Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

Все имеет свою цену. Любопытно, что у революции и контрреволюции цена одна — война. В ответ на «веселые костры», разожженные интеллигенцией на Болотной площади, власть пустила встречный огонь, трансформировав социальную энергию протеста в «рев племени». Этот огонь перешиб, конечно, слабое пламя революции, но горит теперь весь лес, и не только русский. Фактически начиная с февраля 2014 года Россия находится в состоянии необъявленной войны с Западом. Пока она протекает в гибридно-холодной форме, но в любой момент может стать гибридно-горячей, а потом и просто войной безо всяческих прикрас. Милитаризм оказался страшным метастазом реакции, который отравляет и без того нездоровый общественный организм. Он трансформировал внутренние проблемы России во внешние, раздвинув границы русского кризиса до мировых пределов.

Глава 25. «Крестный поход» — Россия на марше

Тот идеологический сдвиг по фазе, который режим Путина пережил, спасаясь от революции, имеет своим неотъемлемым атрибутом милитаризм. Последний является той смазкой, благодаря которой все остальные компоненты этой громоздкой и эклектичной системы приобретают способность двигаться. Наивно полагать, что Путин «подменил» народ, превратив «агнцев» в «волков». «Русские моторы» давно, скорее всего — всегда, стояли в боевой готовности. Они немного заржавели, конечно, но стоило в них залить немного масла, и они тут же завелись…

С момента аннексии Крыма Россию населяет другой народ — воодушевленный, воцерковленный и одержимый. Он мало чем напоминает тот унылый и чахлый народец, который жил здесь всего лишь за месяц до того, как Путин зажег Россию. Но надо признать, что здесь было чему гореть. На первый взгляд есть в единодушном стремлении русского народа вернуть себе Крым что-то детское и непосредственное. Конечно, Олимпиада тоже сыграла свою роль, потому что присоединение Крыма воспринималось многими по инерции в спортивном ключе, как выход в четвертьфинал, как победа московского «Спартака» над киевским «Динамо». Но это только поверхностное впечатление. Речь идет вовсе не о сиюминутной страсти, которая вспыхнула невзначай. Путин разбудил в душе русского народа зверя, который долго томился в неволе, зато теперь готов вволю порезвиться. Зверя этого зовут «русское мессианство».

Русское мессианство бездонно. Его корни так глубоки, что докопаться до них практически невозможно. Они спрятаны далеко в Византии, в Третьем Риме, в панславизме и в Коммунистическом интернационале, в конце концов. Русские не исполняют миссию (тем более что она невыполнима), они ею живут, они — ее функция. Миссионерство было (и, видимо, остается) движущей силой русской истории. Конечно, русские не единственный в мире народ, который так зацепила мессианская идея, но они, безусловно, стоят в первой шеренге среди самых отчаянных. Миссионерство — это русское подсознание, русский безусловный рефлекс. Все, кто умел читать книгу русской истории, об этом помнили и с напряжением ждали, когда рефлекс сработает. Дождались.

То, что в русском сердце снова проснулась мессианская идея, неудивительно. Удивительно то, что она проспала так долго — целую четверть века. Для русского культурного кода это безумно долгий срок. Объяснить такую длинную паузу можно только глубокой депрессией и историческим шоком, который русский народ пережил после распада СССР, когда от советской империи сразу отвалилась почти четверть территории и чуть меньше половины населения. В 1991 году русский народ был поставлен перед фактом, однако смысла и значения произошедшего не осознал и не принял, затаив в сердце обиду. Обидой этой втайне питалась все эти годы мессианская идея.

Русский танк заправлен американским топливом. Если уж Россия — «большая автозаправка», то США последние двадцать пять лет были для нее главным поставщиком бензина. Именно благодаря их усилиям в России возник Веймарский синдром, который пробудил в русской душе те же инстинкты, которые двигали немцами после поражения в Первой мировой войне.

Двадцать пять лет американцы «троллили» Россию. Победители не были слишком щепетильны. Никакого «плана Маршалла» России не предложили. Напротив, она стала донором экономического подъема на Западе, позволив отсрочить там экономический кризис почти на два десятка лет. США не считали нужным идти навстречу интересам России ни по одному из психологически значимых для нее вопросов, превращая умирающую империю в безмолвного свидетеля военного уничтожения ее бывших союзников. При этом следование нормам международного права со стороны Запада действительно было весьма казуистичным. Как бы ни относиться сегодня к Путину, но отказать ему в логике полностью нельзя. Весьма спорная во всех отношениях политическая доктрина «права нации на самоопределение» применялась Западом неделикатно и избирательно, то есть в зависимости оттого, о какой именно нации идет речь.

Украина внесла свою лепту в этот троллинг. Получив Крым в качестве отступного от ельцинских «либералов», мало чем отличавшихся от сегодняшних украинских «радикалов», Украина очень быстро забыла о «трофейном» происхождении этой территории. Историческим курьезом выглядели торги по поводу военно-морской базы в Севастополе, за которую Россия платила Украине так, как будто бы это была американская база на Филиппинах. Все эти годы сменяющие друг друга украинские правители занимали одинаково двусмысленную позицию, требуя от России экономической поддержки и одновременно демонстрируя свою политическую лояльность США. При этом время от времени в Киеве случались приступы русофобии, которые провоцировали ускоренную украинизацию в регионах, заселенных русскими и русскоязычными украинцами. Особенно остро это ощущалось все в том же Крыму, где к середине нулевых от первоначально обещанной автономии практически ничего не осталось.

С высоты сегодняшнего дня можно утверждать, что на самом деле холодная война не прекращалась все это время ни на минуту. Она просто стала менее интенсивной, выродившись в cold war light. В определенном смысле мир «после Крыма» стал более честным. Два десятилетия американцы притворялись, что сотрудничают с русскими, а русские делали вид, что разделяют американские ценности. И то и другое было ложью, и сейчас эта ложь вылезла наружу. Можно долго спорить о том, кто в каждом конкретном случае был прав, а кто виноват, но трудно оспаривать то, что русские не смирились с поражением и все это время воспринимали свое положение как унизительное и оскорбительное, затаив в душе «свинство».

Лев Толстой писал, что огромные массы людей обычно приходят в движение потому, что их объединяет некое простейшее, но всеобщее чувство, в основании которого лежит единый универсальный интерес. Он называл эту элементарную общественную частицу, заставляющую народы совершать исторические поступки, «дифференциалом истории». По сути, вычисление дифференциала современной ему русской истории было одним из главных скрытых мотивов творчества Толстого.

С начала 90-х годов прошлого столетия Россия находилась в непрерывном поиске некой «новой идеологии», которая могла бы пробудить заснувшую русскую пассионарность. Все попытки сконструировать эту идеологию из обломков умозрительных теорий, позаимствованных либо из своего прошлого, либо из чужого настоящего, заканчивались неудачей. И вдруг выяснилось, что решение лежало на поверхности. Всеобщим дифференциалом посткоммунистической России оказалась тоска по имперскому величию, желание ответить за все нанесенные русской душе обиды, прервать цепь унылых поражений.

И стоило найтись достойному поводу, как вся Россия взъярилась без всякого понуждения. И уже не Путин подгонял народ, а народ, затаив дыхание, молился, чтобы Путин не отступил. И дело было уже не в Украине, и не в Крыме (о котором за четверть века, по правде говоря, мало кто вспоминал, если не считать Лужкова, конечно). Народу нужна была победа, не важно в чем и не важно где, но — победа. Нужно было прервать казавшуюся унизительной цепь поражений, а именно так воспринимались русским сознанием американские интервенции в Югославии, в Афганистане, в Ираке, в Ливии или в Сирии. Путин выиграл потому, что уловил этот порыв, вычислил этот дифференциал и запустил процесс, который уже не остановится до тех пор, пока все топливо (смесь обиды, ненависти и жажды реванша) не выгорит. Так что рассчитывать на быстрый финал этой исторической эпопеи было бы серьезной ошибкой.

У «русской машины» сломанный спидометр и нет тормозов. Она безопасна только когда стоит на месте. Американцы вели себя на дороге по отношению к России так, как вальяжный владелец крутого авто ведет себя по отношению к хозяину разбитого корыта, которому место в музее автомобильных раритетов. Они не то чтобы прямо хамили, но аккуратно «подрезали» на поворотах, пользуясь преимуществом в мощности и скорости. Украина оказалась последней каплей, на которой терпение обладателя «раритета» закончилось. Он развернулся и поехал по «встречке» прямо в лоб американцам. И зря кто-то считает Путина неадекватным. Он не более неадекватен, чем Аттила в глазах жителей осажденного Рима. Он знает, что закрасить царапину на капоте заокеанского лимузина будет дороже, чем целиком отреставрировать его драндулет, и поэтому он не сомневается, что вальяжный владелец лимузина свернет на обочину.

Неадекватен в этой ситуации скорее не Путин, а лидеры Старого и Нового Света, которые не понимают, что произошло. Конфликт только поверхностно связан с Украиной и тем более с Крымом. Это всего лишь повод. С самого начала было ясно, что война объявлена не Украине, а Западу, его политике, идеологии, его жизненному укладу, его ценностям и образу мыслей. Это «священная», то есть идеологическая и религиозная война, которая обречена стать тотальной. Ее целью не является приобретение каких-либо территорий (их в России и так более чем достаточно, свои некому осваивать). Присоединение Крыма — это сакральный акт, лишенный экономического и политического смысла. Такая война ведется до полного уничтожения одной из сторон. Ее итогом может быть либо поражение Запада, либо распад России. Не исключено, что единственным бенефициаром этого столкновения в конечном счете станет Китай.

Тот, кто полагает, что Путин остановится на Крыме, заблуждается. Он запустил маховик ожиданий, которыми не в состоянии управлять. Русским нужна теперь только победа, и они за ценой, как водится, не постоят. Путин больше не сможет уступить никакому «внешнему врагу» ни по одному вопросу. Политически он загнал себя в угол. Конечно, это будет не непрерывная атака, а возвратно-поступательный процесс с паузами и передышками. Впрочем, между захватом Судет и оккупацией всей Чехословакии тоже был разрыв во времени. Но вектор очерчен, и со «встречки» Россия уже больше не свернет, по крайней мере пока не изменится хозяин Кремля. И последнее, что может теперь повлиять на ее решимость, — это западные санкции. Любые санкции являются совершенно бесполезными в сложившейся ситуации. Серьезные меры экономического воздействия Запад себе не может позволить из-за собственного кризиса, а несерьезные Кремль переживет.

Россия объявила Западу странную войну, похожую то ли на крестовый поход, то ли на крестный ход. Есть надежда, что перспектива гарантированного взаимного ядерного уничтожения не позволит ей перерасти в глобальный военный конфликт (а неглобальным прямое военное столкновение России с Европой и США быть не может по определению). Если повезет, то все ограничится всемирным политическим похолоданием и вторым «ледниковым периодом». Обе стороны обнаружат себя где-то в середине 50-х годов прошлого столетия со всеми вытекающими отсюда последствиями. Россия закроется от внешнего мира, а Запад, расчехлив свои финансовые и пропагандистские пушки, начнет обстреливать территорию противника с безопасного расстояния. При этом торговля нефтью, газом и титаном (как необходимое условия выживания обеих сторон) будет продолжаться по крайней мере до тех пор, пока стороны не найдут на мировых рынках альтернативу друг другу. Исход зависит от того, кого первым накроет глобальный кризис, но у России выжить шансов меньше.

Путин, сплотивший народ под флагом реваншизма, выглядит сегодня Мессией. Многие из тех, кто ранее не солидаризовался с его политическим курсом, сейчас совершенно искренне готовы встать под его знамена. Пробивший потолок рейтинг вроде бы позволяет Путину сделать со страной все, что угодно. Если завтра будет принято решение отключить интернет, интернировать десять тысяч деятелей оппозиционного толка, закрыть все хоть сколько-нибудь критически настроенные по отношению к режиму радиостанции и печатные издания, а на телевидении поделить эфирное время между «коллективным Киселевым» и «коллективным Ургантом», то в нынешней атмосфере никаких массовых беспорядков не случится. Разве что желающие поддержать власть устроят Ходынку на радостях. Для Путина во внутренней политике сегодня существуют только самоограничения.

Конечно, любой праздник рано или поздно кончается. Но ведь всегда можно устроить новый праздник. В Украине есть как минимум с десяток областей с русскоязычным населением. А еще русские живут в Молдавии, Прибалтике, Белоруссии, Казахстане и во многих других местах. И почти везде они недовольны своим положением. Так что на путинский век работы по собиранию русских земель хватит. Его политическое будущее можно было бы считать теперь совершенно безоблачным, если бы не одна неприятная деталь. Помимо имперской ностальгии у русской истории есть еще один дифференциал, так сказать, «второго порядка», куда более мощный, чем первый: стремление русского народа к социальной справедливости, как в локальном, так и во всемирном масштабе. На этом «обламывались» все русские цари.

Даже когда «русская машина» едет направо, у нее включен левый «поворотник». Конечно, американцы здорово обидели русских, окоротив их империю на треть. Но еще больше их обидели свои же русские, обокравшие их государство до нитки во время приватизации. Приватизация — незаживающая рана в душе поколения 90-х, которая ноет и гноится сильнее, чем любой Крым. А безудержная коррупция властей предержащих — все равно, что соль на раны. И какой бы эффективной ни была примененная Путиным военная анестезия, боль эту победить нельзя. Рано или поздно наступит привыкание и к «крымской травке», и к «американскому героину», победы перестанут отвлекать от злободневных проблем, и «проклятый вопрос» о собственности встанет в полный рост, требуя своего решения.

Социальная справедливость — это красная кнопка в русской душе. Кто нажмет на нее, тот выбьет стул из-под Путина. Потому что он — лжепророк. Настоящая русская идея — не имперская. Это идея всеобщей справедливости. Это понимали в веке девятнадцатом, но забыли в веке двадцать первом. Владимир Соловьев, который первым начал поиски русской идеи, полагал, что «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» и что «ни один народ не может жить в себе, через себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества». Русское социальное мессианство сильнее русского национального мессианства. Тяга к высшей справедливости в православном сознании выше приобретательского инстинкта, заставляющего расширять империю. Но кто-то должен будет еще раз повернуть ключ зажигания в русской душе.

Тот, кто сумеет органично соединить воедино реприватизацию в России с идеей модернизации капитализма во всемирном масштабе, сможет стать новым русским пророком. Будущее в России — это левый поворот. О нем писал Ходорковский из тюрьмы. Но его поворот был неполным, не на девяносто градусов, а на тридцать, потому что в его словах не было главного, чего ждали люди, — честных ответов на два вопроса: «что такое приватизация» и «если не приватизация, то что»? Если бы он договорил начатое и довел свою мысль до логического конца, то у него был бы шанс продолжить свой так неудачно начавшийся спор с Путиным.

Глава 26. Европейский гамбит России: Кремль в борьбе за место под солнцем

К политической катастрофе, как правило, приводит безукоризненная цепочка логически выверенных и беспристрастно просчитанных шагов безупречно компетентных людей. Доминирующими тенденциями в интерпретации нового курса Кремля стали психологизм и мистицизм. В той или иной форме большинство критически настроенных граждан склоняется к гипотезе о войне как об «иррациональном выборе» Кремля — не обусловленном никакими объективными причинами волюнтаристском решении, объяснение которого находится скорее в области психоанализа, чем анализа экономического или политического. Расхождения возникают лишь в вопросе о том, как много человек «сошло с ума» — один, целая группа или вся страна.

Однако у войны с Западом есть не только субъективные (о чем много говорят), но и объективные причины. Она возникла из клубка экономических и политических противоречий в отношениях России и Запада, которые накапливались десятилетиями, не находя своего разрешения, и которые Путин, прижатый давлением Запада к кремлевской стенке, решил разрубить «новороссийским мечом», как гордиев узел.

Спасать Россию — все равно что лечить лихорадку Эбола в Центральной Африке: не так страшен вирус, как невежество. Отношение к украинской войне раскололо общество. Публичные дебаты все больше напоминают кафкианскую дискуссию у постели ракового больного: «прогрессивные» доктора предлагают немедленно убить пациента, чтобы уничтожить опухоль, а деревенские родственники не пускают их к постели умирающего, говоря, что гордятся «самой лучшей на свете опухолью», потому что русскому хорошо все то, что немцу — смерть. Россия тем временем лежит, распростертая между либералами и националистами, как больной на полотнах Гойи.

Хорошей новостью для русских националистов является то, что Россия вовсе не сошла с ума, как это кажется многим порядочным людям, а пытается таким весьма спорным и диким образом защитить свои национальные интересы. И в этом, а не только и не столько в эффекте от деятельности контролируемых властью средств массовой информации, кроется разгадка тайны пресловутых «86 процентов», голосующих за войну, за власть и «за все хорошее против всего плохого». Списывать послекрымские общественные настроения исключительно на пропаганду — значит заниматься успокоительным и бесполезным либеральным самообманом. Плохая новость для националистов, однако, состоит в том, что затеянная ради национальных интересов война в Украине — это самый неудачный и практически самоубийственный способ их защиты.

Негативное отношение к существующему в России политическому режиму (разумеется, у тех, кто к нему относится негативно) не должно заслонять видение того, что Россия, как и любое другое государство в мире, имеет определенные экономические, геополитические (в том числе военные) интересы, которые не совпадают с интересами других государств, и, соответственно, имеет право предпринимать активные усилия по их защите.

Представления о том, в чем в данный конкретный момент времени состоят национальные интересы России, о возможных и допустимых способах их защиты, а также об их сравнительной эффективности могут существенно различаться. Но это не значит, что сами по себе национальные интересы России могут быть проигнорированы в рамках общественной дискуссии, как нечто второстепенное и несущественное. А именно это сегодня происходит. Чтобы дискуссия была продуктивной, надо начинать разговор с вопроса о национальных интересах России, а не заканчивать им. Только в этом случае у «докторов» и «родственников» появится шанс услышать друг друга.

Просматривая книги на стенде крупнейшего лондонского магазина Waterstone (мое любимое занятие, когда есть свободное время), я наткнулся на интересную брошюрку по истории Великобритании. Автор перечислял события, которые стали краеугольным камнем формирования национального самосознания современных британцев — кстати, этих событий оказалось не так много, как мы могли бы себе вообразить. Разумеется, все начиналось с Билля о правах. Но было там и создание национальной системы здравоохранения после Второй мировой войны (большевики создали ее в России за несколько десятилетий до этого). Последним пунктом значилась победа в войне с Аргентиной за удержание под британским контролем далеких Фолклендских островов. Это было для меня несколько неожиданно.

Украина являлась крайне чувствительной, можно сказать, — критически важной зоной сосредоточения российских экономических, политических и военных интересов, и имперский синдром, хотя и присутствует в поведении Кремля, отнюдь не является единственным и даже доминирующим мотивом его поведения. Украина так же важна для России, как Ближний Восток для США, и куда важнее, чем уже упомянутые выше Фолклендские острова для Британии. Можно сколько угодно не любить Путина, но трудно оспорить тот факт, что любое, даже самое либеральное и демократическое русское правительство, будучи поставлено перед фактом присоединения Украины к экономической системе Европейского союза, оказалось бы в весьма затруднительном положении.

Россия и Украина во многом продолжают оставаться частью единой экономической системы (хотя формально их экономики независимы). Дело в том, что разделение советских экономических «сиамских близнецов» на практике так окончательно и не состоялось. Поэтому все, что происходит с экономикой Украины, способно было очень болезненно сказаться на состоянии экономики России — и наоборот, кстати, тоже. Подключение Украины, пусть даже только частичное, к экономике Евросоюза действительно создавало головную боль для России. Это была реальная проблема, а не «отмазка». Нет ничего удивительного в том, что Кремль в этих условиях поделился «своей болью» с другими.

Конечно, вызывает возмущение, что Москва использовала это обстоятельство как предлог для военной агрессии и произвела под этим предлогом аннексию спорных территорий — Крымского полуострова. Но это не значит, что само по себе это обстоятельство теперь должно замалчиваться. Как не должно замалчиваться и то, что потенциальная угроза размещения военных баз НАТО на территории Украины ни одним политическим руководством России (кто бы им ни был) проигнорирована быть не может. НАТО перестанет быть проблемой для России только в одном случае — если Россия в НАТО вступит. Но об этом речи пока не идет.

Украина — это не просто зона повышенного внимания со стороны России. Это солнечное сплетение российских национальных интересов. Так или иначе, но в нынешнем формате Россия без Украины существовать не может. Было серьезным упущением со стороны США и Евросоюза (и тем более самой Украины) предположить, что Россия отреагирует на смену Украиной своей политической ориентации в том же ключе, как она отреагировала на действия Запада на Балканах или на Ближнем Востоке. В принципе реакцию России можно было просчитать, но этого сделано не было, потому что на Западе сложилось весьма стереотипное представление о России как о заурядной автократии.

На протяжении всех двадцати пяти лет посткоммунизма Запад медленно, но последовательно «отжимал» Россию от участия в решении крупных международных проблем, в том числе тех, где Россия имела свой собственный существенный интерес. Ни на Балканах, ни в Ираке, ни в Ливии, ни в Сирии российская точка зрения не была принята во внимание. Я не затрагиваю здесь вопрос о том, была ли эта точка зрения правильной или даже просто адекватной, — я лишь констатирую неоспоримый факт, что ею пренебрегли.

Выяснилось, что гораздо легче сломать «железный занавес», чем научиться жить без него. Россия оказалась неконкурентоспособной по отношению к Западу в условиях свободного рынка. Существует точка зрения, и она не лишена оснований, что война России с Украиной есть реакция на украинскую революцию. Это и так, и не так одновременно. Революция была лишь поводом к войне. Украинский блицкриг Запада стал последней каплей, упавшей в море русских обид, после которой оно вышло из берегов. Настоящей причиной войны является хронический конфликт России и Запада, суть которого сводится к тому, что Россия, экономически и политически давно пересевшая из первых рядов партера в амфитеатр мировой политики, считает, что находится не на своем месте, а Запад не видит уважительных причин, по которым он должен продолжать держать в партере государство, неспособное оплатить полную стоимость билета.

Война началась не столько от избытка сил, сколько от их недостатка. Это отчаянный демарш слабого против сильного, В формате открытой экономики Россия просто не в состоянии эффективно защитить свои экономические и политические интересы в Украине. Если Украина действительно станет свободной экономической площадкой, Россия, скорее всего, в течение нескольких лет будет из Украины вытеснена. При определенных условиях Украина может даже превратиться в плацдарм экономической экспансии ЕС на внутренний российский рынок, о чем политическое руководство России не устает повторять. Кроме того, России станет гораздо труднее вести с Украиной традиционный спор о ценах на энергоносители. Украина и раньше пыталась использовать свое уникальное положение страны-транзитера для того, чтобы получить газ с дисконтом. В одной связке с ЕС она, безусловно, будет делать это эффективнее, чем прежде.

Украинская революция лишила Путина комфортной возможности и дальше ничего не предпринимать. Перед ним возникла дилемма: либо сделать Россию действительно сильной, то есть конкурентоспособной, проведя глубокие экономические и политические реформы, либо, ничего не меняя внутри страны, отбросить Запад от русских границ при помощи военной силы и спрятаться за «китайской стеной». Кремлевские войны — это имитация ответа на исторический вызов, способ уйти от решения насущных вопросов внутренней политики. Ирония истории состоит в том, что Путину оказалось намного проще начать третью мировую войну, чем войну с кооперативом «Озеро».

Цель, которую преследует Кремль, подняв восстание против Запада, понятна, но избранный им метод в принципе не может привести к ее достижению. Путин допустил классическую «военно-политическую» ошибку, не обеспечив свои амбиции соответствующей амуницией. Русская экспансия архаична как по своей сути, так и по форме. После прихода Путина к власти действительным приоритетом внешней политики России стало обеспечение максимально благоприятных условий для «Газпрома», а после создания его нефтяного «близнеца» — и для «Роснефти». Вертикаль власти в России — это лишь проекция нефтегазовой монополии в политической плоскости. «Газпром» и «Роснефть» — это не столько экономика, сколько политика. В свое время Макс Вебер утверждал, что современное буржуазное государство с его бюрократией есть лишь калька с современного капиталистического предприятия с его менеджментом. Соответственно современное путинское государство выстроено по образу и подобию «Газпрома».

Долгое время Кремль повторял как мантру: «Дайте нам несколько лет без потрясений, и мы создадим для вас великую Россию». Годы шли, и теперь выясняется, что вместо великой России они создали великий «газовый пузырь», готовый лопнуть в любой момент. Технический прогресс неизбежно, десятилетием раньше или десятилетием позже, проколет этот пузырь новыми технологиями, и тогда вместе с газом из него вытечет вся власть. Власть Путина опирается на тех, кто готов любить ее за хлеб и зрелища, которые им дарит «Газпром». Они же и снесут ее, оставшись без хлеба и зрелищ, которые «Газпром» больше не сможет им дать. На самом деле нет ничего дешевле власти, которую можно обменять на хлеб и зрелища от «Газпрома».

Владимир Путин реально овладел властью, лишь овладев «Газпромом». «Газпром», а позднее и «Роснефть», были и остаются основным ресурсом путинских элит. Это фундамент, на котором возвышается их политическая вертикаль. Выдерните их из-под этой власти — и она повиснет в воздухе. И пока все ждут появления трещин на поверхности вертикали власти, может неожиданно треснуть само ее основание. Оно уязвимо сегодня гораздо сильнее, чем это многим кажется. Именно поэтому защита интересов «Газпрома» и «Роснефти» является главным внешнеполитическим приоритетом Кремля.

Но и здесь все «не слава Богу». Настоящие революции подкрадываются незаметно. И пока Кремль отчаянно боролся с призраком иллюзорной «оранжевой революции», вплотную к Спасским воротам подобралась вполне себе реальная «сланцевая революция». В том числе проблемы с Украиной — это в значительной степени всего лишь часть большой «нефтегазовой войны». Не было бы интересов «Газпрома» и «Роснефти», и ситуацию с первой и второй украинскими революциями Россия «разруливала» бы совершенно иначе.

Россия просмотрела «сланцевую революцию» так же, как она в свое время просмотрела кибернетику и генетику. Эта была одна из тех стратегических ошибок, которая решила исход соревнования «двух систем». Сегодня история повторяется. В то время как весь мир перегруппировывался, перекладывая ресурсы в новые технологии, из Москвы доносились лишь издевательские комментарии о полной неконкурентоспособности новых технологий в энергетике. Видимо, в целом был неправильно оценен мировой технологический тренд на несколько десятилетий вперед. Ожидалось, что в течение длительного времени, до того как появятся альтернативные источники энергии, нефть и газ, добываемые традиционным способом, будут становиться все более дефицитными ресурсами, доступ к которым будет ограниченным и борьба за который будет только возрастать. Оказалось, однако, что между «нефтяной» и «постнефтяной» эрами лежит промежуточная «сланцевая» стадия, на которой, возможно, временно возникнет не дефицит, а переизбыток углеводородов. Причем не из-за сокращения потребности в них, а из-за резкого увеличения их предложения.

Цена этой стратегической ошибки, если такая гипотеза подтвердится, может оказаться для России очень высокой. Другое дело, что подобного рода ошибки не являются случайностью, а становятся необходимым следствием функционирования жестких авторитарных политических систем. Монополия, экономическая и политическая, какой бы грандиозной она ни была, обречена рано или поздно совершить роковую ошибку. В XV веке Китай принял решение уничтожить самый большой в мире флот в составе 3500 кораблей, потому что китайская бюрократия пришла к выводу о его ненужности. Омраченные спесью чиновники, ведомые своими корыстными и клановыми интересами, посчитали, что на Земле не осталось уже ничего такого, что не было бы известно в Поднебесной и что оправдывало бы содержание за счет казны такой эскадры (которой ни по техническому оснащению, ни по количественному составу не было равных в мире даже несколько столетий спустя). Это была ошибка, стоившая Китаю нескольких веков истории.

Для России такой поворот будет означать полное фиаско концепции «нефтегазовой империи», которая неофициально является основной политической доктриной Кремля. Более того, он обесценит огромные инвестиции, которые Россия сделала в развитие альтернативных схем транспортировки нефти и газа. Гордость России, — тысячекилометровые шланги нефтепроводов и газопроводов — станут удавкой на шее российской экономики. Сотни миллиардов, вложенных в них, окажутся бесславно похороненными. Пользы от этих трубопроводов будет не больше чем пользы от десятков тысяч советских танков, миллионов «Калашниковых» и другого военного ширпотреба, в который были бездарно вколочены ресурсы истекавшей кровью страны и которые ржавеют сегодня под открытым небом на самовзрывающихся складах.

В то время когда основную угрозу в Кремле видят в падении цен на энергоносители вследствие финансового кризиса и сокращения спроса на них, коллапс может произойти на фоне вполне благоприятных цен, но вследствие резкого увеличения предложения нефти и газа. Конкуренция производителей возрастет, и российские поставщики просто не смогут протолкнуться со своим товаром в первые ряды. Торговля нефтью и газом будет оставаться весьма привлекательным делом, но Россия существенно сократит на этом рынке свою долю.

Во-первых, потому, что географически Россия очень неудачно расположена, будучи удаленной от основных центров сбыта своих стратегических товаров. Если нефть и газ действительно начнут за приемлемые цены добывать буквально под ногами европейцев (Америка уже не нуждается в наших энергоносителях и в ближайшее время перейдет полностью на самообеспечение), то логично предположить, что они будут охотнее брать то, что лежит рядом.

Во-вторых, европейцы (и не только они) будут отказываться покупать нефть и газ у России по политическим соображениям. Путин и его команда думают, что авторитарный профиль страны — это не экономическая категория. Им придется убедиться в обратном. Русский газ и русскую нефть при наличии выбора не будут покупать даже тогда, когда они будут стоить дешевле. Никто не захочет, чтобы ими помыкали, помахивая энергетической плеткой, то открывая, то закрывая кран по своему усмотрению.

Чтобы что-то продать, России придется откровенно демпинговать со всеми вытекающими из этого последствиями. Надежды на Китай тоже, скорее всего, не оправдаются. Монополия потребителя страшнее монополии производителя. Если Китай останется единственным стратегическим покупателем, он опустит цены так, как «Газпрому» и не снилось.

Экономический кризис в России в этом случае может произойти буквально на пустом месте, вне связи с мировым экономическим кризисом, при относительно высоких ценах на нефть и газ на мировом рынке, и поразит он в первую очередь главную экономическую цитадель России — «Газпром». Однажды станет совершенно ясным, что «Газпром» и «Роснефть» безбожно устарели, что они элементарно не справляются с конкуренцией, что они не умеют торговать в новых условиях, что их вытесняют со всех «насиженных» мест, что их доля на рынке неуклонно сокращается. Русское экономическое чудо на поверку окажется экономическим чудовищем.

Проблема в том, что России сегодня в равной степени угрожают как международный экономический кризис, так и успешное его преодоление мировой экономикой. Комфортной для России может быть только кратковременная текущая ситуация, когда мировая экономика находится в «раскорячке», не зная, куда качнуться. Движение мировой экономики в любую сторону для России губительно. Сегодняшняя Россия может процветать только посреди «болота». Россия ведет сегодня неравную борьбу с Западом за то, чтобы болото было вечным и пузырилось русским газом.

Не надо иметь много ума, чтобы объявить Путина сумасшедшим. Гораздо больше усилий требуется, чтобы вникнуть в порочную логику его действий. Он понял и принял исторический вызов Запада, но дал на него неправильный ответ. Вместо того чтобы осуществить глубокую модернизацию России и повысить ее реальную конкурентоспособность, он решил остановить историческое время и отгородиться от Запада «вежливыми людьми». Россия стала похожа на рыбу-черта — в целом довольно мелкого и не очень опасного хищника, — которая легла на дно и устрашающе раздулась. Она отчаянно жжет авиационный керосин, посылая к далеким берегам свои бомбардировщики, чтобы отпугнуть «стервятников» от своих границ. Но никто не пугается. Воевать с Россией и так никто не будет — будут ждать, пока кончится керосин.

Путину снится, что он — Сталин. Но войны, которые вел Сталин, были частью его жестокой программы модернизации России, а войны, которые ведет Путин, являются их заменой. У Путина пока нет ни сталинского замаха, ни сталинской одержимости, ни сталинской идеологической и психологической базы. Путин не великий инквизитор, а великий имитатор, который создает иллюзию исторической жизни в зацветшем болоте. Он проводит спиритические сеансы, взывая к духам умерших эпох (причем всех сразу — Московии, Империи и СССР), в надежде получить помощь из загробного исторического мира. Но духи прошлого не умеют делать микрочипы, они просто не знают, что это такое.

Война может вывести Россию на непродолжительное время на плато стабильности. Но в долгосрочной перспективе шансов удержаться на этом плато без технологического рывка у России нет. А технологический рывок без эффективно работающих государственных институтов невозможен. Конечно, чисто теоретически Путин мог бы стать «великим инквизитором», но для этого он должен вслед за Ли Куан Ю посадить за решетку всех своих ближайших друзей. Причем, поскольку Россия — не Сингапур, то их вряд ли будет всего двадцать шесть. Если это случится, то это будет уже совсем другая история. Но пока это выглядит маловероятным.

Путин выбрал вариант ответа на вызов, выгодный не столько России, сколько правящему режиму. При этом он сумел убедить большинство населения в том, что интересы России и интересы режима полностью совпадают, обеспечив себе таким образом беспрецедентную общественную поддержку. Как это ни парадоксально звучит, но сделать это ему не составило никакого труда. И причина вовсе не в гениальности Путина, а в недальновидности, эгоистичности и догматичности либеральной оппозиции, продолжающей дискутировать на тему об отношении к русскому национализму вместо того, чтобы встать во главе национального движения.

Либеральная оппозиция настолько увлеклась борьбой с Путиным, что в пылу борьбы вообще выпустила из поля зрения тему национальных интересов России, оставив их защиту «ненавистному режиму». Она не просто отрицает выбранный Путиным вариант ответа на вызов (в чем с нею можно согласиться), но ведет себя так, как будто никакого вызова вовсе не существует. В России господствует целомудренный либерализм, для которого Россия существует в экономическом и политическом вакууме, который наполнен флюидами любви и взаимопомощи. Реальный мир с его жесткой конкуренцией и борьбой за рынки, ресурсы и влияние полностью выпал из либерального дискурса.

В результате Путин оказался на уступленном ему без боя политическом поле практически вне конкуренции (все нелиберальные оппозиционные группы к нему в данный момент примкнули). В то время как Кремль под предлогом войны произвел экстренную социальную мобилизацию русского общества, либеральная оппозиция продолжает настаивать на его немедленной «демобилизации». Нет ничего удивительного в том, что она остается не понятой своим народом. Население инстинктивно чувствует угрозу и инстинктивно предпочитает того, кто предлагает ошибочную стратегию защиты, тому, кто не предлагает ничего.

Абстрактные рассуждения о свободе при этом мало что дают. Идеологи «русского либерализма» ведут себя сегодня так, как будто не было никаких «90-х» с их поддержанной Западом варварской приватизацией, с развалом экономики и государственно-правовых институтов, криминализацией общественной и государственной жизни, разгромом систем образования и здравоохранения. Но они были, и все вышеперечисленное было сделано именно под лозунгом строительства демократии и свободного рынка. Глупо и недальновидно рассчитывать на то, что у общества память такая же короткая, как у «креативного класса».

Все «миротворческие» усилия будут утекать в песок до тех пор, пока объективные причины, приведшие Россию к войне с Западом (на данный момент — в «украинском формате»), не будут проанализированы беспристрастно и честно во всей их сложной неоднозначности. Когда рушится мир, будь то в семье или на планете, не бывает одной виноватой стороны. Клин клином выбивают — либеральная оппозиция либо должна предложить свою программу национальной мобилизации, альтернативную путинской, либо будет вынуждена навсегда сойти с исторической сцены.

Глава 27. Агрессия как «стратегический блеф»

Русский милитаризм так же гибриден, как и все остальное в путинской России. Предельно агрессивный на словах, наглый до неприличия там, где можно рассчитывать на полную безнаказанность, он быстро «сдувается» до униженного заискивания, если чувствует, что оппонент не шутит и можно нарваться на серьезные неприятности. Впервые эта изнанка «стратегического блефа» выпукло проявила себя после того, как разразился международный скандал по поводу сбитого над Украиной малайзийского лайнера. Именно тогда вроде бы «сориентированный» на Сталина во внешней политике Путин повел себя в кризисной ситуации как Хрущев во время Карибского кризиса. Скорее всего, это был не случайный сбой, а вынужденный алгоритм действий, к которому Россия может прибегать каждый раз, когда ее будут хватать за руку.

Президент России выступил с официальным заявлением спустя четверо суток после трагедии в небе над Донбассом. Хотя привычка Путина всюду опаздывать давно всем известна, но даже для него это слишком. Однако интерес вызывает не столько «заторможенность» Кремля, сколько динамика его позиции: от замешательства — к наплевательству и от него, наконец, к серьезной обеспокоенности. Два следующих дня, если верить официальным сообщениям на кремлевском сайте, прошли в целом по графику, на который катастрофа не оказывает существенного влияния. Путин встречается с Силуановым, активно общается со служителями культа в связи с торжествами в честь Сергия Радонежского. Все это перемежается несколькими ритуальными звонками руководству Малайзии и Нидерландов и практически неизбежным в этой ситуации разговором с Меркель. Очевидно, все это время в Кремле не теряли самообладания и полагали, что ситуация находится под контролем, и хуже, чем есть, уже вряд ли будет (тем более что новый пакет санкций американцы и так уже ввели).

Все поменялось к вечеру 20 июля. В Кремле происходит смена настроений, чем-то неуловимо напоминающая перемену настроений между первой и второй фазой Карибского кризиса. Президент вынужден спуститься с неба (общение с патриархом и деятелями культуры) на землю и заняться разговорами другого рода, чем накануне в Лавре. Поздним вечером 20 июля следует череда телефонных звонков — один неприятнее другого. В 20:40 Путин снова разговаривает с Меркель, в 22:15 — с Кэмероном, в 23:00 с премьером Австралии Тони Эбботом и, наконец, в 23:30 опять с премьер-министром Нидерландов. Через сорок минут, уже в 1:10 следующего дня, Путин успевает поговорить с президентом Франции Олландом, после чего в 1:40 ночи с 20 на 21 июля наконец записывается обращение президента Российской Федерации, которое, судя по времени его опубликования, в большей степени адресовано народам Америки, Австралии и Океании, чем народу России, который продолжает в это время спать глубоким сном.

Что же произошло такого на Западе за три дня, что заставило Путина сделать срочное ночное заявление? В принципе (по русским меркам) ничего особенного — всего лишь радикальная перемена общественного мнения по отношению к России. В России общественное мнение является полностью управляемым и поэтому на политику никакого существенного влияния не оказывает. Власть способна моделировать общественное мнение «под заказ» на любой вкус. Но на Западе все наоборот. Отсутствие у правительства монополии на информацию делает его очень чувствительным к переменам общественных настроений.

Эту особенность устройства западных обществ в России не только никогда не понимали, но попросту презирали. Еще Иван Грозный, сватавшийся к английской королеве, писал, что считает ее власть ненастоящей, коли она зависит от мужицкого мнения. До сих пор Кремль чувствовал себя в отношениях с Западом достаточно уверенно, поскольку понимал, что его экономические и политические элиты заинтересованы в существовании нынешнего режима в России и менее всего желают конфронтации с ним. Поэтому в первый момент Путину, видимо, показалось, что проблему удастся «заболтать», как раньше удавалось заболтать убийство Литвиненко, гибель Магнитского и даже аннексию Крыма.

Однако реакция Запада на трагедию превзошла все кремлевские наихудшие ожидания. Никто не стал тщательно взвешивать юридические аргументы на аптекарских весах (нечто подобное произойдет годы спустя с «отравлением в Солсбери»). Это с трибуны ООН можно долго распространяться о недопустимости преждевременных выводов. Общественное мнение сразу и без всяких обиняков возложило ответственность за гибель людей на Россию и лично на Путина. Тот, кто хотя бы бегло листал заголовки западной прессы на второй и третий день после катастрофы, понимает, о чем идет речь. В результате в считанные дни негатив по отношению к России достиг такой критической массы, что ни одна политическая сила на Западе, которая рассчитывает на то, чтобы быть избранной или переизбранной куда-то в ближайшие годы, игнорировать его не может.

Таким образом, существенные долгосрочные меры воздействия на Россию, обсуждение которых до сих пор было сугубо риторическим, оказались включены в реальную политическую повестку дня. И как только это произошло, сразу выяснилось, что все это время Россия проводила исключительно авантюрную внешнюю политику, провоцируя многократно превосходящего ее в экономическом и политическом отношении противника на открытый конфликт.

Два обстоятельства бросились в глаза сразу после ознакомления с ночным посланием Путина. Во-первых, это была не наступательная, а оборонительная речь. Во-вторых, окончательной, внутренне непротиворечивой позиции по поводу инцидента Кремлю за четыре дня так и не удалось выработать. Удивляло то, что Путин тогда не рискнул прямо заявить о непричастности России к гибели лайнера. Он предпочел сразу же перевести вопрос из плоскости юридической в плоскость политическую и долго рассуждал об ответственности украинского правительства за все, что происходит на территории Украины. Косвенно это свидетельствовало о том, что у России не было ни доказательств причастности к гибели самолета украинских военных, ни уверенности в том, что все улики, обличающие Россию, уже уничтожены. Та, давнишняя уже реакция резко контрастирует с более поздней реакцией на не менее скандальный инцидент с отравлением в Солсбери, на территории Великобритании российского «перебежчика» с помощью боевого отравляющего вещества, изобретенного в советском ВПК. Четыре года спустя Путин начал с атаки и не стеснялся возлагать ответственность на кого угодно (так, впрочем, не назвав никого конкретно).

Причина такого контраста в методах защиты, возможно, состоит в том, что в промежутке между этими двумя инцидентами Кремль сумел выработать алгоритм «типовой» реакции на подобного рода вызовы. Поэтому первая реакция была более искренней, а вторая — более технологичной. Действительно, за прошедшие годы Москва создала довольно эффективную технологию умиротворения международного общественного мнения после очередного политического или знакового убийства, будь то убийство Политковской, Немцова, Магнитского, Литвиненко или атака на «Боинг» под Донецком. Если рассматривать реакцию России на каждое из этих событий не изолированно, а в совокупности, то можно выявить «систему», состоящую из нескольких базовых элементов.

Первым эшелоном обороны, как правило, оказывается заявление об отсутствии у Кремля мотивов для совершения преступления. Политковская не занималась непосредственно перед убийством расследованиями, которые могли существенно угрожать Кремлю. Немцов не пользовался сколько-нибудь значимой популярностью, чтобы составить Путину политическую конкуренцию, о Магнитском вообще никто не знал до его убийства, а вскрытое им преступление было обнаружено следователями самостоятельно, и, более того, он же сам — по их версии — его и совершил. Литвиненко собирал слухи и ничем не мог повредить Кремлю, «Боинг» вообще мимо летел, а о Скрипале давно все забыли.

В действительности во всех случаях у Кремля были мотивы совершить преступление либо из мести, либо ради устрашения, либо с целью сокрытия следов другого преступления. Исключение — случай с «Боингом», где имело место непреднамеренное убийство по ошибке: стреляли не в тех. Но все эти мотивы столь очевидны, что нормальному человеку кажутся невероятными. Нормальный обыватель не может себе представить, что цивилизованная страна, когда-то претендовавшая на роль сверхдержавы, может вести себя так по-варварски. Вот эту неготовность обывателя принять вещи такими, какими они являются, Кремль и эксплуатирует по полной программе.

Странным образом большинство политических скандальных убийств, в которых подозревают Россию, происходят в самый неподходящий для Кремля момент. На горизонте маячат то какие-нибудь выборы, то Олимпиада, то чемпионат мира по футболу. Это используется как важный довод в пользу непричастности России к преступлению — мы же не сумасшедшие! Например, в случае отравления Скрипаля указывалось на то, что у Кремля были мощные контрмотивы, которые должны были удержать его от покушения: избыточность, негативное влияние на признание итогов выборов, та же угроза срыва чемпионата мира по футболу. Тему эту обыгрывают как официальные представители России, так и множество «независимых» экспертов.

На самом деле никаких существенных сдерживающих контрмотивов у Москвы нет. В Кремле сидят прагматики, которые прекрасно понимают, что из-за одного Скрипаля и даже из-за десяти Скрипалей ядерную войну против России никто не начнет. Даже новые экономические санкции против России ввести трудно, потому что все, что можно было задействовать так, чтобы оно не ударяло рикошетом по западным экономикам, уже было задействовано после «присоединения» Крыма.

Москва знает, что западным демократиям тяжело долго оставаться в состоянии мобилизационной готовности. Время лечит любую проблему, поэтому затягивание конфликта любой ценой, пусть даже за счет низкопробной клоунады, является важнейшей технологией. Не спешить, подолгу удерживать каждую, самую безнадежную линию защиты, тупо выигрывая время, является проверенной и хорошо зарекомендовавшей себя тактикой. Ложь, которую повторяют очень долго, имеет шанс стать легендой. Принимается в расчет и то, что после того как эмоции стихнут, союзникам России в западном истеблишменте (а таких немало) будет легче спустить дело на тормозах. Тем более что Кремль не ставит перед собой недостижимых целей. Его задача не в том, чтобы санкций вообще не было, а в том, чтобы не было неприемлемых санкций. Высылка хоть всех дипломатов к таковым, естественно, не относится.

Во всех без исключения случаях Кремль, которому в общем и целом свойственно циничное хладнокровие, предпочитает имитировать истерику и не характерную для него на самом деле обидчивость. Во многом это связано с тем, что в значительной степени адресатом ее публичных заявлений является не внешняя, а внутренняя аудитория. Тратить ресурсы на то, чтобы убеждать общественное мнение на Западе, на раннем этапе бесполезно. Для этого могут быть задействованы другие, более тонкие инструменты. В самом начале необходимо добиться консолидации общественного мнения внутри страны. Поэтому Мария Захарова, ставшая в эти годы символом российской внешней политики в большей степени, чем глава внешнеполитического ведомства, в принципе выполняет несвойственную дипломатическому ведомству работу — занимается, выражаясь советским идеологическим сленгом, контрпропагандой. Ей гораздо важнее, как выглядит ее блог на «Эхе Москвы», чем как она звучит в отчетах иностранных посольств. Это во многом объясняет лексику и стилистику.

Во всех без исключения случаях «операция прикрытия» завершалась выдвижением «альтернативной версии» преступления, под дымовой завесой которой Кремль начинал работу по восстановлению пострадавших от скандала отношений. Альтернативная версия — это своего рода венец творения российских спецслужб, который впоследствии становится интегрирующей платформой для всех предпринимаемых Россией действий, направленных на купирование конфликтной ситуации. Политковскую убили по заказу Березовского, Немцова застрелили не связанные с Кремлем фанатики, Литвиненко отравили западные спецслужбы в связке с нелегальными торговцами полонием, «Боинг» сбили украинские зенитчики, а Магнитский умер сам по себе. Под каждую такую версию создается уголовное дело, и вся эта галиматья в конце концов прикрывается решением российского суда — самого неподкупного в мире…

Эпизод с «Боингом» замечателен помимо всего прочего тем, что продемонстрировал, что никакого реального желания воевать с Западом Кремль не имеет и перспектива настоящей войны, не только «горячей», но и «холодной», его по-настоящему пугает. За время, прошедшее с той бурной ночи, когда многим в Кремле показалось, что «судный день» наступил, утекло много воды. Кремль научился имитировать «храбрость», перетекающую порой в откровенную «наглость», и теперь просто так его не напугать. Это храбрость зайца, который от страха только громче и громче поет свою песенку о том, что ему все равно, что там делают волки с Уолл-стрит.

На самом деле — не все равно. И с той ночи после «Боинга» мало что изменилось. Москва панически боится того, что Запад наконец отмобилизуется и ответит консолидировано и жестко. Просто несколько лет попустительства, когда, чтобы Москва ни делала, к ней применялись меры, которые больше напоминали раздражающий укус пчелы, а не железную хватку бульдога (высылка дипломатов и показательная порка Дерипаски — это не хватка бульдога), убедили Кремль в том, что он может бесконечно долго играть с Западом в покер. Этим он и занимается, сделав «стратегический блеф» чуть ли ни единственным и универсальным инструментом своей внешней политики.

Глава 28. «Священный Евросоюз» — покидает ли Россия Европу?

Еще в самом начале разворачивающегося конфликта с Западом Путин выступил в Сочи на Валдайском клубе с программной речью, значение которой не было по достоинству оценено. Она так и не стала объектом серьезного критического анализа, хотя, безусловно, его заслуживает. Фанаты Путина убеждены в том, что в ней нечего критиковать, в то время как его антагонисты уверены в том, что в ней нечего анализировать.

Истина между тем, как это часто случается, оказалась хрупким цветком, растущим на нейтральной полосе: и России, и миру есть над чем задуматься и что покритиковать в речи российского лидера. Мало кто понимает, что в Сочи, по сути, был оглашен манифест альтернативной Европы, в строительстве которой Россия намерена принять самое живое и непосредственное участие. Ошибаются те, кто думает, что Россия намерена уйти из Европы. Напротив, как стало очевидным в Сочи, она семимильными шагами идет в Европу для того, чтобы сделать «русскую весну» священной.

Общим местом в рассуждениях о политическом режиме, установившемся в России после распада СССР, стало утверждение, что, хотя этот режим и является авторитарным, он не может быть устойчивым даже в среднесрочной перспективе, поскольку, в отличие от коммунистического режима, не опирается на идеологию. И отчасти — по крайней мере, до самого последнего времени — так оно и было. Даже остервенелая пропагандистская кампания, начало которой положил конфликт с Украиной, не стала доказательством обратного, так как примитивный трайбалистский шовинизм, пусть даже выраженный весьма экспрессивно, не тянет на метаидеологию, способную обеспечивать устойчивость власти в течение сколько-нибудь длительного срока. Эмоции, как правило, иссякают достаточно быстро, долго живут только идеи. Но именно идей в широко разрекламированной «русской весне» практически никаких и не было.

Те, кто не верил до сих пор в способность режима создать идеологию, справедливо полагали, что идеологию нельзя связать как носки, что для ее возникновения нужны культурная база, историческая традиция, усилия нескольких поколений и многое другое, чего в посткоммунистической России не существовало. Именно поэтому бесконечные попытки бесчисленных кремлевских администраций «написать» идеологию в какой-нибудь «Барвихе» или в каких-нибудь «Соснах» всегда заканчивались оглушительным провалом. Но то, что нельзя создать, можно позаимствовать. Запретив поставки сыра и колбасы из Европы, Россия отнюдь не отказалась от главной статьи своего импорта — от приобретения чужих идей. Просто теперь из Европы в Россию поступают другие идеи, чем раньше. Была мода на либеральные идеи, пришла мода на идеи реакционные.

Импорт идеологии — традиционный способ решения проблем с «духовными скрепами» в России. Россия сначала берет что-то чужое и по большому счету не очень нужное в Европе, потом переделывает его до неузнаваемости и, наконец, начинает продавать обратно как исконно свое, русское. Так европейский марксизм был завезен в Россию горсткой энтузиастов, но после того как его скрестили с «народничеством», превратился в «русский коммунизм» (большевизм), которым потом еще долго «травили» все ту же Европу. И сегодня Россия пошла проторенной дорогой: она не отказывается от своей европейской идентичности, а просто меняет ее профиль, импортируя новый «духовный боекомплект».

Большинство наблюдателей, в чьем поле зрения по тем или иным причинам оказался сочинский форум, ограничилось знакомством с речью Путина (а многие вообще ограничились тезисами в изложении ведущих новостных агентств). Путин, однако, не был ни самым интересным, ни даже самым «яростным» из докладчиков. Он, кстати, ни капли не солгал, говоря о том, что он «голубь», потому что ястребом в Сочи был Вацлав Клаус, чью речь прочитало гораздо меньше людей, чем она того заслуживает.

Вацлав Клаус — самый что ни на есть европеец. Более того, он один из соавторов «бархатной революции». Он не похож на «политических коммивояжеров» вроде Шредера или Берлускони, снующих сегодня между Россией и Западом в поисках выгоды. Его трудно заподозрить в меркантилизме. И если уж он появился в Сочи, то для этого должны быть веские идеологические и политические причины. Сам его приезд, не говоря уже о его речи, отражает глубокий раскол Европы, игнорировать который становится все труднее даже самым закоренелым поборникам «европейского пути» и «европейского выбора». Единой Европы, как и единой европейской политики или единого европейского взгляда на мир более не существует — это миф. Сегодня уже мало сказать русскому народу — иди в Европу. Надо обязательно уточнить — в какую…

Европа раскололась в вопросе об отношении к последствиям глобализации, которую сама же и взлелеяла. Когда «глобализация» продемонстрировала, что помимо сладких «вершков» у нее есть еще и горькие «корешки» (беженцы, локальные войны, перманентная экономическая нестабильность и так далее), европейцы поделились на тех, кто решил еще сильнее надавить на «газ», и тех, кто решил резко ударить по «тормозам».

Любовная лодка европейского либерализма разбилась об иммигрантский быт. Следствием развода европейских либералов стало образование двух политических полюсов в Европе: левых «еврооптимистов» с их догматической политкорректностью и ханжеским мультикультурализмом и правых «евроскептиков» с их архивным национализмом и циничным прагматизмом. В тяжелую для Путина минуту «евроскептики» протянули ему руку помощи и стали новыми духовными наставниками России.

На своем долгом веку Россия видела разных учителей из Европы, но таких, пожалуй, еще не было. Европейские антиглобалисты, остающиеся пока у себя дома в меньшинстве, смотрят на Россию с надеждой, и поэтому Клаус едет в Россию, преодолевая все санкционные барьеры. Вслушаемся в то, что он говорит о современной Европе:

Зачем вообще нужно было Путину выступать? Тут уже не только Путин, но даже Дугин с Милоновым нервно курят в сторонке. Идеологически Путин в Сочи был вторичен, а Клаус первичен. К удивлению многих, идейной матрицей «власти крымского периода» стало не доморощенное евразийство с его сомнительной интеллектуальной начинкой, а нечто другое. Путин предпочел поднять над Россией знамя европейской реакции. Теперь он будет долго и мучительно переплавлять «европейство» с «евразийством», пока не родит такую же гремучую смесь, как «русский коммунизм». Помешать ему может только дефицит исторического времени.

Случилось то, что, с моей точки зрения, давно должно было случиться, — Россия стала мировым лидером антиглобализма. Кому, как не ей с ее мощным антикапиталистическим социальным кодом было браться за эту миссию? Политически Путин первичен, а Клаус вторичен. Пока Клаус говорит, Путин действует: он строит мост, который должен соединить противников глобализации «внутри» и «вокруг» Европы. Он создает свой антиглобалистский интернационал, который должен помочь России вырваться из очередного «враждебного капиталистического окружения».

Антиглобализм — это мантра для тех, кто не видит своего места в будущем и поэтому хочет, чтобы будущее никогда не наступило. Под знаменами антиглобализма собирается довольно пестрая толпа странных субъектов: здесь и Россия, и Иран, и хранители христианских традиций, и ревнители расовой чистоты. Объединяет их одно: в собственные силы и в свою конкурентоспособность они не верят и поэтому хотят получить некие формальные гарантии сохранения исторического статус-кво. Оставьте европейцам Европу, России — СНГ, а Ирану — Ближний Восток и идите с миром. Не лезьте в наши дела, не учите нас жить, не меняйте правил игры — и все как-то само собою устроится. Это был бы прекрасный план, если бы его можно было реализовать. Но еще никому не удавалось остановить время.

Интересно, что в этом интернационале нет ни Америки, ни Китая, ни Индии — собственно тех трех локомотивов, которые сегодня разгоняют эшелон глобализации. И это не случайно: Америка верит в себя и рассчитывает, что удержит ситуацию под контролем, а Индия и Китай верят, что в новом, пока еще неизведанном мире у них будет лучшее место, чем сейчас. Им всем не по пути с антиглобалистами, потому что антиглобалисты — это те, кто на знаменитый гамлетовский вопрос отвечают: не быть. Но, хотя антиглобализм и является религией слабых, это вовсе не значит, что у него нет будущего. Известно ведь, что религии угнетенных часто становились впоследствии религиями господствующих классов. Так что я не берусь предсказывать быстрый крах нового путинского проекта.

Предположение, что Россия уходит из Европы (то ли в Азию, то ли внутрь себя), было ошибкой. Сочинский форум показал, что Путин на самом деле не намерен покидать Европу (не дождется…), что союз с Китаем — миф (поддерживаемый скорее бессознательно, чем сознательно), а евразийский изоляционизм — блеф (вполне сознательный). Путин не удаляется от Европы, а скорее приближается к ней. Маловероятно, однако, что Европа будет этому сильно рада…

Но кое-кто в Европе, безусловно, будет рад. У Путина есть своя «пятая колонна» на Западе. Более того, ее численность постоянно растет. Сделав антиглобализм чуть ли не официальной идеологией посткоммунистической России, российский лидер напал на золотую жилу, из которой в принципе можно черпать полной ложкой политические дивиденды еще не одно десятилетие. Россия стремительно превращается в центр европейской реакции (отнюдь не все воспринимают это слово исключительно с отрицательной коннотацией). Вряд ли здесь можно всерьез говорить об изоляционизме.

Русская внешняя политика, похоже, кроится сегодня по лекалам не столько XX, сколько XIX века. Россия активно готовит к выходу в свет второе издание «Священного союза», которое, впрочем, завернуто в ту же старую «суперобложку», на которой изображен русский витязь, рубящий голову гидре революции. Просто масштаб явления сегодня другой: не европейский, а мировой. В этом новом «хождении в Европу» Путин может, безусловно, и надломиться. Но до этого он успеет наломать в Европе немало дров. Россия нальет в реакционные европейские меха свежего скифского вина, и нет никаких гарантий, что у Старого Света не помутнеет на время рассудок.

Происходящее достаточно точно вписывается в циклическую модель «поглощения Европы», предложенную гениальным русским философом Вадимом Цымбурским. Он предположил, что для России характерно чередование в отношениях с Европой «приливов» (когда Россия наступает на Европу) и «отливов», когда Россия уходит из Европы. Вопреки широко распространенному мнению, для России сейчас наступило время «прилива», а не «отлива».

Сегодня Россия снова активно вмешивается в европейские (не свои) дела, пытаясь играть на стороне одной из европейских партий против другой (других) партии, распыляя в этой борьбе столь нужные ей самой ресурсы. До сих пор все такие «приливы» заканчивались глобальным истощением сил, за которым следовал мощный «отлив», во время которого Россия зализывала раны. Нет никаких оснований полагать, что на этот раз все будет иначе.

Если вдуматься, то Путин находится в историческом тренде. Русским императорам заграница всегда была интереснее собственной страны. Там у них многое получалось, в отличие от дел домашних. Путин, конечно, еще не русский император, но уже точно и не президент России. В духе большинства своих предшественников он глубоко погружен в геополитику, видя себя в роли освободителя Европы (да что Европы — всего мира) от революционной заразы. Думаю, что ернические замечания по поводу его «наполеоновских» планов не вполне уместны. Новоявленному русскому «понятийному императору» вполне по силам на время изменить расклад политических сил на континенте.

Внутренний раскол европейского общества вряд ли позволит Евросоюзу долго выступать против России единым фронтом. Италия, Венгрия, Австрия, Испания, а также многие другие только и ждут момента, когда кто-то из стран-доноров жесткого курса (США, Великобритания, Германия и — отчасти — Франция) даст слабину, чтобы самим начать саботировать «жесткий курс» в отношении России. Европа очевидно устала от своей «доброты» и «великодушия» по отношению к Украине и хотела бы в дальнейшем ограничить свою поддержку выражением общего сочувствия. Так что этот раунд вполне может остаться за Путиным.

Но пока Путин едет по Европе на «серебряном коне», в опостылевшей ему стране, оставленной на попечение коллективному Аракчееву, все по-прежнему не слава Богу. Путину становится все более неуютно в России. И дело вовсе не в страхе перед революцией, которую как раз, находясь в состоянии «перманентной войны» с бесконечными виртуальными врагами России, можно долго и успешно избегать (если только не нарваться в конце концов на большую войну). Дело в том когнитивном и эмоциональном диссонансе, который испытывает повелитель континентов и любимец «форбсов» у себя дома.

Путин может все, что угодно: плавать брассом в сибирских реках, спорить басом с мировыми лидерами, а также поджигать Украину, бомбить террористов в Сирии и целоваться с Депардье, а в перспективе и с Элтоном Джоном, но не может навести порядок в одном отдельно взятом ЖЭКе, в полицейском участке или больнице. Выстраивая новый мировой порядок, Путин оказался не способен навести элементарный бытовой порядок ни в одной точке своей собственной необъятной страны. Воровство, бардак, алчность губят все его планы в России. Иногда мне кажется, что Путин — тоже эмигрант: он ушел с головой в геополитику, чтобы не думать о России.

Для Путина не существует сейчас никаких видимых внешних угроз. Находясь на вершине своей политической карьеры, будучи единоличным правителем России и вождем нового «Священного союза», он лишь сам является себе угрозой из-за растущих одиночества, разочарования и мизантропии. Исторический тупик, в который он завел Россию, стал его личным психологическим тупиком. Нечто подобное случилось двести лет назад с его великим предшественником, победителем Европы, создателем первого Священного союза, блистательным императором Александром I. До сих пор ходят слухи о том, что он не умер в Таганроге, а исчез, прожив остаток жизни отшельником. Вот и Путин, похоже, никогда не будет низложен, он просто исчезнет вместе со своей тайной…

Глава 29. Другая Европа — к вопросу о русской культурной идентичности

Дискуссия, намеченная еще отцами-основателями посткоммунистических идеологических трендов в начале 90-х, о том, является ли Россия Европой или у нее сохраняется «особенная стать» (подразумевалось — евразийская или азиатская), с новой силой вспыхнула на закате эры посткоммунизма. К сожалению, простого прямолинейного ответа на этот вопрос нет. Россия очевидно не Азия, и лишь условно может быть признана Европой, точнее всего ее культурную идентичность можно определить как «другая Европа».

Исторически русской бюрократии противостояло три радикальных оппозиционных силы: в одном ряду с правыми и левыми радикалами всегда стояли либеральные фундаменталисты, в просторечии именуемые «западниками», чья «европейскость» выглядит весьма сомнительно. Но по какому-то политическому недоразумению именно с активностью западников всегда связывали возможность европейского выбора России. А вот голос тех, кто мог бы выступить за реальный европейский выбор России, сегодня, как и раньше, едва слышен.

Через всю русскую политическую историю наряду с другими веховыми водоразделами проходит различие между «западниками» и «русскими европейцами». И те и другие обещают русскому народу европейское счастье, но что такое «Европа», каждый из них понимает по-своему. Поэтому и «европейский выбор» у них выглядит по-разному. Это различие, существенное даже в мирное и сытное время, становится непреодолимым идеологическим барьером в период нарастания кризиса и вползания России в революционную ситуацию.

Существует широко распространенный и лестный для радикалов взгляд, согласно которому главной осью идеологического противостояния в России в течение полутора столетий является борьба «западников» и «славянофилов» (в современной терминологии — «либералов» и «патриотов-евразийцев»). Но если бы это было так, то России как суверенного и независимого государства уже давно бы не существовало, так как непримиримые радикалы разорвали бы ее на части.

На самом деле в России со времен Петра Первого (а может быть, и раньше) сосуществуют как минимум три идеологических течения, которые условно могут быть обозначены как «западники», «московиты» и «русские европейцы». Именно благодаря вкладу «русских европейцев» в культурное и политическое развитие России она еще остается единым и достаточно развитым государством.

Недаром Ричард Пайпс, которого очень трудно заподозрить в симпатиях к русскому авторитаризму, одну из своих последних работ вновь посвятил русским консерваторам. Причем не просто консерваторам, а такой одиозной с точки зрения «западников» фигуре, как граф Уваров — тот самый, который благословил формулу: «Православие. Самодержавие. Народность». Нарисованный Пайпсом политический портрет Уварова выглядит не так однозначно, как этого бы хотелось любителям шаблонной истории. Очевидно, что Уваров внес гораздо больший вклад в реальную европеизацию России, чем принято думать.

Зато сами «западники» лишь с большой натяжкой могут быть названы «проевропейской» политической силой. Вообще-то самыми отъявленными «западниками» в России были большевики, и многие современные радикальные поборники Европы, безусловно, являются по духу их наследниками. Либеральный большевизм был той силой, которая опрокинула Россию в славные 90-е, и это одна из тех причин, по которым в России сохраняется настороженное отношение к либерализму вообще.

Прославлять Европу, истово верить в «европейский путь развития» и быть носителем настоящих европейских культурных, в том числе политических, ценностей — это не одно и то же. В своей частной жизни, за пределами идеологических диспутов многие «западники» остаются людьми глубоко «понятийными», плохо приспособленными к жизни в том самом правовом поле, за которое они ратуют.

Либеральный фундаментализм «западников» стилистически мало чем отличается от правого и левого радикализма. Ему свойственны те же догматизм, нетерпимость, уверенность в собственной непогрешимости и очень часто невежество. Это именно те черты русской интеллигенции, которые, по мнению многих великих деятелей русской культуры, стали предпосылкой большевистской катастрофы в начале XX века.

Монополии режима на власть современные «западники» пытаются противопоставить собственную монополию на критику режима, которую они готовы защищать с не меньшим рвением, чем члены кооператива «Озеро» защищают свои экономические привилегии. Иногда складывается впечатление, что тех, кто критикует «ненавистный» режим не так, как они, «западники» не любят еще больше, чем сам режим. Так и хочется сказать, перефразируя Достоевского, что самая жестокая конкуренция — это конкуренция нищих духом на политической паперти.

Подражая своим оппонентам, «западники» пытаются проложить по линии политического разлома нравственную границу, объявив своих политических оппонентов агентами «империи зла». Радикализм — это тяжелая и опасная болезнь русского общества. Она разъедает это общество изнутри, не дает ему окончательно сложиться. Радикальные движения — это манок, при помощи которого опытный охотник выуживает из леса политическую дичь. Либеральный фундаментализм, помимо всего прочего, опасен еще и тем, что люди, созревшие для реального европейского выбора России, оказываются им дезориентированными.

Европейский выбор «западников» ни в какую Европу на самом деле не ведет. Их Европа не существует нигде, кроме как в их воспаленном политическом воображении. Потому что единая в культурном и политическом отношении Европа — это миф, политическая фикция, созданная русским псевдолиберальным сознанием.

Русские «западники» допускают две серьезные ошибки. Во-первых, они полагают, что Россия ушла из Европы. Во-вторых, как следствие, они считают, что Россию достаточно просто вернуть в Европу, чтобы, как сказал один из героев Андрея Кончаловского, «все было кока-кола».

Лозунг «назад в Европу» — это не более чем фигура речи. Россия из Европы никуда не уходила и уйти по определению не может. Просто Европа была и остается очень разной. Гитлеровская Германия тоже, кстати, не Дальний Восток. Как сказал все тот же Кончаловский, в основание европейской цивилизации изначально было заложено два начала — аскетическое римское и греческое дионисийское. Эта «берлинская культурная стена» и поныне стоит в Европе незыблемо, и никакие политические революции не в силах ее разрушить. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на список тех европейских стран, по инициативе которых вводятся антироссийские санкции, и список тех стран, кто принимает эти санкции, упираясь всеми четырьмя лапами, как щенок, которого хозяин тянет на поводке на холод из теплой и уютной квартиры.

В России не Азия борется с Европой, а две разных Европы борются друг с другом. И в этом главная проблема. Как и тысячу лет назад, византийство сопротивляется латинянству. Просто в данном конкретном случае линия фронта проходит внутри одной отдельно взятой страны. Впрочем, театр военных действий может в самое ближайшее время резко расширить свои границы, и Украина — это отнюдь не предел.

Сложность в том и состоит, что, с одной стороны, Россия — это Европа, и в этом не может быть никаких сомнений. Представьте только себе китайскую общенациональную дискуссию о европейской идентичности Поднебесной, и все сразу встанет на свои места. Но в то же время Россия — это другая Европа. В этой другой Европе сложился модифицированный культурный код, который существенно отличается от западноевропейского. Россия и Европа — родственные, но все же не идентичные цивилизации. Россия говорит на весьма специфическом культурном диалекте Европы.

«Западники» представляют себе европеизацию России как механистический процесс. Конечно, они все равно ближе к истине, чем архаичные «московиты», которые мечтают «деевропеизировать» Россию. Потому что если Россия перестанет быть Европой, она просто исчезнет. Россия не существует вне ареала европейской культуры, внутри которого она как цивилизация сложилась. Но в то же время в Россию нельзя просто перенести западноевропейские политические и экономические институты. Они просто не приживутся на специфической русской культурной почве. Политический и экономический контент, аналогичный западноевропейскому, в России надо развить, опираясь на имеющуюся культуру, а не игнорируя ее. А это гораздо сложнее, чем сделать «политический копипаст». И, конечно, это требует времени и титанических усилий.

Это позволяет понять, в чем состоит главное различие между «западниками» и «русскими европейцами». «Западники» не готовы принимать в расчет культурную обособленность России внутри общего европейского культурного пространства. Для них Россия — это просто «недоделанная Европа», которую надо хорошенечко «отремонтировать». Для «русских европейцев», наоборот, специфика русской культуры имеет огромное значение. Они понимают, что европейские политические и экономические институты нельзя пересадить, как пророщенные саженцы, на чью-то новомодную фазенду. Их надо вырастить на собственной почве. Нужно вписать капитализм и демократию в существующую культурную матрицу, а не игнорировать ее.

Россия и Запад — это параллельные европейские миры. Они лежат в одной плоскости, но все же не пересекаются. Очень часто в этих параллельных мирах развиваются симметричные экономические и политические процессы. Но протекают они по-разному. Многое из того, что происходит сегодня в России и кажется уникальным, парадоксальным образом является лишь отражением процессов, охвативших всю Европу. Набирающей силу европейской бюрократии противостоит новая правая волна, готовая вот-вот захлестнуть Европу. Левые «антиглобалисты» затаились в засаде до следующего кризиса. А сзади напирают либеральные фундаменталисты, готовые как напалмом выжечь политическое пространство всепроникающей политкорректностью.

У Путина в Европе гораздо больше союзников, чем может показаться на первый взгляд. Его политика находит тайную поддержку и у левых, продолжающих симпатизировать ушедшему в небытие СССР, и тем более у правых, атакующих сегодня европейскую демократию под неонацистскими лозунгами. В недалеком будущем мы можем оказаться свидетелями воссоздания «черного Интернационала» под эгидой России и при ее активной финансовой поддержке. Это будет самый наглядный способ убедиться в единстве Европы.

Россия — это своего рода полигон, на котором «обкатываются» методы решения проблем «большой Европы».

Так уже было один раз в 1917 году. Во всей Европе тогда обострилась классовая борьба, но только в России она была доведена до своего логического конца и приняла злокачественную форму коммунизма. Для остальных русский коммунизм стал мощной прививкой от радикализма. Переболевшая «детской болезнью левизны» корневая Европа выработала иммунитет и решила проблему путем создания «социального государства». А Россия еще семь десятилетий переваривала коммунизм в себе.

Нечто подобное происходит с Россией и сегодня. Во всей Европе растет национализм и распространяется антиглобализм. Но только в России это движение может приобрести суицидальный характер, обернувшись третьей необольшевистской волной. В этом нет ничего удивительного — как говорил когда-то мой замечательный доктор: «При стрессе в организме всегда звенит самое слабое место». Россия сегодня «больной человек Европы». Поэтому когда в центре Европы падают революционные булыжники, на ее восточной окраине дрожат стекла.

У Запада есть существенное преимущество перед Россией — там помимо либерального фундаментализма и прочих радикалов всех мастей есть устойчивая традиция подлинного либерализма. Поэтому Запад в принципе способен принять вызов и очередной раз трансформировать европейское общество в нечто совершенное новое, не имеющее пока прецедентов в истории. России же, где голоса других «европейцев», кроме «западников», почти не слышны, а голоса «западников» тонут в модном хоре правых и левых радикалов, сделать это гораздо сложнее.

Радикализм легко может снова втянуть Россию в какой-нибудь кровавый эксперимент, из которого дай Бог ей выйти живой. Более всего не хотелось бы, чтобы вновь сбылось мрачное пророчество Чаадаева: «Мы ничего не дали миру, ничему не научили его, мы продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для последующих поколений».