Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

Россия — страна с тысячелетней культурой государственности. Однако в ее истории периоды развития чередовались с периодами деградации, после которых политическую систему приходилось строить как бы с чистого листа. Посткоммунизм, помимо всего прочего, является именно таким периодом «институционального упадка». Несмотря на то что на словах в России вот уже третье десятилетие строится некая новая государственность, на деле происходит лишь разложение старых советских «институций», наспех перелицованных под решение новых задач. Россия сегодня — это государственный «парк юрского периода», по которому бродят неприкаянные советские динозавры всех мастей. Вертикаль власти — это миф, потому что все сколько-нибудь значимые элементы этой вертикали оказались провернуты через культурную мясорубку «диких девяностых» и «бесстыдных нулевых», а из фарша башен не строят…

Глава 13. Россия в культурном штопоре: проголосует ли Пушкин за «русский выбор»?

В статье, вызвавшей в свое время большой резонанс на Западе, писатель Михаил Шишкин заметил, что сто лет назад Россия была столицей мировой литературы и в ней соперничали две власти, имевшие в равной степени сакральное значение: власть Царя и власть Поэта. Корни первой уходили в далекое прошлое, вторая же была создана относительно недавно Пушкиным. «Власть Царя» и сегодня безраздельно господствует в России, в то время как следов «власти Поэта» практически не осталось. Выбор (а не только выборы) России в значительной степени зависит от того, вернется ли «власть Поэта» на Родину или предпочтет жизнь в эмиграции? Другими словами, мы должны ответить на вопрос, является ли тот культурный сдвиг в сторону архаики, свидетелями которого мы были в течение нескольких десятилетий, чем-то окончательным и бесповоротным или это временное явление и европейская культурная традиция, имеющая в России такие же глубокие корни, как самодержавная традиция, сумеет постоять за себя и даст в обозримом будущем адекватный ответ на брошенный ей вызов.

Трудно понять, что вообще сегодня происходит в России, если не принимать во внимание, что все бурные экономические, социальные и политические процессы, которые приковывают к себе внимание общества, происходят на фоне одного из самых значительных культурных сдвигов, переживаемых русским обществом за, пожалуй, последние 400 лет. Происходит смена культурной парадигмы, внутри которой это общество развивалось несколько столетий. Россия отворачивается от Европы и ищет себе другую судьбу.

Все это «тянет» на настоящую культурную контрреволюцию, в ходе которой ревизии подлежат казавшиеся незыблемыми со времен Петра I (а на самом деле и с гораздо более ранних времен) культурные аксиомы. Этот поворот случился не в одночасье, а стал логическим завершением эпохи, начало которой положила перестройка, которая вроде бы была нацелена совсем на другое.

Мы являемся свидетелями крупнейшего исторического поражения российских западников (или по-иному — «модернизаторов»). Даже в самые темные сталинские времена такой полномасштабный культурный разрыв с Европой был невозможен, хотя бы потому, что большевистская Россия вынуждена была молиться на марксизм. Тем не менее пока еще не ясно, является ли это поражение окончательным.

В некоторой степени такой культурный сдвиг выглядит вполне ожидаемым и предсказуемым. Это нормальная маятниковая реакция на чрезмерное и наивное западничество конца 80-х и начала 90-х годов прошлого века, когда многим представителям российской интеллигенции казалось, что Россия вошла в Европу раз и навсегда.

И Горбачев, и Ельцин, несмотря на все их разногласия, были, безусловно, западниками, взгляды которых вписывались в привычный для России «модернизационный дискурс». Они были приверженцами теории «транзитного (переходного) общества», в рамках которой Россия рассматривалась как «плохая Европа», которую можно и нужно улучшить, стимулируя то, что было принято называть «догоняющим развитием». В качестве основного метода лечения «больной России» предлагалось осуществить инъекцию «сыворотки» западных экономических и политических институтов.

К сожалению, прямая прививка «европейских ценностей» оказалась неудачной из-за культурного отторжения непривычных ценностей и принципов. Так живой организм отказывается впитывать в себя полезные и даже необходимые ему вещества (например, железо), если они не содержатся в соединениях, которые этот организм способен усвоить. Западные правила обломились о русские понятия (традиционные стереотипы поведения), которые они не могли вытеснить. Печальным итогом этого необольшевистского эксперимента стало то, что старые институты перестали действовать раньше, чем заработали новые, и Россия погрузилась в хаос.

Поскольку социум, как и природа, не любит пустоты, социальный вакуум 90-х стал молниеносно заполняться анархической саморегуляцией, которая не могла быть ничем иным, как криминальной самоорганизацией, очень быстро поглотившей все общество. В результате к концу этого десятилетия, получившего характерное определение «дикие девяностые», в России сложилось самое настоящее двоевластие — на абсолютно равных началах в России сосуществовали и взаимодействовали между собой формальное и теневое государство. При этом теневое государство охватывало все области общественной жизни — экономику, социальную сферу и, естественно, политику.

В течение какого-то времени в России существовал «стратегический» паритет формальной (номинальной) и неформальной власти, обозначая приемлемый баланс в отношениях между «светом» и «тенью». Однако в период между 2003 и 2007 годами в общественном укладе России произошли существенные перемены, которые можно обозначить как «институализацию тени». Образно выражаясь, в это время «теневая Россия» окончательно вышла из тени. Собственно, то, что сегодня принято называть «путинским режимом», является лишь легитимизацией тех понятийных отношений, которые сложились задолго до того, как Путин пришел к власти. За какую бы проблему мы ни зацепились сегодня, корни ее обязательно уходят на полтора-два десятилетия вглубь. Да и сам Путин — это всего лишь человек из 90-х…

Идеология эпохи позднего Путина нацелена не против либералов и либерализма, как многим кажется, она не является ревизионистской по отношению к горбачевским или ельцинским реформам, она также не является антикоммунистической. Она знаменует отказ от ориентации на Европу в целом, отрицает европейские ценности как таковые, причем делает это практически открыто. В том числе она отрицает ценность модернизации западного типа (ставя крест на «медведевской загогулине»).

Все было бы вообще хорошо, если бы не технологическое отставание. Оказалось, однако, что с модернизацией не так легко порвать, как с Западом, потому что технологическое отставание России является одной из серьезных угроз стабильности режима. Поэтому Путин сегодня озабочен поиском альтернативных «незападных» методов модернизации. В этих поисках он все чаще заглядывается на Восток — Китай неофициально становится новой «русской иконой».

Всеми силами путинская элита пытается столкнуть Россию на китайские исторические рельсы. Путин не боится сделать Россию зависимой от Китая. Как и Александру Невскому, ему зависимость от Востока кажется милее зависимости от Запада. Десятками кабальных договоров Россия привязывается сегодня к Китаю в качестве сырьевого придатка к его экономике (пока еще не переставая быть сырьевым придатком Запада). Кремль со спокойной совестью берет в Китае кредиты, сквозь пальцы смотрит на полулегальную китайскую иммиграцию, проявляет несвойственную ему мягкость в спорах о цене на энергоносители. Этот процесс грозит стать необратимым в самом ближайшем времени. И при всем этом — это чисто идеологический выбор, отражающий новые культурные константы Кремля.

Культура между тем, в том числе, конечно, русская, — это живой организм, который сопротивляется издевательствам над собой и имеет определенный запас прочности, позволяющий ему сохранять свою форму иногда даже в самых неблагоприятных условиях. Русская культура, созданная не только великими Царями, но и великими Поэтами, не столько в борьбе с Европой, сколько во взаимодействии с ней, не может не реагировать на вызовы, которые угрожают самому ее существованию. В общем-то, мы в определенном смысле слова являемся, сами того не замечая, современниками Толстого, Чехова, Некрасова, Достоевского. Они живут среди нас и помимо даже нашей воли участвуют в нашей жизни.

Поэтому я полагаю, что на культурную деградацию рано или поздно будет дан ответ — не политический, не социальный, а именно культурный. Подавляемые маргинальным мракобесием, ушедшие с первого плана в тень здоровые культурные слои рано или поздно обязательно отреагируют на то давление, которое они испытывают. Другое дело, что этот ответ может оказаться недостаточным по силе, что будет иметь для России трагические последствия. Но полагать, что его не будет вовсе, — значит неуважительно относиться к своей великой культурной истории. Это дело времени.

Будущее России, таким образом, зависит от мощности и концентрации вышеупомянутого ответа. В каких именно политических формах он себя реализует — не так важно на самом деле. Образно говоря, или в самом ближайшем будущем выяснится, что Пушкин был пустой абстракцией, растворившейся в русской культуре без остатка и без последствий, или окажется, что он, наоборот, восстал из культурного праха, чтобы проголосовать на русских выборах за себя и за Россию. Пушкин должен помочь нам вернуть вектор русской истории в привычное русло, обусловленное ее реальным, а не выдуманным культурным кодом.

Пока же неизбежным следствием «неевропейского» выбора Кремля становится «децивилизация» России, потеря ею собственной культурной идентичности. Этот вывод кажется странным на фоне заявлений приверженцев «православного чекизма», которые вроде бы как раз ратуют за сохранение русской исторической и культурной самобытности.

Как бы громко в России ни звучали сегодня антиевропейские лозунги, русская культура относится к семейству европейских культур, создана в тени европейской культуры, столетиями переваривала и культивировала на своей специфической почве и на свой манер достижения европейской культуры и даже колебалась вместе с Европой в одних исторических ритмах. Отрицать связь русской культуры с европейской, пусть и весьма опосредствованную, может только слепой. Приращение русской культуры происходило исключительно за счет продуктивного и творческого взаимодействия с европейской культурой.

Отказ от европейской ориентации может иметь для России самые разрушительные последствия. Это все равно что собственными руками обрезать себе культурную пуповину. Россия — это не Европа (по крайней мере — не Западная Европа). Но «европеизм» есть часть собственной российской культурной традиции, причем очень существенная ее часть. Православные чекисты, видимо, полагают, что есть какая-то другая скрытая сущность России, которую они, отринув прах европеизма, обязательно обнаружат и восстановят. Но это не более чем иллюзия, пустой миф, рожденный архаичным воображением. Отказ от европейских ориентиров в культуре будет означать для России отказ от культурной традиции вообще.

Пока прямым следствием возникновения культурного вакуума стала социальная атомизация, которая повлекла за собой деградацию всех главных общественных институтов, в первую очередь государства, права и церкви. Во всем, что касается институциональной организации, российское общество в эпоху коммунизма, сделав шаг вперед, тут же откатилось на много шагов назад, в глубь веков, в русское средневековье, когда и власть, и право, и церковь были вотчинной собственностью российского государя.

Глава 14. «Криминальная опричнина» как венец эволюции посткоммунистической государственности

Серьезная политика начинается тогда, когда рушатся легкомысленные надежды. Реакция — лучшее время для раздумий. Добротный, не пустословный либерализм ковался в полумраке келий, за окнами которых бесновались тени ожившего прошлого. Когда нечего больше ждать, Россия может наконец позволить себе сосредоточиться…

Президентские и парламентские выборы в России 2011—2012 годов стали очередной исторической «вешкой», отделяющей один политический период от другого. Россия подвела черту под «блеском и нищетой» первых двенадцати лет правления Владимир Путина, восстановившего русскую государственность из праха только для того, как выяснилось, чтобы в прах же ее и низвергнуть.

Что же представляет собою «возрожденное» Владимиром Путиным государство? Ответ на этот вопрос не так прост, как кажется на первый взгляд. Больше всего современная Россия похожа на то, что обычно называют «неразвитым государством» (underdeveloped state), для которого характерны правовой произвол, неконтролируемая коррупция и прогрессирующее социальное неравенство. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно обстоятельство: Россия пребывает в таком состоянии — за редкими периодами исключений — как минимум последние четыреста лет и относительно неплохо себя чувствует.

Неразвитость — это нормальное состояние русской государственности и русского общества. Но при этом для обыкновенного «неразвитого государства» оно слишком «развито». Россия играла и даже продолжает играть, возможно по инерции, выдающуюся роль в мировой истории. Двигаясь рывками от застоя к революции, она оказалась способна создать культуру мирового значения.

Это заставляет присмотреться к русскому государству пристальнее, выйдя за рамки обычной парадигмы failed state. Его способность, оставаясь неразвитым, обеспечивать развитие — не случайность. Она во многом обусловлена дуалистической, двухуровневой природой этой государственности. Как справедливо заметил Юрий Пивоваров, на протяжении последних нескольких столетий русское государство существует в двух ипостасях — регулярного (внешнего) и чрезвычайного (внутреннего) государства. Слабость институтов первого всегда компенсировалась вездесущностью и силой неформального влияния второго.

Без параллельной власти, этого своеобразного встроенного в повседневное управление «государства в государстве», Россия не только бы не смогла достигнуть тех исторических высот, на которых она расположилась сегодня, но и вряд ли сохранилась бы в качестве суверенного государства в пределах своих нынешних границ. В России на протяжении нескольких веков чиновники были разделены на когорты, одна из которых (привилегированная) контролировала и направляла работу всей остальной бюрократии. Это и было своеобразным разделением властей «по-русски».

«Внутреннее государство» в России могло принимать разные исторические формы, эволюционируя от опричнины до советской номенклатуры, но во все времена ей были присущи некие общие «сквозные» черты: она напрямую замыкалась на «национального лидера» (как бы он ни назывался — царь, император или генсек), представляя собой прежде всего инструмент его личной власти; она была спаяна определенной идеологией, которая больше напоминала религию; она имела существенные экономические и политические привилегии. Опричником всегда было быть выгодно, почетно и безопасно.

Эта традиционная для России двухуровневая система власти была сломана в конце 80-х годов в ходе горбачевской перестройки, когда был сначала политически нейтрализован, а потом и уничтожен аппарат коммунистической партии, которая, собственно, и была той самой параллельной властью, на которой испокон веков держалось все в стране. Оболочка же осталась нетронутой — внешнее никчемное государство продолжало существовать как иллюзорная политическая реальность. На самом же деле без партийного руководства советская бюрократия была недееспособна. Даже «Бентли», если из него вынуть двигатель, превращается в дорогостоящий хлам. А советская государственная машина была отнюдь не «Бентли»…

Удивительно не то, что компартия была уничтожена, а то, что она была уничтожена по ошибке. «Прорабы перестройки» не до конца представляли себе ту действительную роль, которую партийная машина играла как цементирующая сила российской (советской) государственности, и надеялись удержать ситуацию под контролем без ее помощи. Они видели в компартии исключительно препятствие для своих реформаторских замыслов и вместо опережающей реорганизации пошли на ее фактическое форсированное устранение из политической жизни. Позднее Горбачев признал «запаздывание» с реформой КПСС одной из своих главных ошибок.

Так или иначе, но крах компартии привел к краху всей советской бюрократической системы и всеобщему государственному параличу, последствия которого не преодолены и по сегодняшний день. Но этим дело не ограничилось, и вслед за экономической приватизацией последовала практически такая же молниеносная политическая приватизация. Бесхозная бюрократия недолго оставалась без присмотра. Место «смотрящего», которое ранее монопольно занимала коммунистическая партия, перешло к бесчисленному множеству свежеиспеченных макро- и микроолигархов, которые в массовом порядке, в центре и на местах, захватывали, словно трофей, как отдельные должности, так и целые ведомства.

Власть очень быстро оказалась «разобрана на части» весьма специфическим новым правящим классом, костяк которого составляли отчасти бывшие советские номенклатурщики, отчасти взбудораженные революцией представители интеллигенции и в значительной части — криминалитет. К концу 90-х годов криминально-номенклатурная приватизация власти и собственности достигла своего апогея, вследствие чего в обществе возникло обратное движение сопротивления — появился жесткий запрос на восстановление бюрократической системы, к тому моменту практически полностью исчерпавшей себя.

Феноменальная поддержка, которую в то время общество оказало никому не известному Путину, объясняется именно тем, что он дал ответ на этот запрос. Путин осуществил «политическую национализацию» (буквально «отскреб» власть от отдельно взятых олигархов), воссоздал единство бюрократии и восстановил бюрократическую иерархию. Но вместе с тем он восстановил и ту «параллельную власть», ту порушенную Горбачевым силу, с помощью которой можно было этой системой управлять.

Приступив к созданию своего «спецгосударства», Путин последовательно решил несколько важнейших политических задач, в том числе осуществил реорганизацию правящего класса, воссоздал номенклатуру, восстановил политический террор как универсальный метод контроля над властью, подвел под вновь созданное им «государство в государстве» собственную экономическую базу.

Путин по инерции воспринимается чуть ли не как истребитель олигархов. Однако на самом деле это очень далеко от правды. Он, может быть, и враг отдельно взятых олигархов, но вовсе не враг олигархии. Напротив, мало кто сделал больше для укрепления коллективной власти олигархов, чем он. Жертвуя отдельными фигурами, он выиграл политическую партию в интересах всего класса. Пользуясь терминологией Гегеля, можно сказать, что Путин превратил олигархов из «класса в себе» в «класс для себя».

Через восемьдесят лет после сталинской коллективизации Путин проделал нечто подобное с российскими олигархами. По сути, в начале второго срока своего президентства Путин провел скрытую национализацию. Он подчинил себе своенравных олигархов, поставив обладание ими собственностью в зависимость от степени их лояльности власти, а точнее, ему лично. Он изменил психологию этих людей, заставил их признать себя не более чем назначенными управленцами вверенных им государством активов, которые даны им под определенные гарантии.

Входной билет в новую олигархию стоил дорого. Во-первых, необходимо было смириться с теневым налогообложением и стать донором многочисленных «черных касс», которые создавались бесчисленными правительственными агентами. Во-вторых, необходимо было признать соблюдение политического нейтралитета и отказ от самостоятельной политической активности в качестве conditio sine qua non экономического выживания.

Тех, кто не соглашался принять условия, безжалостно изгоняли из русского экономического рая. Поводы преследования Ходорковского, Браудера, Чичваркина и им подобных были разными, но причина у них была одна — выдавливание из бизнеса людей, не принявших новых «коллективных» правил игры. По сути, Путин сумел заставить олигархов подписать джентльменское коллективное трудовое соглашение…

Реорганизация правящего класса — недооцененный подвиг Путина. На решение этой задачи ушло несколько лет. Сегодня мало кто помнит, что, придя к власти, Путин был невероятно слаб, со всех сторон его окружали «постсоветские феодалы», обладавшие не просто огромными деньгами, но и собственными службами безопасности и чуть ли не вооруженными силами. В этом смысле есть нечто общее в положении раннего Путина и молодого Ивана Грозного. Немудрено, что и выход оба искали в одном направлении. Путин одновременно и укрощал старых олигархов, и создавал рядом с ними новых, из «своих», лично ему обязанных людей. И, конечно, чтобы быть лидером этого класса, он должен был сам стать главным олигархом, что он и сделал, подчинив себе фактически «Газпром» и ряд других мощных государственных энергетических предприятий.

Структура «коллективной олигархии» — нового правящего класса при Путине — существенно усложнилась в сравнении с 90-ми годами. Теперь в нее вошли: старые (укрощенные) олигархи; новые (свои) олигархи, которых еще называют «олигархи-лайт»; крупные чиновники, прежде всего высшие офицеры силовых ведомств, которые напрямую стали подчинять себе бизнес; множество анонимных советников (консильере), обслуживающих чиновничество; присягнувшая Путину часть элиты «воровского мира», значение которой в целом не только не упало, но даже возросло в сравнении с пресловутыми 90-ми годами.

Обновленный, избавленный от случайных противоречий, организованный как «бандитская аристократия» и имеющий своего лидера олигархический класс должен был позаботиться об инструментах власти. На рубеже 2003—2004 годов Путин приступил к воссозданию советской номенклатуры, способной работать в новых исторических и социально-политических реалиях. Эта когорта особо преданной бюрократии получила название «путинских преторианцев».

Путинские преторианцы — это номенклатура эпохи рыночной экономики. Будучи по своей политической сущности тем же, чем была советская номенклатура, преторианцы XXI века существенно отличаются от нее по форме. В отличие от четко структурированной и формально организованной советско-партийной номенклатуры, преторианцы Путина — это скорее сетевая структура, не имеющая четко выраженных границ. «Своими» людьми буквально нашпиговано каждое ведомство, в котором чиновники поделены на «черную» и «белую» кость. «Белая кость» имеет множество неафишируемых привилегий, но на ней же и лежит вся тяжесть политической нагрузки. Лучше всего это разделение заметно в судебной и правоохранительной системе, где «специально уполномоченные» лица занимаются «знаковыми» для власти делами, однако в действительности аналогичная ситуация существует во всех властных структурах.

Естественно, что привилегии новоявленной номенклатуры также претерпели изменения. Тут тоже произошла своего рода «монетизация льгот», и в дополнение к ряду рудиментарных социальных «поблажек» в виде сохранившихся от старых времен спецбольниц, спецполиклиник, спецтранспорта и так далее, новые преторианцы стали получать денежный эквивалент бывших советских номенклатурных льгот. Но появились и новые атрибуты номенклатурности, которых раньше не было, — в первую очередь «конвертация». Термин «конвертация» в современной России является одним из самых двусмысленных. В одном из своих значений он указывает на глубоко укоренившуюся систему бонусов, выдаваемых избранным государственным служащим на постоянной основе (регулярно) наличными деньгами, то есть «в конвертах». При этом конвертная составляющая может многократно превышать официальную заработную плату новых номенклатурщиков, являясь главным стимулом их нахождения на государственной службе.

Другой специфической, хотя и не уникальной формой «премирования» является предоставление избранным чиновникам индульгенций, своего рода «лицензий на совершение преступлений». Этот «юридический иммунитет» помимо гарантий безопасности имеет и чисто экономическое содержание, так как обладающий таким иммунитетом чиновник способен сам «прокормить» себя, добирая недостающее при помощи взяток и всякого рода злоупотреблений.

Советская номенклатура была орудием политического террора. В разные периоды времени она с разной степенью интенсивности проявляла эту свою сущность, но сама ее сущность при этом не менялась. Без этого террора ее существование выглядит бессмысленным и бесполезным, террор был ее modus operandi.

Восстановив на новом витке истории номенклатуру, Путин должен был вслед за этим обратиться и к свойственным ей методам осуществления власти. Для того чтобы обозначить методы управления государством при Путине, изобретено много эвфемизмов: ручное управление, суверенная демократия, мягкий авторитаризм. Все они имеют право на существование. Однако, если мы ставим своей задачей прояснение ситуации, а не ее замутнение, то вещи лучше называть своими именами. Именно путем возрождения политического террора как универсального и систематического метода управления Россией Путину удалось достичь своей знаменитой стабилизации.

Ни одна мера, принятая Путиным как в отношении олигархов, так и в отношении других слоев населения, не имела бы никаких шансов на успех, если бы ему не удалось внушить своим оппонентам страх перед террором. Пусть этот террор и осуществлялся в весьма мягкой, «вегетарианской» по сравнению с советскими временами форме, сама по себе его природа от этого не изменилась. Он был и остается внесудебным, внеправовым насилием, применяемым по усмотрению государства произвольно и на систематической основе.

Очевидно, что громоздкая конструкция государственного террора не вписывалась в политическое пространство 90-х. Нужно было расчистить площадку под этот имплантат. С этой целью Путиным были проведены три важнейшие контрреформы: судебная, политическая и конституционная. К ним я еще вернусь, а пока только обозначу главные вехи. Судебная контрреформа была проведена в 2000—2001 годах под флагом усовершенствования судебной системы. Ее главным итогом стало восстановление зависимости судов от исполнительной власти и восстановление жесткой вертикали управления внутри судебной системы. Политическая контрреформа была проведена в 2003—2004 годах под флагом «борьбы с терроризмом». Ее главным итогом стал фактический отказ от выборов и подчинение законодательной власти диктату власти исполнительной. И, наконец, конституционная контрреформа была проведена в 2008 году. Ее главным итогом стало создание дополнительных барьеров для смены политической власти в стране за счет удлинения избирательного цикла. Все вместе указанные контрреформы позволили «мягко» вписать политический террор в существующие политические реалии.

Наличие собственного бюджета — условие существования любого государства и тем более «государства в государстве». Без денег власти нет, поэтому победа Путина не могла быть окончательной до тех пор, пока он не изыскал самостоятельные источники финансирования своего детища. Теневое государство живет за счет теневого бюджета. Этот бюджет начал создаваться практически сразу после прихода Путина к власти, как своего рода неформальный резервный фонд, на бюрократическом сленге называемый «бассейн». К 2003—2004 году «бассейн» раздвинулся до нешуточных размеров, поглотив значимую часть государственных финансов. Как и у любого бюджета, у этого теневого бюджета была своя доходная и расходная часть.

По принципам своей организации бюджетный процесс создаваемого Путиным теневого государства копировал механизмы наполнения «воровского общака» — в него отдавали процент от различного рода доходных промыслов, так или иначе связанных с функционированием власти, таких, например, как плата за продажу государственных должностей, комиссии за получаемые государственные заказы, подряды и иные выгодные сделки с органами государственной власти, доходы от деятельности государственных корпораций, понуждаемых конфиденциально направлять часть прибыли на финансирование непрофильных проектов, отчисления от незаконных «промыслов», осуществляемых под надзором правоохранительных органов, в первую очередь от операций по «обналичиванию» денег, их отмыванию и выводу за рубеж, которые в принципе не могут быть реализованы без соучастия контролирующих ведомств, незаконный возврат налогов (НДС и налога на прибыль), поставленный в 2004—2010 годах «на поток», и другие.

Обслуживанием этого теневого бюджета занята армия посредников, возможно сопоставимая по численности с официальной налоговой службой. Большинство операций передано в «концессию» представителям криминальных кругов. Все эти люди действуют небескорыстно, оставляя себе львиную долю от собираемых ими «черных налогов». В результате эффективность теневого бюджета оказывается крайне низкой. Тем не менее в нем аккумулируются значительные средства, позволяющие решать глобальные политические задачи.

Расходование средств теневого бюджета представляет еще бóльшую загадку, чем его консолидация. Можно лишь приблизительно обозначить статьи этих расходов. Их основными направлениями является, например, финансирование новой номенклатуры, обеспечение бонусной системы для путинских «преторианцев» или «политического прикрытия» власти в рамках всевозможных избирательных кампаний; финансирование виртуального гражданского общества, Фиктивных лояльных власти организаций и движений или секретных контрразведывательных и разведывательных операций как внутри России, так и за рубежом, неизбежных в условиях ведения непрерывной колониальной войны на Кавказе; финансирование разнообразных благотворительных инициатив, выплата поощрительных премий, покрытие представительских расходов, расходов на развлекательные мероприятия и иные расходы.

Вряд ли возможно даже приблизительно определить размер расходной части теневого бюджета российской власти, можно лишь констатировать, что с каждым годом она увеличивается.

К сожалению, как система «эффективного менеджмента» созданное Путиным «государство в государстве» оказалось ярким, но недолговечным проектом. Его «ахиллесовой пятой» стало отсутствие какой бы то ни было эффективной идеологии. Все предыдущие версии «спецгосударств» были стабильными за счет того, что новоявленная номенклатура была связана «внеэкономическими» путами, представляя собой полурелигиозный орден. Для путинских преторианцев в этом политическом проекте нет «ничего личного», это для них «только бизнес». Прагматичное и безыдейное «внутреннее царство» деградирует так же быстро, как «царство внешнее». Не успев возникнуть, оно распадается на составные части, разваливается на кланы, которые начинают вести друг с другом непримиримую войну. Каждый новономенклатурный чиновник быстро превращается в средневекового богдыхана, не подчиняющегося никому, в том числе и президенту.

Сам президент в какой-то момент оказывается уже не таким грозным, каким казался в начале. Он существует где-то наверху в iCloud (в облаке), а «на земле» власть вершат тысячи «микроолигархов», превращающих Россию в «Большую Кущевку». В конечном счете все это приводит к тому, что контроль над процессом принятия решений полностью утрачивается. Абсолютная вертикаль власти вырождается в ее абсолютную горизонталь. Каждый, кто хоть когда-то сталкивался с проблемой лоббирования в России, знает, что самое трудное здесь — найти человека, принимающего решение, потому что решения в современной России принимаются «сетью». Государство же в целом погружается в «институциональную анархию». Пересекши линию финиша, Путин, таким образом, оказался снова на старте.

Россия образца «пятого срока» оказалась зеркальной копией России образца «первого срока». Почти двух десятилетий как ни бывало. Как и двадцать лет назад, главными бенефициарами разложения государства, на этот раз уже «спецгосударства», стали криминальные структуры. Власть попала в собственную ловушку. Все это время она активно использовала криминальные элементы в своих политических целях. Кремль, практически все силовые ведомства создавали с криминальными структурами своего рода «публично-частные партнерства». После жесткой селекции (аналогичной той, которая была произведена в среде ельцинских олигархов) отобранные властью лояльные «криминальные авторитеты» стали лучшими друзьями правительства, решая зачастую нерешаемые другими средствами задачи, будь то оплата за поставляемый в Украину газ или отмывание денег в Европе. Но за все приходится платить. И, когда власть ослабла и стала снова распадаться на куски, когда силовики пошли войной друг на друга, решать их судьбу стали их бывшие «младшие» криминальные партнеры. Произошла вторичная и, видимо, уже необратимая криминальная приватизация политической власти.

Глава 15. Исчезновение права: от правосудия к правовому администрированию

С одной стороны, современная Россия предстает страной, где господствует правовой нигилизм. На первый взгляд право играет в практической жизни населения России самую мизерную роль. Именно поэтому интерес у публики больше вызывают те неформальные нормы и правила («понятия»), которые зачастую и являются реальными регуляторами поведения миллионов россиян. Но в последнее время даже действенность этих неформальных норм и правил ставится под сомнение, и возникает ощущение, что единственным действующим «регулятором» в России осталось насилие (этот феномен получил название «беспредел»).

С другой стороны, как это ни парадоксально, Россия предстает страной, в которой непрерывно растет «спрос на право». Этот спрос вытекает прежде всего из потребностей растущего, несмотря на все ограничения, частного рынка. Развитие рыночных отношений имеет неизбежным своим следствием необходимость постоянно «разруливать» тысячи ежедневно возникающих мелких и крупных конфликтов. А это в свою очередь подталкивает участников рынка к поиску оптимальных форм разрешения конфликтных ситуаций.

Из года в год все больше людей обращаются в России в суд. При этом опережающими темпами растут именно обращения в суды по спорам граждан и частных организаций друг с другом. Анализировать эти данные очень сложно, так как реальность, стоящая за этими цифрами, может быть очень разнообразной (о чем будет сказано позднее). Тем не менее трудно отрицать, что обращение в суд пользуется у граждан России по тем или иным причинам все возрастающим спросом. Но также очевидно, что россияне охотнее судятся друг с другом, чем с властью.

Сегодня мы можем наблюдать в развитии российского права не одну, а две равнозначные разнонаправленные тенденции.

С одной стороны, растет востребованность права: люди все чаще вынуждены обращаться в суд, особенно по экономическим спорам. В подавляющем большинстве случаев дела в суде разрешаются более или менее в соответствии с законом. И хотя качество судопроизводства и не отвечает современным стандартам правосудия и общественным ожиданиям, но в общем и целом является достаточно сносным, что и находит отражение в данных судебной статистики и результатах опросов общественного мнения.

С другой стороны, везде, где власть прямо или косвенно является непосредственным участником правоотношений, растут правовой произвол и правовой нигилизм. Власть наподобие «черной дыры» искривляет вокруг себя «правовое пространство». А в непосредственной близости от нее «правовая материя» так и вовсе исчезает. Все правовые коллизии, в которых представители власти оказываются одной из сторон, как показывают многочисленные примеры, разрешаются в России исключительно в пользу власти.

Картина совсем перестает быть радужной, как только мы из сферы гражданского судопроизводства переместимся в сферу уголовного. Несмотря на все меры, якобы направленные на обеспечение независимости, объективности и состязательности уголовного судопроизводства в России, суды общей юрисдикции выносят не более 1% оправдательных приговоров. Вряд ли кто-то сегодня рискнет отнести такой результат исключительно на счет высокой квалификации работы обвинения. Не менее любопытно, что судами удовлетворяется более 93% ходатайств об арестах. В совокупности с практически пыточными условиями содержания задержанных в следственных изоляторах (что доказано многочисленными международными судебными решениями) такая практика превращает арест в универсальный инструмент давления на подозреваемых и обвиняемых, которые зачастую оказываются в положении заложников.

Эти данные свидетельствуют о деградации судебной системы, которая происходит одновременно в двух сегментах: «внешнем» и «внутреннем». Во «внешнем» — падает влияние судебной власти как таковой. Во «внутреннем» — происходит перерождение судебного процесса, его «опрощение», выхолащиваются институты и правила, которые, собственно, и составляют содержание правосудия. Как следствие, в России в течение многих лет неуклонно происходит сокращение «пространства правосудия».

Особенность правоприменительной практики последних лет состоит в том, что она проходила под знаком преодоления попытки «либерализации» уголовного судопроизводства, предпринятой в 2011 году. Этот процесс был запущен президентом Дмитрием Медведевым частично как реакция на скандал, связанный с гибелью в российском СИЗО в конце 2009 года юриста Сергея Магнитского, обвинявшегося в совершении налогового преступления. К сожалению, к 2012 году «эффект Магнитского» был полностью нивелирован, и стало понятно, что либеральные поправки в законодательство не повлияли существенным образом на правоприменительную практику, которая в целом сохранила свой репрессивный характер.

С точки зрения эволюции правоприменительной практики в постсоветской России 2012—2013 годы оказались значимым рубежом. Это время окончательного становления системы репрессивного правоприменения, финальная точка в движении, которое продолжалось более десяти лет и, по сути, захватило всю первую часть путинской эпохи. Сегодня мы можем говорить о существовании этой системы как о свершившемся факте, транзит закончен, и теперь репрессивное правоприменение способно развиваться на собственной основе, совершенствуясь и раздаваясь вширь.

Ключевым свойством репрессивного правоприменения является редукция юридического содержания в угоду политическому. Эволюция правоприменительной практики в течение последних лет происходила исключительно в направлении установления всестороннего и всеобъемлющего политического контроля над юридическими институтами и процессами. Результатом такой эволюции стало практически полное и окончательное перерождение правосудия в правовое администрирование.

Правовое администрирование отличается от правосудия тем, что оно не обладает какой-либо особой автономией по отношению ко всем другим отраслям бюрократической деятельности. Судопроизводство в этом случае не является самостоятельной ветвью власти, находящейся в особых отношениях с другими ее ветвями на основании конституционного принципа разделения властей, а превращается в некую специфическую отрасль внутри исполнительной власти, отличающуюся от других отраслей лишь в той степени, в которой в обществе, основанном на разделении труда, один вид любой профессиональной деятельности отличается от другого.

В рамках правового администрирования иерархия правоприменения выглядит совершенно иначе, чем в рамках правосудия. Прежде всего это связано с тем, что в правовом администрировании суд не играет какой-то особой системообразующей роли, не является вершиной правоприменительной пирамиды. Наоборот, суды лишены какой-либо самостоятельной, тем более творческой роли. Это своего рода отделы технического контроля (ОТК) на большом производстве, через которые готовая продукция проходит окончательную проверку перед тем, как поступить в продажу. Это имеет два очень важных последствия.

Во-первых, судьи перестают быть особыми чиновниками с особым статусом, а становятся обыкновенными чиновниками, отчитывающимися перед вышестоящими чиновниками по результатам своей работы, получающими указания и выполняющими планы. Их поощрение и наказание напрямую связаны с результатами их труда. Сами суды организованы как обыкновенные ведомства «министерства правосудия», мало чем, кроме названий, отличающиеся от Министерства обороны или Министерства образования.

Во-вторых, в рамках системы правового администрирования «и последние становятся первыми». Пирамида правоприменения в прямом смысле слова переворачивается с ног на голову. Фактически именно действия оперативных служб предопределяют все окончательные решения. Все другие институты — следствие, прокуратура, суд — носят вспомогательный, комплиментарный по отношению к оперативно-розыскной работе характер и лишь закрепляют (фиксируют) результаты деятельности органов дознания. Как предварительное, так и судебное следствие, не говоря уже о прокурорском надзоре, являются сугубо формальными процедурами.

Тезис о редукции правосудия до уровня правового администрирования позволяет объяснить существование парадокса, который большинство лояльно настроенных экспертов склонны были долгие годы интерпретировать как доказательство высокой эффективности российской судебной системы. Речь идет о статистических данных, которые из года в год показывают рост обращений в суды и увеличение количества рассматриваемых судами всех уровней гражданских и уголовных дел. Этот механический рост показателей зачастую истолковывается как свидетельство растущего уровня доверия к российской судебной системе (именно так эти данные подаются практически на всех совещаниях с участием руководителей российских судов). В действительности количество обращений в суды сегодня свидетельствует о доверии судам не больше, чем количество писем с жалобами в министерство здравоохранения свидетельствует о доверии Министру здравоохранения. Эти обращения свидетельствуют только о росте числа конфликтов, которые требуют своего разрешения. Эти конфликты порождают обращения, которые направляются туда, куда им положено быть направленными.

Индикатором кризиса доверия к судебной системе стала иммиграция судебных споров из России. Количество споров между де-факто российскими резидентами, рассматриваемых зарубежными, в первую очередь английскими судами, возрастает в геометрической прогрессии. Лондон гораздо быстрее Санкт-Петербурга превращается в российскую юридическую столицу, и переезд туда осуществляется с гораздо большей охотой. Причем судебное разбирательство Березовского с Абрамовичем является показательным в самую последнюю очередь. Показательны десятки «негламурных» дел, рассмотрение которых сегодня перенесено в зарубежные юрисдикции. Косвенно о кризисе российского правосудия говорит также беспрецедентно низкий процент положительных решений об экстрадиции, принятых западными судами по требованиям российской прокуратуры. Это и есть настоящая оценка качества судебной системы, данная самыми независимыми экспертами.

Непрерывное и интенсивное давление на суд и правоприменительную систему в целом привели к ее фактическому расслоению на «общее» и «специальное» судопроизводство, что в какой-то степени соответствует исторической практике эпохи реакции (конец XIX — начало XX веков, 30-е годы XX века). Все дела, как уголовные, так и гражданские, в которых присутствует «государственный интерес», рассматриваются в особом порядке под жестким административным контролем, зачастую особо подобранными судьями, которые специализируются на рассмотрении такого рода дел. Возможность принятия политически несогласованного постановления суда в рамках такого производства практически исключается. Помимо этого судопроизводство, естественно, осуществляется и по огромному количеству уголовных и гражданских дел, в которых «государственный интерес» прямо не выражен. В рамках таких производств постановления суда принимаются в соответствии с действующим законом с поправкой на коррупционную составляющую (которую не следует преуменьшать, но не стоит и преувеличивать), а также на общую деградацию профессиональной юридической культуры судей (которая неизбежна с развитием правового администрирования). В целом основной проблемой российского правосудия и правоприменения сегодня является не коррупция, а политический контроль над судами, который и является триггером их деградации.

Одной из заметных тенденций стало существенное практическое снижение роли гражданского судопроизводства. На первый взгляд этот тезис покажется спорным, особенно на фоне победных реляций арбитражных судов о триумфальном росте числа рассматриваемых ими дел. Но дело не в количестве дел, а в их качестве, если так можно выразиться. В реальной жизни решение по хозяйственному спору в рамках гражданского судопроизводства перестало зачастую быть окончательным. Не достигнув удовлетворения в арбитражном или гражданском суде, стороны все чаще прибегают к испытанному методу — пытаются превратить гражданско-правовой конфликт в уголовно-правовой, вовлечь государство со всем его «аппаратом насилия» в свой частный спор, заставить правоохранительные органы работать «на себя». То, что невозможно получить в рамках гражданского судопроизводства, оказывается вполне возможным заполучить при помощи уголовного преследования оппонента, причем практически даром. Именно отсюда — повсеместно наблюдаемая практика перерастания, перерождения гражданских дел в уголовные. Это рождает в обществе неадекватное представление о роли уголовного права и уголовного судопроизводства в системе права в целом, которое уже даже находит теоретическое закрепление. Некоторые юристы уже заявляют, что система российского права — это пирамида отраслей, вверху которых расположилось уголовное право. На практике это выражается в том, что обвинение в мошенничестве превратилось в своеобразный «черный ящик», в который попадает «все, что плохо лежит». Любая гражданско-правовая сделка, особенно в сфере кредитно-денежных отношений, может сегодня стать поводом для возбуждения уголовного дела. Исчезла граница между уголовными преступлениями и административными и гражданско-правовыми проступками. Все это реально создает огромную неопределенность для участников хозяйственных отношений и для простых граждан и очевидно препятствует дальнейшему экономическому росту, если не понимать под последним исключительно рост доходов от контролируемого государством экспорта природных ресурсов.

Как и восемьдесят лет тому назад, в недрах правоохранительной системы стали формироваться технологии массового осуждения, своего рода юридические лекала, позволяющие поставить производство сфабрикованных уголовных дел «на поток». Эти технологии довольно просты и вряд ли могут быть названы вполне оригинальными. Тем не менее они несут на себе и отпечаток той эпохи, которую сегодня переживает Россия. Основу этих технологий составляет триада: презумпция виновности, оговор и подлог. Они могут применяться по отдельности, но, как показывает опыт, чаще используется вместе, как своего рода «джентльменский полицейский набор». Структура обвинительных заключений, направляемых сегодня в суд, такова, что виновность в них не является тем, что подлежит доказыванию, — она не доказывается, а провозглашается. Обычная формула практически по любому резонансному делу выглядит приблизительно так: «Обвиняемый в неустановленном месте, в неустановленное время, с неустановленными лицами с намерением совершить преступление заключил сделку, хотя формально и являющуюся законной, но по сути имеющую целью похитить имущество (всю нефть, весь лес, все акции «Газпрома» и так далее)». Это было бы хорошей шуткой, если бы не было почти цитатой. При таком подходе обвиняемый вынужден возлагать бремя доказывания своей невиновности на себя, что в большинстве случаев невозможно сделать. При этом в качестве основного доказательства все чаще используется оговор. Следствие широко применяет с этой целью возможности досудебного соглашения с провокаторами, которые, руководствуясь самыми различными мотивами, обвиняют в совершении преступления тех лиц, на которых указывает следствие. Следует заметить, что на протяжении многих лет более двух третей приговоров по уголовным делам в России выносятся в так называемом упрощенном порядке, то есть без рассмотрения дела по существу, без представления и исследования доказательств, вне состязательного производства. Даже заседание сталинской «тройки» выглядело более формализованным процессом, чем тот порядок судопроизводства, который возобладал в России в начале XXI века.

Шокирующими в этой связи стали результаты расследования в колонии, где содержатся лица, приговоренные к пожизненному содержанию за особо тяжкие преступления, в которой администрация и оперативные сотрудники конвейерным способом фабриковали показания «пожизненно осужденных» в отношении третьих лиц «под заказ». При этом ложные доносы исчислялись сотнями. И, наконец, обвинение широко практикует подлог, наиболее невинной разновидностью которого является объявление противозаконными действий, ранее считавшихся правомерными. Это легко можно проследить по всем процессам, начиная с первого дела Ходорковского и Лебедева и заканчивая посмертным осуждением Магнитского. При помощи этих нехитрых рычагов сегодня практически любой человек при наличии на то политической воли может быть обвинен в совершении преступления и осужден.

Правоприменение, как и политическое и экономическое управление в России, стало ручным. Отсутствуют какие-либо единые стандарты правосудия. По сути, возобладал принцип, что каждый человек заслуживает своего собственного суда, кто сурового, а кто, наоборот, гуманного. Сергей Магнитский должен был содержаться под стражей, несмотря на установленную врачами необходимость оперативного лечения. Евгения Васильева, гражданская жена бывшего министра обороны и бывшего же руководителя налоговой службы, чьих подчиненных Магнитский обвинял в совершении масштабных хищений, была оставлена проживать в своей роскошной квартире в центре Москвы, ей разрешили иметь домработницу и совершать прогулки на свежем воздухе. Эти двойные стандарты практически открыто пропагандируются. Ходорковского преследуют за то, что делали практически все, что негласно признавалось общей практикой. При этом ни один из тех, кто проявил лояльность власти, не был привлечен к уголовной ответственности за аналогичные проступки. В то же время лицам, лояльным власти, прощаются практически любые правонарушения, даже тогда, когда информация об этих правонарушениях становится достоянием гласности и имеются неопровержимые доказательства их вины. Все это привело к тому, что норма статьи 19 Конституции Российской Федерации, предусматривающая равенство всех перед законом, на практике оказалась отменена, создается впечатление, что на нее наложен мораторий. Правоприменение носит в России избирательный характер, что не позволяет надеяться на формирование в будущем хоть сколько-нибудь приемлемой правовой среды.

В России все более популярным становится «эксклюзивное правоприменение». Из общих правил и процедур все чаще делаются изъятия для особых случаев, которые отнюдь не являются особыми. В первую очередь это касается злоупотребления вроде бы полезным «изобретением» в виде особых производств для лиц, согласившихся с обвинением и пожелавших, чтобы следствие в отношении них осуществлялось в упрощенном порядке без рассмотрения дела по существу. Иногда это сопряжено с заключением досудебных соглашений со следствием. Эта возможность превратилась в настоящую дыру, в которую утекает правосудие. Количество подобного рода процессов, которые проходят без свидетелей в прямом и переносном смысле слова, растет в геометрической прогрессии. Люди спешат признать себя виновными наперегонки, попутно давая обвинительные показания в отношении других лиц, превращающихся в заложников этих упрощенных процессов. Все это начинает походить на «судопроизводство по Вышинскому». Реального судебного следствия нет, следствие сводится к торгу между обвиняемым и оперативными службами, имеющими неограниченные возможности оказания давления на обвиняемого во время его предварительного заключения под стражу. В связи с этим, несмотря на «либеральные поправки» в уголовный кодекс, принятые по инициативе Дмитрия Медведева после гибели в СИЗО Сергея Магнитского, количество арестов существенно не снизилось. Следствие научилось использовать лазейки в законодательстве, чтобы обходить введенные по инициативе Медведева ограничения. В результате обвинение в мошенничестве, которое дает возможность заключить лицо под стражу, стало практически самым универсальным и востребованным. Вся оперативно-следственная работа выстроена на том, чтобы осуществить захват «заложника» и начать с ним долгий и мучительный (для заложника) торг, который должен завершиться соглашением с предъявленным обвинением. Естественно, что единственной формой эффективной защиты в этом случае становится эмиграция, что и стало причиной перезагруженности лондонских судов, о которой было написано выше.

У русской истории склочный характер, поэтому свои заметки «на полях» она делает шершавым языком судебных протоколов. История России — это история резонансных судебных процессов: над Засулич, над Бухариным, над Бродским, список может быть бесконечным. История современной России — не исключение, она проходит пунктиром от «дела ЮКОСа» через «дело Магнитского» к «делу Навального» и далее уходит за горизонт в неизведанное. По содержанию обвинительных заключений в России различают эпохи.

Ситуация, сложившаяся в правоприменительной практике последних лет, становится известной широкой публике через так называемые резонансные дела — судебные процессы, привлекающие всеобщее внимание и широко освещаемые средствами массовой информации. Бытует мнение, что резонансные дела не отражают в полной мере положение дел в российском судопроизводстве и реальная картина правоприменительной практики сильно отличается от той, которую можно наблюдать на примере громких дел. В действительности, если здесь и есть различие, то скорее только в худшую сторону, ибо общественное внимание заставляет зачастую полировать действительность, заботясь о презентабельности процессов. Резонансные дела являются скорее не отклонением от нормы, а экстрактом, «горькой настойкой» из российской правоприменительной практики, анализируя которую можно определить основные тенденции ее развития.

Так же как и все несчастные семьи, все резонансные дела «юридически несчастливы» по-своему. Каждое из них имеет свою правовую предысторию, особенную политическую природу и неповторимую процессуальную судьбу. Но тем не менее в каждом из них можно усмотреть проявление неких общих закономерностей, тенденций в развитии правоприменительной практики. Именно под этим углом зрения, под которым на примере резонансных дел можно лучше рассмотреть, как особенное отражает общее, эти дела представляют интерес.

«Дело ЮКОСа»

«Дело ЮКОСа» — по сути, дело Михаила Ходорковского — является «ветераном» репрессивного судопроизводства. Оно заложило ряд трендов, которые в дальнейшем стали визитной карточкой российского правосудия. В первую очередь оно стало торжеством селективной юстиции, так как Ходорковский и его компания оказались практически единственными пострадавшими (в своей весовой категории) за действия, которые носили общераспространенный характер. Не менее важной «новацией» стало использование уголовного судопроизводства для перераспределения собственности. Ни до, ни после «дела ЮКОСа» рейдерская природа российского правосудия не проявляла себя в таких масштабах. По сути, это дело сформировало «правовую схему» и создало прецедент для «серой реприватизации». Менее бросается в глаза, но имеет, может быть, даже большее значение, другое изобретение — объявление когда-то правомерных практик задним числом неправовыми и преступными. Оно может претендовать на русский «полицейский Оскар». Примененный впервые на таких «больших числах» в деле Ходорковского, этот прием стал впоследствии основой десятков тысяч других уголовных дел.

Став старожилом российского юридического рынка, «дело ЮКОСа» не переставало удивлять экспертов. Уже после освобождения Ходорковского из тюрьмы из недр этого дела появилась на свет технология использования уголовного преследования инакомыслящих под предлогом борьбы с отмыванием денег. И, конечно, все это время «дело ЮКОСа» продолжает демонстрировать юридическую беспомощность и практическую бесполезность высших судов в России и вообще надзорного судопроизводства в делах, где предполагается наличие политической составляющей.

Высшие суды, в первую очередь Верховный суд РФ и Конституционный суд РФ, стали постфактум, с большим опозданием, признавать, что при рассмотрении дел в судах первой инстанции и в рамках апелляционного и кассационного производства имели место нарушения норм материального и процессуального права. Кроме того, применяемые законы были интерпретированы судами таким образом, что правоприменительная практика приобрела в целом неконституционный характер. Однако эти «откровения» высших судов, постановления которых вроде бы обязательны для судов низших инстанций, не имеют никакого практического значения и не приводят к пересмотру ранее принятых судебных актов. Все это, по моему мнению, очередной раз свидетельствует о том, что реальная правоприменительная практика замкнута в России не на высшие суды, а на исполнительную власть, которая и венчает в действительности судебную пирамиду.

«дело Магнитского»

«Дело Магнитского» стало второй по значимости после «дела ЮКОСа» инвестицией в развитие посткоммунистического репрессивного правосудия. Но если на «деле ЮКОСа» были отработаны «наступательные технологии», то на «деле Магнитского» система училась защищаться и не отдавать «своих». Благодаря «делу Магнитского» российская правовая практика обогатилась феноменом «неприкасаемых» — то есть лиц, аффилированных тем или иным образом с властью, на которых не распространяется действие российских законов. Несмотря на все усилия мировой общественности, в конечном счете воплотившиеся в беспрецедентном «Акте Магнитского», принятом Конгрессом США, ни одно из вскрытых Магнитским преступлений, как и его собственная гибель, в России так и не были расследованы. Более того, сам Магнитский впоследствии и был обвинен в совершении как этих, так и других преступлений, причем посмертно.

В 2013 году знаковое для России «дело Магнитского» достигло своего апогея и реализовалось в начавшемся в Тверском районном суде города Москвы посмертном судебном процессе над ним по обвинению в уклонении от уплаты налогов. Соответствующее обвинение Сергею Магнитскому было предъявлено в ноябре 2008 года, тогда же в отношении него была избрана мера пресечения в виде заключения под стражу. Он находился под арестом более 11 месяцев и погиб при невыясненных обстоятельствах. В июле 2011 года заместитель генерального прокурора РФ отменил постановление о прекращении уголовного преследования Сергея Магнитского в связи с его смертью, и расследование против него было возобновлено. Несмотря на протесты родственников и на четко выраженную позицию Конституционного суда РФ, которая состояла в том, что возобновление уголовного судопроизводства в отношении умершего лица возможно только с целью его реабилитации, уголовное дело было направлено прокуратурой, поддержавшей обвинение в отношении Магнитского, в суд, где и завершилось вынесением обвинительного приговора.

Абстрагируясь от всех других обстоятельств «дела Магнитского», следует признать, что само по себе посмертное уголовное преследование лица было грубейшим нарушением действующего уголовного закона, Конституции РФ и международных обязательств Российской Федерации. Тем не менее высокая политическая мотивированность репрессивного правосудия заставляет его идти на очевидные и беспрецедентные нарушения законов ради достижения политических и пропагандистских целей. «Дело Магнитского» показало, что для российского правосудия не существует пределов и оно способно на все.

«дело (дела) Навального»

Характер и количество предъявленных Алексею Навальному обвинений беспрецедентны. Отличительной чертой «дела Навального» является то, что его политический характер практически не скрывается. По сути, Навальный обвинен в том, что занимался коммерческой деятельностью как таковой, а сама структура обвинения выстроена таким образом, что рассматривает любую торговую операцию как спекуляцию. Его дело — это мостик между репрессивной практикой современного уголовного судопроизводства и традициями, заложенными советской правоприменительной практикой.

Законное приобретение товара или услуг, за которые уплачена их полная стоимость, рассматривается как хищение этого товара или услуг в полном объеме по сговору между продавцом и покупателем. Трудно даже представить себе пределы возможного применения такого «расширенного» толкования норм уголовного закона, если такая практика «пойдет в народ».

В отношении Навального на протяжении многих лет осуществлялось систематическое предумышленное уголовное преследование, которое велось скоординированно сразу по многим направлениям. Порядок предъявления ему обвинений и размер наказаний полностью синхронизирован с политическими задачами, которые в данный момент решает власть. «Дела Навального» сделали репрессивное правосудие по-настоящему массовым.

К началу «пятого срока» количество резонансных дел перешло в качество, в результате чего они перестали резонировать. Произвол расцвел всеми цветами радуги, так что классифицировать его стало крайне затруднительно. И тем не менее весь этот бескрайний мир русского посткоммунистического судебного беспредела покоится на «трех китах» — краеугольных камнях, легших в фундамент еще самых первых процессов.

Как опытный археолог по спилу дерева (в том числе и из Кировского леспромхоза) может высчитать количество засушливых лет, так и юрист со стажем по обвинениям против Навального может вычислить технологии, опробованные ранее в делах Ходорковского и Магнитского, но реализованные на качественно новом уровне. Структура предъявленных Ходорковскому, Магнитскому или Навальному обвинений при ближайшем рассмотрении оказывается простой, как комбинация из трех пальцев. Чтобы было понятно, о чем идет речь, загнем эти пальцы по очереди.

Палец первый (большой): презумпция виновности. Вы не найдете упоминание об этом принципе в Уголовно-процессуальном кодексе, о нем не пишут в учебниках для юридических вузов, но это тот главный и, по сути, единственный принцип, вокруг которого выстроено сегодня российское уголовное судопроизводство. Писаный закон, который в России, как известно, подобен дышлу, подразумевает, что преступным может быть только виновное деяние, и виновность эта является тем главным, что должно доказываться сначала на следствии, а потом и в суде со ссылкой на объективные факты и обстоятельства, которые подтверждают либо ее наличие, либо ее отсутствие.

Но это все в теории. На практике — и это очень хорошо видно на примере обвинений, предъявленных Навальному, Ходорковскому и Магнитскому (посмертно), — виновность воспринимается как данность, как нечто само собой разумеющееся, не требующее никаких доказательств. Сегодня в России виновность не доказывается, а провозглашается. То есть следствие не доказывает виновность, а при помощи «априори установленной» виновности доказывает наличие преступления. Делается это при помощи незамысловатого приема — в тексте обвинительного заключения в начале каждого абзаца добавляются слова «осуществляя подготовку к предстоящему хищению», «продолжая реализовывать свой преступный умысел», «с целью реализации преступного плана», «продолжая оказывать пособничество в совершении преступления». А между ними практически ничего нет — смысловая пустота. Обвинение в России доказывается риторикой, а не фактами. Цель следствия сегодня — создать «словесную оболочку», издали напоминающую обвинение. Презумируя виновность в самом начале, оно окрашивает всю жизнь и деятельность обвиняемого в черный цвет, не заботясь ни о каких реальных доказательствах. Это цирковые технологии для балаганного правосудия. Но пока при отсутствии независимого суда все сойдет.

Палец второй (указательный): оговор. Даже видимость обвинения должна на чем-то держаться. Что-то же должно связывать эти абзацы в единое целое. Роль соединительной ткани, как правило, играет оговор. Эту технологию с изыском отработали на делах Ходорковского и Магнитского и уже как шаблон применили в «деле Навального». Сначала в оборот берется пойманный за руку жулик (иногда ранее изобличенный самим же обвиняемым в совершении преступления). Затем жулика объявляют компаньоном обвиняемого, так сказать, присоединяют его к нему как некую уголовную фикцию. И получается, что обвиняемый уже не изобличает жулика, а действует с ним заодно и договаривается о совместных преступлениях. И, наконец, финал: новоявленный подельник «колется» и обвиняет себя и присоединенных к нему обвиняемых в совершении самых невероятных преступлений. Вот этими показаниями и «сшивают» дело вместо белых ниток.

Палец третий (средний): подлог. Этот палец показывают уже в самом конце, в минуту юридического торжества системы. Когда все уже запутаны и запуганы окончательно, но еще нужно нагнать жути и увеличить объем обвинения до размеров, позволяющих оправдать заранее спланированное наказание, следователи совершают элементарный подлог и просто объявляют то, что еще вчера было абсолютно законным, совершенно незаконным. Благо в России вообще мало кто понимает, как законное отделяется от незаконного. То есть простая покупка Навальным леса на 14 миллионов рублей, за который он уплатил свои кровные денежки, объявляется мошеннической схемой. Этот «приемчик» был вначале опробован на Ходорковском, который, по мнению следователей, украл «всю нефть» (за которую почему-то заплатил), потом на Магнитском и Браудере, которые, по тому же квалифицированному мнению, украли «все акции “Газпрома”», и, наконец, применен к Навальному, который, как выясняется, украл «весь лес».

При помощи этой «убойной» комбинации из трех действий — презумпция виновности, оговор и подлог — преступников можно производить столько, сколько пенитенциарная система будет в состоянии вместить. Право в России полностью утратило объективный характер, а уголовно-процессуальный закон превращается в колоду крапленых карт-статей, которыми власть играет, как шулер в казино. Известно, что обыграть шулера за его столом невозможно. Но что делать, когда вся страна прикована к этому столу наручниками?

Между всеми политическими процессами современной России есть нечто общее, что лежит глубже, чем политическая необходимость и юридический произвол. Это общее — их социальная направленность: на самом деле на скамье подсудимых находятся не отдельные личности, а капитализм как общественный строй. И это делает ситуацию безвыходной, потому что капитализм, если и подлежит суду, то только истории. В рамках «басманного правосудия» эту проблему не разрешить.

Самыми популярными в лексиконе российских следователей и судей стали слова «схема» и «обогащение». Что бы ни делал обвиняемый, он виноват уже только потому, что создал «схему» для «обогащения». Проблема в том, что капитализм в точном смысле слова — это и есть создание схем с целью обогащения. Правительство, одной рукой продвигая развитие капитализма в России, другой тащит этот самый капитализм на дно, а точнее — на скамью подсудимых.

Исторически правоприменение в России всегда было далеко от совершенства. За всю свою историю Россия никогда не была правовым государством в полном объеме, хотя случались периоды, когда она подходила к этому рубежу несколько ближе. К сожалению, сегодня Россия движется в обратном направлении, откатываясь назад даже от того уровня, который был достигнут правовой системой в период «позднего тоталитаризма» в конце 70-х начале 80-х годов. Наряду с присущей России гибкостью в применении законов (знаменитое крылатое выражение Салтыкова-Щедрина о том, что глупость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения, сохраняет актуальность по сей день) проявляет себя и другая тенденция. Возникают «зоны отчуждения», в которых законы не действуют вовсе. Появляются «спецсубъекты», которые имеют практически феодальные привилегии, освобождающие их от ответственности за любые преступления. Тенденция состоит в том, что эти «зоны отчуждения» становятся все более обширными, и количество «спецсубъектов» и объем предоставляемых им индульгенций растет. Дальнейшее движение в указанном направлении превратит эти правовые воронки в черные дыры, которые поглотят правовую систему России.

Глава 16. Православный чекизм: без надежды на веру и любовь

Вакуум, образовавшийся на том месте, где ранее господствовала государственная «коммунистическая» идеология, оказался быстро заполнен инертным газом русского православия. Русская церковь, как бы подтверждая народную мудрость о том, что свято место пусто не бывает, быстро расположилась там, где советский человек привык видеть «райком партии». Являясь неотъемлемой частью общества, русская церковь сначала пережила «грабительскую приватизацию», в результате которой «менялы» стали в ней пастырями, а потом подверглась жестокой национализации, превратившей патриархию в придаток силовых структур. Итогом этой болезненной эволюции стало такое странное и уродливое явление, как «православный чекизм» — новая религия посткоммунистического правящего класса.

Сегодня, как и сотни лет назад, патриархи русской православной церкви «связывают бремена тяжкие и неудобоносимые и возлагают их на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их» (Евангелие от Матфея). Век страданий и гонений ничему не научил русскую церковь и не заставил ни на йоту измениться. Она как была, так и осталась «государственной церковью», церковью-прилипалой, привыкшей удерживать паству в своих объятиях при помощи власти. Поэтому, если государство, к которому была привязана русская церковь, оказывается в кризисе, то кризис этот неизбежно распространяется и на «привязанную» к нему церковь. Несмотря на видимость церковного возрождения, в эпоху посткоммунизма русская православная церковь переживает глубокий упадок и, как никогда, за последние четыреста лет близка к новому расколу.

Позицию русской православной церкви не стоит примитивизировать. Ее подобострастное отношение к власти нельзя объяснить лишь страстью к стяжательству ее иерархов. В действительности связь русской церкви с русским государством имеет сущностный характер и не сводится ни к жадности, ни к трусости священников. Русская церковь нуждается в государстве как в необходимом условии своего выживания, без опоры на государство она нежизнеспособна и неконкурентоспособна. В этом суть: русская церковь всегда нуждается в русской власти больше, чем русская власть — в русской церкви.

Если посмотреть внимательнее на историю взаимоотношений русской церкви и государства, то можно заметить, что русская церковь тем больше поддерживает власть, чем более «антизападной» последняя является. Если русское государство начинало проводить ориентированную на Запад политику, открывая двери для культурной экспансии со стороны Запада, отношения между ним и русской церковью становились как минимум прохладными. В то же время государству, которое противостояло западному влиянию, русская церковь в конечном счете готова была простить все грехи, включая даже официальное безбожие и гонения на саму себя.

Существует мнение о «национальном» характере русской церкви. Недаром в течение столетий слова «православный» и «русский» были чуть ли не синонимами. Мне кажется, что это не совсем корректный взгляд на предмет. Русская церковь является русской ровно настолько, насколько это ей выгодно и насколько эта «русскость» способствует ее самосохранению. В свое время ей ничего не мешало искать защиты и покровительства у монгольских ханов и прославлять с кафедры вполне себе «нерусское» государство.

В некотором отношении было бы правильно сказать, что русская церковь вполне «наднациональна». «Русскость» для нее — это частность. Это всего лишь та оболочка, которая позволяла выжить, успешно сопротивляясь реформации (в широком смысле этого слова). Русская история вот уже более тысячи лет программируется византийским «православным геном» — весьма эгоистичным и жестоким. Он подчинил жизнь и судьбу народа, волею исторических судеб ставшего его носителем, задаче своего выживания, сделал русское общество и государство орудиями, при помощи которых этот ген защищает себя от конкуренции с другими конфессиями и в первую очередь с западным христианством.

Именно в западном христианстве, а вовсе не в исламе, русское православие видит главную для себя угрозу. Вызов с Запада для иерархов русской церкви был всегда страшнее вызова с Востока. Любая модернизация в России поэтому была возможна до сих пор только через конфликт с церковью, а не в союзе с ней. По крайней мере, опыт двух предыдущих модернизаций — большевистской и петровской — свидетельствует именно об этом.

Православная церковь на протяжении многих веков последовательно выступала против любого сближения с Западом и, как следствие, против любого действительного общественного развития. Полный политический, экономический и культурный изоляционизм и отказ от всего мирского и от развития как такового является для православной церкви идеальным состоянием русского общества и государства. И если русское общество и государство до сих пор не оказались в такой изоляции, то лишь потому, что русская власть время от времени эмансипировалась от православной церкви и находила силы для политического подавления изоляционистской политики церкви. Из этих двух сил, действовавших в русской истории, — власти и церкви — церковь, безусловно, всегда была более реакционным элементом.

Русская церковь самодостаточна и лишь условно является русской. Она скорее пожертвует своей вынужденной исторической «оболочкой», своим объективным носителем — русским народом, чем поступится принципами. В определенной степени сбывается одно из пророчеств Николая Бердяева, отмечавшего схожесть судеб русского и еврейского народов. Ведомый ортодоксами православной церкви русский народ вполне может лишиться и своей земли, и своего государства, превратившись в народ-скиталец, рассредоточенный по всему миру.

К сожалению, интересы церкви входят сегодня в объективное противоречие с условиями, при которых возможно выживание русского народа, сохранение русской культуры и связанного с ней государства. Проблема в том, что Россия к настоящему моменту практически полностью исчерпала ресурс для развития в качестве самодостаточной империи, в первую очередь — демографический. При существующих тенденциях в этой области русская государственность не сможет сохраниться в существующих границах хотя бы до конца текущего столетия. Уже к середине века Россия рискует лишиться практически всех своих колоний, включая Кавказ и Сибирь.

В этих условиях перед русским народом стоит сложный выбор. Либо опереться на западные технологии и знания с целью развития своих собственных производительных сил, либо быть в перспективе поглощенным бурно развивающейся китайской и тюркской цивилизационными платформами. В первом случае велик риск оказаться в духовной зависимости от Запада при сохранении «физической» независимости в пределах существующих границ. Во втором случае, наоборот, при полной потере физической независимости вследствие поглощения значительной части территории Китаем есть шанс сохранить определенную религиозную автономию. Известно, что китайцы, как и монголы, отличаются значительной религиозной толерантностью.

Фактически сегодня, как и семьсот лет тому назад, во времена Александра Невского, русская церковь предпочитает союзу с Западом поглощение Востоком и потерю Россией политической независимости. Готовность пожертвовать «телом» ради спасения «души» приобретает в данном случае весьма гротескную форму. В действительности русская церковь совершенно непатриотична. Она руководствуется исключительно своими интересами, защищая в первую очередь свой церковный суверенитет. И если защита этого церковного суверенитета потребует пожертвовать суверенитетом политическим, русская церковь, не задумываясь, пойдет на эту жертву. Для нее лучше смириться с угрозой оккупации, чем столкнуться с необходимостью реформации.

Сохранение Россией политического суверенитета сегодня напрямую зависит от возможности проведения третьей (и, видимо, последней) в русской истории модернизации. Модернизация — это не техническая, а прежде всего культурная (в самом широком смысле слова) революция. Эта революция сегодня невозможна в России без усвоения очередной «порции» западных культурных ценностей.

Среди прочего эта модернизация предполагает и религиозное обновление (возрождение). Это очень длительный и болезненный путь, не проделав который будет трудно найти духовные силы для грандиозной реконструкции всех сторон жизни русского общества. Полагаю, что религиозная реформация является необходимым условием успешной модернизации в России.

Но именно угроза реформации более всего и пугает существующую русскую церковь. Она видит альтернативу по-своему. Опора на Запад позволит сохранить Россию как геополитическую реальность, но самой русской церкви в том виде, в котором она существует сегодня, придет конец. Если Россия пойдет на сближение с Западом, это неизбежно приведет к культурной коррекции. Паства изменится, и ей потребуется новая церковь.

Для современных, обладающих широким кругозором, более свободных, более толерантных, говорящих на другом языке людей в нынешней русской церкви места нет. Церковь под них «подстраиваться» не готова и не считает нужным. Внутри самой церкви нет сил, способных ответить на вызов времени. Церковь ясно и недвусмысленно дает понять, что будет сопротивляться модернизации и предпочтет рискнуть будущим России, чем своим собственным будущим.

Русская церковь три века получала привилегии от монгольского хана, восхваляя его власть. Русская церковь семьдесят лет сотрудничала с атеистической властью большевиков и их наследников. Можно сказать, что она исторически подготовлена к тому, чтобы начать молиться о процветании Коммунистической партии Китая. Потеря русским народом политической независимости, как ни странно, менее трагично отразится на судьбе русской церкви, чем на судьбе русского народа. Русская церковь скорее согласится стать церковью народа в изгнании, чем поступится принципами и начнет меняться.

В этой позиции русской церкви нет ничего нового. Ее точку зрения в данном вопросе можно считать традиционной. На разных этапах истории эта позиция либо совпадала, либо не совпадала с позицией власти. Были времена, когда русская власть предпочитала трехсотлетнее восточное иго западному влиянию, как при Александре Невском, и русская церковь объявляла сделавших этот выбор князей святыми. Были времена, когда русская власть пользовалась русской церковью для того, чтобы обосновать свое самовластие, как при Иване Грозном, и русская церковь, хоть и роптала, но подчинялась. Были времена, когда русская власть отодвигала церковь и начинала проводить ориентированные на Запад реформы, как при Петре Первом, и тогда русская церковь ощетинивалась, называя царя про себя антихристом.

Сегодня позиция русской церкви и позиция русской власти совпадают. И та и другая ставят интересы собственного выживания выше интересов выживания русского народа, из тела которого они произрастают. Поэтому альянс между Кремлем и Патриархией на этот раз носит не конъюнктурный, а стратегический характер. Это не вопрос сиюминутной выгоды, а долгосрочный союз единомышленников.

Для современной русской полукриминальной бюрократии модернизация, либерализм, демократия, то есть все то, что связано с укреплением государственных институтов и законности, представляют угрозу не в меньшей степени, чем для русской православной церкви. Поэтому на практике бюрократия вместе с церковью будут сопротивляться модернизации до последнего и будут готовы заплатить за стабильность своего положения будущим России.

Встав на сторону власти, церковь сделала выбор в пользу себя, но не в пользу паствы. Она выталкивает активную, думающую и по-настоящему верующую часть общества за пределы церковного круга. В качестве компенсации она проводит мобилизацию фанатиков, которые должны защитить церковь от людей, ищущих подлинную веру и истину. Исступленные фанатики должны создавать видимость религиозного подъема там, где давно поселился религиозный упадок.

Остается нерешенным главный вопрос — что все-таки делать с той массой «новых верующих», которым тесно и душно в современном русском храме? Как справедливо заметил один из исследователей современной русской церкви, русские люди сегодня религиозны, но не воцерковлены. Церковь, поднявшаяся на ту высоту, на которой полвека назад находился разве что отдел идеологии ЦК КПСС, одержала «пиррову победу». Мобилизовав миллионы статистов, она отодвинула от себя тысячи ищущих путь к вере людей (об убежденных атеистах разговор отдельный, хотя они тоже по-своему верующие — они верят в то, что ни во что не верят). Этим людям ведь тоже надо куда-то идти. Они будут продолжать искать свою дорогу к Богу и строить свой Храм.

Лавры Никона не дают патриарху посткоммунизма спать спокойно. Во главе русской церкви в непростое время оказался сильный и харизматичный лидер. На него возлагалось поначалу немало надежд. Он мог бы стать реформатором русской церкви, а вместо этого стал ее ревностным охранителем. В конечном счете он утопил церковную реформу в фарисействе, сведя ее к ритуальным заклинаниям и пламенным речам. Судьба Никона была трагичной, роль в истории — неоднозначной, усилия — тщетными. Окажется ли нынешний патриарх в лучшем положении к концу своего служения? Открытый вопрос.

Сегодня внимание православной общественности приковано к внешнему: к часам, к виллам и к прочей пыли патриарха. Но есть куда более существенные вопросы — об истинной вере, о новой церкви, о взаимоотношениях паствы и пастырей, князей церкви и князей света. Эти вопросы поставлены самим ходом русской истории и ждут своего ответа. Причем время не терпит.

Глава 17. «Защита периметра»: почему кооператив «Озеро» слили в «Аквариум»?

Реальность в России меняется быстрее, чем представление о ней. Для многих людей как в самой России, так и за ее пределами этой огромной страной по-прежнему управляет небольшая группа людей, которых принято называть «друзьями Путина» и ядром которых являются члены небольшого дачного кооператива «Озеро», а также примкнувшие к ним одноклассники, однокурсники, сослуживцы и просто хорошие знакомые президента. Возможно, так оно когда-то и было, но сегодня все выглядит несколько иначе. В течение последних лет политическая роль так называемого «ближнего круга» непрерывно падала. Поэтому игра под названием «вычислим новое тайное Политбюро», в которую так любят играть доморощенные российские политологи, постепенно теряет смысл. В то же время ответ на вопрос «кто влияет сегодня больше всего на мнение президента?» может обескуражить своей простотой: те, кому положено это делать по долгу службы, то есть военная и гражданская бюрократия. К сожалению, русская власть не стала от этого более прогрессивной, скорее наоборот. Рост ее влияния привел к тому, что драйвером политического развития России вместо эгоистических интересов меньшинства стали заблуждения большинства. Россия сделала два шага назад в своей истории, не сделав ни одного шага вперед, став заложником архаичных воззрений на государство и общество, в том числе на национальную безопасность, уходящих своими корнями в глубины веков.

Восемнадцать лет непрерывного нахождения Владимира Путина у власти — это целая эпоха, которая не прошла для России бесследно. Россия в начале путинского правления и Россия в завершающей фазе этого правления (в конституционном смысле слова) — это две разные страны. Главным итогом почти двух десятилетий нахождения Путина во главе государства является то, что он сумел выстроить и отладить механизм реализации своей персональной власти, вернув российскую политическую историю в традиционное для нее русло.

Когда Путин в значительной степени неожиданно для себя и наблюдателей сменил Ельцина на президентском посту, он обнаружил, что находится в преимущественно враждебном бюрократическом окружении. Ему в наследство достался эклектичный и практически неуправляемый государственный аппарат, состоящий либо из плохо адаптированных к новой реальности чиновников советского образца, либо из ставленников вновь образованных олигархических групп, «прикомандированных» к правительству, но реально работающих на тех, кто их туда поставил «смотрящими». Если бы Путин не принял экстраординарных мер по укреплению своей личной власти, то в лучшем случае он оставался бы до сих пор марионеткой в руках нескольких финансовых кланов, которые продолжали бы управлять страной. Но, скорее всего, он давно бы уже стал частью русской политической истории.

Но Путин не согласился принять доставшиеся ему в наследство условия как данность и решил побороться за свое право быть «суверенным президентом». Действовал он традиционным для России образом — создал параллельную систему власти из лично преданных ему людей, на которых и опирался при решении любых вопросов. Вот уже почти пятьсот лет такая система власти в России называется опричниной. Устроена она незамысловато, но работает эффективно. Государственная бюрократия при опричнине не исчезает, но ей отводится второстепенная, техническая роль. Политические и контрольные функции сосредотачиваются в руках узкого круга приближенных к главе государства деятелей, организованных по принципу средневекового ордена. Похожим образом организованы мафиозные структуры современности.

Но и у опричной системы есть свои недостатки. Все русские государи и государственные деятели, порождавшие ее, рано или поздно стремились от нее избавиться, как только она решала поставленные перед ней задачи. Путин не является исключением. Долгие годы в кругу своих «друзей» он оставался «первым среди равных». Он вынужден был терпеть их выходки, их алчность, их тщеславие, их неискренность только ради того, чтобы с их помощью можно было контролировать огромный и плохо управляемый бюрократический аппарат. Отчасти он зависел от них, и эта зависимость с каждым годом тяготила его все больше и больше, не говоря уже о том, что она в значительной степени дискредитировала его как лидера.

Сегодня, когда многим кажется, что власть «ближнего круга» достигла апогея, когда мизерный русский политический класс живет «пережевыванием» легенд и мифов о подвигах «путинских гераклов», их политическая судьба предрешена. Два обстоятельства лежат в основании коренного поворота новейшей русской политической истории. Во-первых, Путин создал «унию» с российским народом, став его единоличным популистским лидером (я нисколько не сомневаюсь, что в сегодняшней ситуации на любых честно организованных выборах Путин все равно победит, и поэтому принимаемые его администрацией «защитные меры» кажутся мне избыточными и нелепыми). Во-вторых, Путин произвел поколенческую революцию в бюрократическом аппарате, тихо и незаметно приведя на госслужбу, особенно в верхний и средний ее эшелоны, молодых и лично обязанных ему людей.

Это стало приговором «ближнему кругу». В новых условиях все эти новоявленные Басмановы, Бельские и Скуратовы оказываются обременением для «царя». У него теперь свои собственные «смотрящие» в государственном аппарате. Бюрократия образца 2018 года — это тот слой, на который Путин может уверенно полагаться как на основу своей неограниченной власти над страной. Это не значит, что Ротенбергов, Ковальчуков, Тимченко и связанные с ними политические кланы ждет расправа (хотя и это не исключено), но с большой долей вероятности их ждет судьба ельцинских олигархов, приведших Путина к власти. Они сохранят свое богатство, но их политическая роль будет сведена к минимуму.

На пороге четвертого (по другим подсчетам — пятого) президентского срока Владимира Путина российская власть становится снова более регулярной. Принятие политических решений (decision making) сосредотачивается там, где ему и положено быть, — в формальных институтах государственной власти. Таким образом, происходит довольно странный процесс вторичной институциализации персональной власти Владимира Путина. Стихийное самодержавие сменяется организованным. Это существенная перемена не просто в механизме функционирования власти, а в самой ее природе. Она неизбежно будет иметь долгосрочные политические последствия, отнюдь не всегда позитивные и прогрессивные. Ментальность русской бюрократии может быть не доенее одиозной и опасной, чем ментальность «силовых нуворишей» из ближнего круга.

Вектор эволюции созданного Владимиром Путиным политического режима в эпоху заката определяется его внутренней противоречивостью и борьбой присущих ему противоположностей — объективного и субъективного начал. С одной стороны, в своем нынешнем виде этот режим является крайним проявлением политического субъективизма, поскольку все хоть сколько-нибудь мало-мальски значимые политические решения замкнуты в нем на личность президента, который в одиночку, в ручном режиме «разруливает» конфликтные ситуации, будь то дело министра Улюкаева или спор по поводу строительства какой-нибудь «домны» в провинции. С другой стороны, механизм подготовки и принятия решений внутри этой полностью волюнтаристской системы оказался более, чем когда бы то ни было за всю почти двадцатилетнюю историю ее существования, забюрократизирован и поставлен в зависимость от позиции и действий формальных институтов государственной власти.

Путин по-прежнему — и даже больше, чем раньше, — решает все. Но определяющее влияние на его решения постепенно начинают оказывать не столько неформальные советы и рекомендации членов «ближнего круга», одолевших его своими многочисленными и часто взаимоисключающими просьбами, сколько формальная позиция бесчисленных министерств, комитетов, департаментов и прочих бюрократических институций, где давно сидят расставленные и подконтрольные только ему чиновники. А это значит, что решения президента в значительной степени зависят сегодня уже не столько, или, по крайней мере, не только от персональной борьбы различных групп его соратников, сколько от институционального соперничества внутри бюрократического аппарата.

В условиях ограниченной или вовсе отсутствующей демократии на первый план выходит борьба бюрократических структур за политическое доминирование. Эта борьба ведется с переменным успехом и имеет циклический характер. Прежде всего это, конечно, соревнование между «силовой» и «гражданской» бюрократией. Однако политическая роль гражданской бюрократии проявляется на поверхности только в периоды кризисов, когда система нуждается в перестройке. В остальное время большее значение имеет состязание двух основных отрядов «силовой бюрократии» — армии и полиции (в широком смысле этого слова). Выбор в пользу той или иной политической стратегии зачастую зависит от того, какой из этих двух силовых блоков оказывается политически доминирующим в данный момент времени.

Мне уже приходилось писать о странной эмпирической закономерности, не имеющей внятного рационального объяснения, но отчетливо прослеживаемой на протяжении как минимум последних ста лет российской истории, суть которой состоит в цикличном характере политического доминирования армии и полиции[14]. Разумеется, речь идет не о прямой политической роли военной или полицейской бюрократии, а об их косвенном, опосредствованном влиянии на принимаемые политические решения. Не являясь историком, я не могу судить о том, как эта закономерность действует применительно к имперскому периоду, но после 1917 года можно с достаточной степенью достоверности вычленить приблизительно двенадцатилетний «шаг», после которого каждый раз происходила смена исторических парадигм.

Так, в период с 1917 по 1929 год политическое значение армии очевидно более существенно, чем влияние полицейских структур, которым, несмотря на все ужасы террора, отводится преимущественно техническая роль. Ситуация меняется, когда начиная с 1929 года политическое значение «охранки» возрастает, достигнув своего пика в эпоху «большого террора». В 1941 году, с началом войны, начинается новый цикл, в течение которого вновь растет политическое влияние армейских кругов. На пике этого влияния происходит антибериевский переворот 1953 года, однако в последующие двенадцать лет осуществляющий десталинизацию Хрущев опирался на молодые кадры КГБ, а не на армию, которая потерпела ряд существенных политических поражений (отставка Жукова, сокращение обычных вооружений и и так далее). Возрождение армейского влияния началось только после прихода к власти в середине 60-х годов Брежнева, поставившего своей целью достижение стратегического паритета между СССР и США в военном противостоянии. Ситуация снова меняется в 1977 году в связи с болезнью Брежнева и после того, как секретарем ЦК КПСС становится председатель КГБ СССР Юрий Андропов. Этот цикл продолжался до конца 80-х, и его центральным моментом стала перестройка и демонтаж советской системы, фактически завершившийся к 1989 году. Набиравший политический вес Борис Ельцин в целом с недоверием относился к выходцам из КГБ и бóльшую часть своей активной политической жизни предпочитал опираться на военных. Этому способствовали и бурные события 90-х годов, одним из центральных моментов которых стала кавказская война. Политическое влияние спецслужб начало ощутимо расти только с 2001 года, когда завершился «инкубационный период» для преемника Бориса Ельцина — Владимира Путина — и он стал активно проводить в жизнь новый политический курс, важным элементом которого стало свертывание демократических реформ. Этот цикл достиг своего апогея к 2013 году, война в Украине и в Сирии, общая милитаризация всех сторон жизни российского общества естественным образом возродила политическое значение армии. Внутри этого цикла, который предположительно должен завершиться к середине 2020-х годов, Россия и пребывает в настоящий момент.

У этих циклов не больше научной обоснованности, чем у наблюдения о влиянии «лысых» и «волосатых» на политический режим в России в знаменитом стихотворении Игоря Губермана («…при лысых к нам приходит послабление, и снова тяжело при волосатых»), но эмпирически это работает, и быстро растущую роль военных при принятии политических решений уже трудно не заметить. При этом осмелюсь предположить, что она стала не следствием решения о присоединении Крыма, а его причиной (это не касается «гибридной» войны на Донбассе, у которой своя, более сложная политическая генеалогия).

Задним числом у решения о присоединении Крыма к России образовалось много отцов и даже матерей, хотя в действительности многие из тех, кто сегодня заявляет чуть ли не о своем авторстве, в момент принятия данного решения в лучшем случае занимали нейтральную позицию. Несмотря на то что радикальное решение вопроса о Крыме было политически и даже психологически продиктовано всей складывавшейся в России на протяжении предшествующих трех лет ситуацией, есть основания полагать, что его главными лоббистами были военные, и в первую очередь военная разведка. В их глазах потеря контроля над Крымом, а через него — и над Украиной в целом, приводила к возникновению некомпенсируемой уязвимости в системе обороны России, и они сумели убедить в этом президента.

Как это ни парадоксально, несмотря на пролившийся на них постфактум в качестве морального утешения дождь госзаказов, «друзья президента», причем не только из «Озера», но и из ближайших к нему окрестностей, оказались главной пострадавшей стороной в результате конфликта с Украиной и, как следствие, — с Западом. Напротив, военные только выиграли — их влияние стало расти небывалыми до этого темпами, так же, впрочем, как и государственные инвестиции в ВПК. Так, незаметно и без лишнего шума «Озеро» уступило место в первом ряду «Аквариуму» (неформальное обозначение штаб-квартиры российской военной разведки).

Оппозиционно настроенная часть русского политического класса зациклена на «путинских друзьях», их «нетрудовых доходах» и «коррупционных связях». Не исключено, что число этих друзей в недалеком будущем поубавится, а их политическая роль будет сведена к минимуму, но вовсе не обязательно, что кому-то от этого станет легче. Их место займут «путинские наркомы», возможно, гораздо более аскетичные и менее коррумпированные, но ментальность которых может оказаться еще более реакционной, чем у бывших «друзей президента».

Возрастание роли бюрократии вообще и военной бюрократии в частности с большой долей вероятности приведет не к либерализации, а к дальнейшему росту изоляционизма, монополизации в экономике, «закручиванию гаек» в политике, дисбалансам социальной политики, которая станет первой жертвой новой гонки вооружений, и, безусловно, дальнейшей милитаризации общественного сознания. Причиной этого является то, что военная бюрократия в России является носителем одного из самых устойчивых архетипов русского реакционного мышления. Из поколения в поколение она воспроизводит архаичный взгляд на безопасность страны, в основе которого лежит концепция «периметра».

Суть этой концепции, своими корнями уходящей в глубины русской, истории, состоит в понимании безопасности как защиты внешнего контура. В этой парадигме универсальным способом борьбы с любой угрозой является попытка отодвинуть эту угрозу как можно дальше от границы (контура). Такое понимание безопасности является одной из причин вынужденной бесконечной русской экспансии во всех направлениях, которая и сделала Россию крупнейшим государством на планете (по размерам территории). Она же лежит в основании сложных и запутанных отношений России с Европой.

Логику этих отношений раскрыл в серии ставших каноническими статей российский философ Вадим Цымбурский[15]. Он полагал, что Россия стремится защитить себя, создав вдоль всего периметра своих необъятных границ буферные зоны (лимитрофы), отделяющие ее от основных соперников (угроз) на западе, востоке и юге. Разрушение или даже истончение этого лимитрофа Россия рассматривает как угрозу, которую она пытается ликвидировать, устанавливая свой контроль над ним.

С точки зрения Цымбурского, отношения России с Европой носят циклический характер, причем каждый цикл имеет несколько стадий. На первой стадии Россия теряет лимитроф, на второй — агрессивно поглощает его, раздвигая свои границы до максимально возможного уровня, на третьей начинает непосредственно вмешиваться в дела Европы, пытаясь стать арбитром не в своих делах; на последней, не выдержав консолидированного ответа Европы и истощив до предела жизненные ресурсы, схлопывается, теряя не только лимитроф, но и значительные части имперской территории. После неизбежного вслед за этим схлопыванием переформатирования, нередко сопровождаемого революциями, цикл снова повторяется. Сегодня мы с большой долей вероятности находимся на третьей стадии этого цикла, когда Россия вновь поглощает лимитроф и пытается играть на «чужом поле», активно вмешиваясь в дела Европы и Америки. По всей видимости, закат путинской эпохи совпадет по времени с переходом к заключительной стадии — схлопыванию.

Таким образом, организованная сила русской бюрократии, восстановившейся политически после революционных потрясений, но идеологически так и не переменившейся, передовым отрядом которой является военная бюрократия, представляет для России даже бóльшую угрозу, чем неорганизованная сила коррумпированного «ближнего круга». Армия в России является более консервативной силой, чем полиция (КГБ, ФСБ), несмотря на бóльшую коррумпированность последних. Сегодня многие в России живут ожиданием прихода после Путина предсказанных Стругацкими «черных». В некотором смысле «черные» уже пришли и вовсю вытесняют «серых», но люди, увлеченные «вчерашней» повесткой дня, этого не заметили. Коррупция — это о прошлом. О будущем — война. Политика, в основании которой лежит паранойя, обусловленная архаичными фобиями и предрассудками, приведет к катастрофе быстрее, чем корысть коррумпированных путинских элит старого образца.

Вынырнув из бурных вод революции и контрреволюции, Россия предстала перед миром ровно тем, чем привыкла быть, — военно-бюрократическим государством, предназначение которого — «быть грозою света». Власть действительно становится более регулярной, но в этом мало позитива. Ракета русской революции упала приблизительно там же, откуда стартовала. Тридцать лет кажутся потраченными впустую, если не принимать в расчет приобретенный за эти годы уникальный исторический опыт. Возрождение политической роли русской бюрократии и прежде всего военной бюрократии возвращает страну под власть прежних заблуждений и предубеждений. Путин потерпел поражение от старой России. Эта Россия одолела Путина, подмяла его под себя и втиснула в привычный для нее формат войны «против всех».

Сегодня вытеснение Путина из власти, пусть даже со всеми друзьями и знакомыми, уже мало что решает в судьбе России, потому что они и сами уже мало что решают. Это может быть для кого-то необходимым, но в любом случае совершенно недостаточным условием. Рыбам не станет легче от того, что воду из «Озера» слили в «Аквариум». Нужно менять саму воду — то есть избавляться от тех устойчивых стереотипов, в том числе определяющих русское отношение к безопасности, которые продолжают владеть умами.

Новая Россия начнется не там, где закончатся Путин и его друзья, а там, где начнется новое мышление. Нам придется вернуться туда, откуда не совсем удачно стартовал Горбачев. Идея была правильной — реализация подкачала. Но после фальстарта забег не отменяют, а лишь предлагают пробежать дистанцию заново. Чтобы выжить, России надо переосмыслить свое место в мире, отказаться от претензий на исключительность, найти новый неимперский формат существования, определиться с какими-нибудь другими союзниками, кроме армии и флота, и вписаться в мировое разделение труда. Все это требует гораздо большего напряжения сил и выдержки, чем борьба с «путинизмом». Путин рано или поздно уйдет, об этом позаботится природа. Но в России ровным счетом ничего не изменится, если его преемник начнет снова защищать «периметр», будь он даже трижды демократ и либерал.