Ржаной хлеб

КАПЕЛЬ

После совещания Шалыгин решил в Нерехте не задерживаться и пораньше уехать домой. Он натянул свой «выездной» полушубок и, сутулясь, заковылял по длинному задымленному коридору, но в дверях его окликнул начальник управления сельского хозяйства Макаров:

— Валентин Александрович, заскочи на минутку!

«Ну начинается, — сердито подумал Шалыгин, — минутку теперь на час растянет». Но Макаров и сам куда-то торопился и задержал ненадолго.

— На той неделе гости к вам из «Родины» нагрянут, знаешь? В основном с Лавровской фермы.

— Как на той неделе? Другой же был уговор о встрече? Отчетно-выборное собрание у нас по плану. Дел по горло. И доклад, понимаешь, еще конь не валял, углубиться в бумаги некогда…

— Да ты вроде и недоволен? — улыбаясь, Макаров сдвинул на лоб очки, вплотную подошел к Шалыгину, взял его за воротник… — Сама «Родина» учиться к вам едет, к вашим дояркам, ко всем животноводам, специалистам. Учиться! В кои-то веки, а? Исторический момент! Я рад за вас! А с собранием управитесь. Это, знаешь, и неплохо, что подряд два события: и встреча гостей, и отчетно-выборное. Постарайтесь эти деньки, нажмите на удои, каждый литр молока учитывайте…

— Последних слов, Петрович, ты мог бы и не говорить…

— Извини. От должности это. Так и срываются с языка иной раз общие призывы. Ну, всего тебе, на собрании я у вас буду…

Шалыгин отыскал во дворе свой «газик», привычно плюхнулся на сиденье, сказал шоферу:

— Аллюром домой, Саша!

Машина миновала площадь, выскочила на окраину и покатила по широкому заснеженному большаку. В ветровое стекло, сбоку, било яркое солнышко. Шалыгин повернул голову, зажмурился, но и сквозь прикрытые веки проникал теплый ласковый свет: весна, капель. Он только теперь вспомнил, как утром мальчишки лыжными палками сбивали сосульки под окнами его дома, и пожалел, что пропустил такой миг, не услышал хрустального звона, прозевал, не заметил весну. «И все это спешка, дерганье, крутишься с утра до ночи». В другой бы раз он, возможно, и развил эту горькую мысль о нагрузках на человека, о нехватке времени, но сейчас это у него не получалось, потому что из сердца еще не улетучилась радость, сообщенная Макаровым. Да, он обрадовался, когда Александр Петрович сказал, что «Родина» приедет учиться в колхоз имени Карла Маркса, хотя и не показал вида. Он долго ждал этого дня. Пожалуй, все тринадцать лет своего председательствования в Тетеринском. А может быть, еще и в те годы, когда возглавлял колхоз «Труженик», который тоже граничит с «Родиной»…

Лавровская «Родина» гремит с незапамятных времен. В самые тяжелые годы по всем показателям шла она впереди. Вел колхоз Василий Михайлович Батыгин, человек большого крестьянского таланта, смелый, по-мужицки хитроватый. Он на всю Россию прославился, получил Героя за свои огромные труды. Года три уже, как Батыгин на пенсии. Дела он передал Николаю Ивановичу Мутовкину, хватка у которого под стать батыгинской. Да и сам Василий Михайлович безвыездно живет в Лаврове, за колхозом следит пристально и ревниво, опыт свой в сундук не прячет.

Официальное соревнование между Лавровским и Тетеринским колхозами началось лет восемь назад. Шалыгину хорошо запомнился тот день, когда на районном активе всенародно объявили об этом. Отзаседав, собрались тогда председатели в чайной, чтобы перекусить перед дорогой. Трое или четверо дружков подсели к Шалыгину за столик и с ходу «покатили на него бочку»: и чудак-то он, и не по себе сук рубит, в «Родину» со всей страны за опытом приезжают, там сам Батыгин, авторитет, левой ногой в районе двери открывает, ему все без очереди, а ты мужик тетеринский, коровы у вас на коз похожи, а фермы на сараи. Шалыгин с аппетитом ел гороховый суп и помалкивал, только кровью наливалось его полное лицо — не то от духоты, не то от волнения.

— Теперь ты мишенью будешь, — не унимались коллеги, — на каждом совещании бить по тебе будут. А может, и фельетончик напечатают под названием: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Давай-ка с горя-то по маленькой…

— А ну вас к чертям! Пуганый, не пропаду…

Шалыгин хоть и храбрился, а в душе у него заскреблось сомнение: а может, и впрямь поторопился? Может, обождать бы еще годика два с соревнованием? Нет, все продумано, обсчитано и взвешено. Соревноваться — так уж с сильным. К Батыгину он пригляделся, знал его со всех сторон, перенял от него многое. Он-то вот сумел поднять хозяйство на такую высоту. А ведь земли в основном одинаковые, что в Лаврове, что в Тетеринском. И колхозы рядом — река Солоница разделяет, луговая пойма. И села похожи одно на другое: оба на высоком взгорье, на холме. Недаром же люди шутят: из Тетеринского видно, как Батыгин чай пьет, а Мутовкин в Нерехту с портфелем едет. В общем, всего примерно поровну в обеих «державах»: и пашни, и деревень, и народу. Выгонов, правда, в «Родине» побольше. И почва местами пожирнее. Особенно в низинах и на склонах южных, где как раз и проходила сейчас машина Шалыгина. Вон там, по левую сторону от моста, и начинаются владения «Родины»…

Шалыгин вскинул подбородок и, хмурясь, долго смотрел на знакомую равнину. Волнообразные чистые сугробы отливали синевой, за кустами краснотала и ольхи виднелся уже подтаявший обрывистый суглинок, и по нему, по просохшей рыжей полянке, прогуливались вороны. «Скоро и пахать, — думал Шалыгин, заботливо вздыхая. — Гостей надо будет и в Путятино свозить… В Кострому придется за покупками посылать, в Нерехте ничего путного не купишь. Сто сорок четыре подарка на собрании будем вручать. А что купить? Опять по самовару? Отрезы? Часы? Все это уже есть у всех. Вот проблема-то… Да не забыть бы завтра на слет отстающих доярок кого-то послать. А это ново: слет отстающих доярок, горком хорошо придумал. Везде только передовые выступают, пусть-ка теперь отстающие при народе с районной трибуны отчет дадут. Но кого же послать? А пусть Моторкины едут, Вера с Катериной. Эти разъяснят кривую надоев, пальца в рот не клади…»

— Валентин Александрович, вы чего это? — спросил шофер.

— Как чего?

— Ну, губами шевелите, будто стишки сочиняете. Нагоняй, что ли, был в районе-то?

— Ох, Саша, видели мы разные нагоняи. И торфоперегнойные, и кукурузные. Сейчас с бухты-барахты нагоняй не дают. Из «Родины» к нам едут за опытом, вот что. Вот сижу и думаю: опыт брать легче, чем отдавать его. Это как на экзамене…

Шофер понимающе кивнул и переключил скорость: начинался крутой Тетеринский подъем. «Газик», надсадно воя и пробуксовывая, с трудом преодолел его, проскочил мимо старинной колокольни, повернул направо и замер у правления. Поднявшись на второй этаж, Шалыгин прошел не в свой кабинет, а к Матвееву, секретарю парткома. Не раздеваясь, присел к подоконнику.

— Дело есть, Григорий Николаевич. Надо посоветоваться. Кликни Ульяну Александровну, Альбину Сторожук, если она тут, и ветеринара.

— Зоотехник Тамара Тумбочкина в бухгалтерии. Позвать?

— Зови всех животноводческих командиров…

Минут через десять главный зоотехник Ульяна Александровна Базина привела своих подчиненных. Матвеев убрал со стола лист наглядной агитации, которой он занимался, и Шалыгин сообщил о гостях из «Родины».

— Интересоваться лавровцы будут пока только животноводством, — сказал он. — У нас еще неделя в запасе. Давайте эту неделю объявим ударной. А то приедут учиться к нам, а учиться-то и нечему…

— Как это нечему? — взвилась заведующая Тетеринской фермой Альбина Сторожук. — Мы идем по молоку с плюсом, а у них минус да минус. Они почти пятьсот литров за прошлый-то год потеряли…

— Да не про минусы я, — нахмурился Шалыгин. — Ажур чтобы во всем был, ясно? Найдут какое-нибудь ржавое ведро за кормушкой, мелочь вроде, а красней потом. У тебя, Альбина, сторож Иванов опять вчера пьяным был. Сотни коров на ферме, техника, энергия, понимаешь, провода кругом, а он скочурился на клеверной копешке и храпака задает. Это мы будем «Родине» показывать, да?

— У них и свои такие-то есть, и еще неизвестно, у кого больше, — сказала Тамара Тумбочкина.

— Попрошу без шуточек! Тут не оголихинские посиделки, не клубные репетиции…

Все специалисты в колхозе молодые, горячие, и Шалыгину нравятся вот такие легкие перебранки, он любит юмор, острое словцо. Сделав «разминку», приступил Шалыгин к цифрам, к показателям, к отелам, к привесам телят. Каждый из сидящих наизусть знал данные по дням и месяцам. Шалыгин записывал соображения специалистов в блокнот, задавал вопросы. За этим и застал я его, тихо отворив дверь. Он узнал меня, заулыбался, показал рукой: садись, мол, обожди. А когда все вышли, мы поздоровались, всматриваясь друг в друга.

— Сколько не виделись-то? — спросил Шалыгин.

— Десять лет, пожалуй…

— Да, да, точно. Шпарит жизнь… Сын-то у меня, Игорь, в институте. Отслужил службу и поступил.

— В какой?

— Так известно, в сельскохозяйственный. По стопам, так сказать. А Лампея-то умерла, похоронили мы Лампею…

Лампея — это Евлампия Александровна Грушина. Все звали ее ласково — Лампея. Она была знаменитой на всю область дояркой, человеком редкой душевной красоты. Девять чужих детей воспитала Евлампия Александровна. Бессменно дояркой работала и ребятишек поднимала. Я писал о ней очерк. Как раз в это время был здесь, в самую капель.

— А дочь-то Лампеи помнишь? Тамару-то? — спросил Шалыгин. — Она на Тетеринской ферме, доярка, передовая, между прочим, как и мать. У нас хороших людей много. Шалина Дарья, Капустина Нина Федоровна. Школина Тоня, Альбина Мазаева, Гаврилова Женя. Все на таких людях и держится. Особо-то нам хвалиться пока рано, но кое-какие успехи имеются…

Вот и всегда он такой, Шалыгин: не выпячивает себя, не кричит с трибун. Помню его на совещаниях в районе и в области: сидит тихо сзади, за спинами других его, низенького, и не видать. Только на выставках, помню, там, где показывали разные новинки сельскохозяйственного производства, породистый скот, проявлял он активность, приглядывался к аппаратам, машинам и все записывал, по нескольку раз переспрашивал экскурсоводов. Перепачкивался он на выставках, как на взмете зяби, и потом хлопал себя по круглым бокам, отряхивая костюм…

Мы уславливаемся, что я поживу в колхозе всю неделю, дождусь гостей из «Родины», посмотрю, как работают тетеринские и путятинские доярки.

— Посмотри, посмотри, как молочко-то дается, пока до городской бутылки дойдет, — говорит Шалыгин, — не все это знают…

Изменилось, похорошело Тетеринское. На окраине села, там, где когда-то была пустошь, буйно росла крапива и бузина, стоит современный большой Дом культуры. Наружные стены его расписаны изразцовой мозаикой, мозаика яркая и красивая — глаз не оторвешь.

— Настоящие художники делали, — пояснила мне женщина, проходящая мимо. — Говорят, что семнадцать тысяч взяли с колхоза. А ведь и не жалко. Этому зданию долго стоять, новые люди вырастут, нас добрым словом вспомянут…

Рядом с Домом культуры — детский комбинат, столовая, магазин, стадион, улица типовых новых домиков. На стадионе и вдоль по улице развешаны лампы дневного света. Десять лет назад ничего этого не было. На месте старой Тетеринской фермы, где когда-то работала Лампея, вырос животноводческий механизированный комплекс. Новая механизированная ферма и в Малыгине. Зерносклад и зерноток тоже новые, капитальные. Тусклым золотом отливало там готовое к севу зерно. Кладовщик не подпустил нас к зерну даже близко, не то, что руками потрогать, «Оно, граждане, живое, находится в спячке, и всякими пальцами, извиняйте, пхать не надо: микроб пристанет». А мы не обиделись: по-святому относится человек к хлебу, по-крестьянски.

Заходим в дома колхозников, где я бывал и раньше. Теперь у всех газ, печки, занимавшие кое-где пол-избы, выбросили, и на их месте стоят книжные полки, диваны, пианино, холодильники. А телевизоры у всех уж непременно «Темп» или другой марки с самым большим экраном. Но встретишь и отсталость рядом с новым: в некоторых домах над телевизором красуются почерневшие иконы, лампады горящие. Секретарь парткома Матвеев морщится при виде икон, чешет затылок, пытается половчее подойти к бабке с антирелигиозной пропагандой. Бабка, поджав губы, скорбно слушает, со всем соглашается, а потом заявляет:

— Перед святой Николой в субботу, касатик, дай бог память, то же самое по телевизору говорили. То же самое, только поскладнее тебя, профессор выступал из Москвы…

— Ну и что? — начинает раздражаться Матвеев.

— Да ничего, складно выступил, все божьи праздники называл, все знает… Я даже на бумажку записала…

— А иконы-то уберешь, старая? Хоть бы на кухне спрятала. Перед товарищами вот стыдно: прогресс технической мысли у тебя в доме и тут же иконы. Анахронизм!

— Ты, Гришка, не серчай на меня. Вот помру, тогда и сымете…

Матвеев выскакивает из избы и поясняет мне, чуть не плача:

— Ну что мне с ними делать? Я зоотехник по образованию, в религии этой не сильно разбираюсь, не подкован до того уровня, чтобы ученым словом пронять. А кто будет? Лектора толкового из города не дождешься, фильмов и книг мала на эту тему, вот сам и кручусь. Таких старух у нас немного, и они в общем-то неплохие старухи, всю жизнь в колхозе отработали, а иконы держат. Церковь на нашей территории работает, поп из каких-то черных монахов, среди старух авторитетный, и это меня тревожит. Детей крестят, есть такие случаи. Ох, и трудна партийная работа, ох, трудна! Везде — проблемы. Иной раз ночи не сплю. Вот ведь и жить стали хорошо: телевизоры, «Жигули», «Москвичи», газ, широкоэкранное кино и рядом пьянки, бескультурье, муж жену колотит. Крепко сидит в людях старое, особенно в деревне. Но разъясняем, воспитываем. У нас сейчас больше ста коммунистов — это сила немалая, справимся…

У Матвеева хорошее партийное качество: он не старается приукрасить недостатки, честен, хоть и горяч, тороплив другой раз по молодости, но справедлив, откровенен, душа нараспашку. Шалыгин им доволен.

— Животноводство знает до тонкости, — говорит он о своем «комиссаре». — А людей можно только тогда воспитывать, когда дело их знаешь. Хоть какую-то отрасль. Когда дело знаешь, и беседовать легко, пустые фразы на язык не лезут, самую суть за рога берешь…

У Шалыгина тоже новоселье: он сидит в просторном светлом кабинете. Раньше, чтобы справку какую-то потребовать, стучал, помню, в фанерную перегородку кулаком, кричал: «Галя, принеси». А сейчас нажимает кнопку, и в приемной у него раздается малиновый звон, входит секретарша. Шалыгин сначала стеснялся этого малинового звона, а потом привык. Сейчас уже не сидят на корточках вдоль стенок мужики и не курят, не лезут с каждым пустяком к председателю. Во всем должен быть порядок, культура. И у специалистов теперь отдельные кабинеты, тоже светлые и чистые, с табличками на двери.

По распорядку дня в двенадцать часов полдневная дойка, и я решил пораньше пойти на Тетеринскую ферму, чтобы видеть весь комплекс в работе. Еще держался морозный утренник, вкусно похрустывал ноздреватый снежок под ногами. А на солнцепеке ощутимо грело, слезились сосульки, воробьи и голуби, распушив перья, купались в лужицах. Черная собака, лежащая на овсяной мякине, приоткрыла глаз и опять закрыла: она привыкла к чужим людям, ходит их сюда много, и всех не облаешь. Подвозчики кормов свалили сено и снова поехали в сторону колхоза «Родина», к речной пойме, где еще висел сизый мартовский туман.

Животноводческий комплекс — это несколько приземистых белых зданий. Между ними загоны для прогулки скота, клеверные скирды, привезенные на волокушах. Навоза, присущего фермам, поблизости не видать. Сжатым воздухом он выстреливается по трубам и скапливается в отдалении. Поэтому и чисто кругом, просторно, летом тут растет мягкая трава, разбиты клумбы, врыты в землю скамейки.

Я взялся за ручку двери, ожидая, что, как и раньше, пахнет сейчас на меня тепловатой парной духотой, обдаст стойким запахом скотного двора, но нет, все в меру: воздух довольно чистый, влажность нормальная.

— А мы за чистотой следим, навоз сразу же убираем, — объяснила мне заведующая фермой Альбина Сторожук. — Ну, и вентиляция неплохая. Грязь недопустима, у нас же молоко, не дай бог, соринка какая попадет…

Альбина пока одна на ферме. Да где-то у моторов позвякивает ключами слесарь, скотница скребком сгребает в канавки навоз. Сторожук — это по мужу у Альбины фамилия. Сама она из Оголихина. После сельхозинститута высмотрел ее украинец Миша Сторожук, служивший в Костроме. Жили они в совхозе «Лужки». Михаил сначала электриком был, потом переквалифицировался, стал техником по искусственному осеменению. Шалыгин переманил их в Тетеринское, дали им новый щитовой дом, и теперь они вместе на ферме, с утра до вечера. А ферма большая, и работы у заведующей уйма: почти двести коров, триста двадцать телят, нетели, техника, корма. Она сама и учет ведет, следит за соревнованием, молоко принимает. А главное, конечно, люди: шесть доярок, сторожа, возчики, слесарь, электрик, техник по искусственному осеменению. Альбина строгая, напористая, она иногда и своему муженьку прямо на ферме поддает такого жару, что тот стоит перед ней, как перед генералом.

— Малякин! Володя! — кричит Альбина слесарю. — Все у тебя в порядке? Начинаем скоро!

Приходят доярки. Сначала Тамара Николаевна Затрутина с Руфимой Коротковой, потом Фунтикова Вера, Антонина Школина, Воронцова Елена. Они уже переоделись, забрали под платки волосы, и тут только влетает запыхавшаяся Павлина Ларина, торопливо вешает на гвоздик пальто.

— Опять опоздала, — посматривая на часы, говорит Альбина. — Ты мне еще при гостях опоздай, передай им опыт!

Все уже знают, что скоро приедет бригада из «Родины», что будет проверка соревнования. В обычный бы день Ларина что-то возразила заведующей, язык у ней острый, но тут ввиду ответственности момента молчит, только громче, чем надо, позвякивает ведром и уходит из красного уголка вслед за Альбиной.

— И ругать бы надо бабу, да жалко, — вздыхает сторожиха.

— А почему жалко?

— Несчастная она, одинокая, четверых детей одна поднимает, самой младшей еще шесть годиков. Ни матери, ни бабки, ни деда — никого у ней нет. И мужа нет. В прошлом годе, в апреле, на полу воду как раз, сгорел он, муж-то ейный. От водки сгорел. Уж так пил, так пил, что не приведи и избавь. Замучилась она с ним, с детями-то в погреб от него, дурака, пряталась. А и не жалко такого. Конечно, молодая еще, дети на руках. Но мы ей помогаем. Работает она старательно. Иногда опоздает, правда, или что не доглядит, вот Альбина-то ее и жучит. У этой дело — главнее всего…

В пролетах уже вовсю идет дойка. Транспортер подает силос, за стенкой монотонно гудит двигатель, причмокивают доильные аппараты. Доярки спешат. За каждой закреплено по тридцать с лишним коров, и надо уложиться вовремя. Руфима Короткова работает молча, а Тамара Николаевна Затрутина что-то приговаривает, называет коров по именам. Тамара Николаевна — это и есть дочь Лампеи. Та тоже, бывало, относилась к животным с особой любовью. И это правильно. На малейшие отклонения от привычного реагирует корова. Главный зоотехник Ульяна Базина, проводя с доярками занятия, на эту черту особо обращает внимание, а Затрутину ставит в пример.

— Ишь, выпачкалась, угораздило ее, — с доброй ворчливостью говорит Тамара Николаевна своей Золушке. — Вон Синичка стоит, как стеклышко, а тебя угораздило…

Вальяжная корова Золушка, крупная, в темно-бурой рубашке, каждый день по тридцать литров молока дает. А Синичка почти по брюхо ей, верткая, чистоплотная, по пуду надаивает и больше. Приезжие, видя Синичку, не верят в такие надои. Тогда появляются Альбина или Ульяна Базина и разрешают спор.

— Человеческие руки улучшают породу, — гордо тряхнув русыми кудряшками, скажет Альбина. — Корова чувствует заботу, она живая, привыкает к доярке. Вот завтра Синичку подоит другой человек, пуда уже не будет.

«Ух, и ученая у нас Альбина, молодец, девка», — думает Тамара Николаевна и слушает, подтверждает, что да, не будет пуда. Ей приятно, что заведующая при чужих людях так тепло говорит о ней.

Впритык с Затрутиной коровы Елены Васильевны Воронцовой. Затрутина и Воронцова соревнуются, а потому и помогают друг другу. Елена Васильевна что-нибудь спросит, и соседка тут же идет к ней. Иногда они и просто так, по-житейски перебрасываются словами. Это их не отвлекает, они опытные, да и коровы привыкли к подобным беседам. Елена Васильевна сегодня улыбчивая, все подшучивает.

— Ты чевой-то, — косится на подругу Затрутина. — Али пряником тебя кто одарил?

— Ножонками уж ходит, два раза с кровати упал. Ножонки-то так и пружинят, так и пружинят…

Затрутина без пояснений знает, о чем речь. Ножонки пружинят у Сереги, у внука Лениного. Сашка, сынок Воронцовой, в Горьком в институте учится, вот молодые и подкинули бабке в деревню парнишку: воспитывай, нянчись. В прошлом году Елена Васильевна почти в одном месяце две свадьбы справила: Сашку оженили и Татьяну, дочку, просватала. Громкие были свадьбы, веселые. Все свои сбережения на такие торжества Елена Васильевна ухнула: не жалко, пусть дети помнят. Она еще заработает. По двести рублей в месяц дояркам в колхозе платят. Такие деньги в городе не так-то легко добыть.

— Татьяна-то не ждет потомства? — спрашивает Затрутина, вынимая из-под Синички аппарат. — А то, чай, скучно одному-то Сереге пружинить ногами.

— Это у них не заржавеет, милая, летом в гости метят, так привезут. Ты глянь-ко сюда, Тамара, не пойму, что у Катушки с выменем.

Но тут подошла Альбина, склонилась над коровой, сама потрогала, помяла пальцами и, обнаружив кровь в сосках, спросила строго:

— Аппарат не передержала?

— Да что ты!

— Надо ветврачу показать, — Альбина записала в тетрадь Катушку и зашагала в другой конец двора, к Вере Фунтиковой и Антонине Школиной. Им надо напомнить, чтобы не забыли выгнать нужных коров на прогулку, чтобы присмотрели за животными — это один из элементов борьбы с яловостью. От доярки многое зависит. Не уследи, проморгай, упусти время, и останется корова без теленка, а значит, и без молока. На первой Тетеринской ферме, которой руководит Альбина, стельность коров доведена до девяноста четырех процентов. При искусственном осеменении это неплохо. Но надо сделать так, чтобы сто процентов было, как на Путятинской ферме. Вот у них и молочко рекой течет. Что зимой, что летом. Альбину немного утешает, что второй Тетеринский двор идет ниже первого. Но ведь там много первотелок и заведует фермой молодой еще парень Александр Кучин, заканчивающий в этом году институт.

— Тоня! Школина! Где ты? — зовет Альбина. — У тебя четыре коровы сегодня на прогулку, не забыла?

Теленок, стоящий в деревянной клетке, потянулся мордочкой и схватил Альбинин рукав. Она шлепнула его по лбу, потрепала по шее:

— У, пучеглазый! Вырос уже, вырос, завтра сдадим тебя…

До двадцати дней за телятами ухаживает доярка, а потом их отправляют в соседний двор, к сестрам Земсковым, Марии и Елене. Они и доводят телят до нужного веса, вдвоем управляясь с большим стадом.

После каждой вечерней дойки Альбина проводит короткую «летучку». Каждая доярка знает, сколько она надоила за день. На каждую доярку заведен лицевой счет, который вывешен на видном месте. В лицевом счете все данные: обязательство, план, прошлогодний уровень, надой за месяц. Помимо этого Альбина ведет еще одну «бухгалтерию». Величиной с географическую карту висит у нее на стене лист с графами каждого дня, с плюсами и минусами. Причем минусы подчеркиваются красным карандашом. Вот из-за этой «бухгалтерии» иной раз разгораются такие споры, что хоть уши затыкай. Шалыгин как-то поприсутствовал на «летучке», послушал и сказал, уходя:

— Если на пленку заснять вас, то вот оно, готовое кино. Вставляй куда надо и показывай по телевизору. Против таких летучек не возражаю, но потише, бабоньки, потише, в соревновании визгливость не обязательна…

Сегодня Альбина помимо доярок собрала весь «кворум»: и сторожей, и возчиков, слесаря, электрика — молоко от всех зависит. Надо, чтобы все подтянулись перед приездом бригады из «Родины».

— Сегодня мы идем с плюсом в сто три килограмма, — сказала Альбина, прокашливаясь. — Первое место у Школиной Антонины, второе — у Тамары Николаевны, третье — у Руфимы Коротковой.

— Молодец, Руфа, обходи Антонину-то, обходи! — выкрикнул сторож Иванов.

— Иван Алексеич, не перебивай! — стукнула кулачком по столу Альбина. — Руфима позавчера с минусом шла. А от тебя, Иван Алексеевич, между прочим, опять попахивает. Это безобразие! Мне Шалыгин уже замечание сделал. Еще раз увижу — вопрос поставлю!

Иванов нахлобучивает шапку и двигается к печке. А заведующая продолжает:

— Позавчера у нас и Фунтикова с минусом шла, и Ларина. И сегодня у Лариной минус. Школина надоила от своей группы двести тридцать один килограмм, а ты, Павлина, только сто пятьдесят пять…

— А клевер-то какой? Мне всех хуже достался! — возражает Павлина. — И барда холодная была!

— Барду сливал горячей, — поясняет возчик. — Опаздывать не надо, барышня.

— И транспортер этот, — продолжает Павлина, не обращая внимания на возчика, — медленно идет транспортер-то. Пока ко мне силос поступит, Веркины коровы тут хамок да там хамок схватят. Десять кило полагается, а глядь, уже нет кила…

— Хамок! Кило у ней мои коровы съели! — вскакивает Вера Фунтикова. — Что-то вон Воронцова не жалуется на Тамару Николаевну. А клевер, верно, и мне попался — будылья одни.

— И силос пополам с кошенкой был, с рожью!

— А солома отчего черная? Эй вы, возчики?

— От барды-то пахнет сургучом! Моя Фимка морду отворотила!

— И свет гас два раза!

Все доярки говорили разом, не слушая одна другую. Альбина помалкивала, перелистывая тетрадь. Она знала, что шум так же внезапно оборвется, как и начался. Пусть выговорятся, поспорят. В этом рождается истина. В чем-то возчики виноваты, слесаря, электрики, в чем-то сами доярки. Важно докопаться до истины, проанализировать каждую мелочь, чтобы не повторять вчерашних ошибок. И конкретных виновников найти. Поддержать передовиков, отметить их, помочь отстающим, новое подсказать — в этом и есть закон соревнования, его сердцевина. Все доярки в общем-то славные женщины, великие труженицы. И все они матери. У каждой семья, домашние заботы. Ферма хоть и механизированная, но еще тяжеловато работать. Барду надо ведрами носить. И фляги тяжелые. И целый день на ногах. В половине пятого уже утренняя дойка начинается. Значит, вставать надо в половине четвертого, а то и в три. И каждый день так, за исключением выходных. И в Новый год, и Первого мая — всегда. Корову надо доить, она ждать не может. Доить надо три или раза два в день. Двукратной дойки пока в районе нет. Но скоро будет. Построят новые комплексы — и будет. И у них на ферме месяца через три доярка начнет обслуживать уже не тридцать, а пятьдесят коров. Потом и до ста коров доведут. Уже ведутся работы, вводится дополнительная механизация. А пока приходится так управляться. Всюду требуют молоко. Очень много надо молока людям. И в деревне, и в городах. Молоко — это жизнь, самый лучший продукт на земле. И дается оно нелегко: ранние морщины на лицах доярок, задубелая кожа на руках, седые волосы. Но они хоть и кричат вот, ругаются, а дело свое любят. Ни одна не хочет идти в полеводство. Павлине Лариной предлагали, так она ни в какую. Не хочет и Вера Фунтикова, хотя у ней девятимесячный ребенок, а всех детей пятеро да еще две престарелые бабки.

— Твоя Айда, Вера Степановна, сегодня двадцать три килограмма дала, — говорит Альбина. — И Лора за пуд перевалила, Разведка…

— Айда-то болела у меня, — у Фунтиковой на щеках румянец от похвалы, — я до двадцати пяти ее буду доводить, она даст, тугодойная только…

— Я сегодня заметила, — продолжает Альбина, — что некоторых первых струй перед аппаратом не сдаивают. Нельзя так. И в стеклышко смотровое не все заглядывают. Молоко уже не идет, а аппарат работает. Это вредно. А недодержка тоже плохо, испортите корову, запустится она раньше времени. Я фамилий называть пока не буду, но учтите. Из «Родины» приедут, они и на нашу технологию обратят внимание, на нашу грамотность и культуру…

Я вышел, чтобы осмотреть телятник и вторую ферму, а когда вернулся, в красном уголке никого уже не было. Только сторожиха Раиса Всеволодовна Школина сидела у окошка и заводила будильник.

— Каждые два часа подкручиваю, — улыбнулась она. — С ним веселее ночью-то. Ведь всю ночь не присядешь, а он и подгоняет еще. Навоз убирать надо да поглядывать за коровами-то…

— А что? Бывает…

— Да все, милый, бывает. В воскресенье, в четвертом часу утра, подхожу вон в левый угол-то, где коровы Тамары Николаевны стоят, и вижу: одна, Милка, кажется, двадцать семь литров дает, перекрутилась на цепи-то и лежит, пена изо рта. Я так и обомлела. Попробовала — не поднять мне одной-то. Побежала на вторую ферму, там Саша Романычев был, вдвоем и управились. Пол пришлось выламывать, чтобы цепь-то ослабла. Да мало ли чего бывает, сотни коров на тебе. Вдруг пожар или стихия какая. Ночной сторож — это только название. У нас ответственность побольше, чем у доярок. Председатель сам сторожей-то подбирает. Я вот член правления и член народного контроля…

В коридоре раздались голоса, звон чего-то стеклянного.

— Это Руфима Короткова с Тамарой Николаевной. Все уже дома, а они еще с коровами. За фершалом ходили, прямо из кино его вытащили: осматривай, и никаких, лечи скорее. У той и у другой по две коровенки что-то приболели, на ночь им надо уколы делать, а фершал не торопится, вот они его и привели. Заботятся. Не хотят, чтобы надои-то снизились. Соревнование, как мой будильник, так всех и подгоняет. Такого соревнования еще никогда не было. Прямо до драки. У нас и мальчишки-то в деревне знают, какая доярка впереди идет. А теперь вот с этой «Родиной». Как уполномоченных из самой Москвы ждут лавровских-то. Кто кого — всем интересно. Наши доярки молодцы, старательные. А в Путятине еще лучше. Некоторые из наших только за три тысячи литров перевалили, а у них у всех больше пяти тысяч. А Дарья Шалина почти шесть тысяч надоила. За ней, кажется, Капустина Нина идет, Альбина Мазаева. Мы у них учимся, а они у нас кое-что полезное перенимают…

Было уже темно, когда я вышел на улицу. Чистые и крупные мартовские звезды пульсировали по всему небу. Заметно и быстро морозило. Воздух был колюч и ощутим в горле. От ледяных пленочек, схвативших лужицы, бодро пахло свежестью. На той стороне поймы, как раз напротив Лаврова, красными огнями горела телевизионная промежуточная вышка. И откуда-то снизу, от реки, доносилась песня. Это, наверное, девушки возвращались из кино.

В Путятино мы собирались вместе с секретарем парткома Григорием Николаевичем Матвеевым. Он планировал провести там беседу с доярками, но планы у него изменились.

— Я завтра там побываю, — сказал Матвеев. — А сейчас с утра пораньше партийное бюро хотим провести. Вроде персонального дела, понимаешь… Какие только штуки жизнь не выкидывает и как неожиданно порой человек раскрывается! Инструктор из района приехал, культурненько нажимчик делает, чтобы одному нашему кандидату в члены партии порядком всыпать, чтобы наподобие морального разложения пристегнуть. Якобы, мол, он семью разбил, двух детей обездолил. Он холостяк, молодой, полюбил женщину замужнюю, с двумя детьми. Она последнее время и не жила с мужем-то, он бил ее, издевался. Потом она официально развелась. Он ушел, уверенный, что она теперь пропадет без него: двое все-таки на руках, кому такая нужна. А она вот нужна оказалась. Бывший муж-то увидел, что она с другим в контактах, заело, видно, его, он взял да жалобу и накатал в горком. И она тоже написала. Из горкома жалобы к нам: разберитесь. И вот перед самым бюро заходит ко мне тот молодой-то и бух на стол свидетельство о браке: расписались. Час назад расписались. Вот и кому нужна с двумя. Если хорошая, то и с тремя нужна. Видите, как повернулось? Где же тут моральное разложение? Вот и думаю, какой настрой дать, куда коммунистов нацелить?..

Матвеев секретарем парткома недавно и не любит разные аморальные дела, не привык еще, не обтесался. Он лучше все фермы обойдет, побывает в самых дальних бригадах.

— Так что прошу извинения, — говорит он мне. — Вас там Ульяна Александровна Базина встретит. Она, кстати, в Путятине и живет…

От Тетеринского до Путятина — рукой подать. Перевалишь бугор, и вот она, обсаженная ветлами небольшая деревня. Я бывал здесь и раньше. Шел вот этой же полевой дорогой. Только тогда была осень. Стояли над кюветами березки, сыпали золотыми листьями. Огромными полотенцами спускались с холмов разостланные льны. Дым тянулся с картофельных полей. Там работали студенты, жгли сухую ботву, носили на повозки тяжелые корзины. А над Солоницей, над ее темной холодной водой, тянулись черной сеткой грачи…

Привлекательны здешние места в любую пору года. Трогают они простотой и скромностью. Нет тут ни густых лесов, ни обширных озер. Кругом увалы, узкие тропки по косогорам, выбитые скотиной, жидкие осинники между клеверищами, овраги, заросшие разной непролазью, черемухами и волчьей ягодой, где даже днем заливаются соловьи.

Скромностью и сердечной добротой отличаются здесь и люди. Заходи в каждый дом, и в каждом доме, пожалуй, вся история нашего колхозного строя, образец любви к родной земле, к труду крестьянскому, особенно к животноводству. Целыми семьями работают здесь на ферме, пасут скот, ухаживают за телятами. Если в Тетеринском все мальчишки знают, сколько молока доярки надаивают, на каком месте их бригада, то в Путятине все это возведено в двойную степень. Были случаи, когда мужья доярок буквально за грудки брали друг друга из-за клочка сена, из-за литра молока.

— Ты, рыжий, коровок своей Дарьи отдельно, говорят, пасешь, травку получше им выбираешь, — наскочили как-то на пастуха Александра Александровича Шалина, или Сан Саныча — так зовут его в деревне — соседние мужики.

— Вранье это! — отпирается Сан Саныч. — Потапов вон свидетель, мы вместе пасем. А вы, голубчики, зачем три ведра барды-то отлили из бака, а? А горушку за банями кто выкосил? Вику с овсом кто в зеленку добавил? Молчите? Разойдись! Я вот сейчас…

Сан Саныч раскручивает над головой кнут, оглушительно хлопает им и идет дальше.

Шалыгин с Матвеевым проводили в Путятино бригадную беседу, попросили мужиков, не имеющих отношения к животноводству, к коровам не лезть, женам не мешать, а заведующей фермой Марии Бугровой и партгрупоргу Жене Гавриловой наказали, чтобы посторонних от кормушек гнали в шею.

— Вывешены сводки надоев, вот их обсуждайте, — раздражался Шалыгин. — Болельщики ведь не лезут на футбольное поле, правда? Помогать женам разрешаю, это можно. Поднести, отнести — это пожалуйста, а конфликтов чтобы никаких…

Дояркам и Путятине вся родня помогает. Возле кормокухни я встретил двух девчушек. Они несли по ведру теплой воды. Люся и Нина Потаповы, одна в восьмом классе учится, вторая — в пятом.

— Мама у нас подменная доярка, — сказала Люся. — Она Альбину Федоровну Мазаеву сейчас заменяет. Мы помогаем маме болтушку замешивать. Мы и доить умеем…

Альбина Мазаева поехала в Галич сдавать последние экзамены. Она заочно заканчивает сельскохозяйственный техникум. Мазаева молодая еще, а стаж у нее в животноводстве большой: с тринадцати лет в доярках. Как встала вместо больной матери, так и работает бессменно. За седьмую пятилетку получила она орден Трудового Красного Знамени, а за восьмую — орден Ленина, была делегатом XXIV съезда партии. У Али Мазаевой две дочки, муж ее колхозный слесарь по газовым установкам. Любят Алю в деревне и ценят, даже старики и старухи здороваются с ней первыми: не каждому такая честь. В деревне языком да красивыми глазами уважения не приобретешь, в делах надо себя показать. Еще в декабре прошлого года, почти на месяц раньше запланированного, Мазаева, как и все ее подруги по ферме, перевалила пятитысячный рубеж по молоку. Большие обязательства у нее и на тот год. Слово свое она всегда держит.

Люся и Нина Потаповы показали мне ее коров. Красавицы, одна к одной, ухоженные, гладкие. И все стадо такое. Приехали как-то из Костромы, из областного центра, пять человек скот осматривать. И вдруг один возмутился, увидев лежащую корову, а под ней крупного розового поросенка.

— Безобразие! Элитное стадо — и вдруг свиньи! Кто пустил? Кто разрешил?

— Что там такое? — подскочила доярка Женя Гаврилова.

— Поросенок! Вон лежит поросенок!

— Извините, товарищ, это вымя, коровье вымя, а не поросенок…

— Такое большое?.. Удивительно!

Рассказывая сейчас про поросенка, Женя Гаврилова заливается со смеху, в который раз уже в сценах изображает тот случай. Покатываются, держатся за бока и Дарья Шалина, Нина и Валя Капустины, заведующая фермой Мария Бугрова. Они закончили дойку и собрались в красном уголке, чтобы подвести итоги. Красный уголок маленький, в углу стоит телевизор, на стенке зеркало, а под ним кумачовый вымпел и газетная вырезка с песней «Ах, Наташа». Как и на Тетеринской ферме, здесь ждут гостей из «Родины». Партгрупорг Женя Гаврилова посылает Люсю Потапову за Вениамином. Вениамин Александрович — это муж Жени, он ухаживает за телятами, состоит в партийной группе при ферме. Пока все в сборе, надо договориться о воскреснике, поработать в день отдыха, почистить возле фермы, навести порядок в телятнике, в молочном отделении, в кормокухне. А то, чего доброго, опередят их тетеринцы. Они по всем показателям наступают на пятки. Вчера жирность молока у них была выше. Учет они лучше ведут.

— Коли надо, так и в воскресенье поработаем, — говорит Нина Федоровна Капустина. — Все-то вместе быстро управимся…

Нина Федоровна кутается в серый пуховый платок, подпирает кулаком щеку. Ей что-то нездоровится сегодня, в ушах звон. Хотела съездить вчера в больницу, да передумала: а на кого коров оставить. Двое вот-вот отелиться должны, одну прогуливать надо. Ничего, поправлюсь, простыла, видно. Помогала возчику перевернутые сани сеном нагружать, вот и продуло на ветру.

— А ты малинки завари на ночь, — советует Валентина Капустина, сноха Нины Федоровны. — Есть ли малина-то? А то принесу…

Валя добрая женщина, работящая, по ферме третье место держит. Хорошую жену Саша себе выбрал. Нина Федоровна не отпускала сына, когда он с Валентиной расписался: оставайтесь, дом пустой, всем места хватит. Нет, захотели своей семьей жить. А оно и правильно. Дети должны жить отдельно, свой очаг создавать. Саша — электрик в колхозе, Валя доярка, дом свой — жить можно, всего у них в достатке. Двое ребятишек уже бегают: Ира и Коля, погодки. Мальчика в честь деда назвали, в честь мужа Нины Федоровны. Когда он родился, Валя Нине Федоровне записку из больницы прислала: «Назовем Николаем, так мы с Сашей решили»…

А Саша отца своего и не помнит. Ему и года не было, когда ушел отец на войну. Ушел девятнадцатилетним. И не вернулся. Так и остался теперь молодым в памяти односельчан. Висит у Нины Федоровны на стене карточка: Николай в кепке, в белой рубахе, на губах еле заметная виноватая улыбка. А она рядом с ним в платье с бантиком, глаза расширенные. Прямо у сельсовета на скамье снимались. В день свадьбы. Николай тогда выпил малость для храбрости, а она его отругала. Вот и получилась у него на карточке виноватая милая улыбочка. Эх, Коля, дедушка девятнадцатилетний. Не дожил. Не повидал ты своего внука. Ты и Сашку, сына своего, не успел понянчить. Как ты его стиснул тогда, как жадно прижимал к себе, словно отнимали у тебя мальчишку. Видно, сердце у тебя чувствовало, когда повезли вас к военкомату…

Нина Федоровна наливает нам чаю, ставит варенье в баночке. Мы давно уже пришли с фермы и слушаем ее рассказ…

Почти ровесница Нина Федоровна своему Николаю. Сначала он письма присылал, то из-под Киева, то от Курска. Нина бегала к своей родной сестре Зинаиде и читала вслух. Зинаида жила через дом. Ее Иван тоже был на войне. От него вестей не было, и сестры радовались хоть Колиному треугольнику, его простым словам, написанным химическим карандашом. Зинаида очень тосковала, прямо убивалась. У нее дочка была, Нина, ровесница Саше. Дети вместе и росли.

Однажды летом, сорок третий год уже был, за Ниной прибежали на ферму.

— Беги, сестра твоя умирает!

Влетела Нина в избу и видит: Сашка ее с девчонкой заходятся в плаче, а Зинаида лежит на сундуке, белая как мел, а в руке бумажка зажата. Серая шершавая бумажка, и на ней слова: «Героически погиб в атаке»…

Зинаида целую неделю не приходила в себя. А когда открыла глаза, сказать ничего не могла: ее разбил паралич.

— Ну, что же ты, Зинушка, — тормошила ее сестра, — скажи чего-нибудь. Ну, что тебе надо? Чего ты хочешь? Может, Иван-то еще и жив, всякое бывает на войне. Вон в Оголихине, говорят, после извещения письмо к одной из госпиталя пришло. Всякое бывает на войне…

Но Зина молчала. Только слезы катились из ее глаз. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Приехал из Нерехты доктор. Худенький, на костыле, молча осмотрел Зинаиду, стал мыть руки.

— Доктор, яишенки, пожалуйста, — с мольбой и надеждой говорила Нина, — только из-под куры яйца. Огурчики вот…

— Оставь их себе, красавица, вам пригодятся, — вздохнул доктор. — Калека твоя сестра теперь, калека. Только чудо разве спасет ее. Ухаживать придется, кормить с ложечки. Может, забрать ее в лечебницу, таких забирают…

Никуда не отдала свою сестру Нина. Она заколотила досками ее избу и забрала весь скарб к себе. А Зинаиду перенесла вдвоем с соседкой на ватном одеяле, положила на свою кровать за перегородкой. И стали они жить: беспомощная Зинаида, две Нины, маленькая и большая, и Сашка. Как за дитем крохотным ходила Нина за сестрой. А ведь еще дети. Их кормить, поить надо. И самой двадцать лет с небольшим. Солдатка горемычная. Прибежит с работы, сменит белье под сестрой, перевернет ее на другой бок, чтобы пролежней не было, и принимается за стирку, ужин готовит. Сначала Зинаиду кормила, а потом и сама с ребятами ела. Подложит под нее три подушки, сядет рядом и, придерживая ее поседевшую слабую голову, кормит молоком теплым, сухарями размокшими, творогом. Все слышит Зинаида, все видит, а языком шевельнуть, не может. Нина уже без слов понимать ее научилась. Погладит по волосам, скажет тихонько:

— Наши вчера Варшаву освободили. А от Николая так и нет ничего…

Потом Нина выпросила у учительницы несколько листов плотной крупной бумаги и стала писать на них разные слова: «пить», «воды», «молока», «супу». Когда она была на работе, ребята подносили листы к изголовью Зинаиды и по ее миганиям, которые они уже научились различать, подавали ей требуемое.

Двадцать девять лет было Зинаиде, а выглядела она старухой. Ночами Нина плакала, жалея сестру. Да и вестей от Николая так и не было. Вестей не было, а война уже кончилась. Нина не хотела верить, что он погиб. Но вот и победу отпраздновали, пришла осень, а письма или сообщения какого так и не было. Постепенно стали возвращаться фронтовики. Только не в Путятино. В Путятино никто не приходил. Сорок человек отправилось на войну из Путятина и ни один не вернулся. Все погибли. Погибли все сорок. На всех пришли документы. Не было только сообщения на сорок первого, на Николая. И не у кого расспросить о нем, не с кем поплакать…

Достала Нина четвертинку водки в Нерехте, курицу сварила и пошла в Новленское, в соседнюю деревню, к фронтовику израненному. Но тот ничего не слышал о Николае и не видел его.

— Эх, милая, — сказал фронтовик, — крепись. Война, гляди, что с нами сделала. Дай я тебя поцелую и за угощение и за то, что ждать так бойца умеешь…

И только в сорок седьмом году, как раз в сенокос, пришло из штаба, из Москвы, сообщение. Нина с бабами докашивала луговинку у реки и смотрит, Сашка ее бежит, личико взволнованное. Семь лет ему тогда было. Встал он у копешки и говорит:

— Не реви, мама, не надо, папка без вести пропал…

Замуж Нина так и не вышла, хотя и сватались к ней из многих деревень. Зинаида была на руках, ребята. Потом так все сложилось, что семья уже выросла: сестры Аня и Катя оставили ей своих детей. Катя с мужем в городе учились, жили в общежитии и Галю с Любой привезли. Аня заболела в Ленинграде, и Нина ее дочь Женю забрала себе. Что сделаешь, коли надо. А в деревне ребятам полегче…

Некогда было выходить Нине замуж, да и Николая она не могла забыть. Он ей все по ночам снился: то на повозке они едут от Солоницы на свежем сене, то сидят на скамейке у сельсовета, и фотограф, закрывшись черным покрывалом, нацеливает на них аппарат на треноге.

Зинаида пролежала безмолвной тринадцать лет и умерла у Нины на руках. Она долго и пристально посмотрела на сестру, вздохнула и закрыла глаза…

Мамой стала звать Зинина дочка свою тетку. А Нина Федоровна и была ей мамой: с малых лет вырастила. Вырастила и замуж выдала: все, как у людей. Если у Саши жена хорошая, то у Ниночки муж неплохой. Он плотник, а она штукатур. Сын у них, Володя, в первый класс пойдет. Бабку свою зовет мамой. Две мамы у парня, обе Нины. К бабке он больше льнет, потому что лет до пяти она нянчила его, и сейчас мальчишка постоянно бывает. В прошлое воскресенье пришел, показывает на фотографии в рамках, спрашивает:

— Мама, а это что за тетки?

— Это не тетки, касатик, а девушки. Они еще молоденькие. Практику проходили в колхозе, а у меня жили. Привыкли ко мне. Карточки, вишь, прислали, поздравляют на праздники. Хорошие девушки, теперь уж агрономы…

Много фотографий у Нины Федоровны, все стены увешаны: дальняя и ближняя родня, просто знакомые. Нет только с нее снимков, кроме той, единственной, что вместе с Николаем. Да еще вырезка из районной газеты приклеена: стоит Нина Федоровна со своей коровой Ракушкой, которая больше семи тысяч килограммов молока надаивает. Или фоторепортер так неумело снимал, или еще что, но получилось так, что симпатичная морда Ракушки заслоняет Нину Федоровну, скромно и робко вставшую где-то сзади. Вот и всегда она такая: все для других, для колхоза, а сама в тени, сзади где-то…

— Ну, еще чайку-то? — предлагает Нина Федоровна. — А может, капустки достать? Вилковой? Из кадушки?

Но мы уже напились. Напилась, раскраснелась и Нина Федоровна. Она еще совсем молодая, в темных волосах не видать седины, карие глаза излучают теплый душевный свет, на полной руке золотые часы. И не подумаешь, что столько перенесла она, оставшись солдатской вдовой в восемнадцать-девятнадцать лет. Она ли уж с больной сестрой нянчилась, стольких детей подняла, за пятьдесят километров пешком ходила, чтобы в Песочном за лук и творог семь стаканов соли выменять. Я смотрю на Нину Федоровну и вспоминаю слова ее подруги доярки Дарьи Шалиной:

— Наша Нина от доброты такая молодая, от работы. Она у нас, как святая…

Нина Федоровна соревнуется с Дарьей. Дарья Ивановна сейчас по общему надою от всех коров литров на тридцать обогнала Капустину. Но это ненадолго. Хотя кто его знает. Дарья боевая, ухватистая, как ракета, в гору идет.

Был я в гостях и у Дарьи Ивановны. Дом их второй с краю. Щитовой дом, новый, просторный. Но и семья у Дарьи большая. Муж ее, веселый Сан Саныч, лучший в области пастух. Дочь Галя с мужем Игорем и их двухгодовалая беленькая Светочка. Сыновья Валентин и Владимир с Николаем. И это еще не все. Есть у Дарьи еще дочери — Лида и Люся. Лида замужем, живет в Замошникове, среди доярок-комсомолок держит первое место в области, к пятитысячной черте по надоям приближается, скоро мать догонит. А Люся пока в Нерехте, на фабрике работает. Но просится снова в колхоз, поваром хочет быть в новой столовой. Валентин женатый, как и Лида, в Замошникове живет. Он пастух, Владимир в полеводстве работает, Коля еще в седьмом классе учится. А зять Игорь — киномеханик в колхозном Доме культуры.

— Ничего живем, — говорит Сан Саныч, набивая патроны дробью. — В тесноте, да не в обиде. Я вот хочу Заливу прогулять, застоялась собака, нюх теряет, а псу цены нет. Не верите?

Трудно поверить, что общипанной Заливе цены нет. Но я молчу. Сан Саныч охотник, часок времени вырвал, и лучше его не трогать.

В войну Сан Саныч был на «катюше». На Курской дуге его так сильно контузило, что он провалялся больше года в госпитале. Повоевал потом немного и вернулся домой в свое Макарово инвалидом второй группы. Женился на Дарье, переехал в Путятино и стал пасти стадо, забыв про свою инвалидность…

Пастух Сан Саныч самозабвенный, талантливый. Без молока стадо не пригонит. Недалеко от реки есть красивая луговина. Вот сюда и пригоняет он в полдень коров. Завидя стадо, бежит к отцу Коля. Подходит Дарья с подойником и белым узелком, садится на мягкую траву. А Сан Саныч расстегивает кожаную сумку, достает лесные гостинцы: Дарье — ежевики кулек, а Коле — гороху и маленького колючего ежонка.

— Залива нашла его, заблудился, видать. Молочка ему надо, молочка…

Коля остается с отцом до вечера. Вот и Валентин раньше с ним ходил за стадом. А теперь сам пастух. Может, и Коля пастухом будет. А что? Дело неплохое, научное даже дело, если с умом к нему…

Перед закатом солнца у Солоницы пастухи разжигают костер и варят уху из ершей, которых надергал Коля. Коровы уже наелись и лениво бродят по берегу, шуршат осокой. Плещутся в заводи щуки. Комары столбами вьются над дорогой, со свистом режут воздух стрижи.

— Однако, робяты, пора гнать, — убирая ложку за голенище, говорит Сан Саныч. — Лишний часок попасти неплохо бы, но и доярок пожалеть следует, им обряжаться надо.

И стадо бредет к деревне. Коля бежит за вислоухой Заливой и хлопает отцовским кнутом.

— Скоро заклич, — говорит Сан Саныч, убирая патроны. — Заклич — это первый загон скота, праздник. Люблю я это время…

— И я люблю, — подскакивает Коля.

— Ты вот что, охотник, — подает Дарья голос из кухни, — Ежели охотиться, так иди. А Кольку оставь, нечего ему. Да недолго. Завтра всем людом воскресник проводить будем. Из «Родины» вот-вот приедут…

— И чего вы все боитесь этой «Родины», — ворчит Сан Саныч. — Подумаешь!

До позднего вечера пробыл я в Путятине: народ гостеприимный, не отпускали нас с Базиной — к этим зайди да этих навести…

— Такая уж у нас деревня, — сказала Ульяна Александровна. — Животноводческая деревня. Путятинская ферма — ядро нашего колхозного стада. Когда мы начали соревноваться с «Родиной», то количество коров и у нас и у них примерно было одинаковое. Сейчас в «Родине» 527 голов, а у нас — тысяча. Мы удвоили поголовье. Шалыгин тогда много ездил, везде учился, в том числе и в «Родине» все полезное брал. В «Родине» животноводством ведает Павел Ефимович Пахомов, он заслуженный зоотехник. Побывал там Шалыгин и сказал, что у них кормовая база сильнее, пока и нам надо по другому пути идти — стадо улучшать. И мы взялись за племенную работу: за строгий отбор, за ранние отелы, за борьбу с яловостью. Начинали с двухтысячных надоев и довели их постепенно до пяти с лишним тысяч. При тех же кормах. Все сделали руки доярок и обновленное стадо. Мы даже стали продавать племенной молодняк, до трехсот голов ежегодно продавали. Костромская порода идет хорошо. Колхоз окреп на этом. Животноводство стало высокорентабельным. В прошлом году доход от него составил один миллион двести двенадцать тысяч рублей. А от полеводства только двести восемьдесят пять тысяч. Прошлый год вообще для всех экзаменом был. Палило все лето, травы посохли. Кормов мы заготовили меньше, а надои увеличили на двадцать процентов. И жирность молока подняли.

А в «Родине» рацион выше нашего, а надои падают, идут они с минусом. У нас с каждым месяцем рост, а у них падение. Так что породистый скот — великое дело. Ну, и люди, конечно. Народ у нас, как видите, золотой. И Шалыгин любит животноводство и всех нас этой любовью заражает: членов правления, бригадиров, доярок, молодежь.

Хорошие люди с неба не свалятся, их надо воспитывать. А с опытными людьми и большие планы не страшны. Я когда смотрю на наших доярок, хоть на путятинских, хоть на тетеринских, у меня сердце радуется: великие они труженицы, без их умения никакая бы техника не помогла. Валя Капустина выступила с почином в районе: пятилетку в четыре с половиной года, дать сверх плана двадцать пять тонн молока. А Тамара Николаевна Затрутина с Тетеринской фермы призвала всех бороться за качество молока, за высокую жирность. И слово свое они держат. Обязательства у всех высокие: и у Жени Гавриловой, и у Дарьи Шалиной, и у Альбины Мазаевой, и у Нины Федоровны. Я во всех верю. Я довольна своими животноводами. Видите, целую лекцию прочитала о них…

Да, о всех рассказала Ульяна Александровна, только о себе умолчала. А она главный животновод. Создание такого породистого стада — это ее десятилетний научный труд. Это ее талант, бессонные ночи, ее любовь к родному колхозу.

В десятом часу утра у Шалыгина в кабинете раздался телефонный звонок. Звонили из «Родины».

— Валентин Александрович? Это Пахомов. Так мы выезжаем.

— Давно вас ждем, Павел Ефимович. А Мутовкин будет?

— Мутовкин отдыхать поехал. В Сочи. Я буду возглавлять группу.

— Ну что ж… Милости просим, как говорится…

Шалыгин оделся, посмотрелся в застекленный шкаф, заменяющий ему зеркало, поправил шапку и пошел за Матвеевым, за Ульяной Базиной. Все вместе они вышли на улицу и стали ждать у входа. Было тихо, падал крупный мягкий снежок.

— Пусть подсыпает, — окинув горизонт, сказал Шалыгин. — Земля после прошлогодней жарищи год теперь водой не насытится…

Шалыгин волновался. Когда он заметил это, то и сам удивился. «Эка, черт, как секретаря обкома жду», — подумал он, постукивая ботинками. Ведь не один раз уже бывали в Тетеринском делегаты из «Родины», и он был спокоен. Немножко обижало его, правда, то, что лавровцы, приезжая, посматривали на их хозяйство глазами победителей, с некоторым превосходством, уверенные, что этим бедолагам тетеринцам никогда с ними не сравняться. Да и поездки были неравнозначными: больше тетеринцы в «Родине» бывали, чем лавровцы у них. Оно, конечно, правильно, надо туда ехать, где есть чему поучиться. Батыгина, а потом Мутовкина, да и Пахомова, бывало, и не дозовешься. А зря они мало в Тетеринском бывали. Животноводство здесь на новые рельсы вставало. Шалыгин не лыком шит, он не только в «Родине» учился, ездил на лучшие фермы страны, целыми днями пропадал у животноводов, как старый цыган к лошадям, так и он к коровам присматривался. С восьмидесятого года примерно тетеринская кривая по молоку полезла вверх и острием своим уткнулась в «Родину». А прошлым летом лавровцев слушали на бюро горкома, дали им крупную баню: они как снежный ком с горы катились.

В решении бюро настораживают такие фразы, как: «за последние пять лет в «Родине» молочная продуктивность коров увеличилась всего на 22 процента… план девяти месяцев выполнен всего на 74 процента… Средний надой на корову уменьшился на 166 килограммов, а валовое производство на 26 тонн… Сократилось поголовье скота… Запущена селекционно-племенная работа… Кормов скармливается много, а отдачи нет…» На этом бюро ставили в пример тетеринцев. Главного зоотехника «Родины» Пахомова упрекнули в том, что его животноводы подзазнались, ехали на старой славе, что сам Павел Ефимович к новому стал подходить робко, как раздетый человек к холодной воде: «Тут надо поизучать, надо еще поглядеть…» И проглядел, отстал от соседей…

И вот теперь лавровцы едут учиться в Тетеринское. Они встревожены: надои все ниже и ниже. Надо поинтересоваться, как соседи сумели добиться успехов…

— Вот они! Катят! — показал Матвеев перчаткой на машину, вынырнувшую из-за магазина.

Шалыгин выступил вперед, стал первым здороваться с гостями. Все были отлично ему знакомы: и Пахомов, и секретарь парткома Михаил Иванович Миленин, доярки Валентина Филина, Екатерина Борушкова, Зоя Кокина, заведующие фермами Софья Плошкина и Руфима Забаева, всего девять человек.

— Прошу в кабинет, гости дорогие! — пригласил Шалыгин.

— Зачем в кабинет? Ведите на ферму, — сказал Миленин.

— Конечно, чего нам рассиживать, не чаи пить приехали, — поддержала Софья Плошкина.

— Да, сразу уж к делу бы, — согласился и Пахомов.

— Тогда начнем с Тетеринской фермы. — Шалыгин повернулся к Базиной: — Ульяна Александровна, бери правление в свои руки, это по твоей ученой части…

На Тетеринской ферме готовились к полдневной дойке. И заведующая Альбина Сторожук, и все доярки прибежали на час раньше. Сегодня и Павлина Ларина не опоздала.

— А кто это там курит, а? — кричала Альбина. — Кто это, Иванов, что ли? Тамара Николаевна, гони его от коров, дым им вреден!

Осмотр фермы гости начали с кормоцеха. Пахомов с Милениным отметили, что появилось тут кое-что новое. Два парня носили мешки с овсом и ячменем, засыпали зерно в бункеры дробилок. Жерла дробилок ненасытно завывали, мучная пыльца вилась под потолком.

— Свои концентраты готовим, — пояснила Ульяна Александровна. — Эту посыпку потом с бардой замешаем.

— А это что у вас? — спросила Валентина Филина, показывая на черные круглые барабаны.

— Соломоприготовитель. На днях пускаем его. Солому мы прямо в стогах, в поле, сдабриваем аммиачной водой. Она делается мягче, протеин повышается, коровы едят ее охотнее. Но этого мало. Калорийность соломы можно удвоить. Вот эти установки и делают это: измельчают солому, обрабатывают ее известковым молоком. Себестоимость одной кормовой единицы обходится нам ниже на четыре копейки. Два человека готовят корм на шестьсот коров. Можно и клевер обрабатывать, тимофеевку…

— А какой у вас вообще суточный рацион?

— Не велик. По десять килограммов силоса на корову, по два килограмма сена, концентратов по триста граммов на надоенный литр, с бардой, конечно. Ну, и на ночь сдобренной соломы вволю, хвойной муки еще добавляем…

Лавровцы переглянулись, а Пахомов заторопился к ферме, чтобы застать дойку.

— Мы получше кормим, да не в коня, видно, корм, — сказал Миленин. — Это надо признать со всей ответственностью…

На ферме был запущен транспортер, подающий силосную массу прямо в стойла, и лавровские животноводы оценили это, а Руфима Забаева сказала:

— Пал Ефимыч, до каких пор мы вручную будем раздавать корма? И Мутовкину сколько раз говорено. Видите, как удобно у них…

Тамара Николаевна Затрутина, когда гости подходили к ее стойлам, как раз убирала аппарат из-под Синички.

— Здравствуй, Николавна! — сказала Софья Плошкина. — Это что у тебя за коза? От горшка два вершка. Сколько дает?

— Вчера восемнадцать литров от нее надоили. И молоко жирное.

— Вот это коза!

— Она еще раздоится. А Милка вчера дала двадцать семь, Золушка — тридцать. И таких коров у нас много.

— И это при машинном-то доении. Молодцы, тетеринцы, — похвалила Плошкина.

— Мы создаем стадо для машинного доения, — пояснила Альбина Сторожу к, подойдя к гостям. — Ведь известно, что около двадцати пяти процентов коров не приспособлены для вакуумных аппаратов. Мы их переводим пока в другое помещение, подбираем коров с выменем определенного вида. Скоро одна доярка сто коров будет обслуживать. На пятьдесят мы уже к лету переходим. А сейчас по тридцать две коровы.

— Доярка потеряет свое древнее название, — сказал Миленин.

— Да, потеряет, — подтвердила Альбина. — Она будет называться мастером машинного доения.

Вопросы сыпались с обеих сторон. Лавровцев интересовало многое, им нравился порядок на ферме, чистота, механизация. От их опытных глаз не ускользнуло и то, как тетеринцы любят свое дело. Рыбак рыбака, как говорится, видит издалека.

А побывав и на Путятинской ферме, они еще больше убедились, что это такое — любовь к своему делу. Любовь к своему делу материальна, она превращается в дополнительные литры молока, в дополнительные рубли. Путятинские коровы поразили лавровцев. А когда Женя Гаврилова рассказала о вымени Ракушки, которое городские представители приняли за поросенка, лавровцы посмеялись от души.

— А чья эта Ракушка-то? — спросил Пахомов.

— Капустиной Нины Федоровны. Эй, героиня, где ты там? — позвал Шалыгин.

Подошла с охапкой подобранного сена Нина Федоровна, пропела по-костромски:

— Да что Ракушка-то! Вон Рогатка у Альбины Мазаевой покрупнее будет. Телятки от нее — заглядение. Или Удалая у Дарьи Шалиной, Ученица, чистых кровей коровы.

— Яловость здесь ликвидирована полностью, каждая корова обязательно дает теленка, — сказал Шалыгин.

— Дак чего ей порожней-то ходить, — опять певуче заговорила Нина Федоровна, стеснительно поглядывая на гостей. — Сердце изболится, ночи не спишь, ежели корова пустая. Мы уж так подгадываем, чтобы коровы осенью телились. Ранние отелы — это всегда молоко…

Походив по фермам, лавровские и тетеринские животноводы собрались все вместе, и посыпались вопросы с обеих сторон.

— Поголовье-то на сто га как у вас в Тетеринском выглядит? — спросила Ульяну Базину Софья Плошкина.

— Сорок четыре головы.

— А у нас двадцать восемь только. Видите, Пал Ефимыч?

— Да, вижу. И за жирность молока они дополнительно платят — тоже хорошо. И это нам надо взять на вооружение.

— Лавровцы, сколько вы за февраль-то от каждой коровы надоили? Неужели опять сбавили?

— И не говори, подружка, сбавили на тридцать литров. А всего 187 на корову взяли.

— А у нас на каждую голову по 233 килограмма падает, 18 кило мы плюсуем.

— Как-то вы незаметно выскочили с животноводством. Все тихо вроде было, и вдруг тетеринцы нас обходят…

А Матвеев и Миленин, два секретаря парткома, сели в сторонке, у них помимо молочных дел и свои вопросы есть. Миленину понравилась наглядная агитация, лицевые счета доярок, которых нет пока в «Родине», настенная карта распределения коммунистов по ответственным участкам, подведение итогов соревнования, торжественное вручение поощрений. Они тихо разговаривали между собой, но и не забывали прислушиваться к животноводам, к их спорам. А споры тоже были. Не без этого. Не все устраивало лавровцев. А может, и зависть кое-кого подталкивала на задиристость. Шалыгин умело гасил острые моменты, глушил их юмором. Гибкость у него хоть и мужицкая, прямая, но зато понятная. Да и перед ним не академики сидели, а свои люди. Животноводы даже как бы забыли, что из разных колхозов: интересы и дела общие. И задача одна: не подкачать в решающем году пятилетки, дать побольше и хлеба, и молока, и мяса. Шалыгин заметил, что Пахомову обе фермы понравились. Он с радостью наблюдал, как Павел Ефимович рассматривал и коров, и телят, и первотелок. И вопросов он дояркам задавал много, рассказывал о своих фермах.

— Спасибо вам, дорогие друзья! — заявил Павел Ефимович растроганно, — За науку спасибо. Горько признавать, но не скрою: да, мы поуспокоились немножко, с коровками поотстали. Но сдаваться не собираемся. У нас урожай выше…

— Приедем к вам хлебному делу учиться, — сказал Шалыгин. — Через две недели и прикатим. Семена нам покажете, технику.

— Ох, и хитер ты, Шалыгин! — шутливо выкрикнула Софья Плошкина.

— Никакой хитрости, соседушка. Соревноваться — значит учиться, помогать.

— Верно, шевелиться надо! Под лежачий камень вода не течет. А тетеринцы шевелятся!

— Ну, Павел Ефимович, не наведешь у нас механизацию, уйду в Путятино, к Дарье вон в помощники, — сказала Валентина Филина. — Или к Нине Федоровне Капустиной. Возьмете меня, бабы?

Гостям и уезжать не хотелось. Павел Ефимович долго жал руку Шалыгину и, уже садясь в машину, сказал:

— Науку вы нам хорошую преподали. Думать есть над чем. А по хлебным делам ждем тебя, агрономы у нас способные.

Отчетно-выборное собрание в Тетеринском было назначено на час дня. Но уже в одиннадцать в Доме культуры было полно народу: в фойе работал буфет, продавали лимонад, конфеты в коробках, бутерброды. Все были принаряжены, разносился в коридорах смех. Парни с красными повязками на рукаве, назначенные Матвеевым приглядывать за порядком, загородили дорогу продавщице Ольге, недавно вышедшей замуж за тракториста Володю Негорюхина, острили, похохатывая:

— Была ты, Оля, Нуждина, а стала Негорюхина! Горевать тебе не придется!

— Эй, пацаны, марш отсюда! Витя, не пускай детей!

В комнатке за сценой комиссия из пяти человек во главе с агрономом, поторапливаясь, сортировала подарки, купленные в Костроме. Три раза ездили за покупками и набрали всего целую машину: отрезы, электробритвы, платья, транзисторы, торшеры. Надо все это запаковать, надписать, чтобы не перепутать потом. В последний момент возникли вдруг вопросы, и члены комиссии уже несколько раз бегали наверх к Шалыгину советоваться, и тот, морщась от досады, выгонял их, посылал к Матвееву.

— Нет возможности доклад почитать, хоть замок на двери вешай! Нина! А где Нина? Где секретарь?

— Она, Валентин Александрович, прическу делает, ей в концерте выступать.

— Все разбежались, в ответственный день ни малейшего порядка!

Шалыгин при модном широком галстуке, на щеке у него порез от усердного бритья, он переживает так, что у него «болит подреберье». Уж сколько раз его переизбирали, ничего вроде и сейчас за собой предосудительного не чувствует, а спокойствия нет, руки дрожат, словно кур воровал, и строчки на листках доклада прыгают, как живые.

— Ну что это, — ворчит Шалыгин. — Будто мне, елки зеленые, вместо Зыкиной песню петь, а не доклад читать. Лучше бы гектар клевера смахнул косой…

Приехал Макаров из Нерехты, заведующая сельхозотделом горкома Мурина. Из «Родины», прикатили Пахомов с Милениным. Чинно расселись за широким столом избранные собранием члены президиума. Шалыгин подошел к трибуне, качнул ее нечаянно плечом, положил перед собой стопку бумаги и заранее графин с водой пододвинул поближе:

— Дорогие товарищи!

Минут через десять он успокоился, стал забывать о бумагах и говорил уже просто, посматривая в зал на знакомые лица. А зал был полон. Сидели в удобных креслах тетеринские и путятинские доярки, полеводы, трактористы, старики пенсионеры, подставляющие ладонь к уху. Это вот они с каждым годом поднимают колхоз вверх. Год — ступенька. Еще год — еще ступенька. За высокие показатели в соцсоревновании в прошлом жарком лете колхоз получил Почетную грамоту Министерства сельского хозяйства страны. Теперь бы по урожайности «Родину» догнать. И догоним! С такими-то людьми да не догнать. Вот они сидят, посматривая на Шалыгина: бригадир Муравин, доярки Затрутина с Воронцовой, Фунтикова Вера, Капустина Нина Федоровна с Дарьей Шалиной, Альбина Сторожук с мужем Михаилом, Женя Гаврилова со своим Вениамином, Бугрова Мария Васильевна в новом платье и с орденом Ленина на груди, тракторист Егоров Саша, партгрупорг в Новленском Иван Васильевич Солдатов с женой, оба путятинские коммунисты, четыре сына и дочь у них на инженеров учатся…

Шалыгин называет цифры планов и обязательств, денежного дохода, заработной платы, перечисляет успехи и неудачи бригад, ферм, мастерских, заглядывает в недалекое будущее колхоза. Все уже знают об этом будущем, видели новый сельский городок нарисованным на ватмане. Немалая часть этого будущего уже перенесена с бумаги на землю, воплощена в жизнь, вот хоть этот замечательный Дом культуры, в котором они сидят. Но все равно интересно послушать, зрительно представить, как эти крохотные деревеньки, все эти Кишкины, Оголихины, Жуковки, Иванищевы переедут в центр, люди вселятся в благоустроенные квартиры с городскими удобствами…

В зале зааплодировали, и Шалыгин, пережидая шум, налил стакан воды, выпил жадно и, улыбаясь, вытер губы.

В прениях вместе с колхозниками выступили Пахомов и Макаров. Александр Петрович Макаров от имени горкома партии и исполкома райсовета вручил тетеринцам вымпел за первое место в районе по надоям молока. А Павел Ефимович Пахомов и Шалыгин обменялись договорами на восемьдесят третий год. Красные обложки договоров с тиснеными золотыми буквами Шалыгин показал всему залу, и кто-то крикнул от задней двери:

— Ну, лавровцы, держись!

Матвеев нахмурился, зашептал осуждающе в ухо своему соседу, кажется, старику Короткову, заместителю Шалыгина, бывшему председателю.

— Ничего, — успокаивал его Коротков. — Колхозное собрание без смеха — это прямо смешно. Вот раньше было так было…

Начались выборы председателя. На новый срок снова предложили кандидатуру Шалыгина. Голосовали за него единогласно. Дружно и быстро взметнулся лес рук, тишина установилась в зале. Лицо у Шалыгина, как и перед докладом, сделалось багровым, даже полная шея покраснела. Он встал на край сцены, как конферансье, и вместо задуманного ответного слова, вместо принятых благодарностей за доверие произнес коротко:

— Не подведу!

Ему опять долго хлопали, и я слышал, как в это время Нина Федоровна Капустина сказала Дарье:

— Чего-чего, а уж коровок он любит…

Потом стали вручать премии победителям в соревновании. И отдельным колхозникам, и целым коллективам. Тетеринские и Путятинские фермы получили пакеты с деньгами. Дарье Ивановне вручили вымпел и ценный подарок. Дарья заблудилась на сцене и никак не могла найти выход. Прижимая к красной своей кофте подарок, она еле выбралась из-за сложенного в гармошку занавеса.

— Да что это, батюшки! — ругалась Дарья. — Понавешали материалу-то!

Зал проводил ее аплодисментами и веселым смехом. Получила вымпел с подарком и Школина Антонина. Лиде Болонкиной, дочери Дарьи Ивановны, вручили часы. А Нине Федоровне Капустиной присвоили почетное звание заслуженного колхозника. Зачитав решение правления и поздравляя ее, Шалыгин сказал:

— За твои золотые руки, Нина! За твое доброе сердце!

Еще до собрания Матвеев просил Нину Федоровну выступить, и она не забыла это, встала к трибуне, но слезы напрочь затемнили ей глаза, а горло сдавило чем-то горячим. И она только поклонилась народу, землякам своим, и пошла на место под гром оваций…

В перерыве перед концертом женщины принялись разворачивать и рассматривать подарки, ходили в фойе смотреться в зеркало.

Среди этой разноголосой толпы я заметил Сан Саныча Шалина.

— Видали? — спросил он как-то загадочно. — Лидке — часы, Дарье, понимаешь, подарок, а пастухам ничего! Где закон? Я вот скажу Шалыгину! Я им, понимаешь, попасу!

Дарья подошла к нему, что-то сказала резко и велела занимать место в передних рядах.

Концерт начался с традиционного хора. Потом эти же артисты, местные молодые учительницы, колхозники, прочитали стихи, исполнили песни. Подолгу не отпускали счетовода Валентину Уланову и восьмиклассницу Тоню Борушкову. Растрогала женщин песня «Подари мне платок». Проникновенным, теплым голосом как бы не пела, а доверительно рассказывала Валентина Уланова:

А когда объявили, что сейчас выступят «Тетеринские робята», даже ногами затопали в зале. «Робята» — это инженер колхоза Виктор Кесарев, председатель сельсовета Анатолий Игнатьев и директор Дома культуры Александр Сальников. Они сами сочиняют частушки и сами поют под баян. Частушки сатирические, чаще всего конкретные, на местных фактах. «Робят» побаиваются, и каждый раз зрители ждут, кого на этот раз они прохватят. Сегодня досталось любителям выпить.

— Это же про Костьку с Гришкой! — катилось по рядам.

— Нет, про Шурика, кажется…

Спели про одного грузчика, который на днях разбил дома новое трюмо, и я видел, как жена его, доярка, худенькая запуганная женщина, сразу вся сжалась. Она хоть и смеялась вместе со всеми, но на душе у нее была горечь: муж пьет, обижает ее, знаком с вытрезвителем…

А «робята» не унимались. В самую точку попадала их сатира. Шалыгин аж заикался от смеха. Но и он настороже, был: «робята» и ему могли всыпать, и всем членам правления…

Шумно разъезжались колхозники со своего собрания. Был уже поздний вечер. Фары высвечивали толпу, шоферы нетерпеливо сигналили, созывая своих. Машины трогались одна за другой. Они уходили в свои деревни, в свои бригады. Завтра новый день. Завтра всех ждет работа.

В середине недели я уезжал из Тетеринского. Шалыгин с Матвеевым проводили меня на улицу.

Был полдень. Тетеринские доярки спешили на дойку. В стороне ферм гудел трактор, волоча стожок сена. В стеклах его кабины играло яркое солнышко. Солнышко заливало все село. С высокой крыши, под которой мы стояли, падали крупные капли, источали рыхлый набухший снег.

— Ранняя нынче капель, — жмурясь от света, сказал Шалыгин. — И снега много. Лето будет хлебным. А хлеб соберем — все будет…

Он задумчиво посмотрел влево, где между домами простиралось поле, чернеющее широкими штабелями торфа. Он, наверное, уже видел тот летний хлеб. И все, связанное с хлебом, видел.