лишь кое-какие осложнения. Из тыловых частей некоторая доля солдат, по-видимому, двинулась самовольно по домам, — временно перешла, так сказать, в беглое состояние. А среди прежних беглецов, наоборот, возникло патриотическое воодушевление, и по крайней мере часть их двинулась на места службы или просто по направлению к фронту. К этому присоединились пасхальные отпуска. И вышла экстренная перегрузка железных дорог солдатами и притом во время сокращенного пассажирского движения.

Уже по дороге к вокзалу я не сомневался, что увижу исключительную перегрузку. Было лишь любопытно не только увидеть, но и испытать, какова стала солдатская вольница, — такая же, как и до переворота, или иная. Загрузка оказалась действительно огромная, — все забито солдатами, много их и в зале для первоклассных пассажиров. Но особенной «вольности» не видно. Кое-где группы — солдаты вместе с офицерами — расположились кто на полу, кто на чемоданах и узлах, пьют чай, разговаривают, смеются. Не видано у нас в России, чтобы офицеры с солдатами были так запросто, по-товарищески.

Ново. Непривычно. Но это — воля, а не вольница, свобода и равенство, а не своевольство.

Подают вечерние поезда, — четверто-классный, почтовый, потом скорый. «Вольных» пассажиров не пускают, — «пожалуйте билет», а билетов еще не выдают. Солдаты прут, — их не задерживают. Они быстро наполняют вагоны, — вон уж и на крыши полезли. Мы, «вольные» пассажиры, смотрим на это, ждем билетов, и совершенно не знаем, где же нам поместиться с билетами. Это неприятно. По-видимому, новые власти плоховато распоряжаются или не имеют возможности распоряжаться лучше. Но опять-таки нет основания относить происходящее за счет солдатской вольницы.

На вокзале встретился со знакомым купцом. Хотели вместе ехать. Но он достал спальное место в скором поезде, мне попался лишь билет на поезд почтовый. Ехали врозь и снова встретились уже в провинции. Спрашиваю, какова была для него поездка. Отвечает: спальные места были заняты солдатами, пассажиры с плацкартами стояли в коридорах. Впрочем, солдаты установили «дежурство»: один по одному выходили из купе в коридор и предлагали «вольным» пассажирам:

— Идите посидеть, а мы постоим. А потом уж вы, Граждане, нас пустите посидеть, а сами постойте… Так и будем, значит, меняться…

В вагоне первого класса почтового поезда, где мне пришлось ехать, «порядок» был другой. Здесь «вольных» пассажиров набралось не менее 80-ти, солдат — человек 20. До переворота в вагонах распоряжалась офицерская вольница: она забирала себе купе, ехала с комфортом, а штатских пассажиров, случалось, попросту выгоняли. Теперь за водворение порядка взялись какой-то солдат с большим красным бантом на груди и еврей-купец, направляющийся из Москвы в Волынскую губернию. Прежде всего они потребовали, чтобы в каждое четырехместное купе было допущено не менее 12-ти пассажиров (по 4 на диван, и по 2 на верхние полки). Затем реквизировали каморку проводника, — его попросту выгнали, а в каморке разместили трех раненых, выписанных из лазарета. Офицеров попросили переселиться в специальный офицерский вагон II класса. В результате оказалось: все купе были предоставлены «вольным» пассажирам, солдаты разместились в коридоре и на площадках; тут же поместились и те «вольные» пассажиры, которым места в купе не хватило. Оба распорядителя о себе демонстративно не заботились: солдат с красным бантом лег где-то на полу, а еврей-купец провел ночь в коридоре рядом со мною, сидя на своем чемоданчике.

— Если бы по-прежнему, столько народу не вместилось бы, — заметил я ему.

— О чем и я говорю, — живо ответил он. — Без свободы тут надо было 3 вагона, 4 вагона. Ну, а при свободе одного вагона достаточно… Ничего, что тесно. Ведь мы же все-таки едем…

До переворота около солдатской вольницы ходили молча и боязливо. Теперь с «земляками», изрядно теснившими нас, «вольных» пассажиров, вышел разговор начистоту. Им без особенного стеснения заявили, что «надо потише»:

— Мы заплатили деньги, сколько следует по тарифу, а вы забрались сюда зайцами, без билетов, — значит, должны понимать…

«Земляки» стали было отвечать запальчиво, агрессивно.

Но их быстро урезонил какой-то еврей:

— Это в Москве, — заявил он, — еще не умеют распорядиться. А я вот ехал из Вологды. Там, на Северной дороге, — порядок. К каждому поезду выходят патруль и милиция. Они и направляют: солдат — в свое место, вольных — в свое… Какой у кого билет, тот туда и садись…

— У вас денег много, — так вам можно на скором ехать, а нам взять негде, — так мы на «Максиме Горьком» тащись? — возражали земляки.

— Это же не мы распоряжаемся, — ответил еврей. — Патрули посылаются советом солдатских депутатов. Милиция — от народной власти… Что же вы не хотите и народную власть признавать? Какой же тогда может быть порядок?

Против этого аргумента у земляков не нашлось возражений. Они согласились, что без власти нельзя и порядок должен быть. На этом и кончился разговор. Через день я узнал из газет… что порядок, о котором говорил пассажир-еврей в вагоне, применен в Киеве: за посадкой в вагоны наблюдают патрули и милиционеры, и каждый беспрекословно садится там, где ему следует по железнодорожным правилам.

Прошло несколько дней. Перед одним из митингов, на которых я выступал в качестве докладчика, знакомый инженер предупредил меня, что солдаты решили явиться в двойном комплекте, так как услышали, будто группа большевиков, недовольная моим критическим отношением к ее лозунгам, замышляет устроить маленький беспорядок. А самое намерение солдат не допустить какого бы то ни было беспорядка послужило лишь поводом для некоторого обмена мнений между мною и инженером.

Еще осенью мы говорили с ним, какие ужасы ждут Россию после мира. Армия не станет ждать планомерной и по необходимости медлительной эвакуации. Она захочет поскорее домой, ринется на поезда. Начальство по обыкновению спрячется. И по крайней мере весь ближайший тыл будет залит голодной солдатской вольницей. Она будет требовать хлеба, а тыловым жителям самим нечего есть. Нам с инженером казались неизбежными катастрофические возможности.

— Ну, а теперь, что, по-вашему, после мира будет? — спросил я.

— Теперь, — засмеялся он. — Совет солдатских депутатов вышлет патрули, и все останутся на месте и будет терпеливо ждать очереди… Знаете, ведь наши солдаты изумительные государственники. Идея порядка для них прямо-таки священна. Но они презирали и ненавидели старую власть. Новую, свою власть они чтут. И новая власть не спрячется. У нее руки подлиннее, чем у старой. Слава Богу, кончается солдатская вольница… Не случись переворота, — натворила бы она бед. Но теперь ей уж недолго гулять. Кончается она…

Кончается ли? Ответ на это зависит от новой власти, а главным образом от самого народа. Раньше, до переворота, народ ничего не мог поделать, был обречен на пассивное, страдательное состояние. Теперь он может, и, думается, сумеет прекратить солдатскую вольницу?

Русские ведомости. 1917. 13 апреля. № 81.

Веселовский Б.Б. ГОРОДСКАЯ РЕФОРМА

Одной из неотложнейших задач настоящего момента является, бесспорно, организация новой, народной власти на местах. Каждый день промедления усиливает дезорганизацию; необходимо иметь организованную власть, — власть вполне демократическую, которая пользовалась бы полным доверием населения; и только тогда будет задержано развитие на местах дезорганизующих начал. Организация самоуправления на местах наряду с созданием на правильных началах народной милиции предотвратит распыление революции.

Сейчас на местах, часто с благими побуждениями, стремятся немедля, всякий на свой образец, создать и реформировать существующие органы самоуправления. Местами это происходит гладко, местами же наблюдаются отнюдь не нормальные условия, а порой даже весьма странные. Такой разброд, по существу, опасен, и с ним надо поскорее покончить. Правительство спешно работает над проектами местного самоуправления и управления, и на днях, наконец, увидит свет проект правил о производстве выборов гласных городских дум и об участковых городских управлениях.

Сущность этого проекта такова:

Выборы в городские и участковые думы — всеобщие, прямые, равные и тайные, без различия пола, вероисповедания и национальности. Возрастной ценз предполагается установить в 21 год, так как этот возраст, по общим гражданским законам, определяет налицо правоспособность лица. Понижение ценза создаст такое положение: лицо, не имеющее права свободно располагать своим имуществом (оно состоит под попечительством до 21 года), призывается к управлению общественным хозяйством. Тогда ведь можно понизить и до 18-ти лет и менее.

Далее проект предусматривает ценз самого краткого проживания в данном месте (это необходимо для составления списков) и ценз оседлости, так что лицо, имеющее, например, квартиру или какое-либо определенное занятие в городе, но случайно выбывшее из города при составлении избирательных списков, не лишается права принять участие в выборах.

Лица, состоящие на военной службе, делятся на две категории: 1) если они служат в месте своего постоянного жительства, они участвуют в выборах на общих основаниях, и 2) если они служат (на фронте, где-либо в гарнизоне и т. д.) не в месте постоянного проживания, они выдают доверенность на участие в выборах по месту своего постоянного жительства.

И ничего другого предложить, конечно, нельзя. В местных выборах необходима и связь с местностью органическая. Во многих местах население оказалось бы совершенно отодвинутым на задний план, и в гласные были бы избраны солдаты гарнизона, которые могут быть завтра передвинуты в другое место, и город останется без гласных, но… с займами и налогами, установленными ушедшими воинскими частями.

В государственных выборах, — повторяем, — иное: там голосует гражданин с т р а н ы, в местных выборах — гражданин данной местности.

По проекту, пассивный ценз, право быть избранным, шире активного, — можно выбирать в гласные и иногородних.

Проект предусматривает: 1) обязательное составление избирательных списков (иначе возможны всяческие злоупотребления, и вместе с тем права избирателей будут не ограждены) и 2) голосование во всех городах по твердым, заранее заявленным спискам, по пропорциональной системе (очень простой). Это даст возможность попасть в городские и участковые думы гласным разных течений, сгладить нежелательные обострения, что так важно именно теперь.

Выборы предполагается закончить в течение 45-60-ти дней; это представляется при всеобщем голосовании пулеметной быстротой, но, по-видимому, местами питают надежду сделать выборы скорее, без списков. Это было бы огромной ошибкой, а для Петрограда, например, даже непоправимой политической ошибкой.

Число гласных, по проекту, — от 90 до 162, по количеству населения города.

Выборы в участковые городские думы проектируются на тех же началах, что и в городские. Это даст возможность осуществить их ныне же очень просто. При этом участковые думы намечаются для городов с населением не менее 100 тыс. жителей факультативно, по постановлению городской думы.

По поводу районных дум в городах в широких слоях царят довольно сбивчивые представления. Многие полагают, что такие думы станут если и не над центральной городской думой, то, во всяком случае, рядом с ней. Но это свидетельствует о полном непонимании городских, муниципальных задач. Город один, и такие предприятия, как водопровод, трамвай, канализация, технически сложные, требуют централизации. Районные думы могут быть лишь вспомогательными органами, без права обложения.

Вот в общих чертах правительственный проект городской реформы, построенный на таком демократическом фундаменте, какого мы не имеем нигде за границей. Надо здраво и спокойно поглядеть на факты. Такие широкие права налагают на граждан и громадную ответственность. Можно, конечно, спорить о деталях, но не следует упускать из-за деревьев леса. Правительство честно и достойно выполняет свои обещания, давая такой проект столь важной городской реформы, но это не подарок русским гражданам, а тяжелый крест: кому многое дано, с того многое и спросится.

Русское слово. 1917, 14 апреля. № 82.

ГОРОДСКАЯ РЕФОРМА

Постановление Временного Правительства об устройстве городского самоуправления, изданное 16 апреля, является первым крупным организованным актом новой власти, одним из устоев постройки местной жизни на новых началах.

Знакомство с принципами, положенными в основание нового закона самоуправления, должно убедить всех граждан, к каким бы партиям они ни принадлежали, что Временное Правительство смело и не оглядываясь назад идет по пути, предопределенному демократическим характером русской революции.

Закон об устройстве городского самоуправления воплощает в себе наиболее демократические принципы избирательного права в формах, которые составляют только предмет мечтаний даже в наиболее свободных в политическом отношении государствах.

Правом непосредственного участия в городских выборах пользуются все русские граждане обоего пола; предоставление активного и пассивного избирательного права женщинам и военным представляет собою такую особенность, которая имеется только в весьма немногих государствах. Возраст определен в 20 лет, — опять-таки способ увеличения числа избирателей, мало где встречаемый. Имущественный ценз совершенно отменен. Всякого рода ограничения сведены к минимуму; даже ценз оседлости, т. е. требование, чтобы избиратель жил хотя бы некоторое время в городе, где он участвует в выборах, — и этот ценз сформулирован в законе лишь общим указанием, что избиратель проживает в данном городе. Закон далее воспринял систему, которая считается наиболее совершенной для выявления воли всего населения, именно систему пропорциональных выборов, при которой количество мандатов в точности определяется количеством поданных голосов, причем партии меньшинства получают соответствующее представительство. Начало пропорциональности выборов требует от избирателей голосования не за того или иного кандидата, а за определенный список кандидатов, представляющих ту или иную партию или общественную группу. Эта система списков проведена в новом законе в форме, считающейся наиболее демократической.

Возможность злоупотреблений в новом законе пресекается публичностью всех процедур по выборам и широкой постановкой права жалобы в судебные учреждения. Наконец, закон установил требование, чтобы выборы производились в один из воскресных или праздничных дней для того, чтобы граждане, занятые трудом, могли свободно осуществить свое право.

Уже указанных черт достаточно для того, чтобы охарактеризовать дух и цели первого учредительного акта Временного правительства. Новая власть не только отказалась от какой бы то ни было связи с прежним законодательством, нормировавшим местную жизнь, но она пошла гораздо дальше, чем идут наиболее демократические правительства Западной Европы. Специалисты по муниципальному праву, вероятно, будут подвергать новый акт критике именно с точки зрения его слишком большой приверженности к новым, не всегда еще даже испытанным и в культурных странах принципам; осторожные политики найдут, вероятно, опять много возражений и против понижения возрастного ценза, против отмены ценза оседлости и т. д. и т. д. Но в новом акте сказался дух революции, который состоит прежде всего в доверии к народу, в убеждении, что государственная стихия, заключающаяся в народных массах, проявит свое чудесное действие. Ведь до сих пор народ всегда оказывался достойным наиболее совершенных приемов управления. Разве в 60-х годах не считалось безумной смелостью призвать в качестве судей совести присяжных заседателей — вчерашних рабов, а между тем эти вчерашние крепостные блестяще выполнили свою задачу и доказали, как правы были смелые новаторы. Временное Правительство в своем законе идет по этому пути. В своем акте о самоуправлении оно воплотило все лучшее, до чего дошла демократическая политическая мысль.

Мы верим, что эта смелая реформа увенчается успехом, что народ оправдает веру в него на этот раз. Необходимо только, чтобы все, кто действительно желает упрочения нового строя, сделали все для правильной организации выборов, для правильного устройства городского самоуправления, которое явится одним из устоев новой России, если оно удовлетворит все группы городского населения.

Вот в этом направлении должна идти работа всех организованных групп городского населения, партий, обществ и союзов. Закон открывает широкую возможность легального строительства местной жизни, этим исключается теперь всякая необходимость каких-либо захватных действий, какого-либо присвоения власти одной партией или одной группой населения. В этом морально-общественное значение нового акта, который должен положить конец разрозненной случайно организации местного управления, неизбежной в первые дни революции.

Мы надеемся, что именно так новый закон будет воспринят всеми партиями. Ведь даже наиболее левые политические группы должны будут признать, что этот акт «буржуазного» Временного Правительства дает русской городской демократии муниципальное право, по своей широте и правам нигде еще не превзойденное…

Речь. 1917, 17 апреля. № 89.

Чернов В.М. ДО ПОЛНОЙ ПОБЕДЫ!

«До полной победы!» — подсказывают нам лозунг английские и французские гости-социалисты, представленные в правительствах стран согласия.

«До полной победы!» — настаивают они, указывая, что, после падения ненавистного всему миру царизма, Гогенцоллерны и Габсбурги — вот кто главный оплот реакции в Европе, вот кому необходимо нанести поражение.

Да, мы тоже хотим поражения Гогенцоллернам и Габсбургам. Но у нас, сравнительно с некоторыми из наших заграничных товарищей по социализму, разные методы наносить поражения.

Они ради военного поражения Гогенцоллернов и Габсбургов шли заодно с русским царизмом и потому не только «менажировали» его в своей прессе, но и допускали, чтобы, напр., Гюстав Эрве в своей «Guerre Sociale» печатал статьи под заглавием: «Vive le tzar!» — «Да здравствует царь!».

Конечно, как социалисты они прекрасно понимали, что к украшению им этот союз не служит, но будь на месте царя хан Батый с ордой — они делали бы ему глазки, а представитель социалистов в министерстве ездил бы пожимать ему руки. Ибо тогда, при царе, русские войска для них имели лишь служебное значение — они должны были притягивать к себе определенную массу немецких вооруженных сил и тем облегчать французский фронт. И если бы вместо русских войск стояли просто полчища обученных для войны горилл, стратегическое положение не менее давило бы на их политику, определяемую лозунгами: все — для войны, все — для победы!

Военных побед при этом одержано было не очень много, зато моральных уронов и поражений пришлось потерпеть весьма много.

Поражение Гогенцоллернов и Габсбургов… Если мы спросим себя, когда и где было им нанесено за это время самое сильное поражение, то ответ будет очень ясен: это поражение было нанесено не под Варшавой, не под Лембергом и не на полях Восточной Пруссии, — а это поражение было им нанесено… под Петроградом! Это поражение было им нанесено в уличных боях революционной недели!

Да, слеп тот, кто не видит, что в этих боях удар был нанесен не только Николаю, а и Вильгельму.

В Германии, где Вильгельм и Гинденбург под своими знаменами могли удерживать немецких пролетариев ссылками на то, что на востоке Германия ведет освободительную борьбу против худшей из мировых деспотий, где менее приглядно выглядевшая борьба против войск французской республики на территории этой республики могла скрашиваться ссылкой на то, что «республика, проституировавшая себя царизму, есть республика только по имени», — в Германии сразу рухнули все эти раззолоченные ширмы, и во всей наготе предстала грязная действительность. Германия Вильгельма сразу оказалась главным оплотом абсолютизма в Европе, и сражаться под знаменами Гинденбурга сразу стало означать — бороться за этот оплот абсолютизма…

Это ли не удар? Это ли не поражение?

Вторым поражением, вторым ударом Гогенцоллерну и Габсбургу было обращение ко всему цивилизованному миру Совета рабочих и крестьянских депутатов. Это было дальнейшее развитие наступления русской революции на позиции германского и австрийского абсолютизма, ибо русская революция поистине не обороняется только, а наступает. Ее наступление заставляет вырасти перед Габсбургами и Гогенцоллернами целый новый фронт: фронт внутренний, фронт гражданской войны. Оно приводит к вмешательству в войну против Габсбургов и Гогенцоллернов новой силы: их былых союзников внутри страны, рабочей демократии центральных империй.

И уже готовится третье поражение главного оплота абсолютизма в Европе. Временное правительство, прислушиваясь к голосу народной и общественной совести, перед лицом страны уже должно было торжественно отречься от всяких захватных стремлений — этого грязного наследия, перешедшего нам в секретных договорных актах, заключенных царем с его союзниками. Завтра, прислушиваясь к тому же властному голосу народной и общественной совести, оно почувствует себя вынужденным формально довести об этом до сведения союзников и пригласить их высказаться по существу принципов, положенных в основу такого заявления. А послезавтра эти союзники под давлением такого мирового события, как русская революция, под давлением примера, поданного заявлением России, под давлением, наконец, собственной демократии, чья революционная совесть чей полузаснувший революционный дух просыпается, разбуженный зовом с Востока, — также вынуждены будут присоединиться к провозглашенной нами и поддержанной Америкой формуле. Думать иначе — значит совершенно извериться в трудовой демократии Европы. Она могла под ураганом войны растеряться и потерять путь, но должно же произойти ее морально-политическое возрождение, должна же она появиться снова как самостоятельная сила, а не как пристяжная лошадь в колеснице военной диктатуры, на политической арене. Ибо если не теперь, то когда же? И если не она, то кто же?

Но этот новый шаг на пути освобождения от стяжательных и корыстных стремлений в этой войне поставит и в центральной Европе ребром проклятый вопрос о целях войны и условиях мира. Исчезнет возможность твердить избитые, вульгарные, плоские и фальшивые слова об «обороне». Придется или отвлечься от всего того, что заставляло гордо биться сердца юнкеров, буржуазных империалистов и служителей «блеска и престижа династии», или же стать поперек дороги раскованным стремлениям демократии, поперек дороги жажде справедливого мира, с силой элементарной стихии, пробуждающейся в истощенной голодом, исстрадавшейся под трауром стране. Ибо прямое и публичное заявление всех союзников о полном, безоговорочном, честном отказе от завоевательных целей — но только оно одно — как рукой снимет все кошмарные видения, которые и в Германии, как и повсюду, обуяли воображение народных масс, поразили его паникой и вылились в крике — у одних фальшивом, у большинства же болезненно-искреннем: «Отечество в опасности!»

Рассеять эти кошмары — значит нанести смертельный удар всей внутренней политике коронованных владык центральной Европы. И подготовить этот удар суждено революционной России.

Ее призвание, великое историческое призвание — наносить тронам поражение за поражением, одерживать над ними победу за победой, одерживать своим, особым путем, тем путем, который дает ей союзников внутри тех самых стран, чьи троны она уже колеблет.

Первое мая этого года — первый смотр этих союзников, первый смотр их боевым силам! Они будут расти и пойдут вместе с революционной Россией до полной победы!

Дело народа. 1917, 18 апреля. № 27. С. 1.

Карташев А.В. СИНОД И ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

3-го минувшего марта у нас произошла государственно-правовая катастрофа. Вместе с отречением последнего Михаила Романова от царства пали на мгновение и все высшие правительственные установления, созданные волеизъявлением монаршей власти. Где Государственный совет? Его нет и, конечно, не будет. Где Государственная дума? Она не упразднена, но не может и действовать на старом основании. Сенат? Сенат вместе с министерствами действует, но реорганизуется и приспособляется к новому строю. Кто вправе все это делать? Единственно только одно временное правительство, родившееся в грозе и буре революции из недр Государственной думы. Лишь тайные поклонники павшего монархизма пытаются утверждать, что верховная власть в государстве временного правительства чем-то, будто бы, меньше бывшей царской власти. Это праздный вздох огорченного сердца, а не голос трезвой государственной мысли. На самом деле выпавшая из ослабевших рук царей власть вся целиком подобрана и поднята на свои плечи признанным всей Россией и всем миром нашим временным правительством. Другой высшей санкции внутри государства сейчас не существует. Временное правительство, как правомочный наследник бывшей власти, совершенно законно признает или упраздняет государственные учреждения, вызванные к бытию царской юрисдикцией, руководясь при этом только соображениями государственной целесообразности.

Самоочевидны выводы, вытекающие из данного положения в применении к Синоду. Это — не автономно-канонический институт, а государственное учреждение, созданное Петром I для управления церковными делами и лишь терпимое и до известной степени приемлемое для церкви в качестве ее правящего органа. Следовательно, наряду с прочими органами высшего государственного управления 3-го марта 1917 г. пал и Святейший Правительствующий Синод, ибо утратил опору в отрекшейся от своих прав монархической власти. Духовный регламент и указ Петра Великого лишились силы действующего права без утверждения их волей временного правительства.

Правительству оставалось одно из двух: или молчаливо признать в силе духовный регламент и стоящий на нем Синод, приспособив последний к задачам момента, как оно приспособляет Сенат, или декларировать отмену духовного регламента и создать заново такой же государственный, но только временный, впредь до Собора, орган управления делами православной церкви. «Временный Священный Синод», созванный по соответствию с установившимися формами синодского устройства и обер-прокуратуры при нем, действовал бы по составленному им и утвержденному правительством наказу и имел бы своей экстренной задачей подготовить церковь к ее новому, независимому от государства положению после Учредительного собрания и сорганизовать ее на началах выборности и самоуправления для создания нормального, неподдельного Собора. Заявление правительства об упразднении духовного регламента прозвучало бы для русской церкви радостным манифестом о ликвидации мрачного крепостного периода ее истории под пятой петербургского абсолютизма и явилось бы правовым праздником совершившегося переворота и в церковно-государственной области. Общей признательностью и благодарностью Временному правительству ответило бы на такой акт церковное общество, а высшая иерархия, не умеющая ясно сознать своего государственного положения и свою политическую роль, поняла бы, что старая, дореволюционная почва унесена у нее из-под ног совершившимся переворотом, и что судьба ее находится пока всецело в руках новой государственной власти. Еще было бы лучше, если бы с ненавистным духовным регламентом и духовной коллегией одновременно исчезло бы и одиозное звание «обер-прокурора» Синода и заменено было бы точным именем «министра по делам православной церкви», имеющего впоследствии стать «министром всех культов». Тогда отнята была бы придирка у церковных контрреволюционеров для запугивания малосознательных ревнителей церковности призраками продолжающегося будто бы «обер-прокурорского засилья» с его старыми, не имеющими для настоящего времени никакого смысла государственно-поработительными целями. Положение вообще было бы ясно даже для слепых и разогнало бы целую тучу недоразумений, опутывающих сознание до поразительности беспомощных в политических вопросах духовных особ. Правительство имело бы с первых же дней переворота возле себя сгармонированный с его общими задачами, работоспособный орган церковного управления, из которого безболезненным юридическим актом, никого не задевающим лично, удалены были бы неподходящие к моменту иерархи.

Но из указанных двух тактических путей принят был первый, так сказать, нереволюционный, а эволюционный путь отношений к Синоду. Повидимому, это диктовалось деликатным желанием показать церковным сферам до щепетильности корректную позицию временного правительства относительно церкви и предоставить им на опыте убедиться в практической необходимости неизбежного приспособления к новой политической обстановке. Правительство молчаливо признало юридическую силу за регламентом и данным Синодом до его наличного состава включительно, пока бесплодно потерянные во взаимных трениях пять недель не убедили обе стороны в необходимости хотя бы простейшей перемены. Зимняя сессия Синода несколько ранее своего срока была прервана, и по самой обычной, точно соответствующей старым образцам форме был вызван новый состав Св. Синода. Более умеренного способа действий при данных жгучих, не терпящих отлагательства обстоятельствах нельзя придумать. Осторожность и медлительность Временного правительства вызывали даже недоумение более активных церковных кругов. Но консервативные церковные кружки стараются во имя фальшиво понятой свободы церкви посеять мысль о неправомочности правительства делать даже и то, что оно сделало. Об искренней или неискренней игре понятием свободы церкви мы вскоре поговорим особо. Сейчас отбросим только со всей силой убеждения попытку отстранить временный государственный контроль над самовластием церковной бюрократии.

Говорят: цари распоряжались церковью в силу благодати и миропомазания. Совершено верно. У новой власти нет теократического помазания, но она и не претендует на теократические действия. Она не собирается входить через Царские врата к чаше причащения, не думает возбуждать дел по канонизации святых и т. п. Новая власть лишь не имеет права легкомысленно, ничего не упорядочив, убегать из сферы церковных дел, с которыми она связана тяжкими узами тысячелетнего брачного союза государства с церковью. Внезапный уход власти из церкви был бы актом недобросовестного предательства дела церковной свободы. Старый режим довел организацию церкви до полного разложения и отдал ее свободу во власть иерархической бюрократии со всеми чертами политического деспотизма. Государственная власть морально обязана сейчас со всей энергией воздействовать на ход церковного управления не для кощунственного использования церковной энергии для политики, как было прежде, а для посильного исправления искалеченности церковного организма, причиненной ему государственным давлением. Временное правительство в последнюю годину тесной связи русского государства с церковью обязано держать свою контролирующую руку над нынешним церковным строем, содействуя освобождению и самоопределению церковных низов и не дозволяя прежнего антиканонического засилья над ними церковных верхов. Когда церковь, как самоуправляющееся общество, освободится при содействии нового правительства от теснящего ее неканонического внутреннего бюрократизма, тогда правительство с чистой совестью отойдет от нее в сторону. Роль и задача светской власти в церкви в настоящую минуту диаметрально противоположны роли и задаче старого режима. Та вела церковь к бесконечному порабощению, эта — исключительно к полному освобождению. Иное освещение нынешнему положению вещей могут придавать или непонимание, или реакционная вражда к новой власти.

Русское слово. 1917,20 апреля. № 87.

Веселовский Б.Б. ВОЛОСТНОЕ ЗЕМСТВО

15-го апреля Временное правительство, выполняя намеченную им программу реформирования всего строя местного управления, утвердило временные правила о производстве выборов городских гласных и об устройстве в городах с населением не менее 150 тысяч жителей районных дум. Ныне заканчиваются разработкой проекты: об устройстве милиции (см. нашу статью в № 79 «Русского слова»), о волостном земстве, о земских выборах и о поселковом управлении. Ранее других пройдет проект о волостном земстве, потребность в котором чувствуется чрезвычайно остро. Опубликование закона о волостном земстве следует ожидать в ближайшие дни, и сейчас же, немедленно, должно начаться составление по волостям избирательных списков с таким расчетом, чтобы через 1,5 месяца могли уже быть произведены выборы волостных земских гласных.

Вопрос о бессословной волости, о волостном земстве был поставлен еще в [18]60-х годах, но наши правители прилагали все свои усилия за долгие годы лишь к тому, чтобы сдавить жизнь в ее развитии, вернуться к старым сословнокрепостническим порядкам. В деревне царили произвол и бесправие. Никакое прочное культурное развитие страны при таких условиях было немыслимо. Но жизнь все же давала себя знать. На местах, особенно в последнее время, стали возникать различные попечительства, общественные организации и т. д. Наконец, за последнее десятилетие сильное развитие получила кооперация, принявшая на себя в значительной мере и бремя общей культурно-просветительной работы.

Теперь настало, наконец, время ввести волостное земство — этот основной, краеугольный камень народной свободы. Настало время организовать действительно народное управление страной, сверху до самых низов, до самых глубин толщи народной. И когда через несколько недель население изберет своих лучших людей в волостное земство, страна получит организационную спайку. Новая власть перейдет в новые руки. Весь народ приобщится к непосредственному управлению страной, приобщится к власти, и власть станет народной. Она должна будет, в подлинном смысле этого слова, нести на себе бремя ответственности за дело устроения порядка на началах завоеванной страной свободы, развивать эту свободу и оберегать ее от всяких покушений, от кого бы они ни исходили.

Вместе с тем как городские выборы, так и выборы в волостное земство явятся наилучшей подготовкой к выборам в учредительное собрание. Граждане приобретут некоторый опыт в выборах, получат возможность узнать друг друга на общественной работе и таким путем сознательнее провести выборы в Учредительное собрание. Волостное земство явится в этом смысле необходимейшей, важнейшей политической школой для населения сил и деревень.

Проект волостного земства, разработанный министерством внутренних дел, сводится в общих чертах к следующему:

В первую очередь волостное земство вводится в нынешних 43-х земских губерниях, волости остаются пока в прежних своих пределах, но в дальнейшем в случае необходимости их границы могут быть изменяемы. Выбирать гласных (по 20–40 в каждой волости, в зависимости от числа жителей) предоставляется всем российским гражданам обоего пола, достигшим 20-ти лет, не состоящим на службе по милиции, не опороченным по суду, — всем, кто, за этими исключениями, ко дню составления избирательных списков проживает в волости или имеет там какое-либо обзаведение или службу.

Последнее, т. е. наличность обзаведения, очень важно для массы крестьян, уходящих на сторонние промыслы. Они имеют дом, хозяйство, но в день составления списков отлучились: ко дню выборов они могут снова вернуться и пожелать принять участие в выборах, — нельзя лишать их избирательного права.

Право быть избранным в волостные гласные, а также в волостную управу не ограничивается проживанием ко дню составления списков в волости: можно избрать и жителя другой местности, лишь бы он удовлетворял прочим условиям для выборов (возраст, неопороченность и т. д.).

Заблаговременно избиратели указывают, по проекту, записками, кого они намечают в гласные, и эти кандидаты затем баллотируются парами в один из воскресных или праздничных дней. Для удобства выборов волость делится на мелкие избирательные участки, но во всех участках баллотируются одни и те же лица. Число голосов, полученных каждым, подсчитывается потом по всем участкам, и в гласные зачисляются получившие наибольшее число голосов.

На неправильности в избирательных списках и на выборах можно жаловаться в особый суд.

Гласным волостного земства в возмещение расходов по проезду и проживанию на время собрания назначаются суточные и прогонные.

Волостные земства выбирают либо управу, либо ограничиваются, по их усмотрению, избранием волостного головы и его помощника. В волостном земстве состоят также: секретари, сотские, сборщики податей и другие должностные лица.

Волостным земствам предоставляется ведать в общем те же дела, что и уездным земствам, но, конечно, и те, и другие должны действовать согласованно. Поэтому проект и предусматривает известное взаимодействие между волостным и уездным земством.

Волостной управе предоставляются те же полномочия, что и уездной земской управе, а кроме того, она принимает в экстренных случаях (до прибытия чинов милиции и следственных властей) меры полицейского характера, точно оговоренные в проекте.

На днях проект этот с теми или другими, — надо думать, несущественными, — изменениями будет утвержден и опубликован; и немедля придется приступить к составлению по волостям избирательных списков с таким расчетом, чтобы в конце мая и в начале июня, до наступления страдной поры, можно было уже произвести выборы гласных в волостное земство.

Дело теперь за народной интеллигенцией и общественными организациями, — их долг помочь крестьянству сознательно отнестись к выборам и выполнить величайшую, до крайности ответственную работу данного исторического момента — сорганизовать все население на общем деле. Выборы в волостное земство — первые широкие народные выборы; они многое предопределят в судьбах нашей родины ближайшего времени. Без преувеличения можно сказать: нет более важной культурно-политической задачи в стране, как организация населения в демократических самоуправлениях. Она предотвратит распыление революции и спасет дело народной свободы.

Русское слово. 1917,22 апреля. № 89.

Петрищев А.Б. ШТАТСКАЯ ВОЛЬНИЦА

До переворота была солдатская вольница. Тем более до переворота была вольница «вольная» или штатская.

Чтобы правильно судить об огорчениях, причиняемых ныне солдатской вольницей, надо помнить, что революция спасла нас от неминуемой катастрофы на фронте: там ведь не было хлеба, и не было никакой надежды, что Риттих доставит его. Еще несколько недель, — вернее, пожалуй, дней, — и наименее устойчивая часть армии с голоду ринулась бы в тыл за хлебом, съедая на пути все, что можно съесть, и закупоривая все дороги, которые могут питать армию. Этот позорный и страшный «конец войны» грозил нам. Но революция спасла. Спасла уже одним тем, что сумела доставить фронту хлеб. Как она это сделала, — объяснит впоследствии история. А пока можно сказать одно: хотя железные дороги были совершенно загружены и работали с максимальным напряжением, тем не менее в первую же неделю переворота некоторые из них, — например Екатерининская, — увеличили пропускную способность вдвое. Специалисты говорят об этом, как о чуде. Быть может, оно и есть чудо, совершенное энтузиазмом железнодорожных тружеников, их гением изобретательности.

И еще надо сказать одно, чтобы правильно судить о неприятностях, причиняемых солдатской вольницей. Уже в конце осени 1916 г. фронт стали питать за счет сначала ближайшего, а потом и более глубокого тыла. Во многих местах без хлеба сидел обыватель, переводили на полуголодное или даже почти голодное пищевое довольствие и воинские части. Фронтового солдата питали плохо. Тылового еще хуже. Продовольственная политика Риттиха исключала надежды на счастливое разрешение кризиса. Положение день ото дня становилось непоправимее и грознее. И было ясно, что Россия быстро приближается к двоякой возможности: либо тыловые солдаты сами станут разбегаться за хлебом, либо их начнет под тем или иным предлогом усиленно распускать по домам правительство. Практически это было одно и то же: сами ли разбегутся, правительство ли их распустит, — они запрудят и закупорят железнодорожную сеть; при повадке прежних начальников прятаться от опасностей, при общей озлобленности против них это не могло кончиться иначе, как катастрофой. Революция дала хлеб не только фронтовому, но и тыловому солдату. Правда, она отпустила много лишнего или даже попросту не способного к воинской службе народа из воинских частей по домам. Но это сделала она не вследствие бесхлебья, а по другим соображениям. И хоть она для эвакуации отпущенных не могла дать ни специальных вагонов, ни специальных паровозов, тем не менее дело обошлось без катастрофы. Огромный наплыв отпущенных и спешащих домой почувствовался болезненно. Но он не мог пройти безболезненно. Задача была в том, чтобы боль не перешла в несчастье. И с этой задачей революция, по-видимому, справилась.

Для правильного представления о неприятностях, причиняемых теперь штатской вольницей, надо помнить о том, о чем не могла говорить печать до переворота: вольница уже начинала разгуливаться и забирать силу. Это было и в городах, и в деревнях. В деревнях положение складывалось, быть может, особенно остро: беднейшее большинство крестьян доело или доедало последние остатки урожая. Съедено даже то, что берегли на семена; подвоза нет, хлеб остается только у богачей и помещиков, но они чаще всего придерживали запас и безбожно взвинчивали цену. В середине января мне пришлось объехать несколько губерний — Рязанскую, Тульскую, Калужскую. Перспективы ближайшего будущего складывались вполне определенно: более трезвая часть деревни сдерживает раскаляемые голодом страсти, но нельзя надеяться, что сумеет до конца сдержать их. Из деревенских мест, в Калугу, например, уже летели телеграммы и спешные рапорты о полицейских и воинских командах, требующихся для охраны кооперативных лавок и складов. Вольница разгуливалась, и, видимо, начинала по линии наименьшего сопротивления — с кооперативов, как наименее охраняемых начальством и не приятных начальству мест. Сама собою возникла мысль, что, не напитавшись скудными кооперативными запасами, вольница, руководящая голодной толпой, направится за хлебом к торговцам, благо против них натравливало начальство, а от торговцев к кулакам, а, может быть, и мимо кулаков прямо к помещикам.

Представлялся неизбежным поход в помещичьи экономии не только за хлебом для еды. К весне требовались и семена. Риттих плохо доставлял их. Видно было, что и не доставит. А где их взять, если не у помещиков? Явно назревало тяготение и вообще свести счеты. Уже летом 1916 г. отношения крайне обострились. В Саратовской, например, губернии требовались особые усилия, чтобы избежать эксцессов по случаю крайне обидного для крестьян распределения пленных. В сторону эксцессов толкали неправильности при реквизициях, слишком обидное для крестьян распределение государственной помощи, получаемой сельским хозяйством, агрессивный тон помещиков, поддержанных дороговизной, легенды об их намерении вернуть крепостное право… Представлялось весьма реальным опасение: начнется из-за голода, а разыграется вообще. К одному и тому же времени, к весне, история, казалось, подготовляет общую постановку российской трагедии: развал голодного фронта, развал голодного воинского тыла, путейский крах, деревенский разгром и окончательный натиск австро-немецко-турецких полчищ.

Оставались города… Но с продовольствием у них было еще хуже, чем в деревнях. И нарастала дикая психология. Вот одна из многих картинок накануне революции. Дама в уездном городе сходит с извозчика у своего дома и расплачивается. Мимо идут две подгородных бабы. Останавливаются. Кривляясь, выкрикивают площадную брань, прилагаемую к слову «барыня», плюют, замахиваются палками. За что? Почему? Ни за что и ни почему. А, ты барыня, — ну, так вот же тебе… «Погоди, мы еще вам покажем»…

Разгуливалась штатская вольница. И уже не действовали на нее напоминания о немцах. «А что нам немцы, — пущай приходят, хуже не будет»… Революция предупредила взрыв. Силы, накопленные стихийно для голодного деревенского бунта, она направила на планомерный учет и планомерное распределение местных припрятанных и придержанных запасов. Она подвезла к провинциальным городам хлеб. Пусть в малом количестве, но все-таки больше, чем давал и мог дать Риттих. Она дала возможность центростремительным силам страны хоть кое-как наскоро сорганизоваться. Она дала огромную положительную ценность, подавляющую разгул центробежных сил, — самый дикий своевольник уже не мог сказать: «Пущай приходит немец, хуже не будет»; стало совершенно очевидно, что будет хуже, что немец убьет не какую-то чаемую, еще не родившуюся русскую свободу, а свободу видимую, осязаемую, уже пришедшую.

Не трудно предвидеть конечные итоги. Вольница — оборотная сторона бесправия. Она растет за счет обездоленных и озлобленных невозможностью закономерно защищать самые высокие интересы личности, удовлетворить самые насущные потребности народа. Если революция укрепится и бесправие исчезнет, — сам собою прекратится общественный распад и сам собою иссякнет человеческий материал, питающий вольницу. Но это будет потом, — если революция укрепится и когда укрепится. А сейчас еще рано говорить о достижении конечного результата.

Вольница несколько подавлена положительными ценностями, принесенными революцией. Ее пути ограничены отпором, какой могут оказать организующиеся центростремительные силы. Но слишком много вольницы оставлено рухнувшим самодержавием. У нее есть своя инерция и нашлись свои пророки и вожди…

Не так давно петербургская «Рабочая газета» возмущалась некоторыми митинговыми лозунгами. Вот один из них: «Товарищи, готовьте гранаты, чтобы забросать ими учредительное собрание»… Почему гранаты? Потому, что учредительное собрание явится органом власти всего народа, а должна быть власть не всего народа, а наша… Чья «наша»? Тех, — объясняют рекомые ленинцы, — кого «выберут», — очевидно, митинговым порядком, — пролетарии, батраки, беднейшие крестьяне. А что будут делать те, кого они «выберут»? Вот и еще один из лозунгов, возмущающих «Рабочую газету»: долой 8-мичасовой рабочий дань, он не соответствует нашим интересам, наука доказала, что вполне достаточен 4-х часовой рабочий день. К этому надо прибавить и некоторые другие митинговые лозунги: «Жалованье должно быть всем 200 рублей в месяц… Мало двести — 300… Нет, не 300, а 500»… «Против нас только буржуи»…

А «буржуи» — это прежде всего крестьяне, за исключением разве «беднейших» или, вернее, согласных с «нашими» теориями. Вместе с крестьянами разряду «буржуев» принадлежат и все вообще, с «нами» несогласные. «Буржуи» собственно — весь народ, правомочный избрать то самое учредительное собрание, против которого надо заранее готовить гранаты. Разница лишь в том, что объявлять войну против народа неудобно. А если заменить слово «народ» словом «буржуи», то получится большое лингвистическое облегчение. Эвфемизм наизнанку…

Что должны делать «буржуи» согласно этой теории? Во-первых, платить каждому гражданину, не принадлежащему к «буржуям», не меньше 200 руб. в месяц жалованья. Во-вторых, не обременять работой. В-третьих, доставлять дешевый хлеб. Хлеб непременно для «нас» должен быть дешевым, а жалованье «нам» непременно должно быть большое. В провинции в конце марта мне довелось слышать озлобленные вопросы крестьян: чем это отличается от крепостного права? Теперь приходится такие же вопросы читать в письмах из деревень. И, к сожалению, наблюдаются при этом опасные аберрации.

Вольница жадно подхватывает приятные ей лозунги, переиначивает по-своему и разносит по всему лицу земли русской. А люди, встревоженные этими лозунгами, относят их не за счет тех, от кого они исходят, не за счет вольницы, которая их подхватывает и распространяет, а за счет всей революции.

Революция спасла Россию от катастрофы, подготовленной старым строем. Но вольница может сорвать революцию и повернуть события опять к катастрофе. Вольница еще может извратить революцию, озлобить против нее наиболее темную часть народа. Опасность минует, если государственные центростремительные силы сумеют надлежаще организоваться. Но опасность есть. И может не миновать.

Русские ведомости. 1917,23 апреля. № 90.

Трубецкой Е.Н. АНАРХИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

Из рассказов о московском вооруженном восстании 1905 года мне врезалась в память в особенности одна сцена.

Вдали слышны ружейная перестрелка и частные пушечные выстрелы. А в это время старушка перед колокольней крестится и охает:

— Господи, когда же это, наконец, свободу запретят!

Вот яркое изображение контрреволюционной психологии — той главной опасности, которая была причиной неудачи многих революций, в том числе и революции 1905 года. Страх перед хаосом — таков основной мотив контрреволюционного движения.

Напрасно было бы отождествлять его с так называемым «буржуазным страхом». Тот страх, который вызывает наиболее могучие реакционные движения, овладевает не одними имущими классами. Бывают минуты в истории, когда ему подчиняются решительно все — и верхи, и низы общества. Именно в этих случаях реакционное движение приобретает непреодолимую силу.

Так было, например, у нас после революции 1905 года. Кто делал тогда реакцию? Конечно, не одни «помещики», не одни «имущие классы», но вместе с ними и широкие крестьянские массы. Вы помните, что происходило тогда в деревнях! Сначала «иллюминации» и погром помещичьих усадеб. Потом крестьяне, не поделившие помещичьей земли, стали бросаться друг на друга. По деревне прошла волна грабежа, разбоя, экспроприации. И что же, ужас перед анархией оказался сильнее стремления крестьян к земле. Все изголодались по порядку и власти. Тогда пришел Столыпин с военно-полевыми судами да расстрелами. Успех был полный: революцию подавили и, согласно желанию московской старушки, «свободу запретили».

Возможность дикого хаоса таится во всякой революции, — в этом заключаются, основной контрреволюционный факт и главная опасность для свободы, ибо анархический хаос до того ужасен, что он заставляет людей бросаться в объятия всякой власти, как бы плоха она ни была. Для людей, охваченных паникой, в с я к а я власть лучше, чем полное отсутствие власти.

Всякий из нас хорошо понимает, что эта возможность таится и в недрах нынешней революции. Чтобы усиленно бороться с этим врагом, нужно внимательнее к нему присмотреться.

Оружие всякой революции — захват.

В этом ее сила и слабость. Сила потому, что только захватным путем народ может овладеть властью; слабость потому, что захват всегда может обратиться против самого народа, овладевшего властью. Захват легко может стать оружием контрреволюции. Чтобы этого не случилось, нужно уловить ту грань, за которой захват перестает быть орудием революции и становится орудием контрреволюции.

Быть может, никогда эта грань не намечалась так ясно, как теперь, — 2-го марта 1917 года захват власти народом стал совершившимся фактом. Политическая революция в этот день закончилась; открылась полная возможность законодательным путем проводить в жизнь самые смелые демократические реформы. Ясно, стало быть, что с этой минуты захват становится не только бесполезным, но и вредным для свободы. Раз народу принадлежит вся полнота власти, захват может совершаться только за счет народа, путем узурпации власти. Какая бы общественная группа ни была виновницей такой узурпации, и какими бы мотивами она ни руководствовалась, — все равно, такой насильственный захват направляется против народа и, следовательно, должен рассматриваться как выступление контрреволюционное.

Захват после революции может быть только началом общественного разложения и дезорганизации.

Есть яркое олицетворение того хаоса, который отсюда должен родиться: это — наши железнодорожные поезда, захваченные беспорядочною толпою, мчащиеся без расписания. Посмотрите на эти битком набитые вагоны с разбитыми стеклами: в каждом вагоне по митингу, на крышах солдаты рассуждают об устройстве новой жизни в России и падают под колеса, а иным сносит головы на мостах. Этот катастрофический бег захваченного поезда — до жути похожий образ современной России, — точнее говоря, того, чем не должна быть Россия, да послужит же он нам предостережением!

Захват, попирающий всякое право, неизбежно приводит к катастрофам. А у нас, в России, теперь только ленивый не захватывает. Если мы не сделаем героического усилия, чтобы остановить эту захватную оргию, нам предстоит целая серия катастроф.

Из них первая и самая опасная — голодная анархия, во всех возможных видах и формах. Угроза серьезна. Я укажу здесь ее общую причину. Это — частью захват, частью иные, смягченные формы анархии. Прежде, при старом порядке, у нас царила анархия мундирная, чиновничья, теперь она заменена той демагогической анархией, которая в деревне сказывается в форме аграрных волнений. Волнения эти прежде были опасны для одних помещиков, — теперь они грозят голодной смертью городам.

До сих пор главными поставщиками целого ряда необходимых для города припасов были помещичьи экономии: оттуда город получал хлеб, молоко, сахар, шерсть и дрова. Теперь, когда крупное землевладение доживает свои последние дни, спасение или гибель городов всецело зависит от того, как совершится переход от старых форм землепользования к новым. Если он совершится безболезненно и мирно, в законодательном порядке, — будущий законодатель сумеет обеспечить при этом продовольственные потребности городского населения.

Но есть другой, захватный путь, на который толкают крестьянство безответственные ораторы. Кто эти ораторы, — партийные или внепартийные, — для нас неважно. Важны результаты их деятельности.

Первый результат заключается в том, что благодаря им значительная часть полей останется незапаханной. Захватить землю нетрудно, но поделить ее между крестьянами невозможно, так как попытки поделить захваченное легко могут окончиться поножовщиной. В этих случаях «захваченная» земля просто остается неиспользованной, тем более что у захвативших иногда не оказывается нужного для ее обработки инвентаря. Подобные случаи, к сожалению, у нас бывали и нынешней весной. К чему это приводит, — показывает пример 1905 года, когда, вследствие паники в деревне, 15 % земель осталось незапаханными.

Собственно, прямых захватов земель у нас теперь меньше, чем в 1905 году, но есть другие, смягченные формы захвата, приводящие к тому же параличу сельского хозяйства: таковы самовольное снимание австрийцев и служащих в экономиях, воспрещение нанимать работников из других губерний и другие многообразные способы обструкции помещичьего хозяйства, перечислять которые здесь нет надобности.

Анархия парализует не только производство хлеба, но и правильное распределение хлеба, уже добытого. При старом порядке вывозу хлеба из губернии в губернию нередко препятствовали местные уполномоченные по продовольствию: тогда Россия как бы распадалась на независимые друг от друга уделы. Теперь эти уделы заменены независимыми друг от друга республиками волостными и уездными, которые унаследовали от старого строя то же стремление — не выпускать хлеба из пределов данной местности.

К чему это приводит, — об этом красноречиво говорит только что опубликованное воззвание петроградского совета рабочих депутатов к крестьянам. Оно говорит о предстоящем голоде в городах и в армии. Я же знаю целую губернию, — губернию Калужскую, — которая, может быть, через несколько дней останется без единого пуда ржаной муки, потому что ее сейчас купить негде! Вот результаты захватного права и анархического утверждения свободы отдельных групп и местностей за счет народа как целого.

К опасности голода хлебного присоединяется еще и перспектива голода молочного в ближайшем будущем. В снабжающей молоком Москву конторе Чичкина мне сообщили, что некоторые экономии, снабжавшие Москву молоком, уже дрогнули и стали распродавать скот. Да как тут не дрогнуть?

К одному землевладельцу приходят крестьяне требовать «лужок», служивший пастбищем или сенокосом; у другого снимают австрийцев, ходивших за скотом или русских рабочих. Прибавьте к этому, что и «реквизиция» скота для армии теперь часто считается не столько с нуждою городов в молоке, сколько с желанием крестьян, чтобы скот брался преимущественно у помещиков, — и вы поймете, как мало обеспечено снабжение городов молоком на будущую зиму. Если не будет найдено выхода из нынешнего трудного положения, молоко в недалеком будущем будет у нас продаваться как аптекарский товар п о рецептам врачей для больных.

Прибавьте к этому, что по тем же причинам недосев и недобор свекловицы грозят нам голодом сахарным, а захват пастбищ для помещичьих овец — голодом шерстяным, — и вы все-таки не составите себе полного представления о тех «казнях египетских», какими грозит России аграрная смута. Есть еще один вид голода, самый страшный изо всех: это — голод дровяной.

На днях мы прочитали в газетах, что Москва обеспечена топливом только до декабря. После того совету московского университета пришлось обсуждать вопрос, не перенести ли учение с зимних месяцев на летние, так как университет, как и все вообще московские правительственные учреждения, может рассчитывать только на 60 % потребного для него топлива.

Не знаю, в каком положении окажутся зимою частные квартиры. Знаю только, что, кроме бедствия «недоедания», нам предстоит другое, неслыханное доселе бедствие — «н е д о м е р з а н и е». Тут опять-таки, помимо иных видов анархии, одна из главных причин — переживаемая нами аграрная смута.

В целом ряде местностей крестьяне, подбиваемые «орателями», не позволяют помещикам рубить и вывозить дрова, так как ожидают, что леса перейдут в их владение. Легко себе представить, что будет в городах, да и в тех же деревнях, если против этого не будут приняты немедленно меры, — ведь мы доживем последний срок сводки лесов: летом их сводить нельзя без ущерба для будущих зарослей.

Последствия надвигающегося на нас дровяного голода неисчислимы. Возможно, что железные дороги и не станут, но движение на них значительно сократится. Возможно, что не все фабрики прекратят работу, но, во всяком случае, многие, и у нас начнется ужасающая безработица при нынешних невероятных ценах на жизненные припасы. При этом представьте себе, что будет происходить в частных квартирах, где тепловая норма будет доведена до трехчетырех градусов по Реомюру. Чтобы избежать холода, семьи будут собираться в кучу по нескольку в одну хорошо отопленную квартиру. А если случайно уцелеют хорошо отапливаемые просторные помещения, туда будут приходить «явочным порядком» незваные гости «осуществлять свое право на тепло».

Легко себе представить то стихийное массовое озлобление, которое вырастет на этой почве. Вот и сейчас время от времени мы слышим в «хвостах» на улицах угрожающие возгласы: «Вот погодите, кончится война, тогда мы всем этим буржуям кишки-то повыпустим». Сейчас это, быть может, и несерьезно. Но что будет в те дни, когда в городах тепло, молоко и хлеб станут предметом роскоши! Легко себе представить, во что тогда превратятся существующие социальные антагонизмы.

А к антагонизмам существующим прибавляются теперь и новые; самая демократия теперь готова расколоться на два резко противоположных и враждебных друг другу лагеря. Город стоит против деревни, а деревня — против города. Сколько раз в деревнях нехлебородных губерний в дни мучного голода поднималось стихийное озлобление против горожан! Теперь мы видим другое. Воззвание петроградского совета рабочих депутатов к крестьянам — это уже слезная мольба городского пролетариата к деревне, чтобы она не оставила города умирать от голода. Если дела пойдут так, как они идут теперь, то в один прекрасный день деревня пойдет в город громить лавки, а город пойдет в деревню рубить дрова.

Есть же и другие антагонизмы в самой деревне. Там местами крестьяне отрубные враждуют с общинниками, а общинники идут против отрубных, захватывая их поля.

Сама демократия готова распасться на части. И, как показывают недавние волнения в Петрограде, мы на волоске от гражданской войны. Если она едва не вспыхнула из-за ноты Милюкова, то что же произойдет на почве грядущего зимнего голода?

Теперь, как и всегда, опасность увеличивается теми «темными силами», которые примазываются к освободительному движению, соперничая с теми, которые раньше примазывались к реакции. Эти силы теперь те же, как и в 1905 году, — хулиганы, экспроприаторы и неосторожно выпущенные из тюрем каторжники. Беда в том, что революция совершилась не только в России, — одновременно с нами и в аду произошла перемена образа правления. Там тоже самодержавие сатаны заменено республикой чертей. И вот эта республика чертей теперь вторгается к нам, требуя себе равных прав со свободными гражданами.

Наряду с угрожающими нам «казнями египетскими» эта «республика чертей» и есть один из самых могущественных факторов контрреволюции. Если мы не положим предела ее вторжению, то скоро, очень скоро, страх перед анархическим хаосом у нас может оказаться сильнее отвращения к деспотизму. Тогда появление человека, который «запретит свободу», станет неизбежным.

Вспомним, отчего так быстро пало самодержавие Николая II: оно решительно всем насолило, оказалось в противоречии с интересами решительно всех классов населения. Это — предостерегающий пример и для нас. Анархическое своеволие, так же, как и деспотизм, противоречит интересам всех. Оно так же может поставить всех без исключения перед разбитым корытом. Для свободы это будет смертным приговором.

Я указываю на все эти опасности не для того, чтобы вызвать чувство страха. Я верю в ваше мужество, я призываю вас к борьбе, и только поэтому я и призываю вас заглянуть на самое дно той пропасти, куда нас толкают.

Раз мы сознаем опасность, мы найдем и способы против нее бороться. Я оставлю здесь в стороне те способы, которые зависят от правительственной власти. Укажу только, что такие способы есть, и притом весьма действительные. Например, голод дровяной может быть предупрежден реквизицией лесов в потребном размере, причем в случае затруднений те же леса можно рубить и вывозить даже войсками. Но одних правительственных мер для борьбы с анархией недостаточно. Тут нужны еще и общественное содействие, и общественная организация. Позаботиться об этом — дело независимых общественных сил.

Тут нужны широкое общественное объединение, организованное восстание республики свободных граждан против «республики чертей».

Знамения времени этому благоприятствуют. Интеллигенция теперь в подавляющем большинстве за порядок, а с нею заодно все то сознательное, что есть в народных массах. Этим надо пользоваться. Быть может, теперь была бы своевременная конференция всех республиканских партий, кроме одной, для обсуждения способов совместной борьбы против анархии; возможен целый республиканский блок не для выборов, а для борьбы против дикого своеволия и захвата. Для этой цели мы могли бы наводнить деревню целыми легионами молодых агитаторов, воодушевленных идеалом свободы и строгого правового порядка.

Прежде всего, не нужно падать духом. Чем больше опасность, тем могущественнее должны быть наш подъем, наше воодушевление в борьбе. Раз все сознательное на нашей стороне, чего же нам бояться? Понесем в народ наше сознание, наше воодушевление. И если мы не дрогнем перед опасностью, свобода будет спасена.

Предупредить контрреволюцию пока в нашей власти, и будет преступлением, если мы этого не сделаем. Дадим друг другу клятву положить все силы на борьбу с анархией, тогда исчезнет и грозный призрак контрреволюции.

Будем помнить: мы живем в эпоху величайших, мировых контрастов. Теперь сорвались с цепи все силы зла; если мы будем бездействовать, мы от

дадим Россию во власть сатанинской оргии. Но одновременно ополчились и светлые, духовные силы. Верьте в эти силы, которые в вас живут, вами двигают и вас воодушевляют! Если вы внесете в ваш труд то бесстрашие, которое нужно для высшего подвига, вы дадите России и тепло, и хлеб, и порядок, и свободу.

А главное — вы спасете ее от бури, которая угрожает ей гибелью, и благополучно выведете ее на желанный берег.

Русское слово. 1917, 25 апреля. № 91.

Винниченко В.К. УКРАЇНСЬКА ЦЕНТРАЛЬНА РАДА I МИ

Насамперед, що таке сама Українська Центральна Рада?

Це орган, складений Національним Українським Конгресом, на якому були представлені в с і течії організованого українського громадянства, як партійні, так і професійні та культурні. Конгрес був ніби з’їздом виборщиків, на якому вибрано Українську Думу, Парламент.

Я знаю, що секому може здатись навіть смішним прирівнювання Центральної Ради до Думи. Але факт лишається фактом: для тої людності, яка посилала своїх виборщиків на Конгрес, для виборщиків, які вибирали Раду, вона є вищим законодавчим і виконавчим органом в тих справах, які їй доручено Конгресом.

Я повторяю: для тої людности, яка посилала. 1 для тої тільки людности постанови й заходи Центральної Ради суть законні, авторитетні й обов’язкові. Себто це значить, для організованої свідомої української людности, а не тої всієї людности, що заселяє територію України.

Не будучи представницьким органом всієї територіальної людности на Вкраїні, Центральна Рада й не претендує на признання свого авторитету серед тих, хто не був представлений на Конгресі й не доручив йому свою волю.

Через такий особливий склад сього органу виходить і особливість завдань Центральної Ради. А власне, вона має одне завдання: здобути автономію України, забезпечити українському народові право політично-національних форм розвитку. Це єдиний пункт платформи, на якій погодились разом виступати всі політичні течії українського громадянства. Ніяких инчих завдань Українська Центральна Рада не ставить собі (не рахуючи, розуміється, тих чисто демократичних тезісів, на яких всі погожуються без угоди: Демократичної Республіки, всіх свобод громадянських).

Ми, українські соціал-демократи, так само, як і инчі політично-соціальні групи, посилали на Конгрес своїх виборщиків і маємо своїх представників в Парламенті організованого українства, в Центральній Раді, як мають їх по своїх Парламентах соціалісти всіх націй. 1 через це всякі закиди нам з цього приводу ми вважаємо просто нерозумінням самої справи і характеру Укр[аїнської] Центр[альної] Ради.

Дійсно, становище українських соціал-демократів не зовсім подібне до становища соціалістів инчих Парламентів. Ми ввійшли в Раду не із метою боротись там з инчими течіями, що складають її, ми ввійшли не штовхать кудись наперед весь орган, а, навпаки, стримувать його, не дозволяти виходити поза межи тої платформи, на якій всі погодились. А погодились ми для того, щоб спільними силами об’єднано домагатись здійснення тої (і тільки тої!) Платформи.

Ми знаємо, що дальші цілі у ріжних течій не однакові; знаємо, що навіть здобуття цього єдиного пункту нашої платформи у кожної течії випливає з ріжних соціально-політичних світоглядів та ідеалів; знаємо, що, здобувши, ми зараз же з спільників можемо перевернутись на запеклих ворогів.

І все ж таки ми свідомо й твердо визнаємо, що инакше ми не можемо під сей час чинити. Для нас, соціал-демократів, життя поставило руба питання: бути чи не бути нам українськими соціал-демократами, бути нам виразниками інтересів українського робітництва чи якого инчого.

Це тягне за собою инче питання: чи одріжняється українське робітництво чим-небудь від робітництва инчих націй; чи є потреба організуватись йому в окрему партію, яка має представляти його інтереси; чи суть такі окремі інтереси?

На ці всі питання ми з досвіду і партійного життя і всенаціонального повинні з чистим сумлінням сказати: так, все це єсть. І окремі інтереси єсть, і окремі завдання, і потреба окремої організації. Ми вважаємо, що задоволення національних вимог для робітництва так само необхідно, як задоволення політичних (свобода слова, спілок, зібрань), більше того, це задоволення потрібно йому не менче, як 8-годинний робочий день. Так само, як 8-годинний робочий день дає робітникові змогу легче, краще, продуктивніше розвивати свої класові сили, так само забезпечення національних прав дає змогу теж продуктивно, економно й з успіхом розвиватись політично й соціально. І тим-то нехтувати формами розвитку пролетаріата, боротись з иайлегчими способами освіти й вислову своєї волі, це боротись ч класовим рухом робітничим, шкодити всій справі соціалізме.

Ми — не вороги свого робітництва, ми плоть од плоті його, ми — передова частина його. І через те не маємо ні права, ні охоти робити йому шкоду. Навпаки, ми ставимо собі в обов’язок всіма засобами здобути для українського пролетаріата забезпечення найлегчих, найкорисніших йому форм його матеріального й духовного розвитку.

Таким забезпеченням є, на нашу думку, такий національно-політичний устрій України, в якому права української національносте не могли би бути занедбаними. А таким устроєм є тільки автономія України

І от через що ми мусіли в сей політичний момент, коли перетворюється весь лад і здобуваються усі права, не нехтувати часовою угодою з несоціал-демократичними течіями. Ми мусіли це зробити, бо піддержку ми бачили тільки у цих течій. Вони так само, як і ми, заінтересовані в досягненню сеї спільної для нас вимоги, хоч ними керують і инчі мотиви та цілі.

Ми ввійшли в Центр[альну] Раду, як в Думу, і разом з инчими групами, які домагаються того самого, що й ми, будемо боротися за свої вимоги.

Звичайно — це ані на крихту не зміняє нашої класової, соціально-політичної позиції. Ми так само, а то ще й гостріше, будемо проводити її в життя. І перший же акт Центральної Ради, який стане всупереч з цею позицією, викличе з нашого боку відповідну відповідь, яка може вилитись навіть в форму цілковитого розриву й виходу з Ради-Парламенту. Ми ввійшли в неї для допомоги досягненню наших соціалістичних ідеалів, а не на шкоду їм. Національні досягнення для нас є тільки з а с о б и, а не ціль. Шкодити цілі ради засобів нелогічно і не корисно. Нарізно йти, разом бити.

Робітнича газета («Рабочая газета»). № 24,25 апреля 1917.

Кизеветтер А.А. УРОК

Знаменательные события, происшедшие в Петрограде 20-го — 21-го апреля, не нашли себе полного отражения в газетных описаниях. Рассказы очевидцев, заслуживающих безусловного доверия, рисуют картину в высшей степени внушительную, можно сказать — величественную. Началось с демонстраций перед Мариинском дворцом, направленных против временного правительства. Но эти демонстрации с чрезвычайной быстротой были поглощены стихийным массовым народным потоком, охваченным стремлением выразить полное доверие временному правительству и оказать ему всемерную моральную поддержку. А затем весь Петроград превратился словно в одно сплошное всенародное собрание. Народные массы заливали все площади и главные улицы. Всюду шли импровизированные митинги. Со всякого сколько-нибудь удобного для того места говорили быстро сменявшие друг друга ораторы. Это не были какие-нибудь профессиональнее ораторы; говорил всякий, кто не мог молчать, говорили иногда всего по нескольку слов; но речи лились беспрерывно, подхватываемые дружными возгласами толпы. Это были речи о том, что для спасения свободы всеми должен быть признан всецело и безусловно авторитет временного правительства, что действия этого правительства одобряются мнением народа, что всякие попытки вызывания разлада и раздора в переживаемый нами момент величайшей национальной опасности сугубо вредны для свободы.

По сообщениям очевидцев, эта всенародная петроградская манифестация производила особенно сильное, неотразимо внушительное впечатление более всего тем, что она не носила на себе никаких следов нарочитой подготовки, режиссерского искусства; она представляла собой непосредственное, непроизвольное обнаружение мыслей и чувств широких масс петроградского населения. Весь Петроград вышел на улицу и вынес вотум полного доверия временному правительству: таков был знаменательный смысл этого события.

Из этого знаменательного урока должны быть сделаны соответствующие выводы. Этот подлинный и непроизвольно выраженный голос населения должен быть принят к сведению и к исполнению всеми, кто берет на себя право говорить от имени масс. Нельзя быть демократом и затыкать уши перед голосом всенародной толпы, нельзя быть демократом и стоять на том, что только и света в окошке, что в собственном приходе, в собственной партии, в собственном комитете, а все с этим несовпадающее объявлять идущим не от народа, а от лукавого. Это — не демократизм, это — автократизм.

Голос петроградского населения, так явственно и внушительно прозвучавший в ответ на нападки на ноту Милюкова, был именно протестом против таких автократических замашек совета рабочих депутатов, во имя истинной народной свободы, во имя права всего населения на истинное самоопределение. Население на улицах и площадях Петрограда заявило, что во имя дела свободы, во имя его укрепления и утверждения доверие к временному правительству должно быть доверием настоящим, — доверием не на словах, а на деле; что критика, необходимая и полезная во всяком деле, не должна принимать характер явно предубежденной подозрительности, в сущности, всякое доверие исключающей; что недопустимо раздувать до размеров политического конфликта критику того или иного выражения правительственного документа, вкладывая в критикуемое выражение толкование, которое может быть порождено только явно недоброжелательным предубеждением. Вот что выразила собой петроградская манифестация, явившаяся непроизвольно вылившимся в форму всенародного собрания ответом на попытки расколоть временное правительство на вопросе о твердости наших обязательств по отношению к союзникам. Временное правительство есть правительство народное, и никто, вплоть до созыва учредительного собрания, которому оно обязалось дать отчет, не может лишить его этого народного значения.

Манифестация петроградского населения выразила еще и другое. Она показала, что, поддерживая временное правительство, население сознательно и стойко стремится к укреплению свободного строя и считает, что для этой именно цели в переживаемый момент великих испытаний недопустимо с «детской резвостью» колебать авторитет правительства, которое создано революцией и является главным и основным устоем для закрепления того, что революцией добыто. Эту черту очень важно отметить ввиду усвоенной уже кое-кем повадки всякое проявление общественного мнения, не по его указке выраженное, немедленно и без дальних размышлений зачислять в категорию антиреволюционности.

Таков урок, данный последними петроградскими событиями. Понимать смысл жизненных уроков и не отвертываться от этих уроков есть первое требование и первый признак политической зрелости.

Русские ведомости. 1917,25 апреля. № 91.

Ерманский А.О. ЗА ИЛИ ПРОТИВ ЗАЙМА «СВОБОДЫ»?

В чем главная суть спора о займе «свободы»? Во вчерашнем номере «Рабочей Газеты» дан совершенно правильный ответ на этот вопрос: главная суть не в финансовой, не в денежной стороне дела, а в политической. Это верно для всякого политического деятеля. А для нас, революционных социал-демократов, современная политика представляется обязательно под углом зрения международной жизни.

Какие явления современности стоят в центре политической жизни?

Война и революция.

Но и та, и другая насквозь пропитаны международным, интернациональным содержанием.

Мы в «Раб[очей] Газете» ведем непрерывную кампанию за демократический путь ликвидации войны, борьбу за мир в международном масштабе. Также неоднократно нам приходилось указывать на то, что развитие русской революции имеет огромное влияние на ход общественной жизни во всем мире, на всю международную жизнь.

С точки зрения этих обоих главных явлений современности, а — стало быть — и с точки зрения международной политики рабочего класса, мы должны ставить и вопрос об отношении к займу «свободы». Вкратце эту точку зрения можно выразить словами: главная задача наша — борьба за демократический мир в международном масштабе, являющаяся вместе с тем главнейшим средством спасения наших революционных свобод.

Но совершенно ясно, что в этой борьбе у русской революционной демократии только один союзник — рабочий класс всех других стран. Совершенно очевидно также, что такой демократический мир не с неба упадет, что его надо добыть упорной борьбой, а для этого надо прибегать к соответствующим действиям, для этого надо избегать каких бы то ни было несоответствующих действий.

С точки зрения главной задачи надо оценивать каждый шаг наш. И то, чего мы требуем от своего единственного союзника — международного пролетариата, то мы должны строго проводить в своих собственных действиях.

Это, кажется, такой простой и ясной истиной. А между тем против нее грешат многие изо дня в день в наше смутное и тяжелое время.

Чего мы все непрерывно требуем от социал-демократов Германии и Австрии, Англии и Франции? Мы требуем, чтобы они не поддерживали нынешней империалистической войны, чтобы они в парламентах голосовали против миллиардных кредитов на войну. Как же мы можем тогда сами голосовать за миллиардные займы на войну? Разве это есть действие, соответствующее нашей главной задаче, разве оно помогает тому, чтобы рабочая демократия других стран шла в том направлении, которого мы от нее требуем? Ведь такое действие еще хуже, чем бездействие.

Мы для спасения интересов международного пролетариата, для спасения завоеваний русской революции добиваемся скорейшего окончания войны. И для этой цели мы стремимся создать себе не врагов, а друзей в рабочих массах Германии и Австрии. Но именно скорейшему окончанию войны мы мешаем тем, что, всенародно голосуя за военный заем, мы заставляем наших товарищей в Германии видеть в нас помощников войны, сторонников ее продолжения. Этим мы мешаем им скорее превратиться в наших друзей и союзников.

Одних уверений, что мы за скорейшее окончание войны, недостаточно. Такие уверения мы слышали ведь и от увлеченных на ложный путь поддержки империалистической войны социалистов Германии, Франции — вроде Шейдемана, Альберта Тома и других. А их линию поведения мы по справедливости считали ошибочной, вредной.

Правда, русская социал-демократия, даже вся революционная демократия — в лице Совета раб[очих] и солд[атских] депутатов не ограничилась одними уверениями. Она кое-что важное и сделала. Она своим воззванием 14 марта поставила перед всем миром задачу демократической ликвидации войны. Но это не довод в пользу того, чтобы голосованием военного займа мешать осуществлению той же задачи. Нельзя же одной рукой делать некоторую творческую работу, а другою энергично разрушать эту работу…

И именно теперь, когда германская социал-демократия вся присоединилась к воззванию Совета раб[очих] и солд[атских] депутатов от 14 марта, когда она вся единодушно голосовала против военных кредитов, — именно теперь нам голосовать за военный заем? Это значит губить наше собственное дело, губить общее дело всемирной демократии.

Воззвание 14 марта говорило о необходимости народам «взять в свои руки решение вопроса о войне и мир». Но этого народы еще не сделали. Еще решение вопроса о мире не в их руках. Мы даже во внутренней политике поддерживаем Врем[енное] правительство наше лишь постольку, поскольку оно осуществляет задачу демократического строительства. В области внешней политики нам даже и постольку не в чем поддерживать Врем[енное] правительство участием в его займе.

Это стало особенно ясным после ноты 18 апреля, показавшей, чего добивается правительство своей военной политикой. Ведь в лучшем случае мы после ноты 21 апреля вернулись к тому положению, какое существовало до 18 апреля. Во всяком случае Правительство с того времени не сделало ни одного шага навстречу требованиям Совета раб[очих] и солд[атских] депутатов. Но тогда решение Советом вопроса об отношении к займу «свободы» было задержано впредь до ожидаемых от правительства дальнейших уступок. Таких уступок Правительство не сделало. Ясно, что и с этой стороны у нас нет повода поддерживать военный заем. Тем более что это значило бы расстраивать всю нашу работу разрешения основной и главнейшей задачи, стоящей перед вами.

Я, конечно, далеко не исчерпал в этой статье вопроса о займе «свободы». Но и сказанного, думается, достаточно, чтобы правильно поставить этот острый вопрос дня.

Рабочая Газета. 1917,26 апреля. № 40.

Веселовский Б.Б. РЕФОРМА ЗЕМСТВА

В ближайшие дни будут опубликованы два указа временного правительства: о введении волостного земства в 43-х земских губерниях Европейской России и об изменении в этих же губерниях порядка выборов уездных и губернских земских гласных. О проекте волостного земства мы уже писали. Остановимся на последнем проекте.

В первую очередь придется, конечно, заняться устройством волостного земства, — этой основной самоуправляющейся ячейки. Как только списки для выборов волостных земских гласных будут составлены, так вскоре же можно будет приступить к выборам и уездных земских гласных. Дело в том, что для упрощения всего механизма выборов списки избирателей будут составляться не уездными земскими управами, а в волостях и городскими управами (для городских жителей). Эти списки придется затем лишь частично дополнить за время после опубликования волостных и городских списков до назначения срока для составления уездных списков.

Состав избирателей по выборам уездных гласных тот же, что и для выборов волостных и городских гласных: правом выбирать пользуются все российские граждане обоего пола, без различия вероисповедания и национальности, достигшие 20-ти лет и проживающие ко времени составления избирательных списков в уезде.

Избранными в уездные земские гласные могут быть и не проживающие в уезде, лишь бы они удовлетворяли прочим условиям.

Для производства выборов сельские местности разделяются на избирательные округа, по одной или нескольку смежных волостей в каждом, так, чтобы на каждый округ приходилось выбирать не менее 5-ти гласных. Выборы, конечно, прямые, равные (никто не может иметь на выборах более одного голоса) и тайные (записками). Городские поселения составляют каждое отдельный округ.

Избирательные округа для удобства выборов могут делиться на избирательные участки.

Выборы устанавливаются, как и для городских и волостных гласных, пропорциональные. Заранее избиратели подают списки лиц, которых они желают выбрать в гласные. Эти списки затем и голосуют, так что избиратели подают свои голоса за тот или иной список. И соответственно поданным за каждый список голосам из этого списка избираются по порядку записи гласные.

Таким путем обеспечивается всем группам населения иметь своих гласных в уездном земстве.

Общее число уездных земских гласных устанавливается от 29-ти до 79-ти, пропорционально населению каждого уезда. Это приблизительно так, как было до 1890 года, и значительно больше, чем теперь, по Положению 1890 года. В каждом уезде число гласных распределяется, опять-таки пропорционально числу населения, между сельскими местностями, с одной стороны, и отдельными городскими поселениями — с другой.

Надо сказать, что проект не обходит наболевшего вопроса о выделении городов из земств. Именно города (Петроград, Москва, Киев и Одесса) выделяются в самостоятельные губернские земские единицы, и 65 городов выделяются в уездные земские единицы (все губернские города и города с населением не менее 50-ти тысяч жителей). Предлагалось и более радикальное решение — о выделении всех городов из состава уездных земств или хотя бы городов с населением не менее 25-ти тысяч жителей. Но в окончательном виде восторжествовало более осторожное мнение, указывавшее на временность этих правил и на трудности, которые возникали бы, если бы пришлось потом смягчать решение. Самые правила об урегулировании финансовых взаимоотношений земств и городов при выделении уже выработаны, но будут проведены дополнительно, и о них мы пока не будем говорить. В основу их, во всяком случае, положена та мысль, чтобы намечаемый переход не отразился слишком болезненно на земской кассе и не ударил больше по населению.

Выборы гласных в волостное земство могут быть начаты в скором времени, — примерно в начале — середине июня, в затишье между полевыми работами. Выборы уездных гласных, по тем же в общем спискам, возможно, удастся осуществить во многих местах тогда же, но, быть может, в ряде местностей это затянется несколько. Тем временем имеется выход и из такого положения: земствам (губернским и уездным) предоставлено временно пополнять свой состав привлечением представителей общественных организаций, в количестве 100 % состава по расписанию. Это в большинстве случаев уже и осуществлено. То же имеем и относительно земских управ. Таким образом, особенно настоятельным является образование бессословных демократических волостных земств. Они составят фундамент для организации народной власти на местах и вместе с тем помогут правильнее провести выборы в земства, а затем и в Учредительное собрание.

Русское слово. 1917,29 апреля. № 95.

РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ

«Перед Россией, — говорит Временное правительство, — встает страшный призрак междоусобной войны и анархии, несущей гибель свободе». Современное положение вещей, по мнению Правительства, делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте…

Приходится, к сожалению, признать, что пессимистические выводы, к которым пришло Временное правительство, не являются нарочитым сгущением темных красок. Наоборот, это — горькая, суровая правда.

В апрельские дни манифестировавший на улицах Петрограда народ резко делился на два стана. В одном лагере были те, кого стоустая молва упрощенно окрестила «ленинцами» и которых, к сожалению, можно найти в рядах не только одной партии ленинских коммунистов. Эти «экстремисты» вульгаризируют и упрощают даже лозунги «Правды», требуют немедленного свержения буржуазного Временного правительства, немедленного прекращения войны, немедленной конфискации земель и экспроприации фабрик и заводов. Словом, желают коммунистической революции по рецепту известной резолюции завода Парвиайнен или по рецепту безответственных уличных ораторов.

Большинство их антагонистов самоопределялось путем отрицания «ленинства». Революционно-демократические элементы не могли не протестовать против анархического лозунга немедленного свержения правительства или против абсурдной формулы «долой войну». Здоровый инстинкт толкал их на сопротивление сеятелям гражданской войны и поражения на фронте. А в огромном большинстве органов социалистической печати, вернее, во всех социалистических органах, за исключением лишь «Единства», они не встречали обоснования революционного оборончества, не видели прямого и неуклонного стремления сберечь страну от внутренней анархии, не видели твердой воли направить дальнейшее развитие русской революции в политически организованное русло. Вместо этого они встречали уклончивые, неопределенные заявления о займе свободы, чувствовали за каждой строчкой плохо скрываемую боязнь перед демагогией анархиствующих элементов.

И вся эта демократическая масса, в которой значительную роль играли солдаты, масса, в основе своей революционная и демократическая, была вынуждена во многих случаях «сливаться» воедино с элементами, лишь жаждущими порядка и этой демократической массе, в сущности, враждебными.

И те из социалистов, которые заняли уклончивую позицию в этих кардинальнейших вопросах, несут на себе тяжкую ответственность за развитие анархических тенденций, за грозящую нам гражданскую войну, за возможное поражение на фронте.

Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов и еще в большей степени Всероссийское совещание Сов[етов] раб[очих] и солд[атских] депутатов в своих официальных выступлениях встали на почву революционного оборончества и на почву прямой поддержки Временного правительства.

После же апрельских событий определенность позиции Исполнительного комитета сделалась еще более яркой, что и сказалось в его решении по поводу займа.

Теперь ему надлежит сделать еще более решительный шаг. Надлежит пойти навстречу призыву Временного правительства — «поддержать государственную власть».

Временное правительство указывает также, что оно, со своей стороны, с особенной настойчивостью возобновит усилия, направленные к расширению его состава путем привлечения представителей трудовой демократии. Правительство, таким образом, стремится к созданию того, что называется теперь не совсем правильно коалиционным министерством. Коалиционное министерство, конечно, возможно лишь при правильно действующем парламентарном строе. У нас же речь идет лишь о вхождении социалистов в состав созданного революцией Временного правительства.

Тот же вопрос перед Центр[альным] комитетом партии соц[иалистов] — револ[юционеров] и перед Советом раб[очих] и солд[атских] депутатов ставит т. Керенский, который говорит, что в нынешних условиях «представители трудовой демократии могут брать на себя бремя власти лишь по непосредственному избранию и формальному уполномочию тех организаций, к которым они принадлежат». При такой прямой постановке вопроса нельзя уже, подобно петроградской конференции соц[иалистов]-рев[олюционеров], выносить противоречивые и уклончивые решения.

Нельзя одновременно и приветствовать т. Керенского, и заявлять о недопустимости вхождения социалистов в коалиционное министерство. Теперь нельзя уже будет косвенно поддерживать анархиствующих ленинцев, фактически подрывать почву под Временным правительством, под тем органом власти, который был создан в огне революции, который должен довести страну до Учредительного собрания.

Теперь социалистические партии вынуждены прямо и определенно выбирать — между вхождением во Временное правительство, т. е. энергичной поддержкой государственной революционной власти, или прямым уклонением от этого, т. е. косвенной поддержкой разлагающего страну ленинства, подготовкой гражданской войны и поражения на фронте.

Нет сомнения, что огромное большинство русских социалистов сумеет взять на себя ответственность за судьбы России, спасет страну от внутренней разрухи и от позорного поражения.

Воля народа. 1917,29 апреля. № 1. С. 1.

Бердяев Н.А. О ПОЛИТИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

I

В такое время, как наше, многие слова употребляются некритически и без определенного реального содержания. Словесные лозунги соответствуют известным настроениям и потому приобретают силу, но строгого смысла и содержания они могут быть лишены. Сейчас очень злоупотребляют выражениями «политическая» и «социальная» революция и на этом противоположении ориентируют разные точки зрения на происходящий в России переворот. Одни очень настойчиво утверждают, что в России произошла исключительно политическая революция, другие же требуют, чтобы политическая революция была продолжена в сторону социальной и как можно дальше на этом пути зашла. Для тех, которые стоят на второй точке зрения, революция только начинается, она еще впереди, пройден лишь первый подготовительный этап, за которым должны следовать дальнейшие этапы социально-классовой революционной борьбы. Социал-демократы не в силах выдержать последовательно точки зрения социальной революции и даже у г. Ленина она представлена не в совсем чистом виде. Сами же социал-демократы очень любят говорить, что русская революция — буржуазная, а не пролетарская и не социалистическая, и по поводу происходящего безответственно отклоняют слова «буржуазия» и «буржуазность». И они же настаивают, что эту буржуазную революцию сделал рабочий класс, и что он должен в ней господствовать. Если под выражением «социальная революция» нужно понимать социалистическую революцию, то остается непонятным, как можно по существу буржуазную революцию превратить в социалистическую какими-либо насильственными, диктаторскими мерами, борьбой за политическую власть рабочего класса, не соответствующую его социальному весу в данный исторический момент. Выражение «буржуазная революция» во всех отношениях очень плохое, по моральным своим мотивам даже безобразное выражение, и нужно просто признать, то буржуазная революция есть прогрессивный этап в историческом развитии народов. Сам Маркс признавал за буржуазией в высшей степени прогрессивную и революционную роль в истории. В сущности, буржуазная революция означает национальную, всенародную революцию, момент в исторической судьбе целого народа, в его освобождении и развитии. «Буржуазная» революция сейчас в России и есть не классовая, а сверхклассовая, всенародная революция, осуществляющая задачи общенациональные и общегосударственные. А если бы сейчас в России произошла «пролетарская» революция, то она была бы исключительно классовой, антинациональной и антигосударственной и привела бы к насильственной диктатуре, за которой по непреложному закону последовал бы цезаризм.

Когда происходит великий исторический переворот в жизни народа, то всегда есть в нем некоторая объективная линия, соответствующая общенациональным, общегосударственным историческим задачам, линия истинно творческая, в которой целый народ влечется инстинктом развития и тайным голосом своей судьбы. Истинная политика и есть угадывание этой национальной линии. И все, что срывает в сторону, должно быть признано не творческим, разрушительным и реакционным в глубочайшем смысле того слова, нереальным, призрачным. Многое, представляющееся очень революционным, реально бывает реакционным. Лассаль признавал реакционными крестьянские войны и крайние течения реформационной эпохи; прогрессивной же признавал лишь Лютеровскую реформацию, которая была на современном языке «буржуазной», но совершила огромное всемирно-историческое дело. С этой точки зрения он признал бы глубоко реакционными русские большевистские и максималистские социалистические решения и лишил бы их всякого исторического значения. В революционном максимализме всегда отсутствует творческий исторический инстинкт, и никогда гений не влечется в эту сторону. И всякий обладающий творческим историческим инстинктом, постигающий судьбу народов, должен признать реакционным срывом все максималистские социалистические течения в нынешний час исторического существования России. Эта истина блестяще подтверждается тем, что при более глубоком взгляде на происходящее у нас не оказывается никакого социального движения и нет никакой социалистической идеи. Социализм есть во всяком случае идея регуляции социального целого; он все хочет привести в соответствие с социальным организмом, он противится хозяйственной анархии. Но то стихийное массовое движение, которое именуется у нас социальным, не вдохновляется сейчас идеей социального целого, идеей, регулирующей и организующей всю нашу народную хозяйственную жизнь; в нем явно преобладают интересы личные и групповые в ущерб целому, в нем нет самоограничения, в нем слишком много корыстного и захватного. Этот антисоциальный характер движения есть наследие старого режима, старого рабства, старого отсутствия навыков к свободной общественности, свободного подчинения личности целому. Временное господство этих течений может кончиться лишь такими призраками, как царство Сиона Иоанна Лейденского или Парижская коммуна. Но принудительное водворение «царства Божьего на земле» всегда пахнет кровью, всегда есть злоба и взаимное истребление. В таком максимализме есть глубокая религиозная и моральная ложь, не говоря уже о его социалистической и исторической невозможности.

II

Политическая революция в России, столь страшно запоздалая, будет, конечно, иметь свою социальную сторону, как это бывает во всяком великом историческом перевороте. Перед Россией стоит задача очень серьезных, смелых социальных реформ, особенно в сфере аграрной. Политическая революция в России совсем не означает торжества старого буржуазного либерализма, который давно уже идейно разложился и не может никого вдохновить. И менее всего такой резко антисоциалистический тип либерализма подходит к русскому душевному складу. Россия вступает на путь политической свободы в поздний час истории, отяжеленная опытом западноевропейской истории, но легкая и свободная от собственного опыта и собственных связывающих традиций. Вступает она на этот путь в исключительной обстановке мировой войны, потрясающей основы современных обществ. И думается, что в России возможны и даже неизбежны смелые опыты социализации, совершенно внеклассовой, государственной, не похожей ни на какой доктринальный социализм. Грядущий день истории сотворит непредвиденное и, вероятно, обманет ожидания и «буржуазные», и «социалистические». Развитие капитализма в России не может уже быть подобно классическому английскому его развитию. Борьба против темных и злых сторон капиталистического развития должна у нас начаться в первоначальных стадиях этого процесса и организованные рабочие не могут не оказывать воздействия на социальную структуру его. Это ясно должен сознать русский промышленный класс и этим сознанием изготовить себе творческую роль в социальном перерождении России. Идея «социальной революции», по существу, не творческая идея, и она предполагает неизбежность социального катаклизма именно потому, что никакого творческого социального процесса, устраняющего зло, не происходило, а происходило лишь фатальное и неотвратимое нарастание социального зла. Классический марксизм и сложился под влиянием английского типа первоначального развития капитализма, который в чистом виде явил злые стороны этого процесса. Но всякое социальное творчество предотвращает социальную революцию

У нас необходимо напомнить о той выяснившейся окончательно истине, научной и философской, что социальная революция в строгом смысле слова вообще невозможна, ее никогда не бывало и никогда не будет. В этой области слово «революция» можно употреблять только иносказательно, лишь в очень расширенном смысле. Так, например, мы говорим, что в XIX веке великие технические изобретения были великой революцией, перевернувшей всю человеческую жизнь. Но по существу нужно сказать, что возможна лишь социальная эволюция с более или менее ускоренным темпом, возможны лишь социальные реформы более или менее смелые и радикальные. Изменение социальной ткани обществ есть всегда длительный молекулярный процесс; оно зависит, с одной стороны, от состояния производительных сил, от экономического творчества, промышленного и сельскохозяйственного, с другой — от незримых изменений в человеческой психике. Творческое отношение человека к природе и творческое отношение человека к человеку, то есть творчество экономическое и творчество моральное, изменяет социальную ткань. Заговорами, бунтами, восстаниями и диктатурами ничего нельзя изменить в жизни социальной, все это есть лишь накипь. Насильственные эксперименты, производимые явочным порядком, лишь отбрасывают назад в социальном развитии. И для Маркса социалистическая революция, Zusammenbruch капиталистического общества, предполагает длительный процесс развития капиталистической промышленности — к ней ведут не диктаторски-насильственные действия пролетариата, а объективная диалектика капиталистического развития, объективный экономический крах капиталистического хозяйства, концентрация, перепроизводство и кризисы. Марксизм не допускает такого социализма, при котором понизилась бы производительность труда. Социализм может тогда лишь заменить капитализм, когда он может оказаться более производительным. Но марксизм представляет собою крайне не критическое смешение точки зрения объективной эволюции, совершающейся неотвратимо и фатально, с точкой зрения субъективно-классовой, переоценивающей значение революционной активности пролетариата. И критика марксизма шла с двух сторон.

III

Марксистская Zusammenbruchstheorie и Verelendungstheorie оказались несостоятельными со всех точек зрения. Эти теории не только научно неверны и совершенно устарели, но с ними связана и ложная моральная настроенность. Развитие капитализма пошло другими, более сложными путями, смягчающими противоречия, ослабляющими зло, увеличивающими значение рабочего класса и его благосостояние внутри самого капиталистического общества. Поэтому социал-демократия подверглась роковому процессу «обуржуазивания». Да и идеалы ее, в сущности, всегда были буржуазными. Духовная буржуазность социализма, его рабство у социальной материи, его отрицание ценностей, его неспособность подняться над ограниченной целью человеческого благополучия до целей более далеких и высоких, совершенно несомненна и обнаруживается все более и более. И менее всего можно искать противоядия против этой буржуазности в идее социальной революции, которая порождена рабством духа. Марксистская Zusammenbruchstheorie была построена по Гегелевской диалектической схеме. Но в этой теории было все-таки больше уважения к факту социальной эволюции, чем у г. Ленина и большей части русских социал-демократов, которые в сущности соединяют старое русское народничество с старым русским бунтарством.

Мировая война поставила в исключительные условия хозяйственную жизнь народов и вызывает неотвратимый процесс государственной регуляции и социализации. Но этот военный социализм, этот социализм бедности, внеклассовой и государственной, не дает никаких жизненных оснований для возрождения идеи социальной революции. На этом горьком пути вырабатываются навыки, которые вряд ли будут иметь значение для дальнейшего социального процесса, и вряд ли возможен после войны возврат назад, к совершенно нерегулированной хозяйственной жизни капиталистических обществ. Но это будет лишь новый фазис социальной эволюции, который ни к какому «социализму» в доктринерском смысле не приведет. Социализм, как он конструируется в социалистических доктринах, всегда будет или преждевременным, или слишком запоздалым. Когда наступит время для социализма, то он окажется уже ненужным и устаревшим, так как будет уже новая жизнь, не похожая на ту, которая преподносилась в социалистических мечтах, скованных отрицательными связями с буржуазно-капиталистическим строем. В социалистической идее нет почти ничего творческого.

Многие из нас, русских критических марксистов второй половины 90-х годов, глубоко пережили крушение идеи социалистического Zusammenbruch’a, идеи социальной революции. Происходившая с тех пор идейная работа не оставила камня на камне от старых социальных утопий; она не только научно, но и религиозно их преодолела. Проблема социальная разбилась и была поставлена в связь с проблемой космической. Для людей духовного опыта и усложненной мысли стало ясно, что невозможна совершенная организация человеческой общественности на поверхности земли, изолированной от мирового целого, от всего божественного миропорядка. Между человеческой общественностью и космической жизнью существует таинственный эндосмос и экзосмос. И столь быстрое восстановление у нас и быстрая победа детски-незрелой, смутной идеи социальной революции, есть лишь показатель отсталости и малокультурности широких масс, не только народных, но и интеллигентских, идейного убожества тех кругов, которые со слишком большой гордостью именуют себя демократическими. Для всякого, дающего себе отчет в словоупотреблении, должно быть ясно, что не только у нас сейчас не происходит социальной революции, но и социальной революции вообще никогда не произойдет в пределах этого материального мира. Но легко могут принять за социальную революцию социальную дезорганизацию и социальный хаос, восстание частей против целого. Это антисоциальное движение может показаться его сторонникам и противникам революционным в социалистическом смысле этого слова. И следует всеми силами выяснять, что захватная борьба за власть отдельных личностей, групп и классов не имеет ничего общего с природой социального процесса и социальных задач. В один день может пасть власть и замениться другой, да и то после длительного подготовительного процесса. Но в социальной ткани в один день не может произойти ничего, кроме психических и экономических молекулярных процессов и формулировки социальных реформ, подготовленных в соответствии с этим молекулярным процессом. И классам, настроенным враждебно к социализму, следовало бы освободиться от унизительного страха перед социальной революцией. Страх этот несет отраву в нашу народную жизнь. Классы экономически господствующие должны будут пойти на самоограничение и жертвы во имя социального возрождения русского народа. Но упование на революционный социальный катаклизм, который мыслится как прыжок из царства необходимости в царство свободы, есть лишь смутное и бессознательное переживание эсхатологического предчувствия конца этого материального мира. До тех же таинственных времен и сроков может быть лишь социальная эволюция, лишь социальные реформы, регулирующие целое, но всегда оставляющие иррациональный остаток в социальной жизни, но никогда не преодолевающие до конца зла, коренящегося в жизни космической и в приливающих из ее недр темных энергиях. Перед Россией стоит задача социального устроения, а не социальной революции. Социальная же революция может быть у нас сейчас лишь социальным расстройством, лишь анархизацией народного хозяйства, ухудшающей материальное положение рабочих и крестьян. И перед теми бесконечно трудными и сложными задачами, перед которыми поставила Россию судьба, всякий розовый оптимизм был бы неуместен и даже безнравствен. Силы зла сильнее в этом мире, чем силы добра, и они могут являться под самыми соблазнительными обличьями и самыми возвышенными лозунгами. И русской демократии предстоит прежде всего пройти суровую школу самоограничения, самокритики и самодисциплины. Нас ждет не социальный рай, а тяжелые жизненные испытания. И нужен закал духа, чтобы эти испытания выдержать. Все социальные задачи — также и духовные задачи. Всякий народ призван нести последствия своей истории и духовно ответствен за свою историю. История же наша была исключительно тяжелая и трудная. И безумны те, которые, вместо того чтобы призывать к сознанию суровой ответственности, разжигают инстинкты своекорыстия и злобы и убаюкивают массы сладкими мечтами о невиданном социальном блаженстве, которое будто бы покажет миру наша несчастная, исстрадавшаяся бедная родина.

29 апреля 1917 г.

Русская свобода. 1917. № 4. С. 5–10.

Череванин (Липкин) Ф.А. КРИЗИС ВЛАСТИ

«Есть речи, значенье коих темно или ничтожно», писал я как-то в «Рабочей газете» по поводу выступлений Ленина. К сожалению, эти выступления по-прежнему остаются по меньшей мере «темными», и это чрезвычайно затрудняет анализ и оценку их.

Ленин и его последователи очень часто говорят о союзе пролетариев города с батраками и беднейшими (т. е. полупролетарскими?) крестьянами в деревне, о союзе их для достижения власти. Итак, они добиваются по существу пролетарской, а след[овательно], и социалистической диктатуры? Итак, они хотят осуществить диктатуру меньшинства населения?

Этот вопрос я прямо и определенно ставил перед Лениным и его сторонниками и, конечно, не получил ответа. А после этого изо дня в день появлялись статьи и статейки в «Правде», которые ходили вокруг да около этой темы, но так и оставляли читателя в полном недоумении, к какой же диктатуре они стремятся.

Теперь по поводу выступления Церетели. Ленин в № 44 «Правды» как будто дает вполне определенный ответ. Он обращается к Церетели с укоризненным вопросом: «как же можно, оставаясь демократами, быть против “диктатуры” пролетариата и крестьянства? как можно опасаться от нее гражданской войны? гражданской войны какой? горсти помещиков и капиталистов против рабочих и крестьян? ничтожного меньшинства против подавляющего большинства?»

Кажется, ясно?

Имеется в виду не диктатура пролетарских элементов города и деревни, несомненно, составляющих меньшинство в стране, а диктатура пролетариата с крестьянством вообще, т. е. со всем крестьянством или большинством его. Конечно, у нас нет никаких гарантий, что в следующей очередной статье «Правда» снова не переметнется и не выступит на сцену опять старая пролетарская диктатура.

Но будем жить моментом, иначе с «Правдой» нельзя иметь дело. Сфотографируем ее тон, как она выглядит сейчас. Ленин хочет господства большинства. И поэтому он стремится к союзу городского пролетариата, (составляющего меньшинство даже в городских поселениях), с огромным большинством деревни. Иначе большинства не выйдет никаким способом.

Но спрашивается, как тогда понять эти постоянные надоедливые обвинения нас и большинства Исполн[ительного] Комитета С.Р. и С.Д. в том, что мы мелкобуржуазны, в том, что мы сейчас представляем мелкую буржуазию. А крестьянство, его значительное большинство, это — не мелкая буржуазия? И если Ленин, добившись диктатуры, потопит пролетариат в массе крестьянства, тогда эта диктатура не будет мелкобуржуазной? Для всякого, умеющего немного по-марксистски мыслить, ясно, что это будет по существу мелкобуржуазная диктатура. И всякий, кто стал бы внушать пролетариату, что путем такой диктатуры он сможет осуществлять свои социалистические цели, будет — сознательно или бессознательно — обманывать пролетариат. Будет внушать ему вредные и опасные иллюзии, в результате которых пролетариат, в конце концов, будет иметь против себя объединенные силы всей буржуазии — крупной и мелкой — и будет разгромлен.

Но пойдем дальше: союз пролетариата со значительным большинством деревни. А большинство населения городов и местечек, остающееся за пределами рабочего пролетариата? Армия служащих и профессиональной интеллигенции — это новое третье сословие, создаваемое капиталистическим процессом развития? Эта масса городской демократии должна быть отвергнута? Эта масса городской демократии меньше способна, меньше пригодна для осуществления широких демократических задач, чем те активные крепкие мужички, которые наполняют теперь кооперативы и которые имеют все основания повести за собой большинство деревни? Эту массу Ленин предлагает отвергнуть? Если да, то это покушение с явно негодными средствами. Большинство деревни не отвергнет этой массы, и с ней найдет гораздо скорее общий язык, чем с сознательными и социалистически настроенными элементами пролетариата.

И по существу, если мы захотим дать оценку того революционного процесса, который мы переживаем, мы должны сказать: Россия идет не в ленинской диктатуре, а к власти буржуазной демократии города и деревни. Только власть этой буржуазной демократии, а не более левая диктатура, соответствует уровню развития производительных сил России, и, с другой стороны, только эта буржуазная демократия способна вывести Россию из того экономического тупика, в который она попала благодаря войне.

Сейчас необходима величайшая смелость. Смелость самым серьезным образом посягнуть на интересы имущих классов, обложивши их так, как только возможно для спасения страны. Смелость в решительном регулировании экономической жизни, отметающем в сторону целые группы капиталистов, как тормозы для упорядочения жизни, и твердыми ценами ограничивающем до минимума аппетиты буржуазии. Сейчас нужна смелость в решении аграрного вопроса, смелость в ликвидации крупного землевладения и притом такой ликвидации, которая не возложила бы на плечи неимущих классов нового налогового бремени. Нужна, наконец, смелость сказать определенно и ясно союзникам в связи с войной, что демократическая Россия может и хочет и чего она не может и не хочет.

Этой смелости по всем признакам лишено теперешнее Временное правительство, и тут — и только тут — и коренится кризис власти. По-видимому, приближается момент, когда существующее Правительство должно быть решительно преобразовано.

Развивающиеся события явно требуют правительства более левого и по программе действий, и по составу. Окончательным выходом из этого кризиса будет перемещение власти в руки буржуазной демократии с уклонением от этой власти пролетариата во имя своей классовой позиции. Но в переходный период, в период революционный, предшествующий Учредительному собранию и окончательному сформированию власти, может оказаться необходимым временное участие во власти и рабочего пролетариата в лице его идейных представителей. Но этот вопрос заслуживает особого рассмотрения, и мы к нему вернемся.

Рабочая газета. 1917, 30 апреля. № 44.