Ржаной хлеб

НА РЕКЕ ЦАРЕВИЧ

В прошлую осень рано захолодало. Во второй неделе сентября подули северные ветры, и временами казалось, что вот-вот пойдет снег. А на полях еще всего было много: и ржи, и овса, совсем нетронутыми лежали овощи. Николая Ивановича Степанова, директора совхоза «Михейковский», у которого я был как раз в эту пору, особенно беспокоила картошка: уж очень хороша она уродилась, и жалко, непростительно будет, если хоть пуд какой останется в замерзшей земле…

Целыми днями ездили мы со Степановым по деревням, по тем участкам, где убирали картошку шефы из города, и Николай Иванович, понаблюдав за их работой, тяжело вздыхал и расстраивался, с силой сжимая баранку руля, и все вспоминал какого-то солдата Казаченкова, «который бы показал сейчас класс»…

— Что это за солдат такой? — поинтересовался я.

— Казаченков-то? Он не солдат вообще-то, у него звание есть. Ну, это новое звание… Как его?

— Прапорщик, что ли?

— Точно, прапорщик. Авель Николаевич Казаченков. Здоровый такой, молодой, скромный, симпатичный. Наш он, из деревни Скачково. Чемпион, между прочим. Чемпион по дзюдо.

— В своей части? Или в дивизии?

— Выше бери.

— Ну что, по округу? По стране?

— Еще выше! Он у нас чемпион аж по всей Европе! Смотри на списки за семьдесят шестой год и увидишь. По дзюдо нет ему равных.

— Ну, а картошка при чем тут?

— А при том, что Казаченков все отпуска на родной земле проводит, у матери. И не просто отдыхает, а работает в совхозе. Да так, знаешь, работает, что смотреть любо-дорого. И пятеро за ним не угонятся. Вот тебе и картошка! Он бы сейчас поучил этих шефов. Ишь, работнички… Как на прогулку приехали. Казаченков в то лето, после своего европейского рекорда, тонн десять сена нам заготовил. Один! Бесплатно! Утром встает, косу в руки и на луга. Так махает, что хоть в кино снимай. А то как-то еду я первого мая, в самый праздник, и вижу, как Авель мешки с семенами к сеялкам носит. На одной ладони мешок и на другой мешок, и он, понимаешь ли, поигрывает этими мешками, над головой их так и подбрасывает, так и вертит, как циркач…

Николай Иванович, придерживая руль левой рукой, стал показывать, как прапорщик играл тяжелыми мешками, и увлекся в своем показе, чуть было не угодил в канаву. Он повеселел, забыл о своих нерадивых шефах, стал говорить об армейской службе, которая за каких-то два-три года так обтесывает иного деревенского парня, что его потом и дома не узнают, и девушки в радостном изумлении глаза округляют: уходил Васька увальнем, не мог на школьном турнике и трех раз подтянуться, а вернулся вон каким орлом — глаз не оторвешь…

Похвалился Николай Иванович и своими сыновьями. А их у него трое. Один дослуживает последние месяцы, отличник, командир недавно фотокарточку прислал: стоит его Валерка при развернутом знамени, на груди значки разные, серьезный такой. И к фотокарточке благодарственное письмо приложено: спасибо за воспитание сына, хороший из него боец получился. Валерий из армии вернется, братья его младшие на службу пойдут и тоже не подкачают, а может, как вот и Авель Казаченков, в чемпионы какие выйдут…

— Ребята у меня — дай бог каждому, — говорит Николай Иванович. — Я в них верю, как в самого себя. Неприятно смотреть, когда дети от родительского дома нос воротят. Конечно, не обязательно всем оставаться в деревне, сейчас не старое время, но раз уж ты приехал к отцу-матери, в хату свою родную, где родился и вырос, то помоги старикам, на земле поработай, покажи себя человеком. А то ведь что, понимаешь, получается: заявится в свою деревню какой-нибудь соколик в отпуск из города и ничего тут не признает, свысока на все этак поглядывает: я, мол, городской теперь, а вы деревенщина. Полотенце через плечо и на речку. Или в лес куда. А проголодавшись, командует: «Эй, мать, яичницу жарь!», «Молочка бы парного, огурчиков!» Отгуляет такой малый свой отпуск, затолкает в персональный «Москвич» корзины с ягодами да с яблоками, поросенка еще разделанного прихватит, парочку гусей и только его и видели. Этот уедет, брательник его заявляется, а то и двое сразу. А осенью мать этих соколиков приходит ко мне как к директору и депутату и просит: «Подмогни, товарищ Степанов, крыша прохудилась, сарай совсем развалился, корова без сена, дровец бы надо…» Помогаешь, конечно, нельзя человека в беде оставлять. Но обидно же, черт возьми. Такие, понимаешь, лбы и палец о палец за лето не ударили. А вот Ирина Константиновна, мать Авеля, никогда ничего не просит. А ведь она сейчас одинокая, при должности, лучший у нас бригадир, орденом Ленина награждена…

Вскоре мы выехали к реке Царевич. Тут дорога раздваивалась, и я попросил Николая Ивановича хоть на часик завернуть в Скачково к Казаченковым: уж очень хотелось познакомиться с этой семьей. Степанов согласился, и мы бойко покатили вдоль берега, обсаженного старыми ветлами. Солнце, только что висевшее над дальними холмами, быстро исчезло. Стало темнеть. Николай Иванович искоса поглядывал на черную осеннюю воду, от которой как бы осязаемо так и веяло холодом, и говорил, что Царевич — река знаменитая, фронтовая, в войну здесь, на этих низких берегах, долго стояла оборона, все было перекопано, по десять атак в день отражали наши, и вот уж больше тридцати лет прошло с тех пор, но и сейчас, в лугах этих, на чугунные осколки натыкаются косы, ребятишки часто находят каски и гильзы, кости человеческие…

Слева, за небольшой гривкой тальника, показалось Скачково. Раньше это было крупное село в триста дворов, а сейчас и сорока не осталось. Да и эти дома построены заново: фашисты, отступая, все начисто здесь спалили…

Изба Казаченковых стояла крайней в проулке. Ухоженностью и уютом веяло от всего их подворья: заборы покрашены, аккуратно сложены в поленницы дрова, перед крыльцом, на каменном возвышении постлан чистый половичок. Не успел Николай Иванович выйти из «газика», как на ступеньках, в наскоро накинутой на плечи шали показалась Ирина Константиновна, сама хозяйка, и сразу озабоченно заохала, повела в дом, упоминая о картошке и клеверах, о кормовой свекле.

— Да ты что, Константиновна, ей-богу! — остановился Степанов на пороге. — Уж если директор к тебе заглянул, значит, с неотложными делами, да? А мы вот просто чайку попить, посмотреть, как ты живешь!

— Ой, знаю я, какой чаек, Николай Иванович! Погода-то, глянь! Ночью вон в рукомойнике воду льдом прихватило. Повесил Авель на столбе у двора рукомойник, летом тут умывался, посмотрела я дайче, и матушки мои — лед!..

— Ну как он, Авель-то? — спросил Степанов, проходя в переднюю комнату.

— Так уехал. Служба у него. А Ирочка с Витюшкой пока здесь, они весь месяц будут у меня догуливать…

С кухни, отгороженной цветастой занавеской, вышла улыбчивая молодая женщина с сонным ребенком на руках. Это и была Ирочка, жена Авеля, со своим трехлетним Витей. Увидя посторонних, мальчик, видимо, застеснялся, что сидит у матери на руках, и соскочил на пол. Николай Иванович погладил его по русой головке и шутливо подмигнул, как старому знакомому. И Витя оживился, схватил со стола зеленый пластмассовый пулемет «максим» и сказал, заглядывая Степанову в глаза:

— А это мне бабушка купила!

Сияющая бабушка накрыла полотенцем заварной чайник и присела рядом с Витей, прижала внука к себе.

— Он у меня умник. Ну, вылитый батя! Уже бороться может. Давай, говорит, бабка, поборемся. Ишь, нашел себе приятеля. Авель-то, бывало, все с мальчишками боролся, ну, вот и Витюшку приучает…

При разговоре я поинтересовался, откуда у Авеля такое редкое имя, и Ирина Константиновна ответила, что ничего, мол, не редкое, у них в деревнях старинные имена любят, и Кузьму еще можно встретить, и Платона, Тита, Тимофея, Матрену, а уж Федоров, Иванов, Денисов — пруд пруди. Авелем мальчишку нарекли по наущению бабки Фени, матери Ирины Константиновны. По-деревенски бабка Феня, а по бумагам Феона Артемьевна, теперь уже покойная, души не чаяла во внуке. Она его и воспитывала с пеленок, потому что Ирина Константиновна с утра до ночи пропадала в поле, на своих овсах, на картошке, на молотильном току. Лет с десяти Авель уже многое умел делать по дому: и хворосту, бывало, натаскает, и корову загонит, кур накормит, теленка на луг отведет и к колышку привяжет. И матери он охотно помогал. То лен вместе с ней на луговине расстилает, то мешки с зерном к амбару подвозит. Весны три прицепщиком был на тракторе, а в уборку помощником комбайнера. В горячее время работали до темноты, ночевали частенько прямо в поле. Поужинают при свете фар на стерне, заберутся в свежую теплую солому и спят под августовским звездным небом. У реки Царевич бродят стреноженные кони, собаки лают в прибрежных деревнях, гудят на Смоленском большаке грузовики, но ничего этого уставший Авель и все его взрослые дружки-механизаторы не слышат…

— Он мне потом про эти ночлеги часто рассказывал, — говорит Ирина Константиновна. — В отпуск приедет из армии и вспоминает. Ничего, говорит, мама, так хорошо из детства не помню, как ночь, запах свежей соломы, пшенный кулеш, хлеб подовой… И еще, говорит, реку Царевич. Даже во сне наш Царевич ему снился. А оно так и должно, по-моему: милее своей Родины, дома своего родного ничего нет. Меня вот фашисты молоденькой в Германию на работу угоняли, так я там не так от голода страдала, как от тоски по краям своим смоленским, по Скачкову. Вот и Авель, видно, в меня. В школу он ходил в Приселье, за четыре километра. Восемь классов закончил и поехал в город в техникум поступать. Но не приняли его тогда, народу, слышь, много поступало, а он не круглый пятерочник был. Поеду, я, говорит, мама, к тете Варе в Москву. Варя, это сестра моя родная, в Москве она с мужем давно уже живет. Вот там Авель и поступил в техникум. Дорожный выбрал, поближе, говорит, к земле. Приезжает по весне домой и как-то не так все улыбается. Я, говорит, мама, себе Иру нашел. Ты у меня Ира, и еще одна Ира у нас будет. Вот нас теперь две…

Ирина Константиновна любовно окинула взглядом молодую Ирочку, и та заалела щеками, в стеснении опустила глаза. Было видно, что свекровь и невестка живут в полном согласии. Многие факты говорили за это. Им было приятно, что мы со Степановым интересуемся Авелем, хорошо о нем отзываемся. Ирочка рассказала, что у Авеля не один спортивный рекорд, а много. Еще в техникуме он стал чемпионом Европы по дзюдо среди юношей. Там он и пристрастился к этому виду спорта. Он упорный, настойчивый. Поставил задачу всех побороть и поборол. И дважды Авель был чемпионом нашей страны. И тоже по дзюдо. В 1973 году и в 1976-м. А срочную службу проходил он в знаменитой Кантемировской дивизии. А сейчас в Москве служит в ЦСКА. И вот уже лет десять подряд, каждую весну или лето, видят односельчане Авеля в поле вместе с матерью, как и в прежние времена. По просьбе деревенских мальчишек, которые не дают ему прохода — «товарищ прапорщик, покажите приемчик», — он ходит дня два в военной форме, потом, искупавшись в Царевиче, облачается в старую свою робу, треснувшую по швам еще в первый отпуск, и приступает к работе. И сеет, и пашет, и стога ставит, помогает солдатским вдовам пробить косу, дров наколоть. И молодые и пожилые души в нем не чают. Старик Филиппыч, сосед по дому, частенько встречая его у завалинки, кричит Ирине Константиновне:

— Ну, мать, вырастила ты парня! Всем на загляденье! Настоящий он у тебя солдат. Я-то уж знаю, какими настоящие солдаты бывают. Валерка вон Степкин, одногодок Авеля, совсем с панталыку сбился: пьет, шляется по деревне, бездельничает, а матка его плачет. А все оттого, что службу не прошел, в армии не был — такое мое стариковское мнение…

— Да ты заходи в избу-то, — свесившись с подоконника, говорит Ирина Константиновна, — а то кричит там что-то с самой дороги…

И дед заходит, вместе с Авелем охотно пьет охлажденный в погребе грушовый взвар, расспрашивает о службе, о разных спортсменах-силачах, наших и заграничных, да и сам рассказывает, как воевал под Варшавой, как бил фашистов за рекой Одер. И в это время к палисаднику уже обязательно собираются мальчишки, заглядывают в окна, ждут Авеля. Для них Авель — высший авторитет, они готовы его слушать хоть до утра: чемпион Европы, это же непостижимо…

К ребятам Авель относится хорошо, на рассказы не скупится. Или начнет, словно мячик, двухпудовую гирю подбрасывать, разминку делать, а они смотрят во все глаза, запоминают движения, и кто его знает, пройдет какое-то время, и, может, один из этих пареньков заменит его на ринге, продолжит славу смоленского села…

Начинает темнеть, и деревня понемногу утихает. Уже прогнали стадо, мать подоила корову, политы в огороде огурцы, мошкара столбом вьется над лужайкой. Любит Авель эти вечерние часы, долго сидит на приступке крыльца. А спать ложится в сарае, на свежем сене, и спит как убитый. Утром мать с трудом будит его:

— Вставай, Авель, пора, милый…

— А сколько времени?

— Так уж половина четвертого.

— Такая рань…

— Да ты что? Народ вон уж в поле пошел. Ты просто отвык. Я тебя сегодня на ток занарядила, зерно будете сортировать.

— Строгий ты у меня, мама, бригадир.

— Ничего, потом отдохнешь.

Через каких-то полчаса Авель уже шагает в центру села, где собираются люди. Подходит грузовик, все с шумом садятся и едут на ток. Солнце медленно выплывает из-за деревьев. На лугах, за рекой Царевич, стрекочет тракторная косилка. Ползут в гору самосвалы с кошаниной. Растет за фермой гора силосной массы. И все запахи забивает запах травы, свежей соломы и хлеба…

Вернувшись в Москву, я решил позвонить Авелю в ЦСКА, познакомиться с ним, передать привет от жителей деревни и от его родных. Ответил мне дежурный или тренер в звании майора. «Пожалуйста, — говорит, — приезжайте, милости просим, нам, — говорит, — радостно слышать о товарище Казаченкове такие добрые слова, товарищ Казаченков у нас на хорошем счету…»

И вот сам Авель встречает меня на лестнице. Высок, русоволос, голубоглаз, спокоен, как космонавт. У меня аж пальцы хрустнули, когда он, здороваясь, сдавил мою ладонь.

— А если, — говорю ему шуткой, — жулики на тебя нападут?

— Пусть только попробуют, — улыбается Авель.

Он в спортивном костюме, только что с тренировки — сила в нем так и играет. Садимся на диван, вспоминаем Скачково, смоленские места, реку Царевич, дом его, Ирину Константиновну, Ирочку и Витю с бабкиным пулеметом. Авель часто произносит слово «мама». Не мать, а именно мама, и брови его при этом строго сдвигаются, а губы как бы по-детски вспухают, словно там, в деревне, кто-то хочет обидеть его маму…

— Какие планы, товарищ прапорщик? — спрашиваю я. — К каким соревнованиям готовитесь?

— Извините, я уже не прапорщик, а лейтенант. Вчера приказ объявили.

— Вот как! Поздравляю! А не помешает теперь офицерское-то звание по-прежнему в село родное ездить?

— Ну, знаете! — Он так стрельнул в меня глазами, что я невольно отодвинулся от него немножко. А потом мы оба засмеялись, снова стали вспоминать Скачково, Николая Ивановича Степанова, который вывел совхоз на передовые рубежи, деда Филиппыча, деревенских ребятишек…

— К нам еще раз не собираетесь? — спрашивает Авель. — Не в Скачково, конечно, а в совхоз?

— Собираюсь, Степанов уже звонил, новый животноводческий комплекс хочет показать.

— Да, Степанов — голова… И мама моя хорошего о нем мнения. Летом возьму отпуск и опять покачу на реку Царевич. К маме поеду…