МАЙ
Изгоев А.С. «КРИЗИС»
Для «социальной революции», на словах для «защиты революции», большевики завели вооруженную ружьями рабочую гвардию. Совет рабочих и солдатских депутатов допустил создание гвардии, хотя оно явно было направлено против войск, опорочивая их преданность новому строю. Если войска верны революции, — для какой ее защиты нужны тысячи вооруженных рабочих, не умеющих держать ружья в руке? В основе всей затеи с красной гвардией лежала ложь, и скрыто было преступление.
20-го и 21-го апреля ложь вскрылась, а преступление приняло кровавые, всеми осязаемые формы. Кто-то, во всяком случае люди из Совета рабочих и солдатских депутатов, вызвал на Мариинскую площадь солдат, чтобы требовать отставки Временного правительства, а в особенности Милюкова. Кто-то заблаговременно на заводах готовил плакаты и знамена с надписями: «Долой Милюкова» и «Долой Временное правительство». Кто-то вел агитацию среди рабочих, отдавая приказания «красной гвардии» о выступлении, снимал рабочих с заводов, в том числе, понятно, и работающих на оборону. Обо всей этой агитации Совет рабочих и солдатских депутатов не мог не знать. Он молчал, однако, до позднего вечера 21-го апреля. Он заговорил уже после того, как пролилась кровь.
А пролилась она очень просто. Ленинцы, большевики, красная сотня, красная гвардия — есть тысячи названий для обозначения этих групп, составленных наполовину из обманутых, оглушенных, озлобленных фанатиков и наполовину из темных личностей — вот эти-то вооруженные господа марширующими отрядами вышли на улицу и дали несколько залпов в лиц, пытавшихся отнимать плакаты с надписями: «Долой Временное правительство!».
В главном органе красной гвардии «Правде» (№ 38) отчет об этом событии изложен так: «По Невскому мирно шла манифестация Выборгского района с плакатами: “Долой Временное правительство!” Навстречу им двигалась группа солдат с одним офицером. Этот офицер велел стрелять и стреляли в толпу. Есть раненые и убитые».
Эта заметка — образчик — надо сказать грубое слово — самой подлой политической лжи. «Правда», конечно, знает, что «мирные» манифестанты шли все с ружьями, военным строем, знает, что попавшаяся им навстречу группа солдат не была ничем вооружена, что стреляли красногвардейцы, что убиты солдаты, защитники Временного правительства, в том числе один делегат с фронта. «Правда» лжет, что приказ стрелять отдал офицер и лжет с гнуснейшей целью, стремясь натравить солдат на офицеров, представить их виновниками смерти солдат, убитых ленинской красной гвардией… Да, далеко дубровинским и марковским листкам до ленинской «Правды», и патриархи союза русского народа могут быть спокойны и довольны: их дело, дело черной анархии и красной ненависти, дело междоусобной войны и отравления народной души находится в хороших руках.
Что ленинство, русский анархизм есть лишь вывернутое наизнанку русское царское самодержавие, в этом никогда не сомневались вдумчивые люди, умеющие разбираться в событиях. К несчастью, русская интеллигенция или не видела, или не имела мужества признать наличность грозных явлений, на которые наша литературная группа неоднократно указывала — достаточно напомнить хотя бы «Вехи». Когда разразилась революция, надо было бы собрать все силы и единодушно изолировать подымавшую голову анархию. С ней заигрывали и продолжают заигрывать и теперь, как бы нарочно создают такое положение, которое обессиливает всякую власть и роковым образом губит свободу и влечет в пропасть всю Россию…
Кризис 21-го апреля кончился с внешней стороны как будто бы благополучно, но на самом деле он и не кончился и ничего благополучного не показал. 26-го апреля об этом сказало и правительство. Дело свободы подкатилось к самому срыву.
Надо иметь мужество взглянуть опасности в лицо. В чем суть кризиса? Печать об этом до сих пор молчала, но в частных разговорах давно говорили прямо и решительно: в двоевластии. Двоевластие весьма своеобразное. Одна власть, «Временное правительство», имеет все психические атрибуты власти. Она признается. Она — национальна. Она имеет свои корни. И в то же самое время она не имеет никакой физической силы, она не может привести в исполнение ни одного своего решения, оправдать свое слово актом, не может никуда двинуть ни одной роты. Об этом ей самым бесцеремонным образом тотчас же после улаживания «кризиса» напомнил Исполнительный комитет Совета солдатских и рабочих депутатов, заявивший войскам, что без приказа, подписанного Чхеидзе, Скобелевым, Богдановым и другими, они не смеют отлучаться из казарм.
Физическая власть находится в руках Совета и, казалось бы, возможен прямой, простой и честный выход из кризиса: Совет должен устранить Временное правительство (само добровольно отдать свою власть оно может только Учредительному собранию) и создать свое министерство. Но сделать это Совет не решается. Он понимает, что для такой задачи он бессилен, что социалисты, заполняющие его Комитет, вынуждены будут проводить «буржуазную политику», что появление Совета у власти будет означать междоусобную войну, государственный крах, разрыв с союзными державами…
И вот начинается своеобразная игра. Должен оговориться, что сознательные расчеты и мотивы играют в этой игре весьма малую роль. Люди, быть может, интригуют гораздо меньше, чем кажется (интрига все-таки есть). Очень многие, быть может, даже большинство, проникнуты самым искренним желанием помочь положению, найти выход, отдать свои силы для спасения России. Но объективно получается жалкая партийно-интеллигентская ослепленная игра, грозящая стране большими бедствиями.
Казалось бы, если главная беда от двоевластия и все это понимают, то надо создать одну общую власть, надо договориться и действовать совместно. Но ведь это значит следующее: в тот момент, когда образуется новая власть, Совет солдатских и рабочих депутатов должен объявить, и особо по всем частям петроградского гарнизона, что отныне он, Совет, никакой исполнительной власти не имеет, что вся власть в руках правительства, войска должны слушаться только министров, что всякие вооруженные частные гвардии должны немедленно прекратить свое существование и немедленно выдать оружие, о чем должны позаботиться сами войска.
Вот единственный возможный компромисс, который мог бы спасти родину. И если бы Совет солдатских и рабочих депутатов на него пошел, то ни перед какими партийными или личными соображениями нельзя было бы останавливаться. Пусть будут сделаны все перемены, какие надо, но пусть на другой же день начнется творческая работа по созиданию нового порядка, а не новое подрывание нового временного правительства.
Достаточно поставить эти вопросы, чтобы понять их неразрешимость. Руководители Совета — в конце концов ведь это все нам хорошо известные революционные интеллигенты обычного типа — на такой компромисс не пойдут, пойти не способны да и не могут. Для такой работы их политические приемы совершенно не пригодны. У них для нее не найдется ни идей, ни подходящих слов.
Как раньше все их силы направлялись на подрыв правительства, так и теперь они работают над тем же. Сегодня хотят срезать Милюкова и Мануилова, завтра потребуют Гучкова, послезавтра — кн. Львова и Шингарева, а там дойдет очередь и до других, если катастрофа не придет раньше, чем окончится этот процесс обирания артишока.
Участвовать в такого рода «компромиссе», при котором и после смены лиц правительство фактически останется столь же бессильным, как было, и будет так же дискредитироваться своими друзьями слева, — занятие вредное для родины и недостойное политических деятелей…
Есть один факт, который мог бы внушать некоторую надежду. Мы ведь ведем войну. Наше положение чрезвычайно опасно. Не могут же русские люди предать свою родину и отдать ее на разгром, на расчленение. Перед лицом врага, может быть, и русские социалисты забудут о своей «тактике», действительно, без всяких задних мыслей, объединятся с остальными гражданами, дадут Временному правительству единую, сильную, надо сказать, диктаторскую, власть, которая только и может вывести Россию из смертельной опасности.
Ведь вся Россия знает и кн. Львова, и Милюкова, и Гучкова, и других. Не для себя, не для подавления кого-либо взяли они власть.
Тут был бы выход. Но, к несчастью, только небольшая часть наших социалистов, группа «Единства», часть социалистов-революционеров, и притом часть наименее влиятельная, действительно способна поставить живой образ России выше доктрины. Огромное большинство увлечено демагогией и не может освободиться от тумана, навеянного тем, что при царе родина и участок для них были синонимами. Для Ленина, например, Курляндия уже не Россия, и отвоевание ее он считает «аннексией», предпочитая комедию плебисцита под угрозою прусских штыков.
Солдаты устали. Весь народ устал. И, демагогически пользуясь этой усталостью, политики и политиканы выставляют причиной длительности войны «завоевательные планы» Милюкова, обманывают народ, будто отказом от мнимых аннексий можно купить мир. На самом же деле политика, на которую нас толкают слепые либо очень зрячие люди, фатально приведет к столкновению с Англией, Францией и Японией, к немедленным новым войнам, к позору предательства, к банкротству, краху и расчленению…
Плеханов, конечно, в такой же мере противник насильственных аннексий, как и В. Чернов или меньшевик Дан, но он, любя Россию, понимает, что политика Милюкова ничего завоевательного в себе не содержит, что она стремится лишь к возвращению ограбленного у нас, к восстановлению Бельгии, Сербии, Польши, Румынии, что для России — дело чести. Разве можем мы добиться этих целей иначе, как в связи с Англией и Францией, сохраняя верность взятым на себя обязательствам? Никто не будет навязывать нам пользование нашими правами (отказывайтесь, сколько хотите!), но все потребуют исполнения взятых на себя обязательств.
Все это ясно, как день. Агитация против Милюкова, по существу, совершенно бессодержательна. Ее нельзя было бы понять, если бы не видно было, как сзади ее мастерят деятели двух родов: одни, вполне сознательно идущие к сепаратному миру с Германией, хотя на словах, по талейрановскому правилу, открещивающиеся от страшного слова, и другие, мечтающие возместить внешний ущерб благами внутреннего социалистического переворота, который они готовят.
Среди последних, вероятно, немало искренних и честных людей. Горько будет их позднее разочарование и раскаяние, когда вместо прекрасного социалистического строя они увидят свою родину, в анархических судорогах, нищей, больной, бьющейся в руках иностранных войск…
1 мая 1917 г.
Русская свобода. 1917. № 3. С. 32–35.
Ерманский А.О. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА И БОРЬБА С АНАРХИЕЙ
Русская революция переживает глубокий кризис. В ходе революционной борьбы наблюдается серьезное расстройство. Народные массы, борющиеся за мир и свободу, порою теряют из виду единую, высокую цель своих стремлений. В освобожденной России идет большая работа устранения всего, что уродовало нашу жизнь при старом режиме. Настала возможность и надобность строить новую жизнь при тяжелых условиях, когда страна истощена и дезорганизована длящеюся уже три года войной.
Чем тяжелее условия, тем больше требуется планомерности и организованности в борьбе трудящихся масс для достижения основной цели. Между тем за последнее время каждый день приносит нам ряд печальных известий. Из них складывается тяжелая картина не только хозяйственной, но и политической разрухи.
Единый мощный поток революционного движения как будто все больше разбивается на множество обособленных слабых струек. На место выдвинутых войной и революцией общеполитических интересов всего трудящегося народа и всемирного пролетариата на первый план выступают иногда желания отдельных частей России, отдельных групп трудящейся массы — желания, часто идущие в разрез с интересами всей революционной демократии.
Такое распыление борьбы обессиливает общее революционное движение. Оно запутывает политическое положение России и еще больше усугубляет общую разруху. Оно вызывает раздражение и недовольство революцией, подвергает величайшей опасности дело мира и свободы.
Этот кризис русской революции отчасти неизбежен. Широкие массы народа, ныне выступившие на открытой арене свободной общественно-политической жизни, мало подготовлены к ней всеми условиями старого строя. Царское правительство о том больше всего и заботилось, чтоб в корне задушить всякую общественность, всякую способность народа сосредоточить внимание и силы на общей политической задаче и организованными действиями добиваться ее решения.
Неудивительно поэтому, что у менее сознательных слоев трудящихся масс борьба идет неорганизованным путем: высокая общеполитическая задача достижения скорейшего мира и упрочения свобод легко разменивается на мелкую монету местных и групповых требований, несогласованных с основной исторической задачей наших дней.
Этой склонности к распылению общественно-политической борьбы должно было бы противодействовать созданное революцией Временное правительство. Если б оно преследовало только ту же, что и революционная демократия, цель скорейшего заключения мира и упрочения демократических свобод, то должно было бы вести соответствующую решительную политику. Оно должно было бы направить ее по ясному, определенному руслу, к которому могли бы тесно и уверенно примкнуть чаяния и стремления революционной демократии. Этим было бы устранено или по крайней мере значительно ослаблено распыление борьбы масс.
Но в том-то и дело, что стремления правительства Львова-Милюкова были не те, что у революционной демократии. А поскольку к ее нуждам подошла политика нового Врем[енного] правительства, — и тут далеко было до решительности. Классовые интересы правящей буржуазии удерживают ее от тех решительных мероприятий по борьбе с общей разрухой, которые требуются условиями революционного и военного времени. Империалистические вожделения тех же правящих кругов, составляющих большинство и в новом Врем[енном] правительстве, делают их деятельность в пользу мира скорее словесной, чем действенной, международно-политической.
И, не встречая в правительственной политике твердой опоры своим стремлениям, широкие массы народа, не сумевшие еще сосредоточить свои силы вокруг одного центра, бредут по случайным путям, которые не направлены к одной общей цели, а — наоборот — вносят еще больше несогласованности и путаницы в общий ход революционной борьбы. Так растет и ширится распад и анархия в нашей общественной жизни.
Вот перед нами ряд фактов разложения власти на местах. Прежние, дореволюционные органы местной власти — губернаторы, исправники, земские начальники, полиция — должны были исчезнуть с момента торжества революции. Кем же их заменило Врем[енное] правительство? Комиссарами — большей частью из числа председателей земских управ, т. е. тех же представителей помещичьих кругов и сторонников старого строя. В некоторых местах даже оставлены были прежние администраторы царского правительства — только под новым наименованием — «комиссаров».
Конечно, демократическое население не могло питать доверия к этим сторонникам реакции, иногда даже собирающим вокруг себя черносотенные шайки. При таких условиях немудрено, что население на местах становилось во враждебное отношение к тем, кого Правительство присылало как представителей общегосударственной власти. А иногда те или иные города вовсе обособлялись от остальной России, объявляя себя как бы совершенно самостоятельными государствами в государстве. Как будто мы не переживаем тяжелого времени войны и революционного переворота. Как будто перед русским народом не стоит ряд острых вопросов и задач, которые могут быть решены только общими дружными усилиями трудящихся масс всей России, даже всего мира.
Или вот мы наблюдаем беспорядочную волну забастовок рабочих и служащих в разных предприятиях. Это вносит еще больше прежнего расстройство в нашу хозяйственную жизнь. Промышленники и буржуазные газеты видят все зло в рабочих и служащих, в их будто бы чрезмерных требованиях. Эти обвинения опровергаются фактами и цифрами чуть не в каждом отдельном случае.
Но допустим, что в отдельных случаях требования рабочих являются действительно преувеличенными. Спрашивается, что со своей стороны сделали г. Коновалов и другие представители правящей буржуазии, чтоб внушить к себе доверие пролетариату и сделать совершенно невозможным все то, что расстраивает нашу хозяйственную жизнь?
Ведь в кругах торгово-промышленной буржуазии все время царит неслыханный разгул барышничества и наживы. Тут идет процесс бесстыдного, скандального обогащения капиталистов и бесцеремонной, иногда сознательной дезорганизации народного хозяйства. Давным-давно надо было правительственной власти деятельно вмешаться в этот скандал, в этот «пир во время чумы». Надо было установить твердые цены на все промышленные изделия, наложить руку государства на скандально высокие «военные» прибыли, установить минимальную заработную плату, взять в руки центральной власти снабжение предприятий сырыми материалами, вмешаться в организацию самого производства, наладить планомерное распределение промышленных изделий, упорядочить всю хозяйственную жизнь. Ведь сделаны же были в этом направлении решительные шаги в Англии и Германии.
Теперь и само правительство наше видит, что все это необходимо осуществить. Но на деле оно ничего подобного еще и не начинало, ибо все не решалось посягнуть на свободу обогащения дельцов. И этим оно не только до крайности обострило хозяйственную разруху, поставив страну на край гибели, — этим оно отняло у рабочих и служащих возможность рассчитывать на упорядочение хозяйственной жизни правительством. Этим развязаны были стремления отдельных групп беспорядочно, за свой страх и риск, пытаться взять, что можно.
Наконец, еще одна область разложения и распада, занимающая далеко не последнее место в нашей жизни. Газеты наполнены жалобами на разложение армии, на готовность солдат на фронте махнуть на все рукой, чуть не разойтись просто по домам. Об этих фактах с несомненностью можно сказать одно: в них, — хотя и в уродливой, ибо пассивной, необщественной форме, — проявляется назревшая воля к миру солдатской массы. Эту волю вырастила сама жизнь, весь трехлетний опыт преступной войны. Эту волю уже нельзя подавить силой или обманом. Ее можно только направить в русло сознательных и организованных проявлений. Иначе выйдет, как всегда: гони природу в дверь, — она войдет в окно. Что же делало до сих пор Врем[енное] правительство, чтоб двинуть вперед дело международного мира?
На словах, под давлением революционной демократии, — многое; на деле — почти ничего. Мало изменилось в этом отношении дело даже после заявления, выпущенного новым, коалиционным правительством 6 мая, так как революционная демократия не оказала необходимого решительного давления на правительство. А тут пошли еще новые легкомысленные разговоры о нашем наступлении, о «войне до решительной победы».
Ясное дело: правящие круги ничего серьезного не предприняли, чтоб сделать то, что они выдвигают, как свои цели войны, целями широких народных и солдатских масс. Больше того, они сделали много в противоположном направлении. На что же могут рассчитывать правящие круги в своем стремлении прекратить разложение армии? Только в решительной и честной правительственной политике борьбы за мир измученная солдатская масса могла бы увидеть твердую опору для своих стремлений, — найти общественно-политический путь для их осуществления. Только такой путь дал бы разумный политический выход неистребимой воле к миру. Только тогда отпала бы почва для анархии и разложения армии в различных его проявлениях.
Только тогда потеряли бы почву под ногами и те политические группы, которые, плывя под флагом «последовательных» социал-демократов, на деле только поддерживают анархию и усиливают стихийный процесс распыления, «разобществления» народной борьбы.
Перед сознательными пролетариями, конечно, стоит задача борьбы с распадом, разложением народной борьбы за мир и свободу, задача борьбы и с теми анархическими течениями, которые это разложение усиливают. Но, чтоб эта борьба не была беспочвенной, революционная демократия должна самым энергичным образом бороться с разлагающей политикой правящей буржуазии — с политикой попустительства и потакания хищничеству, контрреволюции и империализму.
И во главу угла должна быть поставлена самая активная борьба за мир. Ибо дальнейшая затяжка войны неизбежно таит в себе роковое обострение и хозяйственной анархии, и контрреволюционной опасности.
Летучий листок меньшевиков-интернационалистов.
1917, май. № 1. С. 4–7.
Астров (Повес) И.С. ПРОЛЕТАРИАТ И КОАЛИЦИОННОЕ МИНИСТЕРСТВО
Для чего мы сделали революцию?
Буржуазия попыталась вначале ответить — для счастливого окончания империалистической войны.
Для достижения всеобщего мира — заявил сознательный пролетариат. И его голос, и его воля заставили буржуазию искать какого-то среднего пути, найти выход из тупика, в который ее завело желание совместить революцию с войной.
Буржуазии тем труднее было найти этот средний путь, что революция означала воскресение пролетариата к самостоятельной политической борьбе, высвобождение его из-под буржуазных влияний, укрепившихся в пролетариате благодаря «приятию» войны. Эта средняя линия была дана соглашением для спасения революции.
Буржуазия дала обязательство, добиваясь мира, спасти революцию от когтей европейского империализма, а колеблющиеся между оборончеством и интернационализмом социалисты обязались, укрепляя боевую мощь армии, приблизить тем самым час мира.
Так родилось коалиционное министерство с программой, которая ясно говорила лишь о том, что испуг перед союзниками продолжает быть единственным руководящим принципом нашей внешний политики. Ибо с первой минуты революции было ясно, что она не может примириться с империалистским характером войны англо-франко-русского согласия. Но точно так же было очевидно, что союзный империализм не может принять программы внешней политики, выставленной революцией.
В этом положении был один выход: недвусмысленное заявление, что каждое революционное правительство может быть только правительством мира. Не правительством войны без аннексий, каким является нынешнее правительство, пока оно не только обещает организацию наступления, но и старается к нему довести страну, но правительством мира без аннексий, идущим к нему через заключение немедленного перемирия на всех фронтах.
Словом, в своей внешней политике революционное правительство должно было искать помощи не у союзных правительств, а у союзных народов. Революционное правительство должно было опереться на союзные народы, отвергающие империалистскую политику своих правительств, а не на союзные договоры с империалистскими правительствами согласия. Революционное правительство должно было так или иначе поставить союзный империализм перед необходимостью считаться с условиями, созданными русской революцией. И оно могло это сделать тем легче, что народы союзных стран были бы на стороне революционного правительства. Ибо народы бесконечно устали от империалистского бесчинства своих господствующих классов. И давление России, давление без двусмысленных оговорок не могло бы не встретить поддержки с их стороны.
Европейский империализм извлек из двусмысленного соглашения, заключенного между социалистами и буржуазией, только то, что укрепляет в массах, истязаемых им, союз с правительством для мнимой обороны отечества, в действительности же для растерзания на части Европы по планам империалистских людоедов. Союзному империализму это было тем проще сделать, что слово аннексия, по мнению союзных дипломатов, «неправильно» толкуется революционной Россией. Так, Асквит (либерал, будто бы противник империализма, что уж там говорить о Ллойд-Джордже) разъяснял, что под понятие аннексии не подходят: освобождение народностей; присоединение областей, необходимых с стратегической точки зрения. Асквит не говорит, что же тогда называется аннексией. Но очевидно, что избежать лжетолкований с такими фокусниками можно только ясностью. И вопреки, быть может, намерениям некоторых ее авторов, декларация Временного правительства превратилась в декларацию верности империализму союзников.
Рибо и Ллойд-Джорджи выразили свое удовлетворение заявлениями России, ибо в декларации не сказано прямо, что является для России неприемлемым в программах наших «доблестных союзников». Ибо они не сказали, что мира они хотят добиться не путем продолжения войны, а соглашением между воюющими странами.
Рибо и Ллойд-Джорджи рукоплещут декларации правительства. Пусть лицемерно. Для себя русская революция отказалась от захватов, а они хотели бы, чтоб и русская революция осталась «до конца» на почве освободительно-захватной программы. Но пока им и этого достаточно. Пока русская революция бережно и осторожно подходит к драгоценному сосуду союзных договоров о захватах и разделах военной добычи. И они могут своим народам говорить (и они во всю мощь своих империалистских легких пользуются этой возможностью), что русская революция поддерживает их бессмысленные мечтания, их грабительские программы, что русская революция с союзными правительствами, a нe c союзными народами, отвергающими империализм.
До сегодняшнего дня Временное правительство не избавило революцию от опасностей империалистической военной политики. Больше того. Хотя Россия за себя и отказалась от аннексий и контрибуций, а, значит, выразила вообще свое отношение к захватной политике и других государств, буржуазные члены Временного правительства не приняли всерьез воли народа, открыто выраженной им. За спиной его Терещенко дал союзникам какие-то обещания, которые укрепляют в союзниках уверенность, что русскую революцию можно и дальше, как при Милюкове, водить за нос. По свидетельству министра Рибо, Терещенко дал обещания, которые окрылили аннексионистских фантазеров Франции и Англии и дали им право не верить серьезности заявлений русской революции относительно отказа от аннексий и контрибуций.
Тень Милюкова бродит в канцеляриях Временного правительства.
Исстрадавшиеся народы Франции, Англии, Италии не нашли во Временном правительстве союзника в борьбе их с отечественным империализмом.
Союзный империализм продолжает издеваться над русской революцией.
Мы требуем от Временного правительства прекращения этой игры. Мы требуем от него ясного и недвусмысленного заявления, что ни одна капля крови русского гражданина не будет пролита также и за усиление колониального могущества и великодержавной мощи европейских империалистов и достижение путем войны национального объединения.
Мы требуем от Временного правительства решительного отказа от роли обманутого обманщика.
Мы требуем от Совета рабочих и солдатских депутатов, чтоб он поставил перед правительством вопрос не только о решительном давлении на союзные правительства, но и о заключении всеобщего временного перемирия. Пусть начало переговоров о мире откроет народам всех воюющих стран глаза на истинные цели их правительств на лживость уверений буржуазии, что для нее речь идет лишь об обороне страны. Если правительства не смогут прийти к соглашению, народам станет ясно, что только в их собственных руках их освобождение от ига войны.
Только на этом пути народы Франции, Англии, Германии, России найдут друг друга. И если бы Временное правительство вступило на этот путь, и только тогда оно получило бы мощную поддержку всего революционного народа
России, который защитит его и себя в союзе с народами всех стран от разгрома и пут империализма. Потому что только в этом случае оно станет действительным органом революции, а не органом торможения ее.
Астров.
Летучий листок меньшевиков-интернационалистов.
1917, май. № 1. С. 9–11.
Ленин В.И. КРИЗИС ВЛАСТИ
Вся Россия помнит еще дни 19–21 апреля, когда на улицах Петрограда готова была закипеть гражданская война.
21 апреля Временное правительство написало новую якобы успокоительную бумажку, в которой «разъяснило» свою грабительскую ноту от 18 числа.
После этого большинство Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов решило признать «инцидент исчерпанным».
Прошла еще пара дней, и всплыл вопрос о коалиционном министерстве. Исполнительный комитет разделился почти поровну: 23 — против коалиционного министерства, 22 — за. Инцидент оказался «исчерпанным» только на бумаге.
Но вот прошло еще два дня, и мы имеем новый «инцидент». Военный министр, один из главарей Временного правительства, Гучков, подал в отставку. Говорят о решенной будто бы отставке всего Временного правительства (в момент, когда мы пишем эти строки, мы не знаем еще, верно ли, что все правительство ушло). Создался опять «инцидент», да притом такой, перед которым побледнеют все предыдущие «инциденты».
Откуда же такое множество «инцидентов»? Нет ли тут какой-нибудь основной причины, которая с неизбежностью порождает «инцидент» за «инцидентом»?
Такая причина есть. Это — так называемое двоевластие, это — то неустойчивое равновесие, которое явилось результатом соглашения между Советом рабочих и солдатских депутатов и Временным правительством.
Временное правительство есть правительство капиталистов. Оно не может отказаться от стремления к завоеваниям (аннексиям), оно не может кончить грабительскую войну демократическим миром, оно не может не охранять барышей своего класса (т. е. класса капиталистов), оно не может не охранять земли помещиков.
Совет рабочих и солдатских депутатов представляет другие классы. Большинство рабочих и солдат, входящих в Совет, не хотят грабительской войны, не заинтересованы в прибылях капиталистов и сохранении привилегий помещиков. Но оно, вместе с тем, доверяет еще Временному правительству капиталистов, хочет соглашаться с ним, хочет быть с ним в контакте.
Советы рабочих и солдатских депутатов сами являются зародышем власти. Рядом с Временным правительством Советы тоже пытаются в некоторых вопросах осуществлять свою власть. Получается чресполосица властей или то, что теперь называют «кризисом власти».
Так тянуться долго не может. При таком положении вещей каждый день будет приносить новый «инцидент» и создавать новые осложнения. Бумажку с надписью: инцидент исчерпан — написать можно. Но в живой жизни эти инциденты не исчезнут. И это по той простой причине, что это вовсе не «инциденты», не случайности, не мелочи. Это внешние проявления глубокого внутреннего кризиса. Это результаты того тупика, в который уперлось все человечество. Выхода из разбойничьей войны нет и быть не может, если не решиться на те меры, которые предлагают социалисты-интернационалисты.
Три пути предлагаются теперь русскому народу, дабы разрешить «кризис власти». Одни говорят: оставьте все по-старому, доверьтесь еще больше Временному правительству. Возможно, что отставкой угрожают именно для того, чтобы заставить Совет сказать: доверяем еще больше. Временное правительство добивается, чтобы его стали упрашивать: придите и володейте, без вас — на кого же мы останемся…
Другой путь: коалиционное министерство. Поделимте министерские портфели с Милюковым и К°, введемте в министерство несколько человек наших, и тогда пойдет уж музыка не та.
Третий путь предлагаем мы: перемена всей политики Советов, отказ от доверия к капиталистам и переход всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов. Перемена лиц ни к чему не приведет, надо переменить политику. Надо, чтобы у власти стал другой класс. Правительству рабочих и солдат поверит весь мир, ибо всякий понимает, что рабочий и беднейший крестьянин никого грабить не хочет. Только это может ускорить конец войны, только это может облегчить нам, пережить экономическую разруху.
Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов! Никакого доверия правительству капиталистов!
Каждый «инцидент», каждый день, каждый час будет подтверждать правильность этого пароля.
Правда. 1917,2 мая. № 46.
Череванин (Липкин) Ф.А. КОАЛИЦИОННОЕ МИНИСТЕРСТВО И ЕГО ПЛАТФОРМА
В своей статье, посвященной вопросу о кризисе власти в № 44 «Рабочей Газеты»15, я обещал вернуться к вопросу о коалиционном министерстве.
Но прежде чем я успел коснуться этого вопроса, жизнь его успела поставить с такой резкостью, что многие колеблющиеся перестали колебаться, и Исполнительный Комитет С.Р. и С.Д. высказался за участие в коалиционном министерстве. Чтобы оценить это решение, необходимо сказать себе определенно: мы переживаем страшный кризис, из которого выход должен быть найден немедленно.
Хозяйственная разруха не уменьшается, а растет. Не хватает самого необходимого продукта — хлеба. И нельзя рассчитывать только на то, что поедут агитаторы и убедят крестьян везти хлеб. Нужно за хлеб что-нибудь дать крестьянину. Нужно обеспечить ему доставку необходимых продуктов. Не хватает необходимых продуктов, помимо хлеба, и городскому населению. Обеспечить получение населением всего необходимого можно только решительным вмешательством в экономическую жизнь. Все должно быть взято на учет: и то, что производится, и то, что перевозится, и то, что потребляется. Все лишнее, но, безусловно, необходимое, должно быть убрано, и в производство перевозки и потребление должны быть внесены контроль и организация. Тучи посредников, наживавших огромные деньги, должны погибнуть. Отдельные заводы, фабрики, даже целые отрасли должны приостановиться. Все, что нужно, должно быть принесено в жертву для спасения страны.
Цены должны быть твердые и должны быть понижены везде, где возможно. И нужно спешить с этим. Рабочие и служащие не ждут. Свою упавшую благодаря дороговизне реальную плату они стремятся поднять — возможно, скорее поднять, и поднимают. За них стихия революции. Но вся страна в целом кровно заинтересована в том, чтобы реальная плата поднималась в большей степени путем понижения цен продуктов, получаемых рабочим, чем путем повышения денежной платы. Иначе нам грозит то, что цены будут расти, что страна будет затоплена бумажками, которые ничего не будут стоить, и мы придем к финансовому банкротству.
Необходимы решительные финансовые меры, следующие по пятам за наживой не только настоящей, но и прошлой, и отнимающие от нее львиную долю в пользу государства. Необходимы до Учредительного собрания решительные заявления о предстоящей ликвидации помещичьего землевладения, которые успокоили бы крестьян, предотвратили бы анархическое решение аграрного вопроса и отняли бы почву у безумцев, зовущих к анархии. Необходима вполне авторитетная и поэтому вполне твердая власть, чтобы бороться с растущей анархией вообще, — анархией, которая отказывается признавать представителей центральной власти на местах. Которая отказывается признавать какие-нибудь правила и законы, которая закону противопоставляет произвол личности, произвол группы.
Жуткое впечатление производит проповедь анархии изо дня в день «Правдой» при фактической анархии, развивающейся в стране. Не насилием, конечно, нужно бороться с такой агитацией. Насилием и нельзя ее победить, раз она находит почву в стране. Только смело и громко раздающийся голос авторитетной власти, решительно поддерживаемый всеми демократическими организациями, может справиться с этой анархией.
И, наконец, внешняя политика.
Я не буду сейчас говорить о принципах интернационализма, о долге русского пролетариата перед международным пролетариатом. «Рабочая Газета» об этом говорит, кричит, к этому зовет из номера в номер. Я стану сейчас на общую почву со всей демократией России и скажу: для России сколько-нибудь продолжительная война — полное разорение и гибель. Это ясно всякому беспристрастному человеку, сколько-нибудь разбирающемуся в экономических вопросах. Но даже ценой избавления от гибели русская демократия не пойдет на измену демократии Европы, не отдаст ее на растерзание германскому империализму.
Россия не хочет сепаратного мира, но со всей страстью страны, только что завоевавшей свободу, она хочет мира для себя и мира для всех. Она согласна, истекая кровью, продолжать борьбу, но под одним условием: ни одной капли крови для удовлетворения хищнических аппетитов английских, французских, итальянских, каких угодно империалистов. И правительство, достойное завоевавшей свободу России, должно в этом отношении водворить полную ясность.
Нас пугают всякими ужасами со стороны союзников, если наше правительство заговорит с ними смелым и решительным языком. Но революционное правительство революционной России не должно бояться никаких угроз там, где на карту поставлены жизненные интересы страны.
И затем, что получают союзники при двусмысленной и нерешительной политике правительства? Военный паралич страны, военный паралич фронта. Революционный народ должен знать, что он борется за свободу, за интересы демократии. Иначе вы его не вдохновите на борьбу, не наполните эту борьбу необходимой энергией.
Вот та платформа, которую мы выдвигаем, вот та платформа, которую должно написать на своем знамени обновленное правительство. Для того чтобы принять и быть способным проводить эту платформу, правительство должно быть действительно обновленным, его состав должен быть таким, чтобы платформа эта не разбивалась об интересы имущих классов, не душилась ими в самом зародыше. И чтобы платформа эта проводилась быстро и решительно, нужно, чтобы в нее внесен был пафос, внесена была страсть.
А настоящий пафос, настоящую страсть для этой платформы где мы находим? Мы находим ее сейчас только в организации революционной демократии, в Совете рабочих и солдатских депутатов. Там тесно сплелись между собою, во имя решения неотложных революционных задач, элементы далеко неоднородные, которые рано или поздно разойдутся. Тут есть и пролетариат, тут есть и мелкая буржуазия. Но сейчас они сплетены, сейчас революционная страсть и энергия их объединяют и должны объединять, пока революция не закрепила окончательно свои позиции. Поэтому и вопрос о коалиционном министерстве они могут решать только сплоченно, только едино.
Ясно также, что волю и энергию к проведению необходимой платформы исполнительная власть не может получать путем давления и подталкивания со стороны. Воля и энергия эти должны быть в пределах самой исполнительной власти. Иначе вместо решительного и последовательного осуществления этой платформы мы получим только непрерывные конфликты между властью исполнительной и властью контролирующей. Совет рабочих и солдатских депутатов через своих представителей должен принять участие в исполнительной власти.
Основой для этого принятия должна быть обрисованная выше платформа и необходимая для ее осуществления реорганизация правительства.
Н. Череванин.
Рабочая газета. 1917,3 мая. № 46.
Мартынов А.С. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ АВАНТЮРИЗМ
Мы разошлись с большинством общерусской меньшевистской конференции, потому что ее решения, стоя на почве оборончества и идя в разрез с решениями Циммервальда и Кинталя, содействуют затягиванию войны; затягивание же войны означает, для России, между прочим, еще большее усиление великой экономической разрухи и расчистку дороги для контрреволюции.
Но к таким же последствиям — затягиванию войны, усилению разрухи и приближению контрреволюции — должна привести и тактика Ленина, хотя Ленин руководится не боязливо-приспособленческими соображениями оборонцев, а прямо противоположными — революционно-авантюристическими.
Оборонцы всуе ссылаются на Циммервальд. Но и Ленин сходит с позиции Циммервальда, поскольку он подменивает главную задачу дня, выдвинутую в Циммервальде, — борьбу за мир, задачей захвата власти пролетариатом в России.
Буржуазная революция в России уже закончена, говорит Ленин; она не положила конца империалистической войне и не могла этого сделать. Это сделает лишь вторая революция после того, как она свергнет капитал и передаст всю полноту государственной власти пролетариату, ведомому социал-демократией (т. е. ленинской фракцией) и ведущему за собой через посредство «Советов» крестьянскую и солдатскую массу.
Эта вторая, чисто пролетарская революция в России вызовет социалистическую революцию на Западе, и лишь таким путем сможет быть положен конец войне и утвержден мир на основе освобождения всех угнетенных народов и народностей. Если же за пролетарской революцией в России не последует социалистическая на Западе, то у нас останется другой путь к миру: русский пролетариат объявит революционную войну буржуазному Западу и с оружием в руках проложит там дорогу к социализму и миру. Таковы заманчивые широкие перспективы, рисуемые Лениным.
По их поводу мы, прежде всего, должны заметить: если бы программа Ленина была осуществима, если бы возможно было сейчас в России сделать социалистическую революцию, то, идя ленинским путем, мы пришли бы к миру лишь после многих лет затяжной войны. А это значит, что ленинские коммуны пришлось бы строить на развалинах цивилизованного мира Европы. Но дело в том, что перспектива Ленина вообще утопическая. После того как началась бы социалистическая революция на Западе, русский пролетариат мог и должен был бы ставить себе такие задачи, какие формулировал сейчас Ленин. Но предлагать пролетариату самой экономически отсталой страны, в обстановке непрекращающейся войны, пролетариату страны, стоящей перед экономическим банкротством, приступить к осуществлению социализма, когда на капиталистическом Западе даже еще не началось массовое движение протеста против войны, когда там даже буревестников социальной революции еще не видать, когда значительная часть рабочих там идет еще за Шейдеманами и Реноделями, — значит быть безнадежным утопистом.
Ленин, впрочем, и сам как будто испугался своей храбрости и думает отвести обвинения в утопизме тем, что на словах отказывается назвать свою революцию социалистической. Но дело не в словах. Конечно, в настоящее время, в исключительных условиях войны, мы наблюдаем и в Германии, и в Англии самое решительное вмешательство государства в экономическую жизнь, в капиталистическое производство, в распределение и товарообмен; и мы, марксисты, эти радикальные экономические меры лишь в насмешку называем «военным социализмом»; их правильнее было бы называть военным капитализмом. Но Ленин предлагает аналогичные меры проводить в тесной связи с диктатурой пролетариата, а это неизбежно должно приобрести характер закладывания основ социалистического строя.
Лишь в двух пунктах ближайшие требования Ленина отступают от социал-демократической программы maximum, применяясь к отсталым условиям России; но оба эти отступления делаются не применительно к буржуазному характеру русской революции, а применительно к анархической стихии, ею развязанной.
Мы имеем в виду его национальную программу, толкующую право на самоопределение народов исключительно в смысле права на отделение и, таким образом, фактически толкающую страну к распаду на множество маленьких государств.
Мы имеем, далее, в виду предлагаемые им частичные захваты помещичьих имений и социализацию хозяйства в них под контролем батрацких советов, что является такой формой осуществления конфискации земли, которая неизбежно должна вызвать жесточайшую междоусобицу в деревне, от которой прежде* всего пострадали бы батраки. Эти требования Ленина сильно сближают его позицию с анархо-социалистической.
Чего же можно ждать теперь от пропаганды этих анархо-социалистических взглядов? По своей упрощенности и заманчивости они могут иметь и имели действительно большой успех среди революционно-настроенных, но политически неопытных рабочих, особенно поскольку с этими взглядами до сих пор конкурировали лишь взгляды оппортунистических элементов меньшевизма и народничества. Но Ленин ведь хочет большего. Он хочет, чтобы пролетариат повел за собой под этим знаменем крестьянскую массу. Вот это-то и есть безнадежное дело.
Ленинская пропаганда немедленной диктатуры рабочих и батраков, не привлекает крестьянскую массу к пролетариату, а отталкивает ее от него. Правда, мы не ставим себе целью привлекать всех и любой ценой. И наша интернационалистическая позиция должна, напр[имер], в настоящей фазе революции неизбежно отталкивать в лагерь контрреволюции помещиков и известные слои капиталистической буржуазии, разные элементы, идущие за Милюковыми, Гучковыми и Алексеевыми. И это нас не смущает. Они свое дело сделали и могут уйти. Но тактика Ленина отбрасывает от пролетариата и демократии слои буржуазии и крестьянства и делает это тем скорее, чем больше растет в стране разруха и анархия, порождаемая войной, и обостряемая ленинской тактикой. Пробным камнем послужила в данном случае встреча, оказанная Ленину на крестьянском съезде.
Если мы пойдем по ленинскому пути, — в близком будущем придем не к диктатуре пролетариата, а к диктатуре контрреволюционных слоев буржуазии.
«Но, что же предлагаете делать вы?» — спрашивают вас коварно ленинцы. «Ведь и вы критикуете настоящее коалиционное правительство Львова, Керенского и Церетели. Допустите же, что и это правительство ваших советов не послушается, в чем мы, ленинцы убеждены. Что же, вы и тогда будете настаивать, что Совет рабоч[их] депутатов должен уклоняться от власти и умыть руки?» Нисколько.
Не ставя себе целью идти к власти в буржуазной революции, мы хорошо понимаем, что могут быть случаи, когда обстоятельства нас вынудят к этому. Но если обстоятельства заставят пролетарскую партию совместно с революционной демократией при современных русских условиях взять власть в свои руки, она обязана будет не приступать в России сейчас к осуществлению социализма. И не вводить сейчас режима пролетарской диктатуры, а ограничиться единственной осуществимой теперь задачей — ликвидацией войны, и принятием энергичных мер, обеспечивающих созыв Учредительного собрания.
Но это чистейший пацифизм! скажут ленинцы. Нет, это — революционный марксизм, ибо мы убеждены, что ликвидация войны будет означать не успокоение и усыпление народов, а наоборот, развязывание их революционного движения. Когда пролетариат западных стран избавится от кошмарного страха иноземного нашествия и разгрома, он предъявит счет своим буржуазным правительствам, и тогда наступит пора реванша за все их империалистические преступления. Напомним, что Ленин и в 1905 году недоволен был нашим лозунгом; долой войну! Что он и тогда боялся, как бы Портсмутский мир не подкосил в корне революцию.
Оказалось, что она только после заключения мира развернулась настоящим образом.
Резюмируем. Есть лишь два пути: либо через затягивание войны к торжеству контрреволюции в России; либо через скорейшую ликвидацию войны к развязыванию революции на Западе.
Летучий листок меньшевиков-интернационалистов.
1917, май. № 1. С. 11–12.
Троповский А. БЕСЕДА С П.Б. АКСЕЛЬРОДОМ
Телеграмма специального корреспондента «Биржевых Ведомостей»
Стокгольм, 2 (15) мая, в 1 час дня
Вчера прибыл сюда П.Б. Аксельрод. Вид у него бодрый. Он рвется в Россию. Аксельрод проехал через Германию в качестве швейцарского подданного. Его проезд не находится ни в какой связи с проездом других эмигрантов. В продолжительной беседе с вашим корреспондентом Аксельрод заявил:
«В последнее время сведения из России получались в Швейцарии весьма скупо. При этом они носили крайне противоречивый характер. Русские газеты приходили с огромным запозданием. Поэтому я не уясняю себе достаточно отчетливо то, что происходит в России. Считаю необходимым соблюдать известную сдержанность в суждениях, впредь до личного ознакомления на месте с действительным положением вещей.
Однако для меня лично совершенно ясно, что нынешняя революция не является чисто пролетарской, но также и буржуазной. С этим нужно считаться, и исходить от этого, как от отправной точки, во всех дальнейших действиях и при определении дальнейшей тактики.
Вредно требовать низложения буржуазного правительства, так как пролетариат при данных условиях не может справиться с задачей управления страной.
Поэтому, с жаром подчеркнул Аксельрод, — те, кто выставляет лозунг: «Долой Временное Правительство», совершают истинное преступление. Тактика, повелительно диктуемая пролетариату условиями момента, должна основываться на поддержке Временного Правительства и одновременно широком участии представителей пролетариата во всех отраслях общественной и государственной деятельности и повседневной органической работе над демократизацией всех областей национальной жизни. Эта работа может носить оппозиционный характер, но, повторяю это и особо подчеркиваю, лишь в пределах, определяемых буржуазным характером революции.
Такая поддержка буржуазии, в сущности, явится взаимной поддержкой буржуазии и пролетариата и совместной чисткой авгиевых конюшен низвергнутого царизма, реставрация которого одинаково не в интересах ни буржуазии, ни пролетариата.
Правда, в среде правительства одни элементы более, другие же менее демократичны, попутаны анархией и слишком нетерпеливо жаждут скорейшего восстановления порядка.
Однако, если бы даже настал момент поставить вопрос о смене правительства, то отнюдь не непременно социалистическое правительство должно прийти на смену нынешнему правительству. Возможны, наоборот, промежуточные формы. Конечно, может явиться безусловная необходимость в захвате власти. Однако еще Энгельс, предвидев такую возможность, признавал ее большой опасностью для пролетариата».
Аксельрод признает принципиально нежелательным вступление социалистов в нынешний кабинет. Однако он полагает, что если участие социалистов в кабинете необходимо для спасения революции, то его надо избрать, как меньшее из двух зол. Все зависит от условий момента. Возможность чисто пролетарского правительства, по словам Аксельрода, мыслима лишь в условиях общей пролетарской революции в Европе. Но таковая вообще крайне сомнительна, особенно во время войны.
Перейдя к вопросам войны и мира, Аксельрод самым решительным образом подчеркнул недопустимость даже одной лишь мысли о сепаратном мире, так как он явится тем, в чем обвиняли царизм, т. е. позорной изменой раздавленным Германией Франции, Бельгии, Румынии и Сербии, вообще всем, кто волею судеб связан известного рода круговой порукой в общей борьбе против поработительных стремлений Германии.
«Недопустимо, — продолжил Аксельрод, — актом вероломства подрывать доверие к пролетариату. Мало того, правительство оказалось бы тогда в роли революционной, мы же, наоборот, в реакционной, так как всякая, даже малейшая победа Германии оказалась бы победой полуабсолютистской страны над революционной, в частности дала бы германскому правительству орудие борьбы против левых социал-демократов.
Я отнюдь не намерен прикрашивать и смягчать картину. Наоборот, я глубоко возмущен многими действиями английского и французского правительств. Но, в конце концов, нельзя закрывать глаза на высокую демократическую культуру Франции и Англии, Крайне важно, чтобы демократия, как таковая, не была дискредитирована торжеством Германии, что было бы равносильно торжеству принципа милитаристского монархизма.
Однако борьба за мир является первостепенной задачей революционной демократии. Нельзя бороться за внутреннее переустройство, относясь в то же время беспринципно к войне. Но возникает вопрос, какой путь надо избрать?
По моему глубокому убеждению, необходимо прежде всего требовать от правительства, чтобы оно энергично добивалось общего согласия союзников на открытие мирных переговоров или заключение перемирия. Для этого нужно организовать широкое международное давление пролетарских масс на все правительства, но под непременным условием, чтобы это давление носило международный характер. Подчеркиваю слово «международный»: давление должно происходить во всех воюющих странах.
Достигнуть этого можно, конечно, лишь путем международного соглашения между рабочими партиями. Но партийные руководители большинства всех воюющих стран солидарны со своими правительствами. Нужно поэтому, чтобы рабочие массы добились радикальной перемены своих руководящих органов, или чтобы последние, по крайней мере, выполнили свой первейший долг и собрались на конгрессе для переговоров по вопросу о ликвидации настоящей войны».
Аксельрод считает самым правильным, чтобы русский Совет рабочих и солдатских депутатов, к голосу которого теперь прислушивается весь мир, совместно со всеми центральными организациями русских социалистических партий принял на себя инициативу создания специальной комиссии в какой-нибудь из нейтральных стран для сношений со всеми социалистическими партиями как союзных, так и враждебных стран. Следует путем широкой устной и печатной агитации добиваться созыва конгресса, который послужит пробным камнем для миролюбия обеих сторон и обнаружит колебания и неискренность той или другой стороны, прижатой к стене требованием прямых ответов.
Аксельрод признает, что поведение большинства германской социал-демократической партии внушает мало доверия. Но на основании ряда бесед с австрийскими и германскими социал-демократами он положительно утверждает, что настроение пролетарских масс центральных империй не соответствует политике их партийных руководителей. Аксельрод уверяет, что даже солдаты на фронте охвачены революционным брожением. Поэтому он верит в возможность в более или менее близком будущем активного проявления пролетарского сознания германских солдат и рабочих.
В заключение, на прямо поставленный ему вопрос относительно последних событий в русской армии, Аксельрод ответил: «В подробностях смогу разобраться лишь по приезде в Россию. Сейчас же могу сказать одно лишь, а именно то, что дезорганизация армии ни в коем случае недопустима».
А. Троповский.
Биржевые Ведомости. 1917,4 (17) мая. № 16 (216).
Бернацкий М.В. ВЕЛИКАЯ РАЗРУХА
В истории народа, как и в жизни отдельного человека, бывают особенно ответственные моменты, которыми определяется его судьба на долгое время вперед. Каждая ошибка, совершенная при таких условиях, подобна губительному яду, отравляющему весь организм. Великих усилий будет стоить излечение; иногда же оно оказывается невозможным.
Эту страшную годину переживает ныне наша родина. Обветшавшие старые устои распались, новые еще не сложились. Необходима дружная, согласованная работа всех живых сил страны, чтобы вывести ее из рокового тупика. Между тем замечается «больше энергии в работе разъединяющей», чем сплачивающей. Охотнее проповедуют различие интересов, чем указывают на возможное и естественное их согласование. Безответственные ораторы стараются перещеголять друг друга в провозглашении возможно крайних лозунгов. Вместо разумной жизни выступает какой-то «социально-истерический» б р е д, пробуждение от которого может быть весьма мучительным.
Как будто действительно история — бесполезная наука! Но неужели русская революция уподобится в этом отношении русскому царизму? Конечно, разлагающее влияние этого последнего на целый ряд поколений является главной причиной нашей нынешней беды. В сущности, сейчас ставится ребром вопрос о сохранении России как независимого и целостного государства. Чтобы разрешить удовлетворительно эту задачу, нужно всем гражданам проникнуться идеей «государственности» в истинном и лучшем смысле этого слова. Но ведь такая «государственность» систематически вытравливалась и посрамлялась «жадными толпами, стоявшими у трона». Нам приходится теперь платиться за эти грехи!
Посмотрите, какие усилия прилагаются многими, чтобы исказить, — скажем больше: извратить великие истины! Кому дороги социалистические идеалы, тот пуще огня должен бояться уронить их в глазах населения неудачными опытами по водворению нового порядка. Оставляя в стороне «ленинцев» (быть может, они и «не ведают, что творят»), утверждаем, что каждый мало-мальски образованный социалист должен понимать основное условия успеха социалистической революции — наличность соответствующих общественных организаций. Ведь социализм есть обобществленное хозяйство, планомерно руководимое всем народом; дабы оно стало возможным, необходимы тесная спайка, величайшая организованность демократии. Имеется ли она и может ли быть создана в короткое время? Не нужно ли рабочему классу пройти еще длительную общественную школу через свои профессиональные союзы и мощные кооперативы? Что касается крестьянства, то разве только слепой не видит преобладания в этой среде индивидуалистических настроений! Хотя бы на волостных, уездных и прочих съездах сотни раз провозглашались требования обращения всей земли в общую собственность, крестьяне всегда будут думать о земле помещичьей, а свою собственность не позволят и пальцем тронуть! А при таких условиях социалистическое якобы разрешение аграрного вопроса кончится укреплением мелкой земельной собственности, что отнюдь не может входить в программу социалиста! Не надо обманывать ни себя, ни других! Мало того: как и в 1905 году, внимание крестьян сосредотачивают только на размерах земельного владения, а это в корне неверно: землю голыми руками не обработаешь, нужен инвентарь, и живой, и мертвый. Могут ли социалисты обещать миллионам собственников достаточное снабжение их необходимыми средствами? Конечно, нет! И тем не менее социалистические речи с самыми красными лозунгами гремят по селам и деревням.
Обратимся к промышленному рабочему классу. Здесь пестро сплетаются требования «социализации фабрик и заводов» с лозунгами острой классовой борьбы в рамках капитализма. Конечно, мыслимо одно из двух: или социализация — и тогда не надобны меры по охране рабочего класса, ибо такового в социалистическом государстве не будет, — или нужны эти меры, но тогда нечего говорить о социализации и пытаться поставить капиталиста в невозможность продолжать свою деятельность. Если рабочий класс признает неизбежность существования капитализма еще на неопределенное время, то он должен во имя своих и государственных интересов прийти к полюбовному соглашению с предпринимателями. Разрыв будет губителен и для обеих сторон, и для родины.
Невероятная дороговизна, страшное «бестоварье», естественно, побуждают рабочих стремиться к возвышению платы. Опять-таки это законное стремление имеет и должно иметь естественные пределы: за ними борьба становится вредной для всего народного хозяйства и бесполезной для самих рабочих. Допустим, что денежная оценка труда учетверится, но разве за новые средства рабочие получат больше продуктов, предложение которых сокращается с каждым днем? И справедливо ли будет при таких условиях отнимать у крестьян по прежним ценам хлеб и отдавать городским жителям? Бешеная погоня за чрезвычайно высокими заработками приведет к одному несомненному результату — падению стоимости бумажного рубля. Да скоро и станков не хватит, чтобы покрыть бумажками все претензии! Конечно, мы считаем безусловно необходимым положить пределы и торгово-промышленным прибылям, ибо их возрастание также, по существу, есть девальвирование рубля. Нельзя благородное желание «мира народов» делать опорой для нападок на наших союзников, без которых мы давно лежали бы во прахе перед таким «апостолом мира», как Вильгельм! Больно и стыдно слышать и читать «грозные» выпады против английского и американского империализма, обходящие деликатно вопрос о гнуснейшем из империализмов — германском…
Пора одуматься! Наступило время, когда решается вопрос, достойны ли мы свободы и самостоятельного государственного бытия, или мы — «тесто», из которого всякий проходимец может лепить, что ему угодно.
Русское слово. 1917,3 мая. № 98.
Канторович Я.А. ИСТОРИЯ ПОВТОРЯЕТСЯ
Каждый день приносит нам факты, речи, лозунги, которые имеют захватывающий интерес не только по своему политическому значению и содержанию, но и в чисто психологическом отношении. Когда-нибудь, через много лет, люди будут читать последние речи Керенского, Гучкова и других с душевным трепетом, и лица, произносившие эти речи, и их переживания, которые отразились в этих речах, и события, которыми вызваны эти речи, — все это будет окружаться ореолом творимой легенды. Исчезнут мелочи и частности текущего момента, отпадет все малозначительное в смене фактов, в кипении страстей и в борьбе партий и лозунгов, и останется общая картина великой исторической драмы, переживаемой теперь Россией. В исторической перспективе эта картина выступит в совершенно других очертаниях и в совершенно другом освещении, чем те очертания и то освещение, которые могут быть доступны нам, современникам, близко стоящим к событиям и лицам и воспринимающим все под углом зрения текущего дня.
Две силы борются между собою в настоящее время в России. Эти силы на жаргонном языке партийной литературы называются: демократия и буржуазия, пролетариат и имущие классы, социализм и капитализм, революция и реакция и т. д. Эти понятия только приблизительно и весьма неточно определяют то содержание, которое им дается партийно-политическою терминологиею, и противопоставление их вовсе не соответствует действительному соотношению борющихся между собою политических лозунгов и тенденций. Достаточно указать на то, что, как известно, в составе всех социалистических партий и даже в качестве наиболее руководящих элементов их имеется немало лиц, которые живут материально от капитализма, служат ему своею профессиональною деятельностью, связаны с ним всею обстановкой своей личной и семейной жизни, вполне «буржуазной» по привычкам, вкусам и повседневным интересам и вообще не имеют решительно ничего общего, кроме исповедуемой ими доктрины социализма, с пролетариатом, от имени которого они говорят и выступают. И наоборот, — к «буржуазии», по партийной терминологии, должны быть относимы многие элементы населения, как, например, представители свободных профессий и вообще интеллигентского труда, которые живут исключительно от труда и зависят от работодателей в такой же мере и по тому же закону спроса и предложения, как и пролетарии из фабричных мастеров и рабочих, и даже часто менее обеспечены, чем последние.
В действительности, борьба сил, которая выдвинута нашей революцией после ее возникновения и после первых ее счастливых успехов, заключается не только и не столько в классовых противоречиях, сколько в чисто психологическом моменте революционного настроения. В сущности, борются между собою два течения, имеющие под собою не социально-экономическую, а исторически-психологическую основу, — течение революционное и течение эволюционное. Революция, по природе своей, имеет тенденцию и стремление к беспрерывному нарастанию, к безостановочному движению, к немедленному и совершенному достижению конечных идеалов, которые выставляются на знамени социально-политической доктрины. Эволюция имеет тенденцию к остановкам в поступательном движении, к последовательным переходам к постепенному закреплению позиций. Это различное отношение к исторической перспективе определяется исключительно индивидуальными особенностями каждого из нас — складом ума и характера, темпераментом, возрастом, степенью интеллекта, от которой зависит перевес рефлекса или воли, условиями воспитания и жизненного опыта и вообще многими личными и общественными элементами, которые так или иначе влияют на образование миросозерцания. Совершенно неверно обычно принятое в партийной литературе сведение происходящей у нас теперь политической борьбы исключительно к борьбе классов и классовых интересов. Этот набивший оскомину изо дня в день повторяемый трафарет является или демагогическим приемом агитации, рассчитанным на поддержание революционного кипения, или односторонним, узким выводом слепого доктринерства. Замечательно, что представителями наиболее крайних тенденций большевизма являются у нас эмигранты-доктринеры, которые в течение долгих лет своего эмигрантского существования в каком-нибудь швейцарском уголке, были оторваны от действенной жизни и в тесном эмигрантском кругу варились в соку партийных кружковых споров и доктринерских дискуссий. Годами изо дня в день, в теоретических спорах и дискуссиях, в беспрерывной полемике в партийных органах, во взаимных уличениях и выпадах раздражения и озлобления, в постоянном болезненно самолюбивом напряжении мысли, направленной к вящему посрамлению своего партийного противника, — во всей этой затхлой кружковщине вырабатывается у эмигранта особая психология, особое болезненное одностороннее отношение к непогрешимости своего политического credo. В результате исповедуемая им доктрина, вместо живого комплекса идей и мыслей, питающихся соками жизни, имеющих своими истоками реальные жизненные явления, оплодотворяемые и оживляемые текучими жизненными процессами, превращается в сухую схему, в неподвижную, безжизненную формулу, которая, как математическая аксиома, находится вне времени и пространства.
Такова доктрина, привезенная к нам в запломбированном вагоне из Цюриха эмигрантами типа Ленина и его товарищей. Их схема очень простая: мир состоит из двух классов — буржуазии и демократии.
Буржуазия — это кучка капиталистов-империалистов, которые захватили и держат в своих руках земли, орудия производства, власть и все блага жизни. Демократия — это все остальное население, все рабочие, крестьяне, батраки. Революция вырвала власть из рук буржуазии, но она остановилась в самом начале своего пути: она оставила у власти буржуазию в лице членов Временного Правительства, которые по своим классовым интересам не желают осуществлять социалистический строй. Ясно, как день, и верно, как дважды два, что для торжества социализма необходимо устранить буржуазию от правительственной власти и немедленно декретировать социалистический строй — передачей земель, фабрик, заводов и всех орудий производства в руки крестьян, рабочих и батраков. Вот все, что требуется от революции. После этого на следующий день над русской землей засияет солнце социалистического братства, равенства и свободы. Это солнце своими сверкающими лучами осветит и земли других народов, в их числе германского народа. Это до очевидности ясно и несомненно, — потому что демократы всего мира жаждут братства, равенства и свободы, и им мешают только кучки капиталистов-империалистов, которые держат мир в состоянии войны, выгодном для их интересов, и заставляют демократию проливать свою кровь. Но ведь так просто и легко демократиям стряхнуть с себя это иго капиталистов-империалистов. Русская демократия сделает это первая, а за нею радостно и легко сделают то же самое другие демократии. Все это очевидно и ясно, как на ладони, и только изменники из социалистов (как Плеханов) не желают этого видеть и идут в ногу с представителями буржуазии.
Отсюда все лозунги эмигрантов — выходцев из Швейцарии, возвещаемые у дворца Кшесинской. Отсюда это глухое и слепое упрямство революционеров-доктринеров, которые были бы прямо трогательны в своей святой наивности и простоте, если бы их лозунги оставались только кружковым учением на швейцарской почве и не бросались в пожарище русской революции, в массы темных отуманенных умов, в которых эти лозунги претворяются в анархические эмоции и в антигосударственную действенность.
Роковым образом судьба русской революции сковала одною цепью идейного доктринера-эмигранта, долгие года вдали от родины шлифовавшего свою доктрину и доведшего ее построения до последних пределов непререкаемости, и вчерашнего раба романовской России, в темном уме и взбунтовавшейся душе которого лозунги этой прямолинейной доктрины откликаются, как знакомые погромные призывы доброго старого времени — времени царского правительства и его прислужников из союза русского народа. Эта цепь разорвется, и на развалинах русской революции, и на обломках русской свободы нашим революционерам-доктринерам придется вновь шлифовать свою доктрину в ожидании новой революции в России…
История повторяется. Она повторяется с таким однообразием, с таким почти стереотипным воспроизведением отдельных мелочей и подробностей, что становится обидно за человечество, за бессилие его исторического творчества. История учит нас, что путь человечества к прогрессу идет зигзагами и поворотами; он часто идет от радостной революции чрез мрачную анархию к жалкой реакции и вновь возвращается к революции. После разрушения Бастилии и освобождения узников старого режима французы в радостных восторгах обнимались и целовались на улицах Парижа. А потом эти самые люди дико гоготали, когда тысячами скатывались с гильотины молодые, прекрасные благородные головы прежних кумиров революции, и требовали все новых жертв на алтарь юной свободы. А далее эти люди в своих омраченных анархиею, усталых и разочарованных душах стали нащупывать желание-мысль, что лучше порядок без свободы, чем свобода беспорядка. Когда этот психологический момент наступает, тогда сама собою возникает возможность для появления какого-нибудь Наполеона, который уничтожает свободу, но дает какой-нибудь порядок. И за это все благословляют этого узурпатора и называют его великим. Затем одно из следующих поколений эту сказку повторяет. Узурпатор, которого благословляли, или его преемники своим образом правления объединяют страну в общем недовольстве, которое вызывает революцию; революция переходит пределы и превращается в анархию, а анархия вызывает и облегчает появление нового узурпатора власти над истомленным и ослабевшим народом.
Но есть одно утешение в этом печальном ходе истории: каждый из этих этапов все-таки что-нибудь приносит человечеству в его поступательном движении к прогрессу. Между Франциею Людовика XVI и Франциею Наполеона Бонапарта — огромная разница в пользу прогресса. И между прошлою Россиею Романовых и Россиею будущею, — какие бы катастрофы ни готовил нам завтрашний день и как бы пессимистически ни рисовались нам ближайшие судьбы России, — несомненно, будет лежать огромная пропасть, отделяющая рабство и мрак от свободы и света.
Речь. 1917, 7 мая. № 106.
Бердяев Н.А. ВЛАСТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
До революционного переворота у нас был длительный кризис власти. Старая власть перестала быть национальной и государственной, она стала во враждебное отношение ко всей нации и была низвергнута в небытие порывом всей нации. Всенародная революция выдвинула временное правительство, которое должно выражать максимум национального и государственного единства, должно вести линию исторических задач, соответствующих уровню общественного развития России. Власть имеет объективную природу, она не может быть совершенно субъективной и произвольной, партийной и классовой. Когда она делается такой, власть вырождается и падает. Старая христианская мудрость учила, что всякая власть от Бога. Эту истину неверно было бы истолковывать в том смысле, что божественна и мистична самодержавная монархия или иная какая-нибудь определенная форма государственной власти. Истину эту нужно понимать так, что всякая власть по природе своей божественна и мистична, если она исполняет свое объективное назначение, если она выражает общегосударственную и общенациональную природу, если она хаос превращает в космос, полагает предел торжеству злой воли, организует народную жизнь. В этом смысле власть в демократических республиках так же божественна и мистична, как и всякая другая власть, соответствующая своему назначению. В природе власти и в отношении, которое она к себе вызывает, есть тайна, которая не может быть рационально постигнута. Власть может перерождаться в злое начало, в самоутверждение, и тогда она изменяет своим божественным истокам и своему назначению, тогда она перестает быть служением. Такое злое перерождение власти долго, слишком долго происходило при старом режиме. И нужно прямо сказать, что власть временного правительства, столь неустойчивая и преходящая, более божественна, более согласна с вечной природой власти, чем власть Николая II, опиравшаяся на столь древние устои, чем власть его временных правительств. Власть по природе своей и по назначению своему не есть право, не есть привилегия, не есть интерес. Власть есть обязанность, бремя и служение. В самодовлеющей и самоутверждающейся борьбе за власть есть всегда великая неправда. Ибо всякий берущий на себя бремя власти прежде всего возлагает на себя великую ответственность. Взявший бремя власти не может уже смотреть на все с точки зрения части, с точки зрения группы, класса, партии, с точки зрения оппозиции частной силы против целого. Он вступает в таинственную, неведомую со стороны, жизнь великого целого, жизнь целого народа и целого государства, вступает не только в данное мгновение его существования, но в его исторической длительности, в связи времен. Взявший бремя власти обязан думать об огромном целом, организовать его, не допускать распадения целого, окончательного восстания частей против этого целого. К этой тайне целого, целого народа и целого государства, приобщается лишь тот, кто берет на себя ответственность. Власть неотделима от ответственности, безответственная власть должна пасть, она должна быть низвергнута. Старая власть потому и пала, что она не могла нести ответственности за судьбу России, что она безответственно губила Россию, толкала ее в пропасть.
Можно критиковать наше временное правительство с разных точек зрения, но несомненно, что в нем есть высоко развитое чувство ответственности, оно взяло на себя ответственность за великое целое, именуемое Россией, в самый трудный момент русской истории и готово было нести эту ответственность до конца. Временное правительство выражало линию движения объективногосударственную и объективно-национальную, линию движения великого целого. Оно озабочено судьбой России, осуществлением насущных исторических задач. Временное правительство, выдвинутое русской революцией, имеет оригинальные черты, отличающие его от временных правительств других революций. В нем нет самодовлеющей любви к власти, нет самоутверждения, нет ничего диктаторского. Скорее его можно было бы упрекнуть в слишком большой гуманности и мягкости, почти в толстовском непротивлении. Оно — жертвенно, совершенно бескорыстно и несет власть, как бремя и обязанность. Оно ничего не хочет урывать для себя. Оно ответственно за целое, оно поглощено тяжелыми думами об устроении России, о ее защите, о предотвращении анархии. В этом «буржуазном» по безответственной уличной терминологии, правительстве есть что-то характерно русское, русская нелюбовь к властвованию, готовность отказаться от власти, если это нужно для России. Временное правительство держит власть не из чувства права и корысти, а из чувства обязанности и ответственности. В данный исторический момент власть в России есть крест, и неохотно решаются его возложить на себя.
Получается невозможное положение. Те социал-демократы, которые враждебны временному правительству, устраивают против него демонстрации и хотели бы его свергнуть, борются за власть, как за право и привилегию, но боятся власти и не решаются взять на себя ответственность, связанную с властью. И нужно сказать, что это нежелание и боязнь взять на себя ответственность власти не есть только порождение трусости и нерешительности, это имеет более глубокие реальные корни. Власть в руках социалистов, стоящих на классово-пролетарской точке зрения, и не может быть ответственной. Эта власть не могла бы в своем управлении стоять на точке зрения огромного целого, носящего имя России, по существу не могла бы быть общенациональной и общегосударственной. Она на все принуждена смотреть лишь с точки зрения интересов части. Приобщение к тайне власти, конечно, должно было бы несколько изменить природу тех, которые ныне стоят на чисто классовой точке зрения и не имеют попечения о целом. Но этого-то они и боятся. Этого-то они и не хотят. Тот, кто входит в правительство, фатально делается государственником и смотрит с государственной точки зрения на то, на что раньше смотрел с точки зрения частной. И социал-демократы боятся сделаться предметом безответственной оппозиции, отстаивающей интересы части, боятся замарать свою социалистическую чистоту, свои красные социалистические одежды. Устраивать Россию в тот час ее существования, когда необычайная революция соединилась с необычайной войной, когда власть получает такое страшное наследие от старой власти, не только трудно, но и страшно. Социал-демократы хотели оставить за собой сладость безответственного и чистого исповедания своих отвлеченных учений. Но всякая власть в мире есть жертва чистотой во имя ответственности за судьбу народов и государств. И нужно сказать, что в некоторых отношениях «меньшевики» хуже «большевиков», так как они двойственны и боязливы. Безнравственно желать власти и не желать ответственности. Это есть отрицание великой тайны целого, тайны национального и государственного бытия, за которое жестоко карает история.
Не только ныне не может властвовать рабочий класс в России, но и никогда не может властвовать никакой класс. Природа власти — сверхклассовая. Классовое государство разлагает власть. Социалист, вошедший в правительство, будет так же защищать гражданские права буржуа, как и всякий другой министр, он должен заботиться о продовольствии всех классов населения, о безопасности и обороне русского государства, об организации полиции, поддерживающей порядок, о суде, обеспечивающем права граждан, к каким бы классам они ни принадлежали. Всякая власть должна быть сильной, — бессильная власть есть бессмыслица и она ни к чему не нужна. Пример бессильной власти был явлен в последние времена старого режима. И особенно сильной должна быть власть в эпоху такого кризиса, который переживает сейчас Россия. Но сильная власть должна пользоваться доверием и иметь поддержку в народе. Она должна чувствовать, что выражает ту среднюю линию воли целого народа, которая одна только и может вывести Россию из кризиса. Власть ответственна, когда на нее возложили ответственность за управление страной, когда ей предоставлена свобода действия и не вмешиваются в каждый ее шаг. Мания недоверия, которой сейчас отравлен русский народ, разлагает не только власть, она разлагает Россию, она убивает душу народа. Эта безответственная проповедь недоверия повсюду, это разыскивание «буржуазности» есть величайшее зло наших дней. Принцип демократии понят у нас прежде всего как недоверие и подозрительность ко всякому проявлению личного начала. И это есть наследие старой России, переживание старого рабства. Проповедь недоверия солдат к офицерам и генералам разлагает армию и ставит Россию в положение беззащитное. Проповедь недоверия к «буржуазии» и «буржуазному» правительству разрывает Россию на части, хочет уничтожить всякое воспоминание о народном единстве. И это — рабья проповедь. Выходит даже, что после революционного переворота недоверие сделалось больше, чем при старом режиме. Первые дни русской свободы отравлены. Проповедь недоверия отрицает человека в России, достоинство личности, она отрицает русский народ. И для спасения России и русского человека должно наступить нравственное отрезвление и оздоровление, суровое сознание нравственной ответственности. Нравственная и религиозная аскеза должна положить предел безответственным и распущенным оргиям социальной мечтательности.
8 мая 1917 г.
Русская свобода. 1917. № 6. С. 3–6.
Трайнин А. СВОБОДА И ПРИНУЖДЕНИЕ
Коалиционное правительство, представляющее все элементы революционной России, обладает достаточной силой авторитета, чтобы действовать от имени и на благо России. Но для того чтобы действия эти дали весь государственно-необходимый результат, новое министерство должно обладать и авторитетом силы, способной не только призывать и убеждать, но и предписывать, повелевать и принуждать.
С первых дней свободы с разных концов России вместе с добрыми вестями о начавшейся творческой работе стали приходить сведения о случаях самоуправства, бесчинства и насилия. Было бы величайшей ошибкой переоценивать размеры этих явлений. Но революция достигла той стадии, когда ее безопасность и ее достоинство не мирятся и с этими отдельными актами насилия. Теперь недостаточно ссылаться на то, что в упоении свободой недисциплинированные умы потеряли грань между революционным и анархическим, допустимым и запретным. Теперь, после двух месяцев напряженного до крайней степени государственного строительства, когда все трения преодолены и вся Россия — порыв к творческой жизни в свободе, всякое насилие, не встретившее противодействия власти, есть свидетельство слабости революции, ее государственной немощи и, следовательно, политической неустойчивости.
Поэтому революция ради себя самой должна найти средства сделать реальным, подлинно-общеобязательным каждое распоряжение, каждый акт нового правительства. Для этого революция должна быть не только гуманной, но и сильной; власть — не только единой, но и твердой.
Настал момент, когда необходимо преодолеть еще один опасный предрассудок, оставленный старой властью. Старый режим так произвольно и противоправно прибегал к репрессиям, что самое пользование принудительной властью в его руках неизменно превращалось в насилие над свободой и законом. Отсюда в свободной России естественное, почти непреодолимое отвращение к пользованию репрессиями. Близкое к концу разрешение продовольственного кризиса — изумительное доказательство того, как порой всесилен призыв к чувству гражданственности населения. Но обращение к добрым чувствам не может быть единственным, исключительным методом правительственной политики, по крайней мере при современном состоянии государства. Поэтому было бы новой жертвой отжившему строю из того положении, что старый режим был основан на силе и держался страхом, делать вывод, что всякое принуждение и реальное пользование властью стесняет свободу.
Власть, в распоряжении которой — только нравственные поучения, перестает быть властью. А свободе, опирающейся на такую власть, грозит тягчайшая опасность. Поэтому глубоко поучительно, что не кто иной, как верный слуга свободы, ее признанный рыцарь и бессменный страж А.Ф. Керенский первым провозгласил преследование виновных «по всей строгости законов».
В этом лозунге революция сделала новый шаг к победе: она осознала себя властью. С этого момента нет революционной стихии, неустойчивой и капризной. Есть революционная Россия, которая и во вне, и внутри сумеет заставить себя уважать.
Русские ведомости. 1917,9 мая. № 103.
АВТОНОМИЯ
Открывающийся сегодня съезд партии народной свободы поставил на обсуждение сверх аграрной и ту часть своей программы, которая касается вопроса местного самоуправления и автономии. Программа партии установлена в 1905–1906 годы. С тех пор прошло одиннадцать лет, и за эти годы жизнь в значительной мере изменяет ту обстановку, в какой приходится ставить эти вопросы, требует их выяснения и углубления.
Решать их приходится среди величайшей разрухи, проявленной войной, среди небывалой в жизни России смуты в умах и сердцах, вызванной всем пережитым нами за последние три года. Смута эта выросла после 27 февраля 1917 года, ибо несомненно за последние недели она чрезвычайно усилилась, великие и прекрасные зовы революционной зари затуманились тяжелыми призраками большевизма, наживы, усталости, анархии… Благодаря этому неясно, в какой обстановке будут решаться эти вопросы в Учредительном Собрании, как бы скоро оно ни было, ибо сейчас в немногие месяцы происходят смены общественного мнения более сильные, чем какие идут в обычное время в течение десятилетий.
Несмотря на все это, ясно, что изменение этой части программы необходимо, едва ли может быть сомнение, что новая огромная русская демократия с республиканской формой управления, охватывающая небывалую в истории единую государственную территорию, населенную много более чем 15-миллионным населением, не может основываться на том строе местной жизни, какой существовал у нас последние 50 лет. Огромная часть России была лишена самоуправления: в остальной самоуправление все время сдерживалось в своем росте и развитии русским царизмом. Его тяжелый покров сдавливал местную жизнь во всех ее проявлениях и в формах местной децентрализации, и в формах национальной жизни, отличной от русской народности.
С исчезновением этого покрова всюду, во всей стране, бурно поднялись долго сдерживавшиеся стремления отдельных национальных движений к свободной жизни и искания широкой местной обособленности, свободы от давления центра. Временами и местами они принимают характер течений явно центробежных, грозящих единству и силе Российского государства. И здесь, как на фронте, как в армии, как во внешней политике и в социальной области, стоит один и тот же вопрос, который так тягостно и мучительно ставится сейчас тысячами и миллионами. Устоит ли Россия в этом испытании, не выйдет ли она из него униженной, опозоренной, расчлененной? Или она найдет в себе достаточно моральных сил и здравого государственного разума, чтобы удержать и развить великие приобретения свободы и равенства, так старательно сейчас со всех сторон заглушаемые?
Есть два решения. С одной стороны, путь немедленной федерации, распадения России на ряд государственных единиц на почве национальной или территориальной и объединения их в единую федерацию.
В этом случае мы имели бы дело с величайшим государственным изменением, какое только испытывала Россия; оно требует такого напряжения сил, которое едва ли она сможет выдержать в этот грозный и опасный час истории. Но, с другой стороны, еще менее возможен возврат к старой форме государственного устройства. Необходимы немедленные коренные изменения, достаточно большие и не сравнимые со старым, и такие, которые дали бы возможность при лучших условиях жизни безболезненно перейти к тем новым формам государственного устройства, какие придется творить новой России. Съезду партии придется решать два вопроса — с одной стороны, сохранить единство и силы Российского государства, с другой — обеспечить национальную свободную жизнь отдельных входящих в нашу демократию народностей, широкую местную самобытность ее областей. Ему придется различать между той формой государственного устройства, которая должна быть создана в ближайшее время на Учредительном Собрании для той переходной эпохи развала и борьбы, в какой мы живем, и той, которая установится в нормальных условиях нашей государственной жизни. Нам кажется, что лучшим выходом при данных обстоятельствах явится немедленное введение в России Учредительным Собранием местной провинциальной автономии, расширение прав местных самоуправлений с предоставлением им права издавать местные законы и в то же время создание таких законных форм, которые дали бы выход для желаний отдельных национальностей и местностей, как для изменения границ и размеров автономных провинций, так и для расширения пределов на автономии. Эти изменения, которые могут привести к федерации, должны будут совершаться в таком случае в рамках нормальной жизни русского государства, путем вновь созданных Учредительным Собранием законодательных учреждений.
Речь. 1917,9 мая. № 107.
Якушкин И.В. К ОТКРЫТИЮ ГЛАВНОГО ЗЕМЕЛЬНОГО КОМИТЕТА
I
Главный земельный комитет образован и приступает к деятельности. Глубокий политический и военный кризис, несущий в себе роковые опасности, оторвал общественное внимание от закона о земельных комитетах. А между тем это — вопрос первостепенного значения.
Согласно декрету временного правительства 21-го апреля, повсеместно, во всех губерниях и уездах, образуются земельные комитеты строго демократического состава. Декрет надлежит признать первым актом великой земельной реформы: она необходимо должна быть подготовлена творческой работой всего народа, должна опираться на общенародное мнение. Земельные комитеты в одних частях выразят, в других выработают такое мнение, и принесут его учредительному собранию со всех концов России. «Аграрная реформа» ранее своего законодательного построения «в своих общих основаниях и во всех подробностях должна быть обсуждена народом на местах», — писала Трудовая группа в своем земельном проекте, внесенном в 1-ю Гос[ударственную] думу (проект 104-х). Одиннадцать лет это пожелание, как и самая реформа, казалось безнадежной мечтой. Теперь и она осуществилась силами русской революции. Законом 21 — го апреля заложены первые камни величественного в будущем здания, открыты первые двери к земельному переустройству, которое должно прийти на смену гибельному хаосу.
Главному земельному комитету предстоит не только наметить общий план по подготовке реформы. Комитет неизбежно должен будет принять ряд спешных решений, без которых нарушился бы самый объем реформы. Столыпинские законы, правда, перестали быть опасными для деревни, так как фактически бездействуют. Во всяком случае, для полной ясности должны быть объявлены утратившими силу многие статьи июньского закона об укреплении наделов в единоличную собственность, также об автоматическом разрушении общины. Неотчуждаемость надельных земель подтверждена, что особенно важно в связи с падением сословных ограничений. Такое постановление особенно желательно для того, чтобы крупные площади надельных земель не были вырваны у масс темной спекуляцией, и чтобы полное уравнение в правах не обратилось против крестьян. Далее, из разных местностей поступают в настоящее время известия о распродаже частновладельческих земель. Земля покупается теми верхними слоями деревни, которые уверены, что реформа им ничего дать не может. При упавших ценах на землю, при стремлении владельцев, живущих под угрозой утраты земли, отделаться от нее при обилии в деревне денежных знаков, явление это способно принять крупные размеры. Для будущей реформы развитие такой распродажи представляло бы прямой и серьезный удар. Поэтому необходимы определенные предупредительные меры. Такое решение временного правительства должно быть хорошо известно во всех концах страны.
Относительно местных земельных учреждений главному комитету придется прежде всего установить порядок их открытия и тот срок, к которому они должны быть образованы.
Но независимо от того, к каким вопросам обратится комитет в свою первую сессию, открытие его само по себе знаменует для крестьянской России начало нового земельного строя, который должен быть справедливым для всех.
II
Истекающей весной в распоряжении владельческими землями при всем разнообразии местных оттенков часто господствовало право сильного или по крайней мере наиболее настойчивого. Местным комитетам предстоит вывести страну из анархии и путаницы в земельных отношениях на путь планомерной подготовки земельной реформы. Основной и начальный девиз реформы настолько единодушен во всей России, что нам даже нельзя себе представить разноречий. Они начинаются лишь дальше и относятся преимущественно к способам распределения земли.
Определенный законом 21-го апреля состав уездных земельных комитетов мы не можем не назвать несколько сложным. В уездный комитет входит представитель от каждой волости. Таким образом, перед нами, в существе дела, специальное земельное собрание, вполне сходное по численности с собранием земским. При обширности уездов такие собрания даже в революционное время обречены на очень редкие сессии. Между тем для спешных работ и неотложных действий гораздо важнее малолюдные, облеченные полным доверием уезда земельные управы. В сущности, проектированный законом земельный комитет явится для них только избирательным собранием. Закон не настаивает на обязательном образовании комитетов во всех волостях, и такое решение, вероятно, окажется весьма удачным. Население все задачи передает теперь своему единственному волостному управлению, которое позднее заменено будет волостными земскими управами. Только ему население верит и не считает возможным дробить силы своих избранников. В волости действительно нельзя создавать безбрежного числа специальных учреждений. Земельными органами в волостях, естественно, явятся общие волостные комитеты. Порядок и срок образования комитетов не указаны в законе и, вероятно, будут установлены главным комитетом. Всего естественнее было бы возложить формирование комитетов на представителей общих уездных исполнительных органов совместно с комиссарами. Отсутствие определенного порядка открытия сильно затянуло бы возникновение новых учреждений. Между тем они должны быть призваны к жизни без всякого промедления. По существу дела, они уже должны были бы работать целый месяц, весь апрель, которым решается судьба всего сельскохозяйственного года.
III
Земельные отношения в России бесконечно сложны, и почти бесчисленны задачи земельных комитетов, но с ясностью выделяются крупнейшие из них. Комитеты должны обрисовать в отдельных местностях мнение народа об основах распределения переходящих к трудовому крестьянству земель, о порядке пользования ими. Комитеты должны выяснить численность местных жителей, предполагающих заниматься землей, прежде всего численность безземельных и малоземельных земледельцев. Ни одна партия не станет отрицать преимущественного права именно этих категорий на прирезку земли. Комитеты должны определить для своей местности нормальные размеры земельного обеспечения — трудовую норму, которая поглощала бы весь труд семьи, и норму продовольственную, которая давала бы возможность жить на земле. Комитеты на основе бесспорных данных должны бороться с мифическими представлениями, по которым запасы земли в России безграничны. Такой именно легендой поддерживается взгляд, что все земли должны перейти ближайшим соседним деревням и только им. Уже поддаются отчаянию целые уезды, в которых частновладельческая запашка составляет ничтожную величину, а таких уездов — много десятков. Уже во власти паники находятся малорусские выселенцы, осевшие в центральных губерниях на ликвидированных землях: им мерещится, что их могут выбросить из их устроенных усадеб. Уже в казачьих областях слышатся резкие угрозы по адресу крестьянских, неказачьих поселков, которые существуют здесь веками. Уже идут столкновения общин с вышедшими на отруба. Земельные комитеты должны подняться над такими распрями. Под влиянием комитетов в деревне должна укрепиться мысль, что местное население имеет на окрестные земли только преимущественное — до известной нормы, а не беспредельное право. Они должны непрестанно поддерживать государственную точку зрения на земельную реформу. С другой стороны, земельные комитеты будут смягчать и предотвращать конфликты между земледельцами и землевладельцами. Они будут охранять от разрушения отдельные хозяйственные организмы, которые имеют для народа гораздо большую ценность, пока они не распались. Комитеты все силы свои отдадут на то, чтобы в критический для России год она не видела незасеянных полей. И, наконец, когда реформа будет совершать свой обратный путь от палаты представителей в деревню, она найдет на местах для своего осуществления кадры испытанных и закаленных работников.
Русские ведомости. 1917, 10 мая. № 104.
Туган-Барановский М.И. ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ
Этот исторический лозунг русской революции как будто приближается к своему осуществлению. Воля уже достигнута в таком размере, что большего, кажется, нельзя и желать. По общему мнению, мы даже очень и очень хватили в этом отношении через край, — вместо воли у нас получилось своеволие, и многие, несомненно, опьянели, хлебнув в чрезмерном количестве благородного напитка свободы.
Теперь очередь идет за землей. Земельный вопрос поставлен перед страной во всем своем размере, и нельзя сомневаться, что мы стоим накануне величайшей земельной реформы.
Действительно, все, что в этом отношении нам показывает прошлая история, кажется совершенно ничтожным сравнительно с тем, что предстоит нам. В новейшей истории Запада ирландское аграрное законодательство справедливо признается самым крупным и самым смелым опытом перестройки земельных отношений. Но как незначительна ирландская аграрная реформа сравнительно с предстоящей у нас! В Ирландии земельная реформа, растянувшаяся более чем на 30 лет и все еще не законченная, привела к тому, что были урегулированы арендные отношения на площади приблизительно в три миллиона десятин, причем за последние годы эта площадь стала переходить в руки крестьян-арендаторов путем выкупа арендованной земли за счет арендаторов с небольшой прибавкой из государственных средств.
В результате несколько сот тысяч семейств ирландских мелких землевладельцев должны стать собственниками той земли, которую они раньше обрабатывали как арендаторы.
Только и всего. Наша же земельная реформа имеет совершенно иные размеры и преследует гораздо более грандиозные цели.
Прежде всего о размерах. Дело идет у нас не о нескольких стах тысяч крестьянских семейств, а о многих миллионах этих семейств, о земельной площади не в несколько миллионов десятин, а во много десятков миллионов десятин, — быть может, даже в сотни миллионов десятин.
Что же касается целей нашей земельной реформы, то они заключаются отнюдь не в укреплении за арендаторами той земли, которая и так находится в их пользовании, но в создании совершенно новых небывалых форм землевладения и землепользования. Предполагаются грандиозное принудительное отчуждение частновладельческой земли и передача отчужденной земли трудящемуся населению в более или менее уравнительное пользование.
Ничего подобного мир до сих пор не видел. И мы должны осуществить эту великую земельную реформу в сравнительно очень короткий срок. История не ждет, крупное землевладение доживает в России свои последние дни, ибо крупное сельское хозяйство становится у нас почти невозможным при настроении крестьянских масс.
В воскресенье, 7-го мая, должно было состояться первое заседание Главного земельного комитета — центрального правительственного органа по подготовке земельной реформы. Заседание это не состоялось вследствие перемен в составе правительства. Новый министр земледелия В.М. Чернов отложил открытие заседаний комитета.
В каком направлении намечается земельная реформ при обновленном составе правительства, — об этом двух мнений быть не может. Новый министр земледелия представляет собой яркую и общеизвестную фигуру как признанный вождь партии социалистов-революционеров. Эта партия имеет свою уже давно выработанную земельную программу, которую, очевидно, и будет проводить в жизнь ее представитель.
Центральное место в аграрной программе социалистов-революционеров занимает требование «социализации земли». Понятие «социализации земли» партия определяет следующим образом:
Социализация земли, согласно официальной программе партии, есть изъятие земли из товарного оборота и обращение ее из частной собственности отдельных лиц или групп в общенародное достояние на следующих основаниях: все земли поступают в заведование центральных и местных органов народного самоуправления, начиная от демократически организованных бессословных сельских и городских общин и кончая областными и центральными учреждениями (расселение и переселение, заведование резервным земельным фондом и т. п.); пользование землей должно быть уравнительно-трудовым, т. е. обеспечивать трудовую норму на основании приложения собственного труда, единоличного или в товариществе. Земля обращается в общенародное достояние без выкупа; за пострадавшими от этого имущественного переворота признается лишь право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым условиям личного существования.
С такой земельной программой принял портфель министра земледелия В.М. Чернов. Нечего и говорить, каким глубоким переворотом в земельных отношениях было бы осуществление этой программы.
Я не буду останавливаться в настоящей статье на критике аграрной программы социалистов-революционеров, предполагая дать такую критику впоследствии. Теперь же я остановлюсь лишь на вопросе об отношении этой программы к социализму.
Вероятно, многие признают эту программу выражением наиболее яркого и определенного аграрного социализма, но такое мнение было бы, безусловно, неверно. Социализация земли является одной из форм национализации земли. Национализация же земли отнюдь не равносильна социализму.
На Западе движение в пользу национализации земли исходит главным образом из буржуазных кругов. Западноевропейские сторонники земельной реформы решительно противопоставляют эту меру социализму. Они думают, что земельная реформа должна разрешить социальный вопрос нашего времени и устранить все противоречия существующего общественного строя. Частная земельная собственность признается ими единственным корнем всех бедствий нашей эпохи. Переход земли в руки государства рассматривается ими как единственное средство навсегда закрепить капиталистический строй и обеспечить ему неопределенно долгое развитие.
И потому западноевропейские сторонники земельной реформы — враги социализма.
В России движение в пользу национализации земли выступает под красным флагом. И это понятно, так как только крайняя близорукость буржуазных сторонников земельной реформы внушает им мысль, что земельная реформа есть противоядие от социализма. На самом деле национализация земли является хотя и частичной реформой, но все же реформой, не укрепляющей капитализма, а подрывающей его основы. Уже одно исчезновение с исторической арены землевладельческого класса не может не повлиять глубочайшим образом на весь ход общественного развития. И, конечно, это влияние будет благоприятно социализму.
Тем не менее совершенно ясно, что национализация земли, хотя бы в форме социализации, отнюдь не является социализмом. Социализм требует новой организации производства, коренного преобразования всего народнохозяйственного процесса, с основания до вершины. Стихийная свобода частнохозяйственного предпринимательства и личного труда должна замениться стройной, планомерной организацией всего общественного хозяйства. Существующие народнохозяйственные отношения исторически выросли и сложились без руководящей и направляющей воли общества: социализм должен подчинить все эти отношения разумной воле человека. Задача эта превосходит по своей грандиозности все, что до сих пор знает история.
Все революции, бывшие доселе, кажутся ничтожными всплесками исторической реки сравнительно с тем водоворотом, в который ей предстоит попасть в случае революции социалистической. Колоссальная трудность творческого дела социализма заключается в том, что впервые с начала мировой истории человек будет сознательно воссоздавать по выработанному им самим плану весь строй своего общежития во всех его существенных основах. Прежние революции касались только частностей народной жизни; при социализме придется преобразовывать ее всю. Прежде социальный строй после революции оставался таким же стихийным и бессознательным в своем целом, таким же слепым продуктом исторической обстановки, как и до нее; осуществление же социализма явится «прыжком из царства необходимости в царство свободы», и пусть это будет не прыжок, а длительный эволюционный процесс, — все же в его результате должно получиться «царство свободы», т. е. нечто до сих пор небывалое, новая эра человечества.
Социализация земли может приблизить нас к социализму, но сама по себе она ни малейшим образом не является социализмом, как не является социализмом наша земельная община, идея которой положена в основу земельной программы социалистов-революционеров.
Социализация земли оставляет землю в пользовании отдельного земледельца или отдельных групп земледельцев. Точно так же и трудовой продукт при социализации земли остается в руках отдельного производителя. Социализм же требует передачи средств производства и продукта труда в распоряжение всего общества.
Социализм требует общественного производства, между тем как при социализации земли производство остается индивидуальным. И потому только по недоразумению можно усматривать в социализации земли социализм.
Русское слово. 1917, 10 мая. № 104.
АГРАРНЫЙ ВОПРОС
Сегодня съезд партии народной свободы приступает к пересмотру своей аграрной программы. Если предположить, что партия одобрит вносимый центральным комитетом проект, то новая программа будет значительно отличаться от прежней, не по существу своему, а по внешнему виду. В проекте новой программы подведен, в сущности, только итог двенадцатилетней серьезной работы партии над важнейшим в русской жизни вопросом. Основные идеи остались те же, но учтены все требования развившейся за это время нашей экономической жизни. Тогда как центр тяжести прежней программы лежал главным образом в наделении землей малоземельных и безземельных, нынешняя программа, кроме земельной реформы в тесном смысле слова, объемлет и вопросы о лесах о недрах, о водах, о форме землевладения, о юридической природе земельных союзов, о переселениях, содействии подъему земельной культуры и росту кооперации и т. д. и т. п.
Партия народной свободы и в новой своей аграрной программе не сходит с того государственного пути, который предписывал ей не манить народ несбыточными обещаниями, не бросать в его среду непродуманные бессодержательные лозунги, а намечать основы реформ, практически осуществимых и влекущих за собой не расстройство экономической жизни, а подъем ее производительных сил.
Поэтому-то центральный комитет, несмотря на бушующую вокруг бурю крайних лозунгов, не увлекся этой дешевой демагогией и не выкинул никакого модного, будто бы социалистического, лозунга, хотя на деле, несомненно, воспринял из начала национализации то, что в нем имеется разумного, осуществимого, отвечающего требованиям экономического развития России.
Программой признано, что недра земли и леса, за исключением площадей, могущих получить сельскохозяйственное назначение или состоящих во владении трудового населения и общественных учреждений, отходят к государству, что ему же принадлежит верховное право регулировать пользовании водами. Таким образом, начало «национализации» естественных сил и богатств страны получило очень широкое применение в программе.
Но партия не хотела и не могла распространить начало «национализации» на область земель сельскохозяйственного пользования. «Национализация» в этой области либо ничего не означает, либо имеет тот смысл, что земля должна быть государством отобрана от трудового населения, от крестьян, и затем им же передаваться, но уже на иных началах, на основе срочной аренды.
Партия полагает, что такого рода опыт, серьезными причинами не вызываемый, может повлечь, однако, за собой весьма серьезные последствия и породить такую смуту, с которой ни одно правительство не справится.
Судя по представленному проекту, партия остается на своей старой точке зрения принудительного выкупа частновладельческих земель по справедливой (не рыночной) оценке для передачи ее малоземельному и безземельному земледельческому, преимущественно местному, населению.
Основное начало, проникающее всю земельную программу партии народной свободы, выражено с полной определенностью в первом пункте: «Земли сельскохозяйственного пользования должны принадлежать трудовому земледельческому населению».
Соответственно этому принципу партия охраняет от принудительного отчуждения участки земли, не превышающие трудовой нормы, принимая меры, чтобы они не превратились «в источник постоянного рентного дохода», т. е. нетрудового, например в форме постоянной сдачи в аренду. Конечно, трудовая норма, как и всякая вообще норма, понятие не вполне определенное. Она меняется в зависимости от местности, состава семьи, орудий обработки, инвентаря и т. д. Но в каждой местности мыслимо установление такой нормы, которая даст полную возможность населению применить свой труд на земле с наибольшей производительностью…
Партия не могла следовать примеру тех демагогов, которые, суля землю «всему народу» и не считаясь с размерами действительно пригодных для земледелия запасов, вынуждены логически прийти к мысли о необходимости посадить по «уравнительному» началу всю сельскохозяйственную Россию на «потребительную норму». Но такое «поравнение», если бы оно и было возможно, обрекало бы всю Россию на культурное одичание. Разделение труда, необходимое в современном строе, было бы уничтожено. Города, фабрики, заводы, миллионы рабочих остались бы без хлеба, но и крестьянин, посаженный на «продовольственную норму» с угрозой дальнейшего постоянного передела земли, был бы обречен на жалкое полунищенское существование.
Партия народной свободы по этому пути, ведущему к народному рабству и к государственной нищете, пойти не могла. В общих интересах всего государства она становится на защиту трудового земледельческого хозяйства и сельскохозяйственной культуры страны. По той же самой причине партия устояла и от соблазна увлечься началом бесплатности при отчуждении земли. Само собою разумеется, что тот, кто обещает дать землю бесплатно, всегда встретит более благодарных и восторженных слушателей, чем тот, кто говорит неприятные слова о выкупе. Но из этого вовсе не следует, что, обещающий землю бесплатно, способен вообще дать ее. Конфискация, т. е. безвозмездное отчуждение земли при современной ее задолженности не только внутри России, но и за границей, грозит такими осложнениями, что выкуп, как сорок лет тому назад говорил и Маркс, будет, пожалуй, самым дешевым способом разделаться с лэндлордизмом (30), тяготеющим над нашей жизнью.
В проекте аграрной программы партии народной свободы, чрезвычайно выросшей ныне сравнительно с немногими параграфами, принятыми первым съездом в Москве в 1905 г., заложены не только начала великой земельной реформы, но и определенного реального политического мировоззрения, видящего основной устой государства в трудовом земледельческом населении.
Речь. 1917, 10 мая. № 108.
Кафенгауз Л.Б. ОГРАНИЧЕНИЕ ВОЕННЫХ ПРИБЫЛЕЙ
Каждую неделю министерство финансов публикует отчеты разных акционерных обществ, из которых всякий может убедиться, что прибыли промышленных предприятий за истекший год достигли совершенно исключительных размеров.
Несмотря на то что почти все торгово-промышленные предприятия отчисляли в этом году значительную часть своих прибылей на погашение имуществ и в запасные капиталы, сплошь и рядом дивиденды, выданные в этом году, достигают 20–30 % и даже более высокого уровня.
Столь высокая прибыльность за истекший год отнюдь не является результатом того, что фабриканты усовершенствовали свое производство, улучшили технику и организацию дела. Нет, можно смело утверждать обратное: вследствие того, что большая часть заводов завалены казенными заказами, а на частном рынке товар буквально хватают из рук, коммерческая организация дела во время войны даже ухудшилась. Тем не менее военные обстоятельства создали крайне благоприятную почву для роста прибылей.
На каждой крупной фабрике всегда имеются большие запасы материалов и товаров, поступающих в переработку и в продажу довольно медленно; во время войны, вследствие падения ценности денег, стоимость этих материалов с каждым месяцем возрастает, и пока материалы превращаются на фабрике в готовый товар и поступают к потребителю, ценность их настолько поднимается, что при самом добросовестном исполнении всех «нормировок» и «твердых цен» фабрикантам очищаются громадные прибыли. Нечего и говорить о том, какие прибыли дает продажа по вольным ценам или выше предельных цен, которые, как известно, до сих пор и после падения старого порядка сплошь и рядом не соблюдаются.
И нет оснований предполагать, что это положение при революции само собою прекратится; пока печатаются бумажные деньги, рост цен неизбежен. Что же касается роста издержек по повышению заработной платы, то этот рост падает всей своей тяжестью не на фабрикантов, а на государство, так как всякое повышение платы рабочим тотчас же вызывает соответствующее повышение цен на казенные заказы.
Экономическая наука знает понятие «незаслуженного прироста ценности» имущества, главным образом земли, которая, как известно, повышается в цене вместе с ростом населения совершенно независимо от усилий и забот ее владельцев. Таким же незаслуженным надо назвать тот прирост прибыли, который получают владельцы промышленных предприятий вследствие военной конъюнктуры. И если демократия во всех странах настаивает на обложении незаслуженного прироста ценности земель в мирное время, то тем более необходимо обложить исключительно высокие военные прибыли в настоящее время, когда государству требуются такие громадные суммы.
Год тому назад у нас был опубликован закон об обложении разницы между прибылью военного времени и прибылью довоенного времени: однако обложение это выражается в крайне незначительных размерах: одной пятой прироста прибыли. В то же время в Англии все предприятия, которые работают для нужд государства и пользуются услугами его в деле получения материалов и урегулирования отношений между администрацией и рабочими, уплачивают казне четыре пятых той прибавочной прибыли, которую они получили во время войны.
Финансовая сторона этого английского закона о «контролируемых» государством предприятиях (Munitions of war Act 1915 г.) могла бы послужить основой и для нашего министерства финансов в деле проведения необходимого законопроекта об ограничении военных прибылей.
Существующее обложение прибавочной прибыли необходимо повысить, введя прогрессию, доходящую до того же предела, как и в Англии, т. е. до 80 %. Кроме того, необходимо распространить действие этого закона, который в настоящее время ограничивается только подотчетными предприятиями, т. е. предприятиями акционерными, и на те предприятия, которые не обязаны публиковать свои отчеты. Хотя установление действительных прибылей этой последней категории предприятий в настоящее время и представляет значительные трудности, тем не менее данные, относящиеся к окладам промыслового налога, могут дать некоторый материал для обложения прироста прибыли.
Наконец, совершенно необходимо на время переживаемого нами исключительного момента, когда все население несет тяжелые жертвы, ограничить прибыль известным пределом, выше которого весь излишек должен поступать в казну. Такое ограничение вызывает в некоторых кругах самые энергичные возражения. В заседании одной из комиссий при министерстве финансов, где обсуждался доклад автора этих строк об ограничении прибылей, противники этой меры указывали на то, что ограничение прибылей повредит развитию нашей промышленности, так как сократит приток капиталов в промышленность и вызовет крайнее падение цен акций на бирже.
Однако эти соображения, которые могли бы послужить поводом против ограничения прибылей в мирное время, не выдерживают критики. Подъем цен дивидендных бумаг обусловлен главным образом понижением курса русского рубля и обилием бумажных денег в стране. При таких условиях отсутствие ограничения прибыли вызывает такой стремительный рост цен акций и такую крайнюю биржевую игру, которая только приносит вред стране.
Последний год старого порядка был отмечен между прочим необычайным развитием биржевой спекуляции, которая обогатила массу спекулянтов и только отвлекла свободные капиталы страны от государственных займов.
Революция положила предел этой биржевой вакханалии, но только временно.
Относительное успокоение, наступившее после образования коалиционного министерства, уже привело к некоторому росту цен биржевых бумаг, и есть все основания полагать, что новые выпуски бумажных денег опять создадут почву для биржевой спекуляции. С этой точки зрения ограничение прибылей явится сдерживающим элементом, который отвлечет сбережения населения от биржевой игры и направит их на те государственные займы, от успеха которых зависит судьба нашей страны.
Точно так же нельзя опасаться сокращения притока капитала в промышленность. Дело в том, что реальный приток капиталов в промышленность в настоящее время вообще крайне затруднен вследствие трудности получения материалов, машин и приостановки строительной деятельности. Поэтому в настоящее время приходится говорить не столько о росте промышленной производительности, сколько о поддержании ее на прежнем уровне. В то же время нормальной жизни промышленности в значительной мере мешают те конфликты между рабочими и предпринимателями, острота которых питается высокими прибылями, реализованными частью наших торгово-промышленных предприятий.
При таких условиях ограничение военных прибылей известным «законным» пределом только улучшит положение промышленности, так как исключит возможность значительной части конфликтов.
Власть народа. 1917, 18 мая. № 17.
Чаянов А.В. ЗЕМЕЛЬНЫЙ ВОПРОС ИЛИ ВОПРОС АГРАРНЫЙ?
Через несколько дней после образования Временного правительства у входа ведомства земледелия в Петрограде был вывешен большой красный плакат «Земля и Воля. Министерство земледелия».
Старое народническое знамя, десятилетия бывшее знаменем революционных демонстраций, становится знаменем государственного строительства.
Какое же содержание будет иметь государственная работа, ведущаяся под этим знаменем? Что такое — «Воля»? Что такое — «Земля»?
Воля для нас, строителей новой России, является не только освобождением от произвола старой власти и от полицейского участка, но также и свободным строительством демократического государства и демократического земства, дружной работой всех живых культурных сил нашей родины в деле народного просвещения, народного здравия и устроения духовной и хозяйственной жизни нашего народа.
Точно так же, когда мы говорим о земле, то мы думаем не только о десятинах пашни, луга и леса.
Говоря о земле, мы говорим о труде человека, приглашаем к земле. Труд земледельца, эта хозяйственная основа жизни нашего государства, должен быть защищен и устроен демократической Россией.
Мы должны облегчить этот труд, умножить его мощь, улучшить все условия его приложения к земле, удвоить и утроить его производительность.
Первым условием труда земледельца является, конечно, земля. Поэтому первым шагом нашего аграрного устройства должна явиться земельная реформа. Все земли нашей родины должны быть представлены свободному труду. Мы не скрываем от себя, конечно, что земельная реформа сама по себе не может дать многого нашей деревне.
За полстолетия, протекшее со времени освобождения крестьян, крестьянское хозяйство приобрело путем покупки у частных владельцев около 27 миллионов десятин земли, по преимуществу пахотной.
Полная национализация крестьянских частновладельческих земель будет означать, что арендная плата за 20 миллионов десятин земли, постоянно арендуемых крестьянами у владельцев, будет понижена и будет выплачиваться не владельцам, а государству. А около 10 миллионов десятин владельческой запашки, часть доходов с которой в виде заработной платы крестьяне получали и ранее, расширят собою площадь крестьянского хозяйства.
Если наше трудовое крестьянское хозяйство поглотит все капиталистические запашки и все его средства производства, то его расширение будет незначительным, так как и до революции наше сельское хозяйство было по преимуществу крестьянским. Сельскохозяйственная перепись 1916 года указывает нам, что в 44 губерниях Европейской России из каждых 100 десятин посева 89 десятин было крестьянских и только 11- помещичьих, а из каждых 100 лошадей, работавших в сельском хозяйстве, 93 было крестьянских, и только 7 — помещичьих. Несмотря на это, мы все-таки считаем земельную реформу первым и важнейшим шагом нашей аграрной реформы, ибо если количественное значение владельческих земель, передаваемых крестьянам, ничтожно, то их значение моральное — огромно.
В глазах крестьянства с частновладельческими землями связано так много воспоминаний крепостного права, что моральное значение каждой барской десятины во много раз превосходит ее хозяйственное значение.
Поэтому вопрос о земле есть вопрос неотложный и производство земельной реформы есть наша первая государственная обязанность.
Однако, начиная земельной реформой, мы должны отчетливо помнить, что она является только предисловием к трудным и многолетним работам по устроению сельского хозяйства. Земельная реформа является только частью аграрной реформы и частью, быть может, наиболее легкой. Прежде всего мы должны не только передать землю трудовому крестьянству, но передать ее в организованной форме и в равной мере организовать земли самого крестьянства.
Чересполосные наделы 1861 года, бесконечная дробимость земли при общинных переделах, бессистемные выделы хуторов и отрубов, столыпинское укрепление земли, все это создало в нашей деревне невероятный земельный хаос. Правильное размежевание, округление границ, уничтожение чересполосицы и мелкополосицы в общинах, говоря иначе — общая организация земельной площади даст нашему крестьянству не меньше, если не больше, чем передача в его руки владельческих земель. А в соединении с этим последним — создаст величайшую эпоху нашей аграрной истории.
Это земельное устройство будет, конечно, полным только тогда, когда соединится [с] широкими мелиоративными работами по осушению и орошению неудобных земель и с переселением населения из малоземельных районов в многоземельные. Этим будет заключена организация одного из условий приложения народного труда к земле — сама земельная площадь.
Однако для земледельческого труда нужна не только одна земля, необходимы и другие средства производства: постройки, машины, орудия, семена. Необходимо, чтобы дело снабжения земледельческого труда орудиями производства было прочно взято в руки демократического государства и общественных учреждений. Из земли и средств производства труд человеческий должен организовать хозяйства. И в этом деле, деле организации самого производства, мы должны прийти на помощь нашему крестьянству.
Несмотря на огромный сдвиг последнего десятилетия, наше крестьянское хозяйство является технически отсталым. Еще многие поля, скованные дедовским трехпольем, рыхлятся сохой, а в массе крестьянское скотоводство преследует как главную цель — изготовление навоза. А между тем все будущее нашей родины, вся прочность нашей демократической государственности зависит от энергичного и быстрого подъема нашего земледелия, от того, насколько удастся нам «вырастить два колоса там, где теперь растет один».
Наше Учредительное собрание может национализировать земли России, может передать в руки государства снабжение страны средствами производства, но ни оно, ни любая власть вообще не в силах путем приказа заставить калмыка вести травопольное хозяйство, а тульского крестьянина — вести интенсивное молочное хозяйство, используя обрат для выпойки свиней-бе[р]кширов.
Правда, в свое время императрица Екатерина, Фридрих Великий и другие деятели «просвещенного абсолютизма» вводили культуру картофеля с помощью пушек и экзекуций. Мы, однако, думаем, что такая задача не под силу общественному разуму, хотя бы и располагающему всей мощью государственной организации. Перед нами находятся миллионы хозяйствующих людей, имеющих свои навыки свои представления о сельском хозяйстве, людей, которым приказать ничего нельзя и которые предпринимают все по своей воле и сообразно со своим пониманием. Надо тем или иным способом обратить внимание хозяев на возможность изменения в их привычных методах работы и путем воздействия устного и письменного, путем примера и наглядного хозяйства убедить население в преимуществах нового земледелия, доказать его большую выгодность, а кроме того, — пробудить это население к активности, дать толчок его предприимчивости.
Работа эта выполняется работниками общественной агрономии.
Теперь, когда застывшие аграрные формы становятся гибкими и готовыми коваться в новый аграрный уклад, когда народная психология вышла из состояния векового окостенения, перед нами встает исключительно ответственная задача — внести агрономический разум в стихийный процесс созидания нового аграрного уклада и нового земледелия.
Не меньшую ответственность несет и наше молодое кооперативное движение — эта организованная хозяйственная самодеятельность нашего крестьянства.
Задачей государства является — оказать всемерную поддержку и той, и другой сознательной работе. Снабдив народный труд, прилагаемый к земле, средствами производства, организовав крестьянское хозяйство на новых началах и укрепив его мощь кооперативным объединением, мы должны облегчить связь крестьянского хозяйства с мировым рынком. Мы должны приблизить хозяина к рынку, проведя новые железные дороги; мы должны облегчить пользование средствами транспорта, пересмотрев в интересах сельского хозяйства наши тарифы, мы должны защитить продукты нашего земледелия на заграничных рынках. Мы должны также тяжелое после войны податное бремя строить, сообразуясь с мощностью земледельческих хозяйств.
Я мог бы продолжать этот перечень задач нашего аграрного строительства, но уже из сказанного видно, насколько далеко за пределы только земельной реформы выходит работа, лежащая перед нами.
Аграрный вопрос, стоящий перед нами, значительно шире вопроса земельного, хотя последний, благодаря присущей ему социальной остроте, может на долгое время вытеснить из общественного внимания все остальные вопросы, связанные с приложением народного труда к земле.
Власть народа. 1917, 19 мая. № 18.
Локоть Т.В. ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА
Это — не угроза будущего, не тот «крайний случай», о котором говорил Церетели, а несомненный факт настоящего, самая живая действительность. Россия переживает, — вместо политической революции, которая при успешном для страны ее ходе, могла бы встретит сочувствие и поддержку в широких кругах населения, — крайне болезненный период потуг на коренные социальные реформы — в духе социалистических учений, при явном, почти исключительном господстве социал-демократов. А ведь это, по теории социал-демократов, и есть так называемая диктатура пролетариата.
Конечно, и история, и современное культурное русское общество едва ли признают действительной, главной и политически ответственной силой в этой диктатуре настоящую пролетарскую массу, тот миллионный рабочий класс, который — несмотря на всю остроту социальных противоречий в России — с полной искренностью, истинно государственным чутьем, если не сознанием, стойко поддерживал до революции живое и решительное стремление России к победе в разразившейся мировой войне, а теперь, когда хлынула волна революции, и вождями пролетариата в его государственном служении оказались не представители государственной власти, а лишь партийные вожди, тот же самый русский пролетариат как будто заговорил уже не о победе России, а лишь о мире «без аннексий и контрибуций»!
Нет! Подлинный пролетариат, русские пролетарские массы, еле-еле еще лишь раскрывающие свои политические очи, еле-еле постигающие еще лишь азбуку политической мысли, по совести, не несут на себе ответственности ни за «диктатуру пролетариата», ни за все те реальные, фактические последствия, которые влечет эта диктатура для России! Еще менее ответственны многомиллионные крестьянские земледельческие массы, которые — согласно учению социал-демократов — даже и не причисляются к «пролетариату» и только из тактического удобства сейчас как будто тоже зачислены в «революционный пролетариат». Но кому же не известно, что не только крестьянство, обладающее землей и капиталом, хотя бы самым жалким, но все же дающим возможность вести хозяйственно-самостоятельное земледельческое производство, но даже и сама партия социалистов-революционеров и примыкающих к ним трудовиков, народных социалистов и т. п., причисляются социал-демократами к «мелкой буржуазии»!
И причисляются, должны сказать мы, совершенно правильно. И классовые интересы, и социальный уклад, и политическая психология у «настоящего» пролетариата и у земледельческой мелкой буржуазии — в весьма значительно степени различны, даже противоположны. Легче и больше сходятся, конечно, интеллигентные представители этих двух социалистических лагерей. Насколько в мирное время социал-демократическая и социал-революционная интеллигенция теоретически почти непримирима, настолько же в бурные времена она легко «объединяется», быстро изыскивает «общую платформу», и в народные массы дружно бросается тот грубо схематический, агитационный демагогический лозунг, который все человечество делит на два абсолютно непримиримых класса: класс буржуазных капиталистов, хозяев, эксплуататоров с одной стороны, и класс трудового пролетариата, класс эксплуатируемых — с другой стороны! При таком упрощенном делении человечества на два лагеря — на эксплуататоров и эксплуатируемых — трудовые массы, при общей бедности и малокультурности народа, особенно чувствительно относящиеся к социальным противоречиям капиталистического строя мирового хозяйства, особенно легко воспринимают боевые революционные лозунги социалистических партий, и истинная социальная революция, если только у нее находятся интеллигентные вожди, получает реальную почву! Эти вожди принимают на себя ответственность за реальные результаты социальной революции, и, конечно, формулируют свое руководительство ею как «диктатуру пролетариата».
Но, повторяем, нет и не может быть сколько-нибудь сознательных социалистов, которые — не по «тактике», а по совести, по убеждению — сами верили бы в то схематическое деление человечества на два лагеря — на эксплуататоров и эксплуатируемых, на буржуазию и пролетариат, — которое они бросают в народные массы в качестве боевого революционного лозунга, в качестве искры, которая должна зажечь социальный пожар! Для всякого, не только «буржуазно» мыслящего человека, но и для всякого мыслящего социалиста, конечно, совершенно очевиден факт крайней пестроты, крайней дифференциации, как тех слоев населения, которые революция для схемы — объединяет именем «пролетариата», так и тех слоев, которые окрещиваются именем «буржуазии».
Разве одно и то же — и в экономическом, и в культурном отношении — пролетариат английский и пролетариат русский, а тем более — пролетариат других стран, еще более экономически и культурно молодых или отсталых? Разве в среде того же английского пролетариата нет деления на группы экономически более сильные и более слабые, и разве эти группы — даже в среде такого высококультурного и богатого пролетариата, как английский, во всем экономически и политически солидарны? А в среде нашего, русского рабочего пролетариата разве однородны и действительно солидарны группы каких-нибудь поденщиков и группы квалифицированных рабочих — цеховых мастеров, старост, конторщиков и т. д.?
Разве — далее пролетариат интеллигентный — служащие в государственных, общественных и частных учреждениях и предприятиях, — и пролетариат собственно рабочий, занятый в областях материально-производительного труда, — разве эти два вида пролетариата действительно однородны и действительно солидарны в своих «классовых», вернее, групповых интересах? И разве в среде даже этого «пролетариата» нет людей, обладающих капиталом — землей, домами и проч.? Где же граница между «чистым» пролетариатом и пролетариатом, левой ногой идущим за социализмом, а правой — за буржуазией? А ведь пока мы — в действительности, реально — не можем провести точной границы между пролетарием и буржуа, мы не имеем научной, истинной почвы для «классового» разделения демократии на пролетариат и буржуазию.
Еще пестрее и разноречивее «класс» буржуазии. Неужели однородны такие буржуазные, капиталистические группы, как группы промышленников, купцов, банкиров и землевладельцев? Даже младенцам, не только буржуазным, но и социалистическим, понятно все «классовое» различие этих буржуазных групп. А если мы вслед за социал-демократами зачислим в мелкую буржуазию и земледельческое, самостоятельно хозяйствующее крестьянство, то неужели и эту многомиллионную в России «буржуазию» мы будем отождествлять или хотя бы объединять — в социальном и политическом отношении — с банкирами, купцами, промышленниками и крупными земельными магнатами? Конечно, внутриклассовая противоположность и борьба в среде этих буржуазных групп еще более неизбежна, чем в среде групп пролетарских. И только общность «хозяйской» психологии, общность некоторых социальных черт, навыков и приемов хозяйственно-самостоятельного труда, общность профессиональных интересов — дает почву даже и для «классового» объединения не только различных групп буржуазии между собою, но сплошь и рядом — даже буржуазных групп с пролетарскими, и обратно.
О политическом объединении, особенно в момент, когда ставятся на разрешение вопросы общегосударственные, вопросы бытия, строительства и переустройства государства, и говорить нечего: всякий жизнеспособный народ, достойный самостоятельного государственного, а тем более исторического существования, в такие моменты не только забывает о материальной классовой и групповой борьбе, но и отвергает ее всею силою своею государственного чутья, сознания и совести! Проповедь социальной борьбы и революции в такие моменты — это сознательное заглушение в народных массах этого государственного чутья, сознания и совести! Проповедь, а тем более фактическое утверждение «диктатуры пролетариата», как и диктатура вообще какого бы то ни было класса, грозит уже не только заглушением, но и полным равнодушием этого чутья, сознания и совести. Диктатура класса — это источник анархии, разрушение и опасность для государства!
Киевлянин. 1917, 21 мая. № 123. С. 3.
Вышеславцев Б.П. ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО БОЛЬШИНСТВА
Демократия покоится на некоторой основной предпосылке: на признании права большинства. Всякое собрание людей вотирует свои решения и избирает своих представителей большинством голосов. Вот принцип, который всеми предполагается молчаливо, как нечто само собою разумеющееся, и только учеными политиками и философами порою обсуждается и подвергается сомнению.
Демократия означает «власть народа», а власть народа означает власть большинства. Такова была античная демократия, таковою же остается и демократия современная.
Перикл в своей речи о величии Афин, сохраненной для нас Фукидидом, говорит о государственном устройстве своего Отечества: «Оно называется демократией, потому что зиждется не на меньшинстве, а на большинстве». И эта мысль остается незыблемой и теперь. Иеллинек говорит: «Тенденция каждой демократии — поднять большинство до значения исключительно решающего фактора».
А как же меньшинство? Неужели оно должно оставаться безгласным рабом большинства? Неужели оно должно подчиниться тому решению, которое ему кажется неправильным, против которого оно вотировало?
Руссо доказал, что свобода и автономия осуществлены вполне в той ассоциации, которая вотирует свои решения единогласно. Здесь никто не подчиняется другому, все властвуют над всеми, каждый подчиняется закону, самому себе данному, каждый автономен и свободен.
Но ведь ясно, что такой случай есть редкое исключение, что практически невозможно достигнуть единогласия, а потому приходится решать большинством голосов. В этом случае меньшинство как бы претерпевает некоторую несправедливость, чувствует недовольство, которое должно быть тем более принято во внимание, чем значительнее по своему количеству это меньшинство.
Высшим пределом меньшинства будет половина всех членов собрания минус один. Если к такому меньшинству прибавится только один голос, оно перестанет быть меньшинством. И вот такое меньшинство, которое почти равно большинству, все же при голосовании совсем не в состоянии осуществить свою волю и принуждено подчиниться чужой воле.
Это несовершенство организации особенно ясно выступает при избирательном голосовании, при выборах представителя от большого собрания. Представим себе, что вся страна поделит свои голоса между двумя партиями, почти равными по числу своих сторонников. Тогда может оказаться избранным такой парламент, который будет представителем половины всего числа избирателей плюс один, а другая половина всех избирателей минус один не будет представлена ни единым депутатом.
Может ли такой парламент считаться истинным воплощением воли народа?
И этот случай вовсе еще не является образцом, раскрывающим наибольшее из возможных несовершенств мажоритарной системы избирательного права. Шарль Бенуа говорил в своем докладе, представленном в французский парламент при обсуждении законодательных предложений о введении пропорционального представительства: «Заметьте, что при этой мнимой системе истого и простого большинства наименьшим злом является, если представлена только половина плюс один избирателей. Зло может быть более значительным, и большинство в выборных учреждениях может быть лишь мнимым большинством, не соответствующим действительному большинству избирательного корпуса».
Может показаться странным, что представители, избранные большинством голосов, оказываются представителями «мнимого большинства», т. е. на самом деле представителями меньшинства; и тем не менее Шарль Бенуа прав: такой случай возможен, и притом в безупречно правильных условиях выборов, без всякой подтасовки голосов.
Георг Мейер в своей известной монографии, посвященной избирательному праву, приводит такой пример:
Положим, мы имеем всего 100 000 избирателей, которые разделены на 100 избирательных округов, по 1000 избирателей в каждом, и каждый округ должен выбрать одного депутата, т. е. всего должно быть выбрано 100 депутатов. Допустим, что борются только две партии: либеральная и консервативная. Положим, что партия либералов побеждает в 40 округах, имея в них по 900 голосов за себя и по 100 голосов против себя. А партия консерваторов побеждает в 60 округах, имея в них по 600 консервативных голосов за себя и по 400 либеральных — против себя. Результаты выборов будут таковы: 40 либеральных депутатов и 60 консервативных. Победили консерваторы; и тем не менее число либеральных голосов в стране гораздо больше, чем консервативных. В самом деле, либералы имеют за себя (40 х 900) + (60 х 400), итого 60 000 голосов, тогда как консерваторы, победившие на выборах, только (40 х 100) + (60 х 600), итого 40 000 голосов.
Другой замечательный пример мы находим в знаменитом исследовании Сариполоса, посвященном критике мажоритарной системы выборов и горячей защите системы пропорциональной. Этот пример можно изобразить в виде следующей таблицы:
| Округа | Избиратели: | Депутаты: | ||
| либ. | кон. | либ. | кон. | |
| А… | 2378 | 2622 | 0 | 1 |
| В… | 2352 | 2648 | 0 | 1 |
| С… | 2428 | 2578 | 0 | 1 |
| [)… | 2271 | 2729 | 0 | 1 |
| Е… | 4571 | 428 | 1 | 0 |
| Итого | 14 000 | 11 000 | 1 | 4 |
В результате мы получаем, что 4 консерватора избраны 11 000 голосов, а 14 000 либеральных голосов провели только одного депутата!
Вот еще один пример Георга Мейера. Положим, мы опять имеем в стране 100 000 избирателей, распределенных между 100 избирательными округами по 1000 избирателей в каждом, и от каждого округа избирается один депутат. В выборах участвуют три партии: социалисты, либералы и консерваторы. У социалистов в каждом из 100 округов будет, положим, по 400 голосов; у либералов в 50 округах по 550 голосов и в других 50 по 50 голосов; обратно у консерваторов: у них в первых 50 округах по 50 голосов, а в следующих 50 округах по 550 голосов. На выборах 50 депутатов проведут либералы и 50 консерваторы. Социалисты же останутся совсем не представленными. И однако они имеют за себя 400 х 100, т. е. всего 40 000 голосов, тогда как две другие победившие партии, только по 50 х 50 + 550 х 50, т. е. по 30 000 голосов.
Эти примеры, конечно, вымышленные, школьные, они доказывают лишь возможность искажений; действительные факты подтверждают реальность этих последних.
Так, в Бельгии в 1870 г. за либералов было подано 43 000 голосов, а за клерикалов 35 000, и однако либералы получили 52 мандата, а клерикалы -72 мандата. Еще более удивительный результат получился в той же Бельгии в 1884 год: 36 080 клерикальных голосов избрали 67 депутатов, а 22 117 либеральных голосов были представлены только двумя депутатами!
А вот статистика выборов в рейхстаг в Бадене в 1890 году:
| Партии | Число избират. | Число депут. |
| Нац. — либ………………. | 82 269 | 0 |
| Центр………………….. | 80 726 | 8 |
| Свободомысл…………. | 40 223 | 2 |
| Соц. — дем……………….. | 29 309 | 1 |
| Консерват……………… | 17 836 | 2 |
На основании статистики французских выборов Дюги приходит к выводу, что французский парламент, избранный по системе простого большинства голосов, всегда является представительством меньшинства избирательного корпуса. Если, например, 3–4 миллиона избирателей имеют своих представителей в парламенте, то 5–6 миллионов остаются не представленными вовсе.
Все это заставляет отнестись критически к выборам, построенным по системе простого большинства. И едва ли можно согласиться с Эсменом, когда он защищает идею большинства, как «простую идею, непосредственно очевидную и, несомненно, справедливую, так как она не благоприятствует заранее никому».
Если задача правильной организации выборов состоит в том, чтобы создать представительство всех политических групп и партий страны так, чтобы парламент, по мысли Мирабо, являлся как бы политической картой страны, изображающей все соотношения ее политических сил в пропорционально уменьшенных размерах, то эта задача может быть выполнена лишь при том условии, если меньшинство не будет отброшено, а будет представлено пропорционально своим размерам.
Так рождается идея пропорционального представительства меньшинства. Но она, по смыслу своему, отнюдь не является только защитой интересов меньшинства, как это может показаться с первого взгляда, она устанавливает правильную пропорцию в соотношении сил большинства и меньшинства, а потому в такой же мере является защитой истинного большинства и борьбою с «мнимым» большинством.
Цифры доказывают, что мажоритарная система дает власть мнимому большинству и в действительности является непропорционально преувеличенным представительством меньшинства.
Вся эта критика большинства возникла на Западе, в результате долгих наблюдений над функционированием этой системы выборов в парламенты; она сохраняет все свое значение и у нас, когда дело идет об организации выборов в Учредительное собрание. Учредительное собрание в еще большей степени, чем парламент, должно являться правильной политической картой страны. Все партии должны быть в нем представлены пропорционально их численности в целом избирательном корпусе всей России. Не следует только думать, что этот идеал легко достижим. Пропорциональная система наталкивается на огромнее трудности при своем осуществлении: она требует огромных по численности избирательных округов, отлично сорганизованных партий, продолжительной агитации и большой сознательности избирателей.
Утро России. 1917,21 мая. № 125.
Проф. Алексеев Н.Н. ИДЕЯ ПРОПОРЦИОНАЛЬНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА
Недостатки мажоритарной системы пытается исправить так называемая пропорциональная система выборов. Мысль, лежащая в основании этой системы, очень проста и всем доступна. При всеобщем избирательном праве каждый имеет право голоса. Но отдельные голоса граждан складываются в процессе голосования в большие или меньшие группы: одни голосуют за одну партию, другие — за другую. Справедливо, чтобы в парламенте была представлена каждая сколько-нибудь значительная партия сообразно с количеством голосов, в ней насчитывающихся. У кого голосов больше, тот пошлет больше депутатов, у кого меньше — тот будет слабее представлен. Если парламент будет составлен таким образом, он станет похож на точную фотографию страны.
Повторяем, что мысли эти просты и естественны. В особенности просты они для того, кто обладает несколько упрощенным взглядом на политику. Вот как объяснял мне пропорциональную систему выборов один участник уличного митинга. У нас есть «народ» и «буржуазия». «Народа» много, «буржуазии» мало, «народ» мог бы получить все места в парламенте, но хочет быть справедливым и к «буржуазии». «Буржуазия» должна также быть представленной в Учредительном собрании, однако представители ее должны стоять в справедливом, пропорциональном отношении к народным голосам. Для этого стоит только подсчитать голоса «народа» и «буржуазии» и сообразно с этим количеством составить парламент. Допустим, что народ имеет 50 миллионов голосов, а буржуазия 10 миллионов. Если каждый миллион голосов посылает одного депутата, тогда «народ» пошлет в Учредительное собрание 50 депутатов, а «буржуазия» — 10.
Все это очень просто, если верить, что народ расслояется на общественные группы по таким же ясным признакам, по каким различаются природные свойства страны, изображенной на карте: вот вода, вот суша, вот реки, вот горы. Но всякий сколько-нибудь вдумчивый человек знает, что признаки, отличающие общественные единицы, часто невидимы и неосязаемы. Кроме того, всякий народ есть живое целое, которое находится в процессе непрерывного изменения и развития. Во всяком народе, особенно народе молодом, общественные группы только еще складываются, границы их изменчивы, состав непостоянен.
Возьмем, например, Россию. Крестьянство наше — принадлежит ли оно к «народу» или к «буржуазии»? Несомненно, в крестьянстве имеются чисто «буржуазные» элементы, крестьянское кулачество; есть и элементы пролетарские, но границы между теми и другими текучи и трудно определимы. При таких условиях разделение на общественные группы очень затруднительно, на место видимого всем рельефа мы получаем расплывчатую среду, которую трудно ухватить умом и глазом.
Можно попытаться на место объективных признаков поставить внутренние, субъективные — самосознание масс, их собственную сознательную принадлежность к тому или иному классу людей. Это лучше всего проявляется в партийной группировке. Можно сказать: всякий, кто считает себя социалистом, принадлежит к «народу», кто голосует за другие партии — к «буржуазии». Однако наши партийные группировки находятся только в процессе образования. Наши партии только еще слагаются, только еще вербуют своих членов. Состав партий при таком положении вещей — очень случаен, а главное, есть большое количество беспартийных, неорганизованных масс. И опять мы, следовательно, не имеем каких-либо прочных групп, которые можно сделать реальным основанием для пропорционального представительства.
Мы хотим сказать, что пропорциональная система выборов есть дело простое, когда население расчленено, но оно становится весьма трудной задачей, когда этого нет. В последнем случае приходится считаться с тем, что, несмотря на пропорциональные выборы, парламент будет только очень приблизительно выражать мнение всей страны, будет похож только на довольно плохую фотографию.
Но должен ли быть парламент «фотографией» страны? Противники пропорциональной системы говорят, что эта основная предпосылка ее является далеко неправильной. Парламент должен быть собранием лучших людей, которые призваны стоять над интересами отдельных членов. Задача их заключается в том, чтобы воплощать нацию как целое, а не сепаратные стремления отдельных групп. В парламенте нужно выявить «общую волю» всего народа, воля же эта может лучше выразиться, если парламент будет составлен из согласного большинства немногих, чем из анархического разногласия большого количества небольших групп, отображающих в миниатюре борьбу партий в стране. С этой точки зрения совершенная система пропорционального представительства бесполезна, если не прямо вредна, так как она вовсе не соответствует общенародным задачам парламента.
Это — очень серьезное возражение, которое можно ослабить только указанием на то, что всякий парламент, какова бы ни была система выборов, всегда в конце концов распадется на партии. Современный парламент неизбежно расчленяется на группы, и не лучше ли это расчленение признать уже при самых выборах? Современный парламент есть организация партий, бороться с его партийной расчлененностью является утопией. Это не исключает, конечно, и общенациональных задач парламента. Если в нации классы объединены общим интересом, они будут объединены им и в парламенте, представляющем фотографию нации. Если же нация распыляется, не объединишь единодушием «лучшим» людей в парламенте.
Но одно справедливо в приведенной критике основ пропорционального представительства. И расчлененный на группы парламент, чтобы быть работоспособным, должен объединиться на принципе всякого коллективного творчества — на признании прав большинства. Принцип большинства вовсе не отрицается пропорциональным представительством, ведь законы в парламенте могут только приниматься на начале подчинения меньшинства большинству. Парламент, который отступил бы от начала большинства, превратился бы тем самым в анархическое соединение неработоспособных людей. Каждая группа считала бы обязательной для себя только свои постановления, и парламент распался бы, не вынеся ни одного закона.
Западные народы пришли к идее пропорционального представительства интересов через дисциплину подчинения большинству. Мы, русские, не имели этой дисциплины. И мы знаем, что у нас идея пропорционального представительства вступает иногда на путь подобных анархических соединений. Если наш будущий парламент рисуют себе таким образом, что там соберутся по справедливому исчислению представители различных групп нашего народа и затеют между собою гражданскую войну в миниатюре, такой парламент умрет, как умрет всякая нация, не осознавшая своего народного единства.
Таковы общие принципы, лежащие в основе пропорциональной системы выборов. Что касается техники ее, то она очень сложна. Когда партий много, когда их численный состав заранее неизвестен, приходится изобрести особую систему подсчета голосов, которая привела бы к более или менее справедливому отражению в парламенте партийной группировки страны. Различные системы пропорционального представительства предлагают решить общую задачу: как в процессе самого голосования определить еще неизвестное количественное соотношение партийных сил. Описание того, как решается эта задача, должно быть предметом особого очерка.
Утро России. 1917,21 мая. № 125.
Арсеньев К.К. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ
I
Во Франции между февральской революцией 1848 г. и открытием Учредительного собрания прошло десять недель. У нас приблизительно такой же промежуток времени принес с собою не созыв Учредительного собрания, а только обновление состава временного правительства. Ненормального в этом ничего нет. Задачи, поставленные февральскими днями 1848 года, были гораздо менее сложны, чем те, которые предстояло и предстоит решить нашему временному правительству. Всеобщая подача голосов во Франции, — если не считать давно забытых и весьма несовершенных опытов конца XVIII и начала XIX века, — вводилась впервые, как и в России, но осуществление ее было несравненно проще и легче. Сравнительно небольшое пространство страны, сравнительная немногочисленность, однородность и культурность ее населения, значительное число территориальных единиц, гораздо более, чем наши губернии, приспособленных к обращению в избирательные единицы, повсеместное и давнее распространение более или менее независимых органов печати, более или менее организованные партийные кадры, многолетняя привычка к политической жизни, далеко не вполне свободной, но все же не сдавленной безграничным произволом, — все это облегчало введение новой избирательной системы, упрощало возбуждаемые ею вопросы. О пропорциональных выборах тогда не было еще и речи; других форм избрания, кроме мажоритарной, никто не предлагал; недостатки выборов по округам, ярко освещенные практикой июльской монархии, предрешали установление выборов по спискам. Совсем иным представляется положение России, раскинувшейся на громадное пространство, вчетверо более населенной, разношерстной по национальному составу, далеко не достигшей всеобщей грамотности, одинаково бедной путями сообщения и очагами культуры, до самого последнего времени остававшейся фактически на уровне полицейского государства. Франция вдобавок целые десятилетия до 1848 г. пользовалась благами мира, едва нарушавшегося экспедициями в Марею, в Бельгию и небольшими походами в Алжирии. Россия почти три года страдает от войны, беспримерной по своей жестокости и изнурительности, отвлекающей от мирного дела массу взрослого мужского населения. Понятно, что приготовления к выборам, во Франции законченные в два месяца, потребуют у нас гораздо более продолжительного времени. В кабинетах государственных и научных деятелей работа, связанная с этими приготовлениями, идет с самых первых дней после переворота: на будущей неделе она вступит в новый, официальный фазис. Ценным для нее материалом послужит опыт предстоящих в близком будущем муниципальных и земских выборов, к которым имеется в виду применить пропорциональный метод.
В 1848 г. за ускорение выборов в Учредительное собрание стояли в особенности умеренные элементы временного правительства и всего французского общества. Отсрочки выборов требовали крайние левые партии, устроившие даже с этою целью манифестацию 16-го апреля, чуть было не повлекшую за собою возобновление революционной борьбы. У нас можно было бы ожидать аналогичных явлений; переход к правильному, твердому порядку всего менее желателен для тех, кто проповедует «захват власти», «массовое насилие», перманентность или неопределенную продолжительность революции. Один из представителей этого настроения выступил, однако, с обвинением временного правительства в намеренном, ради «своекорыстных интересов», замедлении созыва Учредительного собрания, — созыва, который, по мнению обвинителя, мог бы быть произведен в течение двух недель. На самом деле временное правительство и в первоначальном, и в обновленном своем составе не могло не сознавать всю важность скорейшего открытия Учредительного собрания, — всю важность его как для страны, так и в особенности для тех, на ком лежит ближайшая ответственность за ее настоящее и будущее. Эта ответственность тем тяжелее, чем призрачнее власть, чем больше она встречает на каждом шагу препятствий, трудностей и подозрений. Но поспешный созыв первого всероссийского парламента — парламента, созданного революцией и призванного упрочить лучшие ее результаты, парламента, который должен быть свободным, чтобы положить основание свободе, был бы великой и трудно поправимой ошибкой. Работа собрания должна совершаться в сравнительно успокоившейся стране, не встречая ни угроз, ни искусственных задержек, ни упорного непонимания. Ошибкой или даже преступлением были бы, конечно, и ничем не вызванные отсрочки; но ни о чем подобном, ввиду указанных выше условий, не может пока быть и речи. Временное правительство не отдыхает, не теряет дорогих минут: меньше чем в три месяца им исполнено громоздкое дело, для которого в другое время, при другой обстановке понадобились бы долгие годы. В этом заключается существенное различие между ним и французским временным правительством 1848 года. В активе последнего значатся только два крупных шага вперед: введение всеобщей подачи голосов и отмена смертной казни за политические преступления. Признание права на труд было только пустым словом, образование люксембургской комиссии — декорацией, за которой не было никакого серьезного содержания, устройство национальных мастерских — паллиативной мерой, ошибкой, быстро обратившейся в обман. Нужно ли напоминать, что сделало наше временное правительство среди бурь и волнений, среди завещанной старым режимом разрухи, под ударами с разных сторон, без уверенности в завтрашнем дне? Конечно, оно находило поддержку в других организациях, выдвинутых революциею; но немало усилий приходилось тратить на приобретение, на закрепление этой поддержки, не исключавшей, по временам, ни соперничества, ни противодействия. Не знаю, чем закончится деятельность временного правительства; но до сих пор о нем с гораздо большим правом можно повторить сказанное французским учредительным собранием 1848 года: «Le gouvernement provisoire a bien mérité de la patrie».
Русские ведомости. 1917,21 мая. № 113.
II
Широко и глубоко идущая созидательная работа — не единственное отличие нашего временного правительства от своего французского прототипа16. Хотя в состав временного правительства 1848 года вошел один из главных доктринеров социализма, Луи Блан, приведший с собою рабочего Альбера, но это не оказало никакого влияния на общее направление дел. Люксембургская комиссия обратилась в «парламент мнений»; национальные мастерские, представлявшие собою если не силу, то возможность силы, очутились в руках министра общественных работ Мари, одного из самых консервативных членов правительства. Социалистические учения имели в тогдашней Франции, особенно в больших городах, немало приверженцев; но социалистические партии существовали только в зародыше. Барбес, Бланки, Кабэ, Распайль, Прудон, Консидеран были, как и Луи Блан, вождями без войска; их окружали более или менее многочисленные, но не дисциплинированные партизаны. В стороне от них, иногда как случайные сотрудники, иногда как решительный враг, стояли республиканцы старого типа, хранители якобинских традиций, руководимые слабовольным Ледрю-Ролленом. Достаточно сильные для агитации, даже для гражданской войны, все эти группы не были достаточно сильны для творчества. В два месяца, истекшие между революцией и выборами в учредительное собрание, они не успели сплотиться, раздвинуть свои рамки, вступить в соглашение между собою. Понятны поэтому их усилия отдалить выборы, продлить переходное положение. Когда им это не удалось, когда выборы дали победу их противникам и привели в собрание, рядом с умеренными республиканцами, немалое число мнимо-обращенных членов «старых партий», когда в исполнительную комиссию прошли противники социалистов и передвинулся вправо сам Ледрю-Роллен, когда громадным большинством собрания было отклонено образование министерства труда или прогресса, в среде побежденных немедленно возникла мысль об обращении к открытой силе. Уже 15-го мая, через одиннадцать дней после открытия собрания, сделана была попытка разогнать депутатов и образовать новое временное правительство. Шесть недель спустя вспыхнуло июньское восстание. Пролились потоки крови, в которых потонули мечты о лучшем будущем, потонула и свобода. Исходом уличной борьбы были предрешены все последующие события, вплоть до декабрьского переворота и торжества деспотизма.
При существенно иной обстановке совершилась и продолжалась русская революция. В феврале 1848 года падение монархии было неожиданным для самих сражавшихся на баррикадах; ее корни никогда не уходили глубоко в землю, но безнадежно прогнившими они не были и в самую последнюю минуту. У нас монархический строй, дошедший до крайней степени разложения, держался только силою инерции и рухнул при первом серьезном напоре. Его крушение было предусмотрено целым рядом партий, которые с первых же дней переворота приняли прямое или косвенное участие в управлении государством и в подготовке новых основ для политической и социальной жизни. В среду временного правительства вступил сначала только один социалист, А.Ф. Керенский; но его роль сразу стала высоко активной, как благодаря поддержке, которую он находил в революционных организациях, так и благодаря его личным качествам. Когда почва под ногами временного правительства стала колебаться, оно возбудило вопрос о пополнении его другими представителями социалистических партий. Образовалось коалиционное министерство, в состав которого вошли социал-демократы, социалисты-революционеры и народные социалисты. Работа, и раньше, в значительной своей части, направлявшаяся по социалистическому руслу, приняла еще более определенный характер. Отчасти произведены, отчасти приготовлены или намечены крупные шаги в сторону осуществления социалистических идеалов. Явилась возможность ожидать, что общими усилиями далеко не во всем согласных между собою групп будет достигнуто многое, еще недавно видневшееся только в туманной дали. Отпали, по-видимому, поводы к столкновениям, вроде тех, которые погубили Вторую французскую республику. Опыт 1906 и 1907 гг. давал полное основание думать, что непохожим на робкую, быстро поддавшуюся испугу, тесно связанную с прошлым Assemblée Constituante 1848 года будет первое русское учредительное собирание. Если припомнить, как далеко вперед готово было идти большинство двух первых Государственных дум, выбранных на основе крайне несовершенного закона, при сомнительно нейтральном кабинете Витте-Дурново и явно враждебном кабинете Столыпина, после неудачи призывов к вооруженному восстанию и к пассивному сопротивлению, то нетрудно угадать, каким будет настроение учредительного собрания, свободно избранного всеобщей подачей голосов. Созванное не внезапно, при полном свете дня, при одинаково огражденной от насилия деятельности всех партий, оно должно и может выразить волю русского народа. Для так называемого «непосредственного действия» (action directe) нет ни повода, ни оправдания, когда ничто не препятствует мирному движению, в какую бы сторону оно ни направлялось.
Так думать можно было еще недавно, когда составилось коалиционное министерство и появилась декларация 6-го мая; так думать теперь становится все труднее и труднее. Яблоком раздора не только между партиями, но и между группами одной и той же партии, между лицами, связанными общностью задач и трудов, становится прежде всего роковой вопрос о войне, о способах ее ведения, об условиях ее прекращения. Энтузиазм одних, готовый зажечь большое пламя, охлаждается скептицизмом других; расчету на собственные силы, уже пробуждающиеся и крепнущие, противопоставляется неопределенная надежда на благоразумие других или на возвращение к лозунгам давно забытым. Не находят министры-социалисты единодушной поддержки и в той среде, из которой они вышли и от которой ни на минуту не отдалялись. В партиях, к которым они принадлежали и принадлежат, обостряется раскол; осуждаемая во внешних делах, «захватная политика» все больше и больше находит сторонников в делах внутренних. Все более частыми и резкими становятся нарушения свободы, завоевание которой было первым из великих дел революции. Готовится, по-видимому, еще более опасный шаг: изменение состава той революционной организации, которой принадлежал и принадлежит контроль над временным правительством, которая сыграла решающую роль в обновлении его состава. Обращение к силе, всегда рискованное и опасное, может казаться законным и неизбежным, когда нет других средств достигнуть цели, когда другая сторона также выдвигает вперед силу, отвергая уступки и соглашения; но чем оправдать его, когда открыты все дороги, свободны все начинания, и в ближайшем будущем виднеется спасительная гавань учредительного собрания? Французский социализм своими выступлениями в 1848 г. надолго отсрочил свою победу, поставил на карту свое существование; но его вожди могли сказать самим себе, что ничего другого, кроме попыток захвата власти, им, при данных условиях, не оставалось. Совершенно иным является положение, созданное нашей февральской революцией и ясно определившееся в настоящее время.
Русские ведомости. 1917, 23 мая. № 114.
Петрищев А.Б. ИЗ ВПЕЧАТЛЕНИЙ ПРОВИНЦИАЛА В ПЕТРОГРАДЕ
I.
«Вы увидите революционный Петроград… Напишите все-таки, каков он»… Так при моем отъезде говорили мне некоторые из провинциальных друзей. В Питере приходится слышать кое от кого иные речи:
— Гм… «Революционный Петроград»… Знаете, — прямо умилительная эта склонность провинциалов принимать метафоры за действительность…
В скептических улыбках, с какими это говорится, невольно читаешь: «революционный Петроград» — пустые слова, на самом же деле революционного Петрограда нет, да, может быть, и не было его… Есть что-то другое. Должен признаться, таковы были и мои первые впечатления: не видно революционного Петрограда… В первые же часы приезда встречаюсь с группою знакомых питерских интеллигентных обывателей. Публика — сплошь левая. Полушутя-полусерьезно предлагаю:
— Ну, что ж, давайте поздравлять друг друга с свободою…
Уныло машут руками:
— Какая свобода… Мы теперь черносотенцы… По городовому и квартальному у нас душа тосковать стала…
— Что так?..
— А то… С половины февраля и по сей день у нас ни одной минуты просвета не было. Ни одного часа радости.
— Но почему?
— Долго рассказывать… Поживите, — сами увидите…
«Невскую столицу» я не видел во время революции. Но давно знаю. Теперь живу вот в ней уже неделю. По некоторым причинам дни проходят в больших хлопотах, в переездах из одного конца города в другой. Приходится сталкиваться с людьми весьма разнообразных слоев и весьма разнообразных настроений. И странное дело, — не видно радости, не чувствуется веры в будущее. Первые два месяца революции я провел частью в Москве, частью в провинции. Но ни в Москве, ни тем паче в провинции нет такого повального уныния, как в
Петрограде, и нет такого скептицизма, как здесь. Почти не слышно на берегах Невы бодрых слов. Правда, громких и звонких слов говорится здесь много, пожалуй, даже слишком много. Издали они, быть может, способны казаться чем-то. Но вблизи совершенно ясно, что это — пение фальцетом. Под громкими и якобы революционными фразами чувствуется надлом, упадок, пожалуй, даже конфуз. Нет подъема. Нет пафоса. Но много тревоги. Много прямого уныния, нагота которого еле прикрыта словесными побрякушками. И становится понятно, почему Петроград больше всех других мест России кричит о контрреволюционной опасности: при подъеме настроения не страшен и сильный враг, при унынии и упадке даже заяц кажется опасным зверем…
Среди хлопот и суеты присматриваюсь, прислушиваюсь, — хочется проверить первые тягостные впечатления, хочется понять источник упадка и уныния. И прежде всего в качестве наблюдателя я должен сказать, что в Петрограде много не только громких слов, тут много хороших и стройных планов. Этот город недаром был и остается умственным центром. Недаром у него Волково кладбище. У тех, кто почиет там вечным сном, есть достойные ученики и преемники. Есть умы, способные взвешивать, рассчитывать, есть глаза, способные далеко видеть. И до революции они были здесь. Теперь их, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было. Петербург затребует себе от России все общественно-значительные силы. В этом смысле он за 2 1/2 месяца уже солидно обобрал Москву, обобрал и провинцию. За время революции он много сделал, чтобы усилиться как мозг России. Немудрено, что в нем родятся хорошие планы. Но странно они воплощаются в жизни.
Спрашиваю, напр[имер], что сделано для упорядочения продовольственного дела в городе. В виде ответа мне вручают «Положение о продовольственной организации Петрограда». Стройная продуманная схема. Во главе стоит центральный городской продовольственный комитет, организационно связанный с продовольственными учреждениями уезда и губернии. Он опирается на 12 районных продовольственных комитетов, избирающих районные управы. Районы делятся на 17 подрайонов с подрайонным комитетом и управою в каждом. Подрайоны разбиты на продовольственные кварталы, во главе которых стоят квартальные продовольственные комиссары. Наконец, «в каждом доме учреждаются домовые продовольственные комиссары, в помощь которым жители дома могут избирать домовые комиссии». Здесь трудно останавливаться на разных деталях общего плана. Но я готов отнестись к ним почти восторженно. Я склонен предложить, чтобы это «Положение» было отпечатано в большом количестве и разослано по всем сколько-нибудь крупным городам России как образец. Петроградцы насмешливо улыбаются:
— Полноте, какой это образец… Гладко на бумаге, да забыли про овраги.
— Какие овраги?..
— А такие… 47 подрайонных управ. Каждая управа из пяти человек. И каждому «товарищи» требуют жалованья 6000 руб. в год. Всего, стало быть, около 1 1/2 милл. рублей. Это только на содержание подрайонных управ. Да жалованье членам районных управ. Жалованье членам центральной продовольственной управы. Жалованье 400 или 500 квартальным комиссарам. Жалованье 8-10-ти тысячам домовым комиссарам. А знаете, какие теперь жалованья? Кухарке «товарищи» требуют 110 руб. в месяц. Трамвайной кондукторше приходится около 5000 руб. в год. Ну, значит, комиссару меньше 6000 руб. никак нельзя. Да при каждой управе секретари, барышни с машинами, сторожа, курьеры. И каждому носу 300 руб. в месяц, — более никаких оплат труда «товарищи» признавать не желают… Сосчитайте, во что обойдется вся эта великолепная, как вы думаете, продовольственная организация… мы уже прикидывали. Чтобы оправдать ее, надо приплачивать копеек по 10 за каждый фунт хлеба, копеек по 25 за фунт мяса, копеек по 50 на фунт масла, копеек по 5 на фунт соли… Хуже всяких купцов и «мародеров тыла».
— Вольно ж вам назначать такие бешеные оклады…
— Мы тут ни при чем… «Товарищи» назначают…
— Но, ведь, вы же избиратели?..
— Никакие мы избиратели… Вот вам, если угодно, маленькая цифровая справка. Возьмите хотя бы Адмиралтейский район. В нем круглым счетом 43 000 избирателей. Из них 23 000 — солдаты, 9000 — кухарки, горничные, лакеи, дворники, швейцары, курьеры, и прочие «услужающие люди». На долю всех остальных остается, значит, 11 000. Сообразите сами, какой процент из этих 11 000 принадлежит людям двадцатого числа. Прикиньте к ним биржевых маклеров, зайцев, мародеров, иную публику, которая издавна слетается сюда на ловлю счастья и чинов… Много ль других-то граждан останется?
— Позвольте, — пусть обыватель питерский — особенный, налетный, без корней. Насчет питерской дворни, — кухарок, горничных, лакеев, швейцаров, — я с вами спорить не стану… Но, ведь…
— Не спорьте, — перебивает собеседник. — Вы вот говорили про «революционный Петроград»… Нет его и не было. А хотите знать, что было? Извольте. Восстали лучшие люди, живущие в столице, чтобы свергнуть самодержавие ради спасения России. К ним присоединились солдаты, — хорошие почвенные люди из провинции. Вот это и есть революционный центр России. А собственно Петроград — статья особая. 200 лет он был столицей самодержавных царей. 200 лет здесь накоплялись их приспешники, мародеры, опричники, шакалы. Им все равно — Иван ли Кронштадтский, Григорий ли Распутин, революция ли — лишь бы грабить. Этим вот уже третий месяц они и занимаются. Грабят государственную казну. Грабят городской сундук. Грабят всякими способами Россию… Одно слово — шакалы. И они — большинство, если не считать доброкачественного пришлого элемента, вроде тех же солдат. Создавайте самые лучшие, самые демократические планы, схемы, законы. Шакалы обращают их в свою пользу. Захватывают ответственные места и первым долгом назначают себе оклады… И какие оклады… 6000 руб. теперь пустяки, плевок… Посмотрите новые штаты городского отдела по топливу. 18 тыс., 15 тыс., 12 тыс., 9 тыс… Посадили на ответственное место бывшего рабочего с лесопилки. Неграмотный. Своей фамилии подписать не умеет. А жалованья себе он требует 12 тысяч… Вот вам…
— Позвольте… Вы все о шакалах… Ведь есть же рабочие, есть солдаты…
— Гм… Рабочие… Знаете, — бывали случаи… Пролезет шакал на теплое место. Назначит себе оклад. Доходит это до сведения рабочих. Поднимается возмущение: «на тачку», «вон», «долой»… Но шакала не смутишь… «Товарищи, вам это кажется странным, потому что до сих пор буржуи пили нашу кровь. Не одному мне должно идти генеральское жалованье. Требуйте и вы себе генеральских окладов». И это не на ветер говорится, не облыжно. Заграбастав себе куш из казенного или общественного сундука, шакалы кричат направо и налево: «Берите, товарищи, смело берите, не стесняйтесь, больше берите, а работайте поменьше, не давайте буржуям жилы из вас вытягивать». Вот таким манером и довели оклады трамвайных кондукторов почти до 350 руб. в месяц, не считая прибавок за выслугу, пособий на обучение детей и бесплатную врачебную помощь. Идет сплошной подкуп масс подачками, надбавками и поблажками. Посмотрите, что делается с городским управлением. Никакой муниципальной программы не может быть. Забыто даже народное образование. 80-ти миллионного городского бюджета не хватило на новые оклады. Прибавками и подачками расходная смета уже поднята до 172 миллионов. Таких денег у города нет. А каждый день приносит новые подачки, новые надбавки… И не в одну рабочую среду пускается разврат… Вы о солдатах упомянули… Они поднялись, чтобы ради спасения родины свергнуть самодержавие. Потом их кто-то испугал криком: «Товарищи, свобода погибнет, если вы уйдете на фронт». Они искусственно задержаны здесь. И получилось психологически тягостное состояние. Живи в чужом месте, вдали от семей, без определенной надобности. Выход как будто найден. Наиболее патриотические люди добровольно отправляются на фронт. Но это лишь значит, что происходит отбор: наименее патриотически настроенные люди остаются, и их процентное отношение к общей массе растет. А для них, желающих отсидеться в тылу и не попасть на фронт, самый приятный разговор: «Товарищи, требуйте немедленного мира, долой войну, воевать желают только буржуи»… Шакалы, когда это выгодно, умеют кричать: «Гром победы, раздавайся!»… Но они умеют и моментально менять пластинки на своем граммофоне. Это — та же подачка, тот же разврат, тот же метод организации сил для разгрома отечества… Что? Вы говорите об идейном пацифизме? Знаете, — в Германии есть очень идейные патриоты-социалисты. Идейность и социализм нисколько не мешают им быть лишь орудием замыслов Вильгельма. Наши идейные пацифисты льют воду на мельницу шакалов. В Германии это делается, быть может, поневоле, а у нас более по глупости. В том только и разница.
…Присматриваюсь, прислушиваюсь к этим и подобным отзывам петроградцев. И невольно припоминаются давние тяжелые мысли об одной черте в характере наших борцов за свободу. Воистину борцы, воистину герои. Даже в тюремных склепах, во мраке подземелий они умели гордо бороться с власть имущими угнетателями. Но оказывались беспомощными и растерянными при столкновениях с обыкновенными тюремными Иванами. Когда-то я много думал об этом противоречии. И, повторяю, невеселые были мысли. А теперь жизнь заставляет вернуться к ним. Нет угнетателей. Свергнуты угнетатели. Но на сцену вышла порода, близкая к тюремным Иванам. И хорошие идейные люди не умеют дать отпор. Тревожно, но бессильно смотрят, как Иваны овладевают положением, как ширится разврат и ползет из Питера по России.
Русские ведомости. 1917, 23 мая. № 114.
Веселовский Б.Б. ГЛАВНЫЙ ЗЕМЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
19-20-го мая в Петрограде состоялись первые заседания Главного земельного комитета под председательством А.С. Посникова. Пока в состав комитета вошли с представителями ведомств 60 членов, распределившихся по партиям приблизительно следующим образом: с.-р. — 6, народных социалистов и трудовиков — 14, с.-д. — 5, конституционных демократов — 17, прогрессистов — 4, октябристов и правее — 14, - всего — 60.
Предстоит избрание 25-ти представителей местных земельных комитетов. Эти первые заседания при неполном еще составе нельзя сказать, чтобы подвинули значительно дело вперед. Едва половина программы была пройдена. Чувствовались недостаток предварительной работы и, главное, неуверенность в курсе. Рабочий аппарат комитета сформировался еще до коалиционного министерства. Теперь, вероятно, предвидится некоторая перестановка. В сущности, единственной речью большого государственного масштаба была речь председателя комитета Посникова, поставившего во весь рост во всей ее сложности проблему разрешения аграрного вопроса. Выступавший несколько раз министр земледелия Чернов горячо говорил о предстоящем «правотворчестве» в области аграрных отношений, дал энергичную отповедь большевикам, призывавшим к немедленному «организованному (?) захвату» земель, но в конце концов так-таки осталось невыясненным и даже невыявленным, какова, собственно, программа министра, разделяет ли он взгляд Посникова о невозможности безвозмездной конфискации земель.
В докладе А.Г. Хрущова, набросавшего картину аграрных осложнений в различных губерниях, причем с наглядностью, было показано, что Юг и Малороссия почти не затронуты движением, перед членами комитета промелькнули некоторые поучительные цифры, но внимания на себе не остановили. Чувствовалось даже стремление как бы отмахнуться от них. А цифры очень говорящие за себя. До сих пор затронуто землеустройством свыше 35-ти миллионов десятин и более 4-х миллионов домохозяев, т. е. около 40 %. Из указанных удобных земель раскуплено частными собственниками 70 %. Мероприятия Столыпина одними (большинством) трактовались как величина, с которой едва ли стоит серьезно считаться при решении аграрного вопроса (Н.П. Огановский полагал даже, что «значительная часть реформы Столыпина прошла на бумаге»); другие, наоборот, полагают, что именно тут кроется осложнение, что мы стоим накануне столкновения двух групп — общинников и мелких землевладельцев. В сравнении с этим борьба против помещиков отодвинется на второй план (Н.П. Макаров). И действительно, в ряде губерний подобные факты уже были. Одним из существенных дефектов первых заседаний являются, если можно так сказать, предвзятость, книжность в самом подходе к разрешению аграрных вопросов. Особенно это сказалось, когда речь зашла по докладу Л.Н. Литошенко о производстве анкеты о настроении крестьян различных областей. С.-р. — ское направление, которое к концу получило сильное преобладание, решительно возражало против этого: зачем анкета, ведь крестьянство везде и всюду желает одного — общего решения аграрного вопроса. Так ли это, покажет, конечно, жизнь. Подобное же отношение встретило заявление Н.П. Макарова, указывавшего, что масса крестьянства далеко не всегда смотрит на решение земельного вопроса так же, как руководители крестьянского съезда. Столкновение произошло вокруг того, указывать ли в декларации, что все земли должны перейти к трудящимся, или не предрешать характера реформы. Точно так же много споров вызвало предложение М.Е. Березина и Н.Я. Быховского немедля прокламировать о переходе всех земель к государству. По заявлению Чернова и других, это предложение было отклонено, так как с должной компетенцией его может решить лишь Учредительное собрание. Но в вопросе о переходе к трудящимся всех земель эта мысль об Учредительном собирании во внимание принята не была. Чрезвычайно содержательную речь произнес председатель Прогрессивного блока Государственной думы С.И. Шидловский, указавший, что главная трудность не в отобрании земель, а в их распределении по трудовому началу. Тут ожидаются еще многие трудности и разочарования.
Комитет постановил о необходимости скорее организовать местные земельные комитеты, которые должны немедля приняться за урегулирование земельных осложнений и за предотвращение развития анархических захватов. Опасность такого самовольного захвата для разрешения земельного вопроса была признана всеми единодушно, кроме одного большевика.
В заключение был образован для определения ближайшего направления работ Совет, в составе 13-ти выборных и 6-ти членов по должности. Из этих 19 лиц — 12 народников, 2 с.-д., 2 к.-д. и 3 правее к.-д. Таким образом, состав Совета оказался иным, чем состав самого комитета. Центр переместился в сторону с.-p., и вообще народническим партиям в нем принадлежит теперь большинство.
С нетерпением надо ожидать работы местных земельных комитетов, которые, надо думать, помогут скорее ввести огромную земельную проблему в конкретные жизненные рамки.
Русское слово. 1917, 24 мая. № 115.
Проф. Кулишер И.М. БУДУЩНОСТЬ РУССКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
I.
Что будет с нашей промышленностью? Какая судьба ее ожидает?
Такой вопрос в настоящее время у всех на устах, такая мысль волнует всех, кому дорога будущность русской промышленности и русского рабочего класса. Повторяем, и рабочего класса, так как то и другое тесно связано. Конечно, обогащение владельцев фабрик и заводов еще вовсе не влечет за собой благоприятного положения их рабочих. Но речь тут не о промышленниках, а о промышленности. А без успешного развития ее ни о каком материальном и духовном подъеме рабочего класса не может быть и речи. Для того чтобы миллионы попали в руки пролетариата, нужно, чтобы они прежде всего поступили в кассы фабрик и заводов, чтобы они были уплачены за изготовленные предприятиями товары. А затем уже наступает вторая задача — устроить таким образом, чтобы они из этих касс перешли не в карманы фабрикантов, а в руки рабочих, были записаны не на текущие счета первых, а на сберегательные книжки вторых.
Но если этих сумм вообще не окажется, если они совсем не поступят, тогда они, очевидно, никому не достанутся. Иначе говоря, промышленный кризис не может обогатить ни предпринимателей, ни рабочих. А именно такой кризис угрожает русской промышленности.
Того, что называется расцветом, процветанием, такого состояния русская промышленность никогда не знала. Дитя усиленного протекционизма, вскормленное казенными заказами, наша промышленность развивалась в этой искусственной атмосфере, но не успела еще выйти на широкую арену мирового рынка, на путь свободной конкуренции, борьбы из-за рынков. Благодаря высокому уровню прибыли ей удалось привлечь иностранные капиталы, в особенности бельгийские и французские, при помощи их создать европейски организованную и оборудованную металлургическую промышленность Юга, покрыть в течение [18]90-х годов фабричными трубами обширный район, имевший еще недавно чисто-аграрный характер. В центральных губерниях постепенно создалась самостоятельная текстильная индустрия, которая в последнее время удовлетворяла почти целиком потребность русского населения в простых бумажных тканях, тогда как иностранный привоз сводился к тонким сортам пряжи и изделий из нее.
Таким образом, постепенно русская промышленность достигла совершеннолетия, могла освободиться от тех помочей, на которых ходила, могла вступить в борьбу с иностранной конкуренцией. Об этом признании ее зрелости, о снятии с нее опеки много подумывали в последние годы, прикидывали, в какой форме и последовательности это могло бы совершиться. Но не успели. Уже гремели пушки Вильгельма, уже немецкие каски блестели на русской территории. Пришлось отложить проект до другого, мирного времени.
Промышленность очутилась в еще более искусственной атмосфере, чем она была раньше. Мировой рынок исчез, вся страна стала походить как бы на осажденную крепость, ни привозить в которую извне, ни вывозить из которой ничего невозможно. Появились всякие «центры», «особые совещания», комитеты по распределению сырья и т. д. Инициативе промышленника не было места; он получал заказы от казны, казна снабжала его определенным количеством топлива и материала, тем количеством, которое при разверстке приходилось на его долю; он изготовлял положенное количество продукта, сбывал его по установленной цене. Регламентация давно минувших эпох с ее таксами, указанием того, что можно и должно производить и какими способами, возродилась вновь.
Вернулись и к прежним эпохам в области техники, технического оборудования фабрик и заводов. На «кладбищах» у старьевщиков стали приобретать старые, выброшенные ввиду несоответствия новым требованиям машины, извлекать из лома негодные, неоконченные двигатели. Словом, техника шла назад гигантскими шагами. А одновременно с этим сокращалось число технически образованных руководителей предприятий и опытных практиков, управляющих, механиков, мастеров.
Ясно стало, что дело так продолжаться не может. Нельзя поглощать одни лишь накопленные запасы, не создавая ничего нового, и запасы должны в конце концов иссякнуть. И тем более усиливалось желание нанести окончательный удар жадному врагу, очистить Россию от немцев и вернуться снова к мирной жизни, вступить действительно на путь успешного промышленного развития, не стесняемого никаким германским засилием, никакими оказавшимися столь выгодными для немцев, торговыми договорами.
Казалось, мечта эта вот-вот осуществится. Грянувшая революция и наступившая свобода устраняла последние сомнения, освобождала промышленность от той опеки, которою она была опутана сверху донизу при старом режиме. Учредить акционерное предприятие без особого дозволения нельзя было; полицию необходимо было содержать на смете предприятий, выдавая всем, от старшего до последнего городового, узаконенные обычаем поборы; на каждом шагу тем или иным действием можно было навлечь на себя подозрение в недостаточной благонадежности и подвергнуться преследованиям со стороны власть имущих.
Теперь все это исчезло, горизонт прояснился. Для русской промышленности настал, казалось бы, давно желанный час. Но и на этот раз мечтам ее, по-видимому, не суждено осуществиться, по крайней мере сильные сомнения закрадываются в душу, вызывают пессимизм.
Утро России. 1917, 23 мая. № 126.
II.
Не успели отзвучать первые радостные крики «да здравствует свобода, да здравствует демократическая республика», как поднялась какая-то новая смутная сила и двинулась волною на русскую промышленность, грозя ее затопить и уничтожить, зародились какие-то новые элементы, которые как будто поставили себе целью задушить промышленность, задавить ее, не оставить следа от нее. Работа их пошла быстро и успешно.
То тут, то там стали удалять инженеров и техников, руководивших в течение многих лет предприятиями, сумевших поставить заводы на прочную ногу; стали заменять их простыми мастерами, без профессиональной подготовки, подобно тому, как в какой-то больнице на место опытного и сведущего врача посадили полуграмотного фельдшера. Или попросту решили, что в инженерах нет надобности, можно обойтись без них. Как будто оркестр может существовать без дирижера, который своей палочкой, своими властными движениями руки только и в состоянии создать гармонию звуков, заставить отдельных музыкантов действовать дружно, идти в ногу. Без дирижера получается одна какофония, нет единства действий — кто в лес, кто по дрова. А инженер на заводе и есть тот дирижер, в котором так нуждаются отдельные музыканты-рабочие. Отсутствие его уже сказывается в их игре, в расстройстве работы на заводах.
Топливо — пища промышленности, без него наступает промышленный голод — но и тут темные силы действуют; Донецкий район сокращает производство каменного угля, а он единственный источник минерального топлива, Домбровские рудники в руках немцев, подвоз английского угля, прибывающего в большом количестве чрез балтийские порты, давно прекратился. А ведь это грозит остановкой всего; нет угля — нельзя топить ни паровозов, ни доменных печей, ни двигателей на фабриках.
Наконец, промышленность грозят сокрушить и новые требования, предъявляемые к предприятиям. Не то чтобы всякие требования об увеличении заработной платы были неосновательны. Нет, напротив, плата должна быть такова, чтобы рабочий не влачил жалкого существования, чтобы он мог вести жизнь культурного человека. Государству нужны граждане, а не полуголодные орудия производства. Но и промышленность только выигрывает от того, что ее рабочие хорошо питаются, живут в приличных помещениях, у голодного, не выспавшегося рабочего, и дело идет плохо, вяло, медленно.
Но есть требования, и требования. В одних случаях рабочие настаивали на 8-часовом рабочем дне и особом вознаграждении за сверхурочные часы в военное время, на увеличении заработка до такого уровня, при котором рабочий в состоянии существовать при современной чрезвычайной дороговизне. Сплошь и рядом это обозначало, что дополнительное вознаграждение поглотит всю прибыль предприятия за текущий год. Но предприниматели на это готовы идти, они понимают, что иначе невозможно, они согласны отказаться от своей прибыли.
В других случаях требования имеют иной характер. На первый взгляд, они ничем не отличаются от предыдущих, тоже сводятся к тому, чтобы гарантировать рабочему необходимый для жизни минимум заработной платы. Однако сходство между ними только кажущееся, внешнее. На самом деле исходная точка во втором случае совершенно иная. Цель состоит не в создании сносного материального положения для рабочих, считаясь с условиями дороговизны, а в чем-то ином. Нужно забрать у предпринимателя всю прибыль, и не только прибыль, но пойти еще дальше и заставить его отдать сверх того и часть капитала. Так что здесь лозунг — «Долой прибыль» и «Конфискация части капитала». То, что получится этим путем, распределяется между рабочими, совершенно независимо от того, насколько действительно велика нужда их в повышении заработка и насколько предприятие в состоянии выдержать такую кровопускательную операцию.
С последним не только не считаются, а напротив, как бы стараются нанести предприятию возможно больший ущерб. Какой же в этом расчет, какая польза рабочим от этого?
Утверждают, что чем более несуразны и чудовищны требования, тем скорее предприятия перейдут в руки самих рабочих, наступит царство социализма. Но ведь если предприятие даст нынешнему владельцу убыток, то убыток получится и при управлении, состоящем из рабочих, и притом еще гораздо больший, так как опытные люди будут заменены лицами, в этой области ничего не смыслящими. Можно быть хорошим мастером, механиком или монтером на заводе — но для ведения предприятия этого еще мало. Дело может кончиться убытками, при которых рабочие, взявшие его в свое управление, окажутся в худшем материальном положении, чем они были еще несколько месяцев тому назад, до того, как началось повышение заработной платы.
Есть и другое объяснение. Владельцы предприятий в течение трех лет войны нажили столько, что могут подлиться с рабочими. Недостаточно отнять у них полностью прибыль нынешнего года, надо еще захватить и часть прибылей прошлых лет. Что в последние годы прибыли достигали головокружительных размеров, мародерские цены давали в руки промышленников огромные богатства, и война, лишавшая одних кормильцев и разорявшая семьи, в то же время создавала чуть ли не ежедневно новых миллионеров — всего этого отрицать нельзя, «пир во время чумы» шел вовсю.
Вина за это падает в значительной мере на прежнее правительство. Оно не сумело ни своевременно приостановить расточительность и продажу предметов роскоши, ни ввести тех налогов, которые передали бы государству значительную часть нажитых войною богатств. Не сумело в особенности регулировать цены на казенные заказы так, чтобы получилась нормальная, а не безумная прибыль. Злоупотреблений было много, и они-то и дали возможность промышленникам определять цены по своему усмотрению — те, кому ведать надлежало, смотрели на их операции сквозь пальцы.
К сожалению, однако, далеко не все ошибки и злоупотребления прежнего режима возможно теперь исправить. Подоходный налог отчасти может захватить в пользу казны вырученную в прошлом году прибыль, но и то лишь отчасти. Рабочим же воспользоваться ею нет никакой возможности. Для них доходы предприятий за прошлый год безвозвратно пропали. Конечно, они могут требовать выдачи сверх всей прибыли текущего года еще дополнительной суммы. Но только это не будет прибыль предприятия за прошлый год; это будет попросту часть его капитала. Огромное большинство предприятий имеет акционерную форму, дивиденд распределен между акционерами и установить, кто его получил, нет никакой возможности в настоящее время.
Возьмите находящуюся у вас в кармане 5-рублевую бумажку и попытайтесь выяснить, кому она принадлежала неделю тому назад, месяц тому назад и т. д. Она, быть может, в течение одного дня переменила дюжину владельцев. То же самое с акцией. Имя владельца на ней не обозначено, и из того, что сегодня она принадлежит данному лицу, еще вовсе не следует, что и в прошлом году то же лицо получило по ней дивиденд. Это будет лишь случайное совпадение. Когда же биржа открыта, одна и та же акция делает, быть может, не меньшее число оборотов в течение краткого срока, чем кредитный билет.
Так что настигнуть тех, кто в прошлом году получил огромную прибыль, невозможно, они за пределами досягаемости. Но зато вполне возможно отнять у предприятия часть его капитала и тем самым довести его до несостоятельности, до разорения, до гибели, зарезать ту курицу, которая несет золотые яйца.
Но что значит гибель многочисленных предприятий, что значит не расширение, а сокращение промышленности, что значит промышленный кризис, охватывающий страну? Это тяжелый удар, прежде всего для самих рабочих, для всего рабочего класса, для всего рабочего движения. Что останется при таких условиях от только что добытого 8-часового рабочего дня, от повышенной заработной платы, от фабричных комитетов, от нарождающихся профессиональных союзов? Ведь все это пойдет прахом, будет погребено под развалинами погибающей промышленности.
Неужели мы к этому идем? Неужели такова будущность русской промышленности и русского рабочего класса? Не хочется верить; хочется надеяться, что новая свободная жизнь не принесет нам столь тяжких испытаний, что безумцы опомнятся, что черной силе будет противопоставлен здравый смысл русского народа.
Утро России, 1917,25 мая. № 128.
Николаевский Б.И. ДЕЛО МАЛИНОВСКОГО
Три года тому назад, в мае 1914 года, после бегства Малиновского, наша предшественница — «Наша Рабочая Газета» отметила всю загадочность этого дела и указала на необходимость расследования. Все помнят, какой град обвинений посыпался за это на голову смельчаков со стороны «Правды» и ее руководителей. «Гнусная клевета», «грязные клеветники» — были далеко не худшими выражениями, направленными по адресу «Н[ашей] Р[абочей] Г[азеты]» и двух из ее редакторов — тт. Ф. Дана и Л. Мартова.
Теперь мы знаем, что «грязные клеветники» были правы. Еще далеко не вполне известно публике дело Малиновского, еще многое и многое предстоит нам узнать. Но и то, что уже опубликовано (см. предыдущий № нашей газеты), дает право утверждать, что действительность была во много раз хуже, чем могли тогда предполагать лица, убежденные в провокаторстве Малиновского.
Последний был не простым провокатором, ставившим своей задачей «проваливать» организации. Он, работавший вместе с самим Белецким, директ[ором] департам[ента] полиции, ставил своей задачей направлять тактику с[оциал]-д[емократ]ии в Думе и вне Думы так, как это было выгодно в тех или иных целях полиции Николая II. Мы не знаем точных размеров, мало знаем и о направлении этого влияния, но уже самый факт соучастия директора департ[амента] полиции в выработке линии поведения определенной части с|оциал]-д[емократ]ии способен вызвать у всех с[оциал]-д[емократов] жуткое чувство.
Оставить это дело необследованным — нельзя. Несомненно, следствие по делу Малиновского, как и других провокаторов, будет вестись чрезвычайной следственной комиссией. Но этого мало. Необходимо обследование этого дела и со стороны социалистических партий.
Когда открылась провокация Азефа, партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] учредила особую следственную комиссию, результаты работ которой были опубликованы. Дело Малиновского крупнее дела Азефа. Поэтому обследование еще более необходимо. Препятствий для обследования теперь меньше, чем в те дни, так как соображений о конспиративности нет. Обследование — самое широкое, с привлечением к нему представителей всех течений социализма — неотложнейшая задача дня. Только оно сможет рассеять тот кошмар, который окутывает теперь это дело! И в первую очередь необходимо опубликование данных того расследования, которое руководящее учреждение большевиков произвело в 1914 г. Такое расследование было. В резолюции этого учреждения, напечатанной в № 3 «Трудовая Правда», было заявлено: «Руководящее учреждение, исполняя свою обязанность, рассмотрело вопрос о распространившихся слухах, при помощи которых бросали тень на политич[ескую] репутацию Малиновского. Расследование это обнаружило, что нет никаких решительно данных для возбуждения расследования о Малиновском по заподозрению его в политической нечестности. Руков[одящее] учрежд[ение] безусловно убеждено в политической честности Малиновского».
Это заявление звучит весьма категорично. Рабочие имеют теперь право знать, на чем оно было основано. Необходимо опубликовать те данные, которые дали право «руков[одящему] учреж[дению]» сделать свой вывод. Тем более что это опубликование было обещано самим этим «руководящим учреждением» большевиков (см. № 15 «Труд[овой] Правды»): «Немного времени терпения требуется теперь, чтобы дождаться опубликования во всеобщее сведение всех существенных данных и окончательного разоблачения бесчестных клеветников».
Мы полагаем, что теперь это время пришло. Мы хотим выяснить дело Малиновского во всей полноте, и поэтому, в первую очередь, требуем опубликования данных расследования ленинского центра.
Рабочая газета. 1917,24 мая. № 63.
После нескольких дней молчания «Правда» отзывается на поставленный нами вопрос о возобновлении дела Малиновского. Как водится в этой газете, по существу на наше требование она не отвечает.
Она говорит о «перепечатывании подробностей из желтой прессы», о том, что и у меньшевиков были провокаторы, о «нечестных приемах», о «неприличном использовании провокации» и т. п. (как вам, читатель, нравятся слова честности в устах «Правды»?), но ни слова не говорит на наш, ребром поставленный вопрос: согласны ли большевики начать расследование дела Малиновского в беспристрастной, составленной из представителей всех социалистических организаций следственной комиссии, заседания которой должны быть гласными, чтобы все тайное стадо явным?
В ответ на это мы должны, прежде всего, указать, что «Правда», как водится, не права, говоря о перепечатывании нами сведений из желтой прессы. Перепечатанные нами данные являются одной из глав официального документа Верховн[ой] Следств[енной] Комиссии, каждое их положение может быть документально подтверждено. Если «Рус[ское] Слово» первое раздобыло их, существо дела от этого не меняется.
Далее, вполне, конечно, правильно указание, что и у меньшевиков были свои провокаторы. (Между прочим, надо заметить, что «Кацапа» в меньшевики «Правда» зачисляет облыжно. Он был единственным большевиком, участвовавшим в августовской конференции.) Но совершенно неправильно заявление, что Абросимов играл у нас «приблизительно такую же роль», как Малиновский у большевиков.
Спорить по этому поводу мы сейчас не станем. О роли Малиновского мы поговорим на суде, и если угодно «Правде», мы предлагаем расширить круг деятельности будущей следственной комиссии, включив в него не только Малиновского и др. провокаторов большевиков, но и Абросимова, и вообще всех, кого «Правда» захочет из числа провокаторов из меньшевистского лагеря. Это будет даже лучше: из сопоставления их деятельности мы узнаем, какова была роль провокации в жизни РСДРП вообще. Думается, что тут мы найдем много интересного.
«Правда» говорит о пикантных подробностях, которые преподносит буржуазная печать в связи с провокацией. Да, это так. В этой прессе много грязи и злорадства. Она совершенно забывает, что и в рядах буржуазных партий провокация была сильна. Но именно для того, чтобы лишить ее права злорадствовать и клеветать, и необходимо расследование. Именно для того, чтобы нам не приходилось краснеть за с[оциал]-д[емократи]ю, читая «Речь» или «Волю», нам и необходимо, узнать, что действительно было, и гласно всем об этом рассказать.
«Правда», защищаясь, поминает, между прочим, Бебеля и Зингера, рассказывавших, как много провокаторов попадало в их нелегальные организации. Да, это так. Но сказанное «Правдой» к делу не относится: разве можем мы представить себе Бебеля и Зингера, уклоняющимися от гласного, полного и беспристрастного суда над этими провокаторами? Конечно, это допущение абсурдно, и мы хотим верить, что и «Правда» с Лениным не откажется от предлагаемого им расследования.
В деле Малиновского много темного и загадочного. Нужен свет. Свет дать может только беспристрастное, гласное и полное расследование.
Такого расследования требуем мы, и мы его добьемся, чего бы это ни стоило.
Рабочая газета. 1917,28 мая. № 67.
Кизеветтер А.А. ХОЗЯИН РУССКОЙ ЗЕМЛИ
Известие о начале работ по составлению Положения о выборах в Учредительное собрание должно быть встречено с чувством большого удовлетворения истинными друзьями свободы. Наблюдая за тем, что совершается теперь у нас в различных областях жизни, нельзя не отметить одной характерной черты. Чуть ли не каждое требование, выставляемое той или иной организацией по части переустройства какой-либо стороны нашей жизни, непременно сопровождается сакраментальным: «немедленно». Верит человек или не верит в возможность немедленного осуществления своего требования, но без этого словечка он все равно ни одного требования из уст не выпустит. Живо помню, как в 1905 г. на одном митинге некий не особенно грамотный, но наделенный достаточным темпераментом гражданин заявил с большим пафосом: «Я, как фактический гражданин, хочу быть господином своего произвола». Часто вспоминается мне теперь этот крылатый афоризм. Посмотрите кругом: все эти «немедленно требующие» и иначе, как ультиматумами, ни с кем не разговаривающие, ведь все это — именно люди, желающие быть «господами своего произвола» и не умеющие представить себе свободы иначе, как в форме произвола, — разумеется, своего собственного произвола. Каждое такое требование подкрепляется ссылкой на волю народа, но при этом считается уже не подлежащим никакому сомнению и не требующим никаких доказательств то положение, что требующий является единственно подлинным и точным выразителем этой воли народа. Поскоблите хоть немного любого из таких предъявителей безотлагательных свободолюбивых ультиматумов и перед вами окажется своего рода маленький Людовик XIV: «народ, это — я», — вот что говорит каждый из них всем своим существом, «народ, это — я», и потому именно моя воля и должна быть признана без рассуждений за волю всего народа.
На почве этой психологии и укрепилось явление, в самых разнообразных формах обнаруживающееся сейчас во всех областях жизни. Всюду каждая часть ставит себя на место целого, в полной уверенности, что в таких подстановках и заключается то, что именуется свободой. Класс провозглашается выше нации, отдельная корпорация — выше всего общественного союза, какой-нибудь Шлиссельбург или Кронштадт — выше общерусского революционного правительства и так далее, и так далее. И вот, в водовороте всех этих классовых, областных и всяких иных сепаратизмом забывается безделица: грядущее всенародное Учредительное собрание, как орган уже не отдельных частей, а всей совокупности свободно самоопределяющегося государственного целого.
Десятилетиями русская революционная мысль жила той основной идеей, что по свержении деспотизма истинным хозяином русской земли, который должен будет ее устроить на новых началах, явится свободно избранное всенародное Учредительное собрание. От времен Пестеля и вплоть до 1-го марта 1917 г. это была основная заповедь русской революционной традиции.
И вот, лишь только из области революционных грез Учредительное собрание перешло в область конкретной действительности, лишь только подошел момент именно этой инстанции вручить разрешение основных вопросов, все заспешили наперерыв заранее ультимативно выставить и закрепить свои собственные частные решения этих вопросов. Более века мы призывали в мечтах пришествие учредительного собрания как истинного хозяина земли русской; но вот этот хозяин приходит, и все спешат предупредить его приход тем, чтобы самим предварительно по-хозяйски рассесться на хозяйском месте. Безотлагательные ультиматумы сыплются отовсюду как из рога изобилия, и всего реже вспоминают при этом о том, что ставить ультиматумы учредительному собранию может лишь тот, кто сознательно или бессознательно отрицает идею общенародной революции.
Мне уже приходилось высказываться на этих столбцах против узурпаторских по отношению к Учредительному собранию поползновений. По этому поводу я получил от читательницы письмо, из которого явствует, что такие поползновения не только существуют фактически, но и возводятся в принцип.
Автор письма, сделав мне честь признанием за мной красноречия и знаний, утверждает, что все это мне изменяет, лишь только я начинаю доказывать, что от имени всего народа может говорить лишь свободно избранное Учредительное собрание.
«Вам когда-то говорили, — пишет автор письма, — крамольник Кизеветтер, таких, как вы, кучка, вы не смеете говорить от имени всего народа, народ вовсе не желает ни конституционной монархии, ни ответственного министерства, он даже в большинстве своем не понимает, что это такое… но вам было ясно, что желательные для вас государственные формы необходимы народу, что они в его интересах, и этого сознания было достаточно, чтобы предъявленное вам обвинение теряло смысл и вы еще сильнее чувствовали свою правоту. Теперь вы, в свою очередь, обвиняете в самозванстве и самообольщении советы солдатских и рабочих депутатов, различные комитеты и партии… и впадаете в противоречие с собственными лозунгами».
Думается, что отсутствие этого мнимого противоречия доказать не трудно. Требование установления свободных форм государственной жизни и было не чем иным, как требованием предоставить народу возможность самому устанавливать свою волю при помощи правомерного общенародного органа. И отсюда с полной логичностью вытекает, что, когда такой орган, наконец, создается, никто не должен самочинно ставить свою частную группу на его место.
Конечно, каждая частная группа может и должна влиять со своей точки зрения на формирование общенародного вотума Учредительного собрания, который и должен явиться равнодействующим итогом всех частных воль и стремлений. Но распорядиться по-хозяйски жизнью страны может только истинный хозяин ее — Учредительное собрание, разумеется, избранное всем народом, свободно, без всякого искусственного заглушения какого-либо течения народной мысли.
Идея Учредительного собрания есть идея о том, что мы переживаем не совокупность единовременных, но взаимно противоположных революций, а единую всенародную революцию; что к новой свободной жизни возрождается не механическое сцепление отдельных, взаимно отчужденных мирков, а великая страна великого народа, живой, целостный организм, которому после кризиса предстоит пора цветения внутренних сил; что над Шлиссельбургами, Кронштадтами и всевозможными советами всевозможных профессиональных депутатов возвышается — Россия.
Русские ведомости. 1917, 28 мая. № 119.
Трубецкой Е.Н. О ХРИСТИАНСКОМ ОТНОШЕНИИ К СОВРЕМЕННЫМ СОБЫТИЯМ 17
Вступая на кафедру, я испытываю понятное смущение. Слово, сказанное здесь, в религиозно-философском обществе, должно быть не голосом политической страсти, не выражением какого-либо партийного мнения, а прежде всего и больше всего судом религиозной совести.
Готовы ли мы к этому суду, столь ответственному? Найдем ли мы в себе ту ясность ума и ту легкость духа, которые необходимы для того, чтобы подняться над уносящим нас бурным потоком событий? Но жизнь не ждет и не дает нам отсрочки, — не допускает никакой остановки для совестного суда. Совесть наша должна быть всегда готова судить — о том, что делается кругом, и о том, что сами мы должны делать. От нас требуется не воздержание от суда, а та осмотрительность и осторожность в суждениях, которые диктуются нашим благоговением к святыне.
Есть нечто несомненное, бесспорное, что должно лечь в основу совестного суда, и этим облегчается наша задача. Мы присутствуем при полной переоценке всех политических ценностей: старые ценности рушатся, а новые возникают из развалин. Но для суждения об этих меняющихся ценностях есть у нас точка опоры в той вечной действительности, которая не возникает и не уничтожается.
По свойственной человеку слабости это вечное иногда смешивается с временным. Тогда возникают те идолы, которые заслоняют от нас подлинную святынею. Когда идолы эти рушатся, в их крушении совершается то откровение праведного Божьего суда, которое освобождает человеческие души от тяжкого плена.
Такое откровение совершилось и в современных нам событиях. Отчего рухнуло царское самодержавие в России? Оттого, что оно стало идолом для русского самодержца. Он поставил свою власть выше церкви, в этом было и самопревознесение и тяжкое оскорбление святыни. Он безгранично верил в субъективное откровение, сообщающееся ему, помазаннику Божию, или непосредственно или через посланных ему Богом людей, слепо верил в себя, как орудие Провидения. И оттого он оставался слеп и глух к тому, что все видели и слышали. Отсюда эта армия темных сил, погубившая его престол и вся та мерзость хлыстовщины, которая вторглась в церковь и государство. Повреждение первоисточника духовной жизни, — вот основная причина этого падения.
В крушении старого порядка, которое было этим вызвано, выразился суд Божий не над личностью несчастного царя, а над тем кумиром, которому он поклонялся.
Кумир этот — не им создан: церковь издавна находилась в плену у самодержавия. Цезарепапизм — изначальный грех нашего церковно-государственного строя. Мы привыкли к этому рабству. Отсюда сложившаяся веками привычка связывать православие с самодержавием, представлять его членом триединой формулы — «православие, самодержавие и народность» — формулы кощунственной, ибо она ставит вечное и временное на одну доску. Отсюда и ходячая клевета противников нашей церкви: будто для нее самодержавие в некотором роде — догмат веры, без которого и самое православие существовать не может.
Клевета эта распространяется и держится единственно благодаря нашему удивительному невежеству, в особенности благодаря незнанию нашей отечественной истории. На самом деле православие в древней России не только совмещалось с республиканским бытом северно-русских народоправств — Новгорода и Пскова, — более того, именно на этой республиканской почве осуществилось одно из величайших культурных достижений.
Не случайно то, что именно великий Новгород стал «русской Флоренцией». Именно там наше великое религиозное искусство нашло нужную для него атмосферу духовной свободы. Духовная свобода великого религиозного и художественного замысла для этого искусства — самое характерное. Надо всем этим творчеством поставлена одна центральная мысль — идея нерукотворенного, мирообъемлющего храма, который должен наполнить собою все — земное и небесное. Весь мир должен войти в этот храм и в нем преобразиться — человек и низшая тварь — святители, цари земные и их народы. И ничего на свете, кроме царя Небесного, нет над этим храмом. Никаким силам мира он не подчиняется и не служит.
Новгородский иконописец именно тем и велик, что только силам небесным служит его творчество. В XVI веке, когда, после крушения новгородского народоправства, центром иконописи вместо Новгорода становится Москва, религиозное искусство попадает в атмосферу царского двора и тем самым извращается. Икона становится украшением царских палат. И с этой минуты начинается падение великого искусства, ибо оно начинает служить целям посторонним как религии, так и красоте. Икона мало-помалу превращается в предмет роскоши, становится подобием ювелирного искусства. Возникают так называемые царские, палатные письма. Внимание иконописца устремляется уже не на религиозный замысел как такой, а на украшение одежды святых, на роскошь престола, на котором сидит Спаситель, и на другие тонкие, но несущественные подробности. Угасает искра Божия, и в конце концов живопись совершенно закрывается золотом — икона становится темным пятном среди богатой золотой ризы. Она гибнет от того, что вместо сил небесных начинает служить силам земным.
В судьбе религиозного искусства сказывается судьба церкви, утратившей свою духовную свободу и подчинившейся поставленному над ней кумиру. Царская Русь поступила с церковью совершенно так же, как с иконой: она заковала ее в золото, закрыла фальшивым царственным блеском великий духовный замысел Божьего домостроительства. Церковь сама стала подобием потемневшего лика среди золотого оклада.
Духовное порабощение церкви тут зависит, разумеется, не от монархической формы правления как такой: оно обусловливается превращением светской монархической власти в кумир, возносящийся над церковью.
И вот теперь, когда, вследствие крушения этого кумира, мы ощутили нашу духовную свободу, мы должны прежде всего дорожить этой свободой. Мы не должны связывать нашей святыни ни с чем преходящим и, в частности, ни с какими политическими ценностями. Наша первая забота должна выражаться в словах апостола: «Дети, храните себя от идолов» (I Иоан., V, 23).
Наша первая обязанность — высказать, что с идолами, правыми или левыми, монархическими или республиканскими, наша вера не имеет ничего общего. И не только вера, в собственном смысле слова — все те религиозные упования, которые связываются для нас с мыслью о России. Идея «святой Руси» выражается в особенности тем образом нерукотворенного мирообъемлющего храма, которым вдохновлялись наши иконописцы. Никакие политические перевороты не могут ни одной йоты убавить от этой святыни и ни одного штриха к ней прибавить. Ни с какой формой правления она для нас не связывается и ни от какой политической величины она не зависит. Наше благоговение к этой религиозной идее побуждает нас, прежде всего, восстать против соблазна религиозного политиканства.
Есть и другой соблазн, в настоящее время не менее для нас опасный, это — соблазн религиозного аполитицизма. Если религиозная мысль должна возвышаться над политикой, это не значит, чтобы в такую ответственную и опасную для родины минуту она имела право уходить от политики. Говоря о религиозном аполитицизме, я разумею то направление, которое свысока смотрит на политическую борьбу и деятельность как на занятие, не то не подобающее христианскому чувству, не то уже превзойденное христианским сознанием.
Тут ошибка заключается в неправильном истолковании одной из глубочайших нравственных истин христианства. По сравнению с христианским идеалом всеобщего единомыслия и единства всех в любви, та область, где происходят политические споры, есть область низшая. Как же помирить этот идеал с деятельным участием в политической борьбе, которая немыслима иначе как при условии вступления христиан в различные и враждующие между собою политические партии? Вопрос этот решается различно, но на некоторых наших религиозных собраниях мне уже приходилось слышать мнение, что вступление в какие-либо политические партии для духовенства, безусловно, недозволительно.
Тут есть прежде всего очевидная непоследовательность: если вступление в политическую партию считается актом, противоречащим христианскому идеалу, то оно должно считаться недозволительным не только для духовенства, но и для мирян. Но кроме непоследовательности, в данном рассуждении есть и другая ошибка: она заключается в распространении требования единомыслия на ту область, где оно вовсе не обязательно.
Христианство требует от нас единомыслия относительно основной цели жизни, а вовсе не относительно средств и способов ее осуществления. Бог есть любовь, а потому любовь должна осуществляться во всех человеческих делах. Вот ц е л ь, в стремлении к которой мы должны быть единомысленны; но в вопросе о средствах, о способах осуществления этой цели не существует каких-либо общеобязательных рецептов. Тут открывается величайший простор индивидуальным мнениям.
Мы должны помочь нуждающемуся, в этом христиане должны быть согласны между собою. Но как и чем помочь, в этом вопросе могут быть разногласия, тут самое любящее отношение к ближнему совместимо с величайшими разногласиями. Один, положим, находит, что бедняку нужно оказать денежную помощь, другой думает, что полезнее для данного лица — дать ему возможность самому заработать хлеб; третий полагает, что тут нужен просто добрый совет или педагогическое воздействие, все эти способы осуществления любви могут быть спорны, но при этом — каждое из спорящих мнений может диктоваться искренним человеколюбием.
Тем более спорным является вопрос христианской политики — как помочь народным массам. С христианской точки зрения бесспорно одно — я должен любить мой народ; но каким способом я должен осуществлять эту любовь, — должен ли я ради нее требовать монархии или республики, обобществления земли или индивидуальной земельной собственности, — на это христианство никаких общих рецептов не дает. Тут все зависит от спорных оценок условий места и времени, которые всецело предоставлены свободе индивидуальной совести. То же христианское откровение, которое ставит перед нами любовь как цель жизни и как безусловную заповедь, говорит нам о способах осуществления этой цели: «многообразен милования образ и широка заповедь сия».
Отсюда видно, что и спор о способах осуществления деятельной любви не нарушает обязательного для христиан единомыслия относительно целей жизни. Мы можем сколько угодно спорить об этих средствах и, поскольку спор касается политики, делиться на партии и все-таки оставаться верными христианскому идеалу. Противен любви не этот спор, а скорее уход от политической борьбы в минуту крайней опасности для родины, и, в особенности, — для торжества правды в общественной жизни. В спокойные, тихие времена, «политика» может быть предоставлена профессиональным политикам; но в такие минуты, как нынешняя, должна действовать всеобщая политическая повинность, нравственно столь же обязательная, как и повинность воинская. Вы помните народную легенду о двух святых, Кассиане и Николае. Оба шли в рай в светлых ризах. Повстречался им по пути мужик, увязший в трясине с телегой. Кассиан прошел мимо, — пожалел свою светлую ризу. А Никола пожалел мужика, полез в грязь, ризу запачкал, но телегу с мужиком из трясины выворотил. Пришли в рай, отворил им св. Петр врата райские и рассудил их судом праведным. «Тебе Кассиан, за то, что пожалел ты светлую ризу, оставляется та риза незапачканною и назначается праздник раз в четыре года (29-го февраля. — Примеч. автора.). А тебе, Никола, за то, что пожалел мужика, оставляется твоя риза запачканная, но назначается по четыре праздника в год».
Есть только один уход от общественной деятельности и политической борьбы, который оправдывается во всякое время, при всяких условиях, это — всецелый уход от мира, от его соблазнов и радостей, ибо такой уход, в свою очередь, может быть величайшим актом любви, той любви, которою мир спасается. Уход от мира святых отшельников и подвижников, которые высоко возносятся над землею в молитвенном подъеме и других за собою поднимают, есть высший подвиг любви, ибо в их жизни осуществляются слова Спасителя: «Когда вознесусь от вас на небо, всех привлеку к себе». Сидение Марии у ног Иисуса есть явление высшей духовной красоты. Но если, не имея духовной высоты Марии, человек уходит от любящих забот о своем народе, оправдывая свое бездействие нежеланием походить на Марфу, он этим обнаруживает холодность сердца, т. е. отсутствие того самого, что в человеке всего дороже. Тут вспоминается дорогой всем нам образ покойного В.С. Соловьева. Его религиозно-философское творчество было для него высшим наслаждением, но по долгу совести он посвятил много времени и сил на борьбу политическую и публицистическую. Он сравнивал это свое политическое служение с трудом послушника, выметающего сор из монастырской ограды. Как бы ни было нам тяжело заниматься политикою, бывают дни, когда любовь к родине делает такое послушание безусловно обязательным.
Сердце человека — высшее его сокровище, и именно это сокровище он должен отдавать своей родине. Остальное — второстепенно. Сказано: «Ищите прежде всего царствия Божия, а остальное приложится вам». Но царствие Божие выражается не в государственных учреждениях, не в политическом или социальном строе, а именно во внутренней красоте человеческого сердца и в его жертве. Когда эта жертва принесена, самый вопрос о политическом успехе или неуспехе становится второстепенным. Открылась духовная красота сердца, полного благодатью, царствие Божие явлено. А раз оно явлено, все остальное приложится к человеку и человечеству.
Как мы должны осуществлять требования деятельной любви по отношению к родине, об этом красноречивее всяких слов говорит один великий исторический образ.
Святой собиратель земли русской — преподобный Сергий — поставил среди основанной им обители собор св. Троицы, дабы, взирая на явленное в св. Троице единство в любви, люди побеждали в себе страх перед ненавистным разделением мира. Что может быть прекраснее этого духовного созерцания? Но в любви главное — не созерцание, а творческое дело.
В те дни, когда строился этот собор, родина была в опасности. И что же, св. Сергий в созерцании триединства почерпнул силу, чтобы явить деятельную любовь в мире. Он благословил на ратный подвиг Дмитрия Донского и послал ему в помощь двух иноков-витязей.
Прошли века, снова наступили для родины дни величайших испытаний и опасностей. В эти скорбные дни, всякий выступающий на брань и против нынешнего врага, и против внутренней разрухи да ощутит на себе благословение св. Сергия.
Пусть в эти дни громче всего раздается призыв лаврского колокола, который вещает миру:
«Больше сия любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя».
Русская свобода. 1917. № 5. С. 3–8.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги