31

В десять часов утра в понедельник Фелисити уже ждала в своей комнате у двери на террасу, готовая к запланированной на сегодня таинственной поездке. Она наряжалась тщательно, не спеша, упиваясь приятным ожиданием, не упуская ни пятнышка, ни складки. Так она собиралась из дому когда-то в молодости, когда кожа у нее была гладкой и щеки не обвисли. Но не важно. Только одной женщине в мире выпало на роду, заглянув в зеркало, услышать: “Ты прекрасней всех на свете”, а если уж не так, то не все ли равно? И если зеркальце все-таки тебе когда-то это сказало, то ты начинала, как злая фея, придираться к Белоснежке, и все тебя ненавидели. К тому же красота — это ведь ненадолго, с ней одно сплошное беспокойство и огорчение. Фелисити уже давно махнула на нее рукой. Она перехватила в зеркале взгляд доктора Роузблума, похоже, что одобрительный.

Правда, она пропустит лекцию некоей Глории Фенстервик, бакалавра философии, на тему “Как прошлое питает наш сегодняшний день”, а также праздничный обед — пирог с ветчиной, зеленый салат и отварной картофель. Недавно Фелисити заказала в издательстве, специализирующемся на сочинениях о здоровом образе жизни и мыслей, книгу “Салат, бессловесный убийца”, получив ее, оставила на видном месте в столовой, но сестрица Доун не преминула немедленно доставить этот душеспасительный труд ей в комнату. Лекция и обед — небольшая потеря.

Под окнами прокатился шикарный красный “сааб” с Уильямом за рулем, завернул к парадному крыльцу “Золотой чаши” и припарковался на законном месте. С тайнами было покончено. Из машины вышел Уильям Джонсон, на сей раз нарядный, в бело-голубой полосатой рубашке, желто-красном галстуке, темно-синем костюме и в начищенных мокасинах, может быть даже от Гуччи.

Фелисити, одетая строже обычного, без своих непременных шарфов и платков, в темно-серых, бурых и других сдержанных тонах, не стала медлить, пока ее вызовут из номера, а вышла и поспешила к стойке у входа, где ее ждал Уильям. Сразу же, как по волшебству, появилась сестра Доун с возражениями, что Фелисити не отказалась заранее от обеда и что выезжать из дому в такую погоду рискованно, а мистер Джонсон, пригласив ее, поступил безответственно.

— Какие пустяки, — пожала плечами Фелисити. — Погода прекрасная. Мы с мистером Джонсоном едем развлечься, я думаю, погоду мы вообще не заметим.

Сестра Доун сказала, что ей очень жаль, она надеялась, что мисс Фелисити будет сегодня рядом и поможет доктору Бронстейну удержаться в границах здравого рассудка.

— Что вы хотите сказать? — встревожилась Фелисити и остановилась на пути к выходу, отпустив локоть Уильяма.

— Бедный доктор Бронстейн, — вздохнула сестра Доун, — теряет представление о реальности. Раньше, до новейших научных открытий, мы это называли старческим слабоумием. Он так любит поболтать с вами, это его бодрит. Он назначен на освидетельствование сразу после обеда; не хотелось бы, чтобы он произвел неблагоприятное впечатление.

— Что еще за освидетельствование?

— Психиатрическое. Родные считают, что его пора признать финансово неправомочным и перевести в Западный флигель для более тщательного ухода. Доктор Грепалли тоже считает, что он будоражит других своими бредовыми разговорами. Этого нельзя допускать. Бедный доктор Бронстейн. Знаете ведь, какие вопросы задают психиатры для проверки, понимает ли пациент, где он находится и кто он такой? Который сейчас год, кто у нас президент, где находится Косово — в таком роде.

Фелисити прислонилась к одной из древнеримских колонн. На нее вдруг накатила слабость. Уильям поддержал ее за локоть.

— Ай-яй-яй, — посочувствовала сестра Доун. — Надеюсь, я вас не расстроила. Я уверена, что доктор Бронстейн пройдет осмотр успешно. Но нам всем будет его так не хватать, если придется перевести его в Западный флигель. А вам особенно, мисс Фелисити, вы же с ним такие друзья. Вы не волнуйтесь, я замолвлю за него слово, а моя рекомендация чего-нибудь да стоит.

— Один раз заплатишь “датские деньги”[13] — и уже от датчанина не отвяжешься, — произнесла загадочную фразу Фелисити, придя в себя. — Я поступлю как собиралась, а вам спасибо, что сказали.

Она улыбнулась Уильяму, и они направились к выходу.

— Желаю приятно провести время! — крикнула им вдогонку сестра Доун.


— Я и не подозревала, что ты можешь выглядеть таким франтом, — сказала Фелисити.

— Мне на той неделе привалила удача. — Уильям поискал глазами деревяшку, чтобы постучать.

— Если я не ошибаюсь, все эти вещи — новые.

— Я съездил в Хартфорд. Не мог же я ударить в грязь лицом перед тобой.

— А машина?

— Нравится тебе?

— Очень.

— Это все тебе, — сказал он. — Все ради тебя.


Уильям поехал по 95-му шоссе на север, свернул на 92-м повороте и дальше по 2-му шоссе покатил в западном направлении. Лес вдоль дороги порой подходил к асфальту вплотную, а в других местах надменно отступал, так что видны были вершины холмов; глаз привыкал к приглушенным коричневым и зеленым тонам. День был ясный, мир казался молодым и бодрым. Фелисити представлялось совершенно естественным, что она едет рядом с Уильямом, будто всю жизнь просидела с ним бок о бок. Все правильно. Он вел машину уверенно, на большой скорости, как будто помолодел со вчерашнего дня на добрых двадцать лет и готовится показать себя миру в своей лучшей форме, словно ему не терпится добраться до цели. Домой мужчины всегда едут медленнее. О докторе Бронстейне Фелисити старалась не думать. Сестра Доун с ней разговаривала глупо и злобно. А даже если славному доктору и предстояло сегодня психиатрическое освидетельствование, в чем Фелисити далеко не убеждена, маловероятно, чтобы застольная беседа с нею могла бы значительно повлиять на его душевное состояние. Он имел обыкновение рассуждать, а она сидела и слушала; оживленным диалогом это никак не назовешь. Конечно, можно было бы удостовериться, что он знает, какой нынче год и как фамилия президента, и вместе отыскать на карте Косово. Фелисити отмахнулась от этих мыслей. Сегодня ее день, и она не позволит сестре Доун его испортить. С Уильямом она советоваться не стала, разве ему приятно было бы узнать, что она думает о другом мужчине? Даже если доктора Бронстейна и переведут в Западный флигель, Уильяма это нисколько не огорчит; да и самого доктора Бронстейна, может быть, тоже, откуда ей знать? Оттого что она, Фелисити, панически боится очутиться в Западном флигеле, попасть в зависимость от необязательных забот обслуживающего персонала, год за годом дуреть от транквилизаторов, тупеть от болеутоляющих средств и превратиться в лежачую больную, причиняя всем неприятности и вызывая общее раздражение, — из всего этого вовсе еще не следует, что и другие люди разделяют ее страхи. Кто-то, возможно, обрадуется, что можно будет отдохнуть, что не надо больше принимать решения и сокрушаться об утраченных возможностях. Есть такие, кому глубоко безразлично, что думают о них другие, их занимает только, что думают о других они сами. В Западном флигеле доктор Бронстейн сможет рассуждать сам с собой, не всматриваясь в лицо безмолвного слушателя. Она понимала, что напрасно утешает себя, надо было выполнить долг дружбы и не уезжать. Но когда бывало, чтобы женщина предпочла друга поклоннику?

Еще не поздно. Надо попросить Уильяма, чтобы повернул назад. Она уже открыла было рот, но закрыла, ничего не сказав. Сколько можешь, столько делаешь для других, но не больше. Сегодня ее день, ее и Уильяма.

“Сааб” выехал за поворот. И перед ними, во всей невероятной неожиданной пестроте, вознесся над лесом ослепительный изумрудно-зеленый игрушечный дворец, весь в шпилях, башенках и флагштоках.

— Казино “Фоксвуд”, — радостно провозгласил Уильям. — Моя тайна. Собственность индейского племени машантакет-пекот. Тут резервация, все доходы освобождены от налогов во искупление прошлого ущерба.

— Вот так тайна. От тех, кто проезжает этой дорогой, такие хоромы не утаишь, — заметила Фелисити.

— Это сон. Сон, который оборачивается явью. Счастье, отнятое и возвращенное. Немыслимые богатства из самых фантастических грез. Это волнение в крови, непреодолимый соблазн и неограниченная свобода выбора. Это битва с самим собой. Эрос перед лицом Смерти. Он тянет, манит, влечет, но так и не наступает. Это моя жизнь, не считая тебя. На той неделе я играл за лиловыми столами, там минимальная ставка — пятьсот долларов. Отбирал только оранжевые фишки, это значит по тысяче за один кон. Взял пятьдесят тысяч и ушел, ничего не проиграв, мне надо было ехать к тебе. Это твое влияние, Фелисити. Ко мне возвратилась удача. Чувствуешь? Удачей пахнет в воздухе.

Он вел машину и улыбался, но не ей, а просто, чтобы она видела. В глазах его блестело предвкушение. Она тоже ощущала притяжение магнита. Дорогу заполнили подъезжающие машины. Здешние паломники. Фелисити ревновала, ей хотелось, чтобы он был занят только ею. Это уже не муха в подливе, а большая, извивающаяся пучеглазая гусеница. Этого она не ожидала.

— Какое чудовищное сооружение, — произнесла она с нарочитым английским акцентом. — Поразительно. Кто это разрешил?

Она чувствовала, что говорит как сестра Доун, но ничего не могла с собой поделать.

— Тут не требуется никаких разрешений, — ответил Уильям. — Это их земля, а не дяди Сэма. К этому привыкаешь и даже входишь во вкус. Я бываю здесь каждый день — по утрам, с тех пор как познакомился с тобой, и еще два-три вечера в неделю.

— Игорный дом, — сказала Фелисити. — Ты игрок. Вот почему ты нищий и живешь в “Розмаунте”. Это наркомания.

— Хорошая машина, хорошие ботинки, хороший галстук — это все уже мое. Не отнимут.

— Отнять не отнимут, но сам ты легко можешь это пустить по ветру, — резко возразила она.

Он понурился, печальный, не нашедший понимания. Она положила ладонь ему на колено, и он подозрительно быстро воспрял духом. Слишком уж он был в ней уверен. Может быть, она сумеет его отучить? Когда-то она уже собиралась отучить одного — кто он был, тот пьяница беспробудный? — и конечно ничего не вышло. Тогда пропагандировали освобождение от алкогольной зависимости по системе “Двенадцать шагов”. Но кто когда подымался выше шестого шага? “Привет, я бывший игрок, бывший наркоман, алкоголик, сексуальный маньяк. К вашим услугам”.

Уильям Джонсон, нераскаявшийся игрок. Берешь из банка деньги, ставишь на лошадь или, что в сущности та же лошадь, на рулетку в казино, потом покряхтишь немного, постонешь, поноешь и снова отправляешься в банк за деньгами. Впрочем, он, кажется, не из тех, кто ноет. Ей захотелось закрыть на все глаза, убедить себя, что это не важно, семидесятидвухлетний мужчина имеет право на развлечения. Но что сказал бы Эксон? Его твердое, доброе лицо застыло бы в неодобрительной гримасе. Даже Бакли в Саванне, игравший в покер за лакированными столами в домах у своих дружков, никогда не посещал казино.

— Вот почему родные тебя оставили, — сказала Фелисити. — Вот почему ты оказался один. Они не могли с этим мириться.

— Маргарет — сука. Ей только и нужно было, что завладеть домом. Она его и захапала.

Это было сказано грубо, со злостью — свойства, которых он ей до сих пор не показывал. И вот теперь проявил как бы ненароком — дал ей предлог порвать с ним, нырнуть обратно в укрытие под “Золотой чашей”, чтобы в стычках с сестрой Доун ждать, покуда не призовет к себе Западный флигель. Нет, все лучше, чем туда, даже ухаживания записного игрока, когда он отрывает время от своей страсти, чтобы уделить внимание тебе.

— Ну так как? — спросил он. — Повернем обратно? Это для тебя уж чересчур? Нестерпимо вульгарно?

— Вовсе нет, — ответила она.

— Уфф! Слава богу, — вздохнул он и с размаху нажал на акселератор. Было ясно, что если он отвезет ее домой, то сразу же развернется и снова прикатит в этот многокрасочный диснеевский замок. Примите нас черненькими.

Они подъезжали, и шпили и башенки становились все разнообразнее: одни оказывались бирюзовыми, другие серебряными; волшебство таяло, это уже была скорее большая ярмарка, чем небесный чертог Микки-Мауса. Разумеется, крайне вульгарная, вопиюще не вписывающаяся в окружающую природу, но при этом все-таки как бы здешняя, присущая этой местности. Индейцы пекоты передумали, отвернулись от природы, которая оказалась ложным божеством, дряхлым, беззубым, слабосильным перед лицом противника с практическим складом ума. А природа — что? Общайся с природой сколько хочешь, сливайся с ней, твори мифы, обожествляй ее и возвеличивай, умиротворяй и задабривай, все равно рано или поздно она тебя предаст. Природа встала на сторону белого человека, как он ни вытаптывает, ни губит леса, убивает зверей, выжигает прерии; она восхищается им. Говори громко, действуй беспощадно, побеждай. Выживание хитрейших, а не отважных. Природа это уважает.


Уильям и Фелисити оставили “сааб” в подземном гараже — в просторной полуосвещенной бетонной пещере — и поднялись в лифте на верхние этажи, шумные, людные, стеклянные. Здесь толпились лилововолосые и лысые, немощные и крепкие (в небольшом количестве), хромые, быстроногие (в малом числе) и те, которые еле ковыляют. Всех окуривали запахи дешевой стряпни, всех объединяло общее дело, компанейское тепло, волны торжества и отчаяния, сочувствия одних другим. Общий враг если и находится среди них, то это само казино с его выручкой, но как они все стремятся ему навстречу и как этот враг с ними ласков, как манит и пугает стена гула; ритмичное биение смутно знакомой музыки на фоне дребезжания тысячи игровых автоматов, отзванивающих поражения и победы и щедро сыплющих монеты. Служители здороваются и ласково улыбаются. Отдайте ваши денежки, и все будет прекрасно. Мы следим, чтобы с вами не случилось ничего плохого. Доверьтесь нам. Мы тут все — ваша добровольная большая семья; здесь ваш дом, тепло, поддержка да плюс приятное волнение риска, продолжение молодости другими средствами. Смельчаков влечет к столам, где играют в кости, в блэк-джек; тут раздаются отрывистые, отечески строгие мужские голоса: “Усвойте раз и навсегда: ставьте, пожалуйста, фишку не на черту, а выше черты. Выше, вам говорят, оглохли, что ли?” — и женские, по-матерински заботливые, у рулетки: “Вы уверены, что вы этого хотите? Таков ваш окончательный выбор?” А у стены, при игральных автоматах, в полутемных залах, находишь наконец любящих братьев и сестер, которых никогда не было, целые когорты, шеренга за шеренгой, они ликуют при твоих победах и, как зачарованные, крутят вместе с тобой молитвенное колесо: семерки, полоски, вишенки, выигрыши.

И всюду кассы — кассы, где меняют деньги, где можно обналичить чек, по жетонам получить деньги, на деньги купить жетоны; целый храм, отданный менялам. Туда-сюда, взад-вперед поворачиваются камеры наблюдения, они не ловят вас, а оберегают. Никто и не сомневается. Бродят, топчутся, заглядывают через плечо завсегдатаи, они знают, что надо делать, как себя вести, каковы правила. Фелисити ничего не знает. А Уильям ушел вперед. Она спешит за ним, если она потеряет его из виду, то, как путешественник во времени, заблудится в будущем и никогда не сможет вернуться домой. Всю свою долгую жизнь она, оказывается, прожила на другой, тихой планете, где всем управляет встающее и закатывающееся солнце, но все-таки там жизнь не настоящая. Другая — настоящая, правильная — вселенная находится здесь, в казино, созданная для кочевого племени, вынужденного принять оседлый образ жизни, построенная мужской фантазией для услаждения женщин и для утверждения мужской власти, с полным пренебрежением к силам природы.

Уильям спохватился, что идет слишком быстро, замедлил шаг и взял Фелисити под руку. Полы здесь блестели, покрытые чем-то скользким. Фелисити беспокоилась, не подведут ли ее ноги в выходных туфлях; в ее возрасте некоторые женщины носят кроссовки, но она поклялась, что не опустится до этого никогда; однако можно ведь и передумать.

— Тут не то что в Лас-Вегасе, — с гордостью сказал Уильям. — Или тем более в Атлантик-Сити. Воплощение хорошего вкуса.

В центре зала возвышалась гигантская стеклянная фигура мускулистого нагого индейца в позе роденовского “Мыслителя”; молочно-белый, он командовал здесь последним сражением. В конечном счете белый человек был обманут и потерпел поражение, сам того не сознавая. Он потерял ориентацию и блуждает в лесу — вот куда завели его победа и процветание. Он приплыл сюда, ища золота и свободы, и убивал, чтобы завоевать их, но эта победа в конце концов его погубила. У ног “Мыслителя” на оранжевой подставке изящно вращался сегодняшний приз — японский автомобиль.

Уильям, впрочем, совсем даже не погиб. Пока поднимались в лифте, он помолодел лет на двадцать.

— Тут лучше, чем в Лас-Вегасе, — рассуждал он. — Я пять лет ездил в Вегас и два — в Атлантик-Сити. В здешнем казино на свои деньги получаешь отдачу побольше, чем где-нибудь еще в Штатах.

— Ты же говорил, что был учителем в нью-йоркской средней школе, — с грустью заметила Фелисити.

Лжешь мужчинам во избежание беды, как, бывало, отцу, но отец есть отец, авторитет и защитник. Ложь из их уст причиняла боль. Единственным исключением был Эксон, он никогда не лгал, у него не хватало фантазии и брала верх осторожность. Фелисити до сих пор горевала по нему, но не приходится отрицать: он был человек исключительно скучный. С грешными людьми всегда интереснее, чем с добродетельными.

— Я и был учителем, — подтвердил Уильям. — Но игра приносила больше. Первое время. А потом пошла полоса неудач. Маргарет подала иск и отсудила дом. Он, как его построили в 1890 году, так всегда и принадлежал нашей семье. Но ее это не остановило. А в судах к игрокам относятся плохо. Не учитывают, сколько работы требует игра. Теперь там живет Маргарет с мальчишками Томми, и дом без хозяина разваливается с каждым днем.

— Почему ты мне этого раньше не рассказал? — Это не было упреком. Просто ей хотелось знать.

Фелисити стояла в толпе, которая мягко обтекала ее, как река, мирно раздаваясь в стороны. Все казалось неопределенным, смутным, как лицо доктора Роузблума в зеркале. Ей вспомнилось детство, мамин туалетный столик, лаликовский Роденов “Мыслитель” молочно-голубого цвета, фарфоровая китайская пудреница, серебряный туалетный прибор — щетки для волос и зеркальце. После маминой смерти папа ничего не трогал, месяц спустя среди щетинок еще виднелся один золотой волосок, в пудренице все так же лежала пуховка, словно в один прекрасный день мама вернется и все будет по-прежнему. Но она не вернется, она умерла. За пудреницей лежала стянутая резинкой пачка сеточек для волос из тончайших коричневых шелковых нитей. В те времена женщины, ложась спать, надевали на волосы такую сеточку, чтобы не растрепалась прическа. Когда мыли голову, смывали жир с волос, зато оставалась мыльная пленка, и, чтобы от нее избавиться, в воду для полоскания добавляли уксус или лимонный сок, но все равно волосы лишались блеска, Фелисити помнила жалобы матери. И еще мама говорила, что такие сеточки продаются в “Вулворте”, там они дешевле и ничуть не хуже, чем в дорогих магазинах. Маленькая Фелисити любила растягивать сеточку на пальцах и смотреть сквозь еле различимую коричневую штриховку — все то же самое, но только как бы в дымке.

— Осторожнее, — говорила мама, когда была еще жива. — Смотри не порви. Они очень непрочные.

Почему все это сейчас ей припомнилось, после стольких лет? Как звали маму? Неужели ты могла забыть имя родной матери? Но ведь она умерла и бросила ее в мире одну, оставила дочку беззащитной. Ах да, конечно, Сильвия — вот как ее звали. Потом вместо нее появилась Лоис, и назавтра же с туалетного столика все было убрано, а на маминой кровати теперь спала мачеха. На глаза Фелисити набежали слезы. Уильям усадил ее на ярко-желтую скамейку.

— Если это тебя расстраивает, я немедленно отвезу тебя домой, — предложил он. — Не рассказывал, потому что не хотел, чтобы ты от меня отвернулась.

— Я не поэтому, — отозвалась она. — Я понимаю. Не в том дело. Я плачу, потому что умерла моя мама.


Они прошли в закусочную и сели за столик, даже не поинтересовавшись, чем там кормят. Уильям рассказал ей о смерти своей матери, она попала в автомобильную катастрофу, когда ему было девять лет. Погиб и его брат-близнец. А его выбросило из машины. Так распорядился случай. Они всей семьей возвращались из больницы: Уильям наступил на иголку, и она целиком вошла ему в ступню, ее вытягивали магнитом. Конечно, он чувствовал себя виноватым, еще бы. Если бы не то, что он наступил на иголку, они еще и теперь могли бы быть живы. И почему они, а не он? Ну и так далее.

— Наверно, поэтому мы и сблизились, — сказала Фелисити. — Потому что наши матери умерли, когда мы были маленькие. Мы нашли друг друга.

Официантка в коротенькой синей плиссированной юбочке и красно-белой блузе принесла кофе и пончики. Может, они их заказывали, а может — нет.

— Я об этом стараюсь по возможности не думать, — сказал он.

— А говорят, надо думать. Помнить. Но это было так давно, сейчас никто не представляет себе, что это тогда означало. Воспоминания не бледнеют. Вот и приходится их от себя гнать.

— Наверно, чтобы помнить, нужно быть сильным, — сказал Уильям. — Мы придаем друг другу силу.

Но вскоре он начал озираться, перестал ее слушать: ему не терпелось очутиться за игорным столом. Места за столами заполнялись быстро, но администрация, даже несмотря на большое скопление публики, не всегда открывала дополнительные столы для игры в кости. И вполне понятно: кости — наименее прибыльная игра с точки зрения хозяев. И тем самым наиболее выгодная для игроков. Уильям сказал, что вообще бросать кости он любит больше всего. Ему нравится, что участвуют в игре сразу несколько человек. Один за всех и все за одного. А очко — игра для одиночек. В прошлом месяце он столько выиграл в блэкджек, что теперь они, конечно, будут за ним следить. Хвастался: петух на навозной куче. Ни в одном игорном доме не любят, когда посетителям слишком сильно везет, но в здешнем казино к большим выигрышам относятся спокойнее, и потом, сюда ехать ближе всего. А чего им тут, собственно, беспокоиться? Налогов они не платят. Смерть и налоги — двойная беда в жизни белого человека. А здесь она урезана наполовину. Он, Уильям, не такой дурак, как некоторые: он откладывает на “Розмаунт” деньги из пенсии и эту сумму не трогает ни при каких обстоятельствах. Игра ведь — вещь такая: то тебе везет, то не везет. Поначалу думаешь, что отыграешься и восстановишь дефицит на следующий день, потом — что на следующей неделе, потом — что в будущем месяце, что на будущий год. На прошлой неделе он только-только отыгрался за два года удовольствия. А теперь, он убедился, Фелисити принесет ему удачу. Уже принесла. На каблуках его новых ботинок Фелисити заметила двойные набойки. Он шагает надменно, возвышаясь среди прочих, и его провожают глазами. Она следила за игрой у него из-за плеча. Он сначала попытался было растолковать ей что к чему, и она старалась понять его объяснения, но это было все равно как слушать наставления любезного прохожего: останавливаешься, чтобы спросить, как добраться куда-то, выслушиваешь длинный ответ, но в толк взять ничего не можешь. У стола стоят два крупье. Они наклоняются, тянутся и лопаточкой загребают откатившиеся кубики. Игрок, когда подходит его очередь, выкатывает по центру стола два кубика, так чтобы они ударились о перегородку у противоположного края, отскочили и легли на стол. Окружающие охают или ликуют, в зависимости от того, как это соотносится с их интересами. Уильям объяснил, что играющий бросает кости за весь стол. Можно делать ставки на сумму, а можно на комбинацию. Тут она окончательно перестала его понимать. А смогла бы она это уразуметь в молодые года, когда, например, еще жила в Саванне? Едва ли.

— Шесть и восемь наиболее вероятный вариант, — рассуждал Уильям. — А четыре и десять — наименее. Но зато тогда выигрыш больше. Чем больше риск, тем выше ставка, таков принцип. Да ведь так же и в жизни.


За столом возникла какая-то неприятность, заминка. Один из играющих заявил, что его выигрыш оплачен неполностью. Но этого не могло быть: скорее игроки норовят надуть казино, но не казино — игроков. Казино обманывает по-крупному и вообще незаметно. Подошла охрана, нарушителя спокойствия без шума вывели. Уильям воспользовался паузой, чтобы продолжить свои разъяснения. Фелисити такая деловитость понравилась. Он не любил попусту тратить время. Деньги — пожалуйста, но время — нет. Фелисити вдруг осознала, что издавна приучена относиться к таким людям с неодобрением. Хорошей ученицей она не была, но все-таки кое-что из этой науки к ней пристало. Она, когда-то продававшая свое тело, обучилась приятному сознанию собственного морального превосходства; но это ей в себе не нравилось, давило на психику, как туфли, которые жмут.

Она никогда раньше не допускала мысли, что была проституткой. И вообще, это было так давно, так давно, что теперь уже не имело значения.

Теперь у нее есть Уильям, верно? Именно этого она всегда хотела, всегда верила, что так и будет; всю жизнь не оставляла надежды. Она его любит. Он хочет, чтобы они поженились. И сейчас он перед свадьбой открывает ей душу. Она тоже еще должна будет ему кое-что о себе рассказать.

Он, оказывается, игрок. Ну и что? Разве это так ужасно? Другое дело, если бы ты была молодой женщиной с детьми и все ваше благосостояние зависело от мужа-игрока. Но сейчас они оба совершенно свободны и могут развлекаться как им вздумается. В конце жизни и нечем больше заниматься. А деньги — да бог с ними, с деньгами.

На минуту Фелисити снова ощутила укол совести из-за доктора Бронстейна. Показать на карте Косово он, конечно, не сможет. А кто бы смог? Это ведь не место международных научных конференций. Вот Рейкьявик в Исландии, там происходят дипломатические встречи, — по крайней мере, в летние месяцы, — и есть вулканы для обозрения, — его он, наверно, показал бы. Он даже знает, как этот Рейкьявик пишется. Такой вопрос подошел бы всякому, как дешевая безразмерная одежда, которая годится на любого. Но доктора Бронстейна про Рейкьявик не спросят. А Косово — это, в сущности, тот же Кувейт, только еще хуже. Ну а Клинтона доктор Бронстейн, должно быть, до того терпеть не может, что не пожелает назвать его фамилию, он же не знает, к каким ужасным последствиям это приведет: его признают недееспособным — и все из-за того, что она, Фелисити, его вовремя не предупредила. И год он вполне мог перепутать: в молодости, когда время движется медленно, человек не понимает, как легко утрачивается представление о том, в каком году ты сейчас живешь, настолько большая получается цифра, если считать от начала. А ведь задавать вопросы будут деловые и цепкие молодые люди, им принадлежит право решать, кто еще способен вести нормальный образ жизни, а кто нет.

— Это как карабкаться на горы, — рассуждал между тем Уильям. — Дойдешь или свалишься, решает судьба.

— Или как гадать по “Книге перемен”, — подхватила Фелисити, сразу забыв про доктора Бронстейна. — Зависит от того, что предначертано.

— Мы еще сделаем из тебя завзятого игрока, — сказал он и снова повернулся к столу.

Над головой жалобщика сомкнулись волны, и игра возобновилась с прежним жаром, словно и не прерывалась. Бросал Уильям, рука его была тверда. Выпали две тройки. Все сидящие за столом, по-видимому, обрадовались, оживились. Уильям торжествовал, и Фелисити не могла поставить ему это в вину.

Потом Фелисити все-таки заскучала. Выигрывает Уильям или проигрывает, она не могла взять в толк. Он бросал кости то с одной стороны, то с другой; крупье их сгребал обратно. Время от времени он давал бросить другим. Если ты не понимаешь, они огрызаются, переспрашивают. Фелисити никогда не училась в школе, наверно, там такие же порядки. Отец хотел, чтобы она получила домашнее образование, а вышло так, что свое образование она добывала сама. Он только позволял ей посещать уроки балетного танца. Белые пачки, туфельки-пуанты. Читать и писать ее научила мама. Позже появилась Лоис. Лоис и ее ребенок — как его звали? Фелисити не могла вспомнить даже этого. Всплывали и прочие подробности, смутные, словно сквозь коричневую шелковую сеточку. Дядя, как бишь его, с тяжелым подбородком, он проходил с нею историю, такой обаятельный, прямо как Уильям, а потом перестал быть обаятельным. Все это относилось к прежней, счастливой жизни, которая еще могла когда-нибудь вернуться, так внезапно она разбилась вдребезги. А после был младенец и настали совсем другие времена.


Почему это сейчас ей вдруг вспомнилось? Столько усилий положено, чтобы забыть. Зачем-то она рассказала о ребенке Софии. Не надо было. Слишком много всего всколыхнулось, поднялось со дна памяти. Если жить прошлым, не остается времени на жизнь в настоящем. Была еще Эйнджел, она сбежала в Европу, вышла замуж, сошла с ума, родила Софию и умерла. Нет, Фелисити не хочет думать о том, что было. Кто захочет? Прошлое надо похоронить, заглушить гулом настоящего. Она потому и сдружилась с Джой, что та живет в облаке гудящих звуковых волн, пусть даже и не слыша самые звуки.

Вокруг столов расхаживали крепкие, грудастые, толстозадые девахи в коротких юбчонках, держа на потных мускулистых руках подносы с прохладительными напитками. Кто бросает вызов судьбе, того постоянно донимает жажда. Подносы тяжелые, стаканы полные, бесплатные, только на чай принято давать не скупясь. Уильям на пути сюда выбирал заправочные станции подешевле и сэкономил на этом пять долларов, но теперь не пожалел поительницам целых десяти. Это вам не манекенщицы из Лас-Вегаса с ногами от пупа, отобранные по всей Америке и тощие от тяжелых наркотиков, — это местные девушки, отвечающие местным вкусам. Когда-то в Саванне, когда надо было кормить Томми, который даже не был ей родным, Фелисити тоже была вроде этих. Делала что могла, продавала что имела. Она всегда стояла за стойкой в баре, а не вскидывала ножки до ушей в стайке плясуний; получала недвусмысленные предложения, а не красные розы. Она тогда думала, что это из-за ног, они у нее недостаточно длинные, да к тому же от занятий балетом в детские годы икры оказались слишком развитыми, так она считала. Бакли говорил, что у нее “английские ноги”, а кто-то другой, еще до того, как Бакли вызволил ее и снова сделал из нее леди, как ей и полагалось по праву рождения, один раз сказал, что полные ноги — это знак, что она хороша в постели, вот почему она пользуется таким успехом. Хотя сама она полагала, что дело не в этом, а в том, что она умеет мило разговаривать, часто улыбается и обращается с клиентами вежливо и тактично, тогда как почти все остальные девушки держатся грубо и нахально и вид имеют такой, как будто дай им волю — они всякого заразят дурной болезнью. А с возрастом, само собой, ее ноги похудели, сделались такими изящными, тонкими и сухими, ну просто как тростинки. Кое-что, хотя немногое, с годами улучшается, правда — мало что.

Уильям не провожал взглядом девиц с подносами, и то хорошо. Они пробирались мимо мужчин, чьи помыслы были заняты более тонкими радостями, чем секс. Отчаявшись привлечь его внимание, Фелисити пожала плечами, встала и пошла к игральным автоматам. Если другие разобрались, что тут надо делать, значит, и она сообразит. Она разменяла пятьдесят долларов на монеты по двадцать пять центов, у одного автомата нашла свободный стул и села. Справа и слева сидели две женщины таких габаритов, что бока их выпирали из сидений (поэтому-то, наверно, никто между ними и не сел, но Фелисити это было не важно), и она стала засовывать монеты в прорезь. Суешь монету, нажимаешь кнопку и смотришь, как прокручивается очередной круг. Подождав немного, опять суешь монету и опять смотришь. Она не понимала, что происходит, но автомат-то, конечно, знал, когда он выиграл, а когда проиграл. Когда выигрывала Фелисити, он высыпал ей монеты, и соседки оборачивались на звон и улыбались, радуясь ее удаче. Это было приятно. Когда автомат выигрывал, он не издавал никаких звуков. Вот и все. В таком простом деле на машину можно положиться. Но что такое выигрыш, Фелисити никак не могла понять. Сидишь в полусне, время от времени пробуждаешься, и оказывается, что ты выиграла. Лишь под конец она уразумела то, что все окружающие, похоже, знали с рождения: все зависит от линии, от того, выше, ниже или на середину изображения пришлась линия при остановке барабана, зависит успех или неудача. Линия выплаты. Середина лучше всего.

Игроки верят, что деньги существуют, чтобы тратить, а не копить. Они щедры и независтливы. Они — соль земли, они бросают вызов судьбе и подчиняют ее своей воле. Это их общая вера; она бежит, словно ток, по ряду стульев, где Фелисити сидит между своими жирными соседками с их жидкими прическами, двойными подбородками и безнадежными телесами. Выиграв больше ста долларов, Фелисити решила остановиться. Все очень просто. Она ссыпала свой выигрыш в ведерко, предоставляемое администрацией казино, обменяла монеты в кассе на бумажные купюры и положила в кошелек сто пятьдесят долларов пятьдесят центов. А затем вернулась к Уильяму.

— Я выиграла, — сообщила она ему. — Триста процентов прибыли. Новичкам везет.

— Вздор, — возразил он. — Отныне и впредь тебе всегда будет везти.

Он тоже прекратил игру, выиграв семь с половиной тысяч. Жетонами.

— Искусство состоит в том, чтобы знать, когда остановиться.

— Сейчас, — решила она.

И они уехали.

Загрузка...