Род-Айленд блюз

22

Три недели Фелисити смотрела на Уильяма Джонсона, сидя против него за столом. Они открывали для себя друг друга и чего только не обсуждали: ее политические взгляды, потом его (ничем оригинальным они не отличались, просто он постоянно кипел от негодования), какую музыку любит она и какую он (тут они разошлись по поводу Вагнера, но это как раз естественное гендерное различие, так, во всяком случае, они себя убедили); она в молодости бросила Англию и уехала в Новый Свет, чтобы заново найти себя в Америке, земле обетованной; а он, когда ему было за тридцать, напротив того, вернулся в Англию, надеясь расстаться с прежним собой на родине Шекспира, но это ему не удалось, он встретил там Мэри, женщину, которая потом стала его женой, и увез ее в Америку. Он хотел детей, а она не хотела, у нее уже была дочь от предыдущего брака. Да, это она была на похоронах, Маргарет, мать сыновей Томми. Он ждет не дождется Судного дня, когда закончится великое дознание и все тайное станет явным: тут-то все наконец узнают, обижал он Эльзу или нет, был ли несправедлив к Маргарет, кто убил Кеннеди, что случилось с командой “Марии Селесты” и так далее.

— Вы что, в самом деле говорите о дне Страшного суда? — спросила она, тревожно встрепенувшись. Чего доброго, он из секты вновь рожденных христиан, только этого ей не хватало.

— Иногда приятно помечтать. Разве плохо, если бы там, наверху, кто-то держал все карты в своих руках. Великий игрок, великий небесный картежник.

Какой странный образ, но Фелисити не стала в него вдумываться. С каждым днем крепло доверие, росла надежда, у них обнаруживалось все больше сходства во мнениях, а порой и единомыслие; они чувствовали, что становятся ближе друг другу, избавляются от настороженности, она рассказывала ему о себе, разматывая нить жизни из настоящего в прошлое, потому что с годами ее жизнь складывалась все лучше, а он, у кого все получилось как раз наоборот, двигался из прошлого к настоящему, так им обоим было безопаснее. И оба, как ей казалось, старались отдалить тот день, когда придется признать, что они уже совсем не молоды. Даже в двадцать лет трудно преодолеть физическое расстояние, отделяющее от физической близости, ведь это настоящая проблема — как пересесть со стула на диван, переместиться с дивана на кровать. Проходит пятьдесят, шестьдесят лет, и сложности все те же. Она рассказала ему о себе далеко не все и не сомневалась, что он тоже о чем-то умолчал. Он не глуп и, как и она, в свои годы понимает, что какие-то признания лучше делать после близости, а не до, иначе никакой близости может просто не случиться. Им становилось все труднее разговаривать, наступали долгие паузы. Она стала беспокойной, даже раздражалась.

Чарли обычно стучал в окно, напоминая, что время истекло. Она стук слышала, а Уильям нет. Она понимала, что он глух как пень, только этим, наверное, и объясняются его молчания, никакой серьезной подоплеки у них нет, просто он не слышит, что она сказала. И зачем только она в самом начале решила хранить все в тайне, какая глупость. Почему Чарли должен быть непременно дома, когда Джой просыпается после своего послеобеденного сна, почему Уильям должен уйти до того, как появится сестра Доун, сгоняя обитателей “Чаши” в отряд для очередного штурма нынешнего дня. Она предложила Уильяму оставаться дольше, если он хочет, но он ответил, что ему надо быть в “Розмаунте” к сроку, он сидит с ребенком Марии, пока та забирает старших детей из школы. Кто такая Мария? Да так, одна из горничных в “Розмаунте”.

— Ей тридцать один, мне семьдесят два, — сказал он. — Я только и гожусь что в няньки.

А ведь Фелисити ни о чем его не спросила. Он уже научился читать ее мысли. Ей это не понравилось.

— А что вы делали до того, как появилась я? — спросила она. — Вы для меня загадка.

— Так, ничего особенного, — ответил он. — А вы?

— И я ничего особенного. Но женщина может себе позволить так жить, а мужчина — нет.

Он посмотрел на нее серьезно, словно бы споря с самим собой, потом сказал:

— Почему я всегда сижу против вас? А что, если нам сесть рядом на диване?

И, не дожидаясь ее ответа, развернул и подвинул диван, так что стол оказался перед ними и теперь, разговаривая, они могли прислониться друг к другу. Когда она прикоснулась к нему, ее словно ударило электрическим током, как будто она дотронулась пальцем до металлической накладки звонка, придя утром в офис первой. Если ковролин нейлоновый, а стены покрашены акриловой краской, разряд может отшвырнуть тебя в конец коридора — не повезло так не повезло. Она однажды работала в таком офисе. Пожаловалась на звонок и потеряла работу. А может быть, ее уволили потому, что босс хотел с ней спать, а она в кои-то веки послала его подальше. Как бы там ни было, искра проскочила и исчезла, какая-то часть энергии ожидания нашла выход. Может быть, и он почувствовал искру, но если и почувствовал, виду не подал. Пока ничего еще не было сказано. Может быть, она ошибается, может быть, он дразнит ее, жестоко играет ею. Может быть, она ведет себя как последняя идиотка, может быть, напридумывала бог весть что. Ей восемьдесят три года! Но ведь вот сидят они сейчас рядом, касаясь друг друга, все их изъяны при них, и ничего, вроде бы его это не оттолкнуло. Кожа на его руках, как и на ее, сморщилась, покрылась пигментными пятнами. Хотя ей показалось, что ее пятна заметно посветлели от новых кремов, которыми она сейчас пользуется. Это придало ей смелости. Она отважно подняла руки и показала ему. Рискнем!

— Какие старые руки, — сказала она. — Вы способны принять эту реальность? Или мы так и будем беседовать до скончания века?

— Будет так, как вы пожелаете, — ответил он. — Я ведь не ясновидец.

— Мы могли бы просто полежать рядышком на кровати, — сказала она. — Мне столько лет, я ведь устаю сидеть так долго на стуле. Неплохо бы об этом подумать.

Он ответил не сразу.

“Конец, я все погубила, — подумала она. — Всю жизнь я только и делаю, что все гублю. Вечно слишком спешу, слишком доверяю. И вот теперь я умру и буду знать, что сама во всем виновата, как ты начала жизнь, так ее и проживешь, это судьба”.

Он резко встал.

— Вы не представляете себе, как я волнуюсь, — сказал он. — Я старик. Я вас только разочарую. Думаю, мне лучше сейчас уйти.

“Ну и уходи, — сказала бы она в молодости, уязвленная, что ее отвергли как женщину. — Уходи, и чтоб я тебя больше никогда не видела”. Но молодость давно прошла, и уж коль на то пошло, Уильям моложе ее, откуда ему знать, что для него лучше, а что хуже?

— Сядьте и перестаньте болтать чепуху, — сказала она. — По сравнению со мной вы желторотый птенец.

— Моя жена ушла от меня, потому что я стал стар и ни на что не годен.

— Самое время исповедаться, — сказала Фелисити. — Я вам все равно не верю. Хотите легко отделаться.

Он стоял у стеклянной двери. Уйдет? Не уйдет? И вдруг он шагнул к кровати и сел.

— Чарли еще не приехал, — сказал он. — А пешком мне не дойти. Так что если у вас устала спина, можем немного полежать на кровати.

И вытянулся во весь рост. Она прилегла рядом. Он был выше ее на пять дюймов, и ее бедро естественно вписалось в выемку его талии — так она и представляла себе.

— Вы любили свою жену? — спросила она. Этот вопрос было легче задать, не глядя ему в глаза.

— Эльзу? Я прожил с ней двадцать лет. Люди становятся как бы одним существом. И часто это не то существо, каким тебе суждено было быть.

Не слишком-то прямой ответ.

— Женщины редко уходят после двадцати лет брака. Просто так, ни с того ни с сего никто не станет разводиться. Что вы сделали?

— Причина не в том, что я что-то сделал. Скорее в том, какой я был. Может быть, она была похожа на меня, может быть, тоже чувствовала, что стала не той, кем ей суждено было стать. Может быть, хотела обрести себя, пока не поздно. Люди доходят до полного отчаяния.

— Но вы не хотели с ней расставаться.

— Конечно нет.

Слова больно кольнули. Муж любит свою жену — она и забыла, как жестоко может ранить такой пустяк.

— Я с ней сроднился, и с хорошим, что в ней было, и с дурным, — говорил он. — У меня не было сил вести бракоразводный процесс. А у нее были. Она стала ходить в группу разводящихся женщин; думаю, они ее там накачивали. Я ей все отдал, даже то, что она сама не хотела брать, а когда она умерла, все досталось Маргарет. Теперь вот живу в “Розмаунте”. Много читаю. Гляжу, как меняются море и небо, думаю, что хорошо бы куда-нибудь перебраться, изменить жизнь. И так день за днем — ничего, нормально. Люди считают меня неудачником, пусть, мне безразлично. Но сам-то я никогда не думал, что буду так доживать свой век. Старик у моря.

— А я старуха из лесной избушки, — шутливо подхватила она, хотя его слова перевернули ей душу.

Джой бы сказала: да он просто сумасшедший. В ее мирке человек прежде всего блюдет свои интересы, а Уильям Джонсон вызывающе отказывался думать о себе. Джой не понимала поступков, благодаря которым человек только и может быть в ладу с собой. Ничтожество, сказала бы Джой. Приживал. Зачем ты лежишь на кровати с этим неудачником? Фелисити хотелось плакать, хотелось вернуться домой, в Англию, где к неудачам относятся с большим уважением.

— Но с тех пор, как я тебя встретил, мне больше не кажется, что жизнь кончена, — сказал он. — Может быть, я сумею воскреснуть, у меня появилась надежда. “Всего один только раз в жизни. Никто этого у меня не отнимет. Почему мне пришлось ждать так долго?” Сомнения роем налетали и тут же уносились прочь. Вот они лежат рядом на кровати, касаясь друг друга, хоть и одетые, их разделяют грубая ткань его джинсов, шелк ее юбки. Ноги у нее по-прежнему стройные и красивые, но кожа дряблая, в темных пятнах, икры оплетены сетью синих вен. Это очень важно? Что вообще важно для любви? Душа или тело?

— Я не все тебе рассказала, — вдруг призналась она, повинуясь порыву. — Только то, что хотела, чтобы ты обо мне знал.

— Я догадался. Рассказывай.

Но Чарли уже стучал в окно.

— Ее спас колокольный звон, — сказала она.

Фелисити как лежала, так и осталась лежать, плевать ей на все, пусть Чарли видит; а Уильям Джонсон взял свое пальто и ушел, сказав, что приедет завтра. Это правда, правда, правда! Ей восемьдесят три года, а она снова чувствует восторг любви, и никто у нее этот восторг не отнимет.

Мисс Фелисити соблаговолила посетить вечерний сеанс по выработке группового согласия и была очень мила с сестрой Доун.

— Как живут в “Золотой чаше”?

— Мы пьем жизнь из полной чаши! — скандировала она вместе со всеми.

Нужно ли говорить людям правду? В двадцать лет она считала, что да, нужно: то, что ты скрыла, непременно всплывет в самый неподходящий момент и все погубит. Осуждаемые обществом поступки, душевные заболевания в семье, внебрачные дети, период жизни, когда ты была вынуждена зарабатывать на хлеб проституткой, да мало ли чего еще — во всем этом лучше признаться сразу. Но сейчас, в конце жизни, прошлое ушло в такую далекую даль и, кажется, не имеет никакого отношения к настоящему. Прошлые потери, прошлые грехи потонули в водах забвения. Пусть прошлое и останется в прошлом. Она сказала Софии по телефону, что в ее годы человек заслужил право говорить правду. Смелые слова, и, может быть, два месяца назад она даже имела право их произносить, но сейчас она это право потеряла. Знакомство с Уильямом Джонсоном лишило ее всякой уверенности, она, как подросток, не знала, что следует говорить, а что — нет. Но ведь она не подросток, она прожила жизнь и если сейчас не способна здраво судить о мире, когда же ей удастся обрести эту способность? Ах, разве она была когда-то другой? Ей пятнадцать лет, у нее тайное свидание, она выходит в заснеженный, залитый луной сад — “Я знаю, что я делаю!” Ей тридцать, и она уплывает из Саутгемптона в Новый Свет — тяжелые, мокрые доски трапа, по которому она шагает, маняще тянутся наверх, огражденные перилами, чтобы вы не упали, соленый запах моря, мазута, шум двигателей, крики чаек — “Я знаю, что я делаю”.

— Наш стакан наполовину пуст или наполовину полон? — вопрошает доктор Грепалли.

— Наполовину полон! — отвечает радостный хор голосов. Только доктор Бронстейн и Клара Крофт не спешат присоединиться к всеобщему ликованию. А ведь доктор Грепалли занизил планку, подумала Фелисити, ее собственная чаша готова перелиться через край.