Роднички

Глава 12

Прошло еще несколько дней, и все они были похожи на прежние, но то-то и было хорошо. Как и раньше, Антон с Таней много времени проводили вместе, плавали на лодке, купались, загорали, отдыхали в своем шалаше и собирали в лесу землянику. Иногда брали с собой удочки и никогда не рыбачили, частенько брали с собой книжки, но редко читали. Стоило им, лежа на траве в тени берез, раскрыть книжку, как тут же попадалось какое-нибудь интересное для Антона или непонятное для Тани место, и по своему обыкновению Антон тут же принимался с увлечением растолковывать прочитанную страницу, удалялся в сторону, уходил далеко за примерами, хватался за неожиданные ассоциации, на ходу формулировал окончательные и набрасывал предварительные выводы, в общем, поток его красноречия не иссякал, а Тане не надоедало слушать. Но слушала она теперь по-другому, без того робкого и доверчивого изумления, а серьезно, даже пытливо глядя на него. Вообще, за эти две недели Таня как-то быстро повзрослела и, казалось, даже подросла чуть-чуть. Да и взгляд у нее стал посмелее, походка уверенней, угловатости в движениях меньше. У нее появились свои суждения, раза два она даже не соглашалась с ним, и Антон со смешанным чувством удивления и легкой досады замечал, что правильно не соглашалась, что он и в самом деле тут, кажется, маху дал, что не все в его рассуждениях сходится. Она не лила больше слез, что такая ужасно глупая, тогда как он такой умный, но зато теперь (ну что с ней поделаешь!) плакала, что скоро он уедет. Ему и самому не очень-то хотелось уезжать из Родничков, но он относился к этой перспективе не так болезненно. В чем проблема? Можно уехать и снова приехать. А можно и вообще не уезжать. Кеша сдаст за него отчет о практике, и можно будет хоть на все каникулы остаться в Родничках. Окончательное решение этого вопроса он все откладывал и откладывал, до тех пор, пока не наступил, как рано или поздно он всегда наступает, этой летней практики последний день…

Утром Антон проснулся в нормальном настроении, но вспомнил, что сегодня последний день, и настроение омрачилось. Оставалось много нерешенного, и решать это следовало сегодня — больше некогда. На улице шел крупный, серый дождь, но пока он одевался и завтракал, дождь кончился, ярко засияло солнце, и мокрые крыши, мокрая зелень и лопухи в палисаднике заблестели каким-то влажным жидким блеском. А через четверть часа опять все было серо, и опять крупно падал дождь, пришлепывая тяжелыми струями листья лопуха к траве.

По домам со вчерашнего дня уже не ходили — велено было Эльвирой Сергеевной всем писать отчет о практике и дневник. Зачем нужен был дневник, она и сама объяснить не могла, но на протесты студентов, что это фикция, если его писать задним числом, что он просто дублирует отчет, она решительно отвечала, что по учебному плану дневник нужен, и кто не сдаст его, не получит зачета. И вот теперь приходилось заниматься этой ерундой.

Он сел за стол рядом с Кешкой, который усердно скрипел пером; развернул чистую тетрадь в клеточку и вывел на первой странице: «Дневник практики студента второго курса филологического факультета Антона Северина» Поставил дату приезда и написал: «Сегодня мы приехали в Роднички». Поднял голову и заглянул в Кешкин дневник — он начинался точно такой же фразой. Улыбнулся и написал: «Место очень живописное». Заглянул к Кешке — у того было подробнее: «Живописные невысокие горы, покрытые лесом, окружают озеро, на берегу которого раскинулся поселок».

Антон положил ручку. Дурацкая затея — этот дневник! Зачем эта формальность?.. Он вспомнил свой первый день в Родничках, мрачное настроение, с которым ехал сюда, тоску одиночества вечером и танцы в местном клубе, где он встретился с Таней. Вспомнил, как она сбежала в конце вечера от него, как пряталась в чьем-то чужом дворе, вспомнил лодку и туман на озере. Странно, но казалось, что все это было давно, хотя прошло всего две недели. Но, если описывать их день за днем, то получится уже не дневник, а повесть, А вот финала у нее еще нет, смутный получается какой-то финал, смутный, как его настроение. Уезжать из Родничков не хочется, но и оставаться еще тоже нет смысла. До каких пор оставаться, зачем?.. И в каком качестве он будет здесь жить? Собирать фольклор дальше?.. Ему опять пришло в голову сравнение с повестью: будет похоже, что сюжет исчерпал себя, но автор пытается искусственно ее растянуть. А каков же будет все-таки финал? Уезжать не хочется, оставаться непонятно зачем…

Он заглянул Кешке в тетрадь. «В этот день мы записали три старинные песни, шестнадцать пословиц и десяток загадок» — бодро строчил тот.

— Кеш, а Кеш, — позвал он. — Ты мне друг?

— Ну, — обалдело поднял голову Кешка.

— Так я и думал, — хлопнул его по спине Антон. — А друг не откажет мне в такой мелочи. Дашь мне списать в поезде твой дневник. Другими словами, разумеется. Все равно ведь никому это не нужно.

— Тунеядец, лодырь, — обругал его Кеша и опять усердно заскрипел пером.

Антон напялил куртку и вышел во двор. Дождь кончился, и в разрывы облаков как-то по-осеннему бледно блеснуло солнце. Ветерок был прохладный. А все-таки даже в такую погоду в Родничках было хорошо.

На лужайке возле детского сада малыши водили хоровод. Таня стояла в кругу, а дети, взявшись за руки, ходили вокруг нее и тянули нестройными, но звонкими голосами: «Как на Тани именины испекли мы каравай! Вот так-о-ой вышины!.. — Они разом подняли руки, а некоторые в усердии даже привстали на цыпочки. — Вот так-о-ой низины!..» — Все присели, и Таня, смеясь, присела вместе с ними. «Вот так-о-ой ширины!.. — ребятишки разбежались в стороны и растянули круг. — Вот так-о-ой узины!..» — они сбежались и тесно сгрудились вокруг Тани. — «Каравай, каравай! Кого любишь, выбирай!» И все в нетерпении запрыгали: «Меня!.. Нет, меня!..»

Антон подошел к ним. Таня увидела его, и лицо ее просияло. «Его!» — кивнула она на Антона. Ребятишки с визгом окружили его, взялись за руки и в восторге, что с ними играет такой большой дядя, повели вокруг него хоровод. Он неловко топтался на месте, большой и неуклюжий, словно Гулливер среди лилипутов, а Таня с улыбкой смотрела на него. «Каравай, каравай! Кого любишь, выбирай!» — прокричали малыши и остановились, как вкопанные. Антон, подыгрывая им, сдвинул брови и задумался. Он посмотрел на Таню, но тут какая-то девочка с голубым бантом на голове не выдержала. «Меня!..» — прошептала она тихо, но требовательно. «Тебя!» — сказал он, кладя ладонь ей на головку, и девочка, гордая, вошла в круг.

Они с Таней сели на низенькую лавочку у беседки.

— Так вы завтра уезжаете? — спросила Таня.

— Да, рано утром.

Она погрустнела, но как-то меньше, чем он ожидал. Он заметил это свое впечатление и обругал себя: «Кретин! То переживает, что она огорчится, а то недоволен».

— Письмо хоть напишешь? — спросила она, грустно улыбаясь.

— Что за вопрос? Мы же еще не прощаемся — будет время обо всем договориться. Вечером встретимся?

— Встретимся, — кивнула она.

— Обязательно? — шутливо начал он.

— Обязательно, — не очень весело улыбнулась она.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось.

— В любую погоду?

— В любую погоду.

Дальше надо было сказать: «Даже в бурю?» — но у Тани на ресницах блеснули слезы, и она опустила голову.

— Тогда до вечера, — сказал Антон и ушел. Настроение у него по-прежнему было смутное.

Весь день была какая-то неустойчивая погода. Много раз принимался дождь и крупный, густой, настоящий ливень, но тут же переставал — не разрядившись, облака уходила за горизонт. Ветер то гнал по озеру крупную сизую рябь. то совершенно стихал, и тогда озеро до самых зубцов дальнего леса было гладким и неподвижным, как стекло. Мелкие, словно раскрошенные облака высоко застилали небо; в своем сомкнутом, хаотичном движении они поминутно то накрывали, то вновь открывали солнце, и от этой частой нервной смены освещения рябило в глазах, будто солнце пульсировало… Тени от облаков не закрывали всю окрестность: и дальние горы, леса, то высвечивались, то погружались в тень — ясный день и сумрачный будто смешались, словно менялись местами, и ни тот ни другой не хотел уступить. «Мозаичный день» — определил его Антон. Сначала ему этот сумбур нравился, но скоро от пестроты и частой смены тени и света стало рябить в глазах и разболелась голова.

После обеда студенты собрались в школе, и Эльвира Сергеевна просматривала отчеты и подводила предварительные итоги практики. Было оживленно и суматошно. Все уже настроились на дорогу, радовались предстоящим каникулам, делились, кто где собирается отдыхать. Антон не принимал в этом участия. Он курил, сидя на подоконнике, и посматривал на часы. Бубенцова не подходила к нему и вообще не обращала на него никакого внимания. Она прогуливалась по коридору под руку с Гришей, о чем-то оживленно с ним договариваясь. Наверное, собирались вместе махнуть куда-то на каникулах после практики.

Вернувшись на квартиру, Антон с Кешей собрали вещички, расплатились с тетей Феней, выпили с ней на прощанье по стаканчику кагора, наелись куриной лапши. Но до вечера оставалось еще много времени, и Антон маялся, не зная куда себя деть. Он прилег на кровать и незаметно уснул. Проспал всего час, но проснулся с бьющимся сердцем, с паническим ощущением, что безнадежно куда-то опаздывает. Времени было достаточно, но это мерзкое тревожное ощущение, что безнадежно куда-то опоздал, не проходило. Чтобы хоть как-то избавиться от него, он надел куртку, взял фонарик и отправился к Тане раньше времени.

Она ждала его уже: сразу вьшла одетая и причесанная. На ней было то самое белое платьице без рукавов, в котором он впервые увидел ее в клубе, и белые туфельки к нему. Антон не ожидал, что она так оденется. «Не хватает только фаты- и под венец», — мелькнуло у него в голове.

— Ты что это оделась как на бал? — сказал он. — Ведь мы же в лес собрались.

— Тебе не нравится? — спросила она робко.

— Нет, почему же? Очень нравится. Но вечером будет прохладно.

— Я не замерзну, — сказала она храбро. — Я закаленная.

— Ну как хочешь, — пожал плечами он. — Если холодно станет, возьмешь мою куртку.

И хотя весла были у него в руках, он не сразу двинулся с места, будто ждал, что она все-таки вернется в дом и переоденется. Ему казалось, что вся улица, все заметят ее белое платье и черт знает что подумают. Молча они прошли до поворота. Таня казалась немного подавленной и какой-то виноватой. Вдруг она остановилась:

— Давай вернемся. Я брюки и кроссовки надену.

— Ну вот еще! — сказал он. — Возвращаться — плохая примета. И потом оно тебе идет. Просто я не ожидал… — Он взял весла в левую руку, а правой легонько провел по ее волосам. — И прическа у тебя хорошая. Ты очень сегодня красивая.

— Правда? — она зарделась и опустила голову. — Я думала, раз сегодня последний день…

— Почему последний? — поморщился Антон — не нравилось ему это слово сегодня. — Разве мы навек прощаемся? Что мне стоит приехать! Роднички — не край света. Сел на поезд — и все дела.

— А ты приедешь?

— Конечно, приеду. Мне тут у вас понравилось. Буду еще старинные песни и сказки записывать. Отпущу бороду, стану настоящим фольклористом, как Буслаев или Даль.

— Не надо бороду, она тебе не пойдет, — сказала Таня, повеселев.

— Почему Ты решила? Ты же не видела меня с бородой.

Так они дошли до берега, и по дороге никого из своих Антон не встретил. Встретилась им лишь какая-то сгорбленная старушка, с которой они, как здесь принято, приветливо поздоровались. А когда отошли, Антон краем глаза заметил, что старуха остановилась и, опершись на клюку, смотрела им вслед. Чего она смотрела? Хотя все старухи любопытны.

Когда солнце зашло, закат разгорелся такой алый, что добрую половину озера окрасило отражение его. Вода рябила, и пепельно-серое на том конце озера смешалось с розоватыми крапинами. как в догорающем костре. Алыми отблесками окрасились и облака на небе, и стволы сосен на берегу, и даже платье Тани, сидящей на корме, было не белым уже, а розовым. Дальний лес, к которому они плыли, был черен и резко отчеканен на медно-красном горизонте. Черная неровно-зубчатая полоса его и такое же повторяющее все изломы отражение у кромки берега отделяли мглисто рдеющую поверхность озера от алого неба на западе. Тишина была полная: лишь всплески весел и усталый скрип уключин…

Закат так пылал, что ночь, казалось, еще не скоро наступит — но вот тот край неба стал бледнеть, и тут же сумерки окутали берег. Полоса заката сузилась и побагровела, а когда они подплывали к лесу, то тени от близко стоящих деревьев вытянулись далеко в озеро, а незатененные пятна воды были золотисто-багровы, но уже не давали отсветов. Лес на берегу встретил их мраком и затаенным молчанием. Луна проступала в небе над острыми верхушками елей.

Антон вытащил лодку на берег, включил фонарик, и они, держась за руки, вошли в лес вслед за прыгающим по стволам пучком света. У родника они напились, осторожно зачерпывая ладонями, холодной чистой воды. Посвечивая себе фонариком, Антон наломал сушняку и зажег костер. Тонкая береста занялась споро — и вот уже костер потрескивал, дымил и стрелял искорками. Белый дым потянуло от шалаша к озеру. Антон постелил куртку, чтобы Таня не испачкала своё белое платье, и они уселись у огня рядышком. Молчали, потому что мысль о последнем дне не покидала их, и обычные разговоры не шли.

Антон курил и молчал. Ветер, налетавший порывами, срывал искры с кончика его сигареты, а временами заставлял метаться пламя костра, и тогда едкий дым от горящих сучьев не уходил вверх, а белесыми клочками стлался по земле, заставляя слезиться глаза. Еще один особенно сильный порыв ветра, глухо прошумел по вершинам в темном лесу, пламя костра затрепетало и длинным языком метнулось в сторону. Где-то рядом длинно затрещало дерево и повалилось, рухнуло с глухим стоном на землю. Таня испуганно вздрогнула.

— Не бойся, — сказал Антон и обнял ее за плечи. — Это просто сухое дерево упало.

— Да, — сказала она, зябко поводя плечами. — Сама не знаю, чего испугалась. Сегодня лес какой-то угрюмый…

Еще раз с напором прошумел ветер и стих. Капля за каплей разошелся крупный холодный дождь. «Лезем в шалаш», — сказал Антон. Он разровнял сено в шалаше, постелил куртку, и они уселись рядышком, тесно прижавшись друг к другу. В шалаше было тепло от нагретого за день сена и как-то особенно уютно теперь, когда дождь барабанил по толстой соломенной крыше, а сюда ни капли не попадало. Костер под дождем шипел и густо дымил, но горел еще ярко.

— Я и одна буду сюда приходить, — сказала Таня задумчиво. — Шалаш еще долго простоит, до самой зимы…

Антон ничего не ответил. Он слегка поморщился, представив, как холодным осенним днем она одна приплывает сюда на лодке, идет среди голых деревьев по опавшему лесу, сидит в шалаше и перебирает воспоминания. В этом было что-то слишком сентиментальное, неприятное для него. Вдруг Таня закрыла лицо руками и плечи у нее стали вздрагивать. Он не сразу понял, что она плачет, а когда понял, то испугался.

— Что с тобой? Таня, что такое?.. — растерянно бормотал он. — Успокойся. Ты чего?.. — Он обнял ее за плечи, склонился к ее лицу. — Ну, что с тобой? Ну не плачь! Перестань!..

— Не уезжай, — сказала она, содрогаясь и всхлипывая. — Не уезжай! Не уезжай, пожалуйста!..

— Ты плачешь, что я уезжаю?

— Да-а!.. — всхлипнула она и залилась пуще прежнего. Она плакала уже не таясь, по-детски горько, и всхлипывала, и утирала слезы кулачком. — Не уезжай, — твердила она. — Не уезжай, пожалуйста!.. Если ты уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну почему же? Могу в августе приехать. Перед началом занятий. Не такая уж даль…

— Нет, — с глубокой тоской повторяла она. — Останься еще на несколько дней. Если уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну хорошо, я не уеду, Танечка. Только не плачь, успокойся. Если ты так хочешь, останусь здесь хоть до осени. Чего мне стоит?

— Не уезжай!.. — сказала она с прерывистым вздохом, хотела остановиться, но не могла и опять заплакала горько.

— Танечка, милая, — утешал он ее. — Ну, не уеду я, не уеду, только успокойся, не плачь. — Он осторожно отнял ее руки и, наклонившись, легонько поцеловал в губы — так ему хотелось утешить ее. Таня перестала плакать, но слезы еще клокотали в груди, она прерывисто всхлипывала…

— Не плачь, — шептал он, успокаивая ее. — Ну перестань. Я не уеду… я здесь останусь.

Она вдруг выпрямилась, высвобождаясь из его объятий, и сама крепко обняла его за шею, прижалась к его лицу мокрым своим лицом.

— Я люблю тебя, — заговорила она, всхлипывая, прерывающимся голосом. — Люблю!.. Очень, очень люблю!..

Потрясенный, он молчал. Никогда еще он не слышал таких слов, не готов был к ним, не знал, как ответить на них. Но страстность ее порыва была такова, что и его захватила. Она так горько рыдала. что ему хотелось сейчас как угодно, чем угодно, но сейчас же успокоить ее. Он крепче обнял ее и поцеловал в губы. Она затихла, отдав ему свои губы. Поцелуй длился долго — он не решался прервать его, боялся, чтобы она снова не заплакала, но, целуя ее, он мельком невольно отметил, что земля не ушла у него из-под ног и в глазах не потемнело, как тогда в спортзале… Краем глаза он видел догорающий у шалаша костер, розоватые угли под пеплом. Дождь шуршал о стены шалаша, мягко шлепал у входа, капли с шипением падали в костер. Он осторожно отнял губы и с какой-то заботливой нежностью, желая, чтобы ей было удобно и покойно, откинулся на спину, положил ее голову к себе на плечо.

Они лежали рядом, вытянувшись, и он чувствовал на своей щеке ее прерывистое, легкое дыхание. Левой рукой он гладил ее по голове.

— Тебе удобно? — спросил он и, повинуясь какому-то порыву, еще раз поцеловал ее, чтобы она совсем уж успокоилась и развеселилась.

А она обняла его обеими руками, прижалась к нему и зашептала горячо и лихорадочно:

— Милый мой! Милый!.. Не уезжай! Я люблю тебя! Я глупая, я не умею, не знаю, как любить. Но ты научи. Я все сделаю, как ты хочешь. Я быстро научусь, вот увидишь… Только не уезжай! Не уезжай!..

Боясь, чтобы она снова не расплакалась, он опять поцеловал ее, и еще, и еще раз, а она страстно и неумело отвечала на его поцелуи. «Что я наделал! — мелькнуло у него в голове. — Что я наделал!..» Обескураженный ее порывом, он мучительно сознавал, что ничем не может ответить ей, его чувство в сравнении с этим порывом было мелким и слабым. Чему он мог научить ее? Это она могла бы его научить, если бы он не был таким бездарным учеником, таким пустым и холодным. И в то же время такая волна благодарности, жалости к ней, и сознания своей вины захватила его, что он целовал ее, гладил по голове и шептал ласковые, бессвязные слова. Он готов был все отдать, только бы успокоить ее, сделать так, чтобы она не рыдала… И она затихла, перестала всхлипывать.

Они лежали обнявшись в темноте шалаша. Дождь кончился, костер бездымно догорал, и по розовым углям пробегали синие язычки пламени. Они разговаривали тихо, почти шепотом, как будтоночью в глухом лесу их мог кто-то услышать. Но им и не нужно было громко говорить, ведь они лежали рядом лицом к лицу.

— Я тебя сразу увидела тогда в клубе, — говорила Таня, — Сразу, как ты вошел. Ты мне очень понравился. Я подумала: он, наверное, умный, но почему он какой-то несчастный?

— И потом этим «умным» меня все время доводила. Теперь убедилась, что я глупый?

— Нет, — сказала она. — Ты умный и хороший. Не такой хороший, как мне казалось тогда, я тебя идеализировала, — простодушно сказала она, запнувшись на трудном слове. — Но все равно хороший, и я тебя люблю. Я тебя такого даже еще больше люблю. Раньше я тебя немножечко боялась, а теперь нет. А ты меня сразу заметил?

— Сразу, — соврал он. — Вижу, стоит такая симпатичная, с бантиками, в белом платьице…

— Нет, — перебила она его. — Ты на меня совершенно не обратил внимания. Ты сразу пошел к этому твоему Кеше, сел ко мне спиной и о чем-то заговорил с ним, а он все хихикал… А потом, когда встал и пошел, не меня хотел пригласить, а Зиночку.

— Это я только сделал вид, чтобы ты сразу не загордилась. А Кешке я сразу сказал: «Видишь ту симпатичную в белом платьице? Сейчас я пойду и приглашу ее на танец».

Так они тихо разговаривали, и Таня постепенно успокоилась: Антон с радостью чувствовал, что дышит она глубоко и спокойно.

— Знаешь, — сказала вдруг Таня с каким-то глубоким, прерывистым вздохом. — Я бы очень хотела, чтобы у меня были светлые волосы и большие глаза. И такая фигура, как у вашей Светы. А то я тощая и некрасивая. Раньше я была еще тощее, прямо как шкилет. И мальчишки не хотели со мной дружить. Я часто плакала, а потом привыкла, сказала: ну и пусть!..

— Ты глупенькая, — сказал он, улыбаясь, и как взрослый принялся ей объяснять. — Ты была подростком, а многие девочки в младших классах такие, а потом становятся красавицами. Ты уже сейчас красивая, а потом будешь еще ой какая!..

— Все равно, — вздохнула она. — Как Света я не буду. Она какая-то особенная…!

Они еще помолчали. Ветер по-осеннему шумел в лесу, а здесь в шалаше было тепло, уютно и уходить не хотелось. Антон посветил на часы фонариком: было далеко за полночь. «Нам пора возвращаться, Танюш», — сказал он.

На берегу после ночного дождя было прохладно. Антон отдал Тане куртку, и она закуталась в нее. В лодке он включил фонарик и поставил на скамейку рядом с собой так, чтобы свет падал на Таню. Так с желтым светом фонарика в лодке было уютнее. Таня сидела на корме вполоборота и была, кажется, спокойна. Она взяла фонарик и направила на него: «Я на тебя хочу смотреть».

— Я не вижу, куда плыть, — сказал он. — Давай лучше дорогу освещать. — Он взял фонарик, поставил его на нос лодки. Теперь по темной воде перед лодкой скользил его желтый несильный свет.

«Однако как же быть, — думал он. — Я обещал Тане не уезжать, а ехать-то нужно. Если все уедут, а я останусь, как это будет выглядеть? Что здешние жители подумают?.. Тогда уж и с родителями придется познакомиться. И тогда, кто я, жених?.. Не было печали! Глупее не придумаешь…»

Прохладный ветер дул в спину, но от весел он разогрелся и это было даже хорошо. Редкие звезды мерцали сквозь просветы в облаках, но облаков было очень много, и звезд потому мало. Тонкий блестящий серп месяца то выскальзывал из облаков и чуть серебрил темную воду, то снова пропадал.

— Знаешь, — вдруг сказала Таня. — Ты поезжай сегодня вместе со своими… если хочешь.

Он как-то промедлил с ответом.

— Мне не обязательно уезжать, — сказал он не совсем уверенно. — А ты хочешь, чтоб я ехал?..

— Нет, — сказала она тихо, и какое у нее лицо, в темноте он не мог разглядеть — Ты не думай обо мне… Это я так давеча — мне было очень грустно… Ты не думай, что раз обещал….Ты поезжай, а потом приедешь, может быть…

— Не «может быть», а точно приеду, — с уверенностью сказал он. — В конце каникул приеду.

У калитки он поцеловал Таню на прощанье. Она закинула руки ему на шею, и, когда он отнял губы, она не разомкнула рук, а уткнулась в его плечо и так затихла. Так, обнявшись, они стояли долго — минут пять показалось Антону, — а она все не отпускала его. Светало. Уже вырисовывались в сероватой мгле соседние дома с покатыми крышами, ближние заборы, темные кроны деревьев. В некоторых окнах зажглись огни.

— Танечка, — сказал он мягко. — Мне пора…

— Я провожу тебя до конца улицы, ладно? — сказала она, зябко передернув плечами. Он опять снял куртку, набросил ей на плечи, и они пошли, обнявшись.

Возле поворота, он остановился и поцеловал ее, что должно было означать начало прощанья.

— Можно, я провожу тебя еще немного? — попросила она, глядя на него с мольбой.

И они прошли еще улицу в сумерках медленного рассвета. Все больше в домах светилось окон, громче кричали во дворах петухи. У тети Фени тоже светилось одно окно — наверняка, это Кешка уже встал и собирается на поезд. Антон остановился, не доходя до калитки.

— Танечка, — сказал он. — Ну давай попрощаемся. — Он взял ее за плечи, притянул к себе, но она энергично замотала головой, «Нет, нет!.. — шепотом вскрикнула она. Она смотрела ему в лицо расширенными остановившимися глазами, в которых блестели слезы, и мотала головой. — Нет, потом! Я тебя еще провожу». Он видел, что еще миг, и она расплачется, разревется, по-детски, в голос.

— Ладно, хорошо, — согласился он. — Подожди меня здесь. Я только рюкзак прихвачу.

Он поспешно прошел в избу. Кешка, сонный, сидел за столом и уплетал простоквашу, тетя Феня ополаскивала подойник, собираясь доить корову. Антон взял рюкзак и остановился у двери.

— Прощайте, теть Фень, — сказал он хозяйке. — Спасибо вам за все. — Он подал ей руку, она поспешно вытерла о фартук и неловко протянула свою. Он взял ее большую жесткую руку и, ощутив толстые мозоли на пальцах, вдруг нагнулся и чмокнул тетю Феню в морщинистую щеку, не зная, как еще отблагодарить ее. «Куда же так скоро? — растерянно сказала она. — Позавтракал бы, простокваши вон похлебал бы…»

— Спасибо, я не хочу. Прощайте, теть Фень!

Он толкнул дверь плечом, выскочил с темные сени, на крыльцо.

— Постой! — крикнул ему в окно Кешка. — Вместе пойдем!

— Найдешь дорогу, — отмахнулся Антон.

Таня сиротливо стояла у забора в своем белом платье. Антон вскинул рюкзак на плечо и взял ее за руку. Теперь при свете разгоравшейся зари ему было видно, что белое платье ее измято и местами испачкано в пыли. Сама она не замечала этого. Она шла, опустив голову, натянутая, как струна, и Антон, молчал, понимая, что любое его слово может вызвать новый поток слез, который нелегко будет остановить.

Но и эта короткая дорога быстро кончилась. От пристани уже было видно школу, где назначен сбор, и оттуда могли увидеть их. Антон остановился у фонарного столба на пристани. Лампочка под жестяным колпаком еще горела ненужным теперь слабеньким светом.

— Ну, Танечка, давай здесь попрощаемся.

Он взял в ладони ее лицо.

— Не уезжай! — сказала она, и слезы покатились у нее по щекам. — Не уезжай! Не уезжай!.. — заклинала она, всхлипывая.

Ему и самому хотелось плакать, до того он расстроился. Чтобы успокоить ее, нужно было все время повторять, что он скоро вернется, что это будет через день, через два, что завтра, послезавтра и он приедет, но эти слова застревали у него в горле. Врать, что он скоро вернется, перед ее заплаканными глазами, совсем не хотелось, а сказать правду, то есть: «Я не могу остаться. Я не знаю, зачем мне оставаться. Будет глупо выглядеть, если я останусь..» — этого сказать он не мог. И бессильный утешить ее хотя бы ложью, он только растерянно бормотал, целуя ее глаза, мокрые от слез

— Ну что ты, Танечка! Ну, перестань!.. Мы же договорились.

— Ты никогда не вернешься, — сказала она с тоской. — Ты не вернешься, я знаю…

Она отвернулась, прислонилась щекой к столбу. Плакала и все повторяла: «Ты не вернешься, я знаю». Расстроенный, он гладил ее плечо и утешал, как мог, но очень неубедительно. «Скверно! Ах как скверно все обернулось! — мучился он. — Что ты наделал, дурак! Мог бы предвидеть, чем все это закончится».

Уже светло было, как днем, и ночная тишина исчезла. Мычали по дворам коровы, позванивали в сенях подойники. Первые стрижи с писком взмывали и падали над гладким, притихшим озером. Скоро должен был появиться Кешка, да и еще кто-то из однокурсников мог показаться на дороге. Конечно же, они приметят его с Таней посреди улицы, ее в этом белом платье, измятом и запачканном, и будет потом разговоров!.. Он заметил сухую травинку в Таниных спутанных волосах и осторожно убрал ее.

— Ну хорошо, я останусь, только не плачь, — с невольным оттенком досады сказал ей он. — Никуда не поеду! Пойдем, я провожу тебя домой.

Времени до отъезда еще было достаточно, а отсюда, где его и Таню с заплаканными глазами могли увидеть, ее нужно было побыстрей увести. В утренней тишине уже хлопали по дворам калитки; в конце улицы показались двое, возможно, кто-то из спешащих к школе ребят.

— Пойдем, повторил он. — Пойдем, я тебя провожу.

Она подняла голову, сделала над собой усилие, с трудом сглотнув слезы, и вытерла глаза рукой, стараясь улыбнуться.

— Нет, — сказала она. — Иди. Тебе нужно ехать. Иди!..

Она уже не плакала. Совсем не плакала. Глаза ее смотрели сухо и спокойно. «Ну, вот и славно!» Он облегченно вздохнул, поправил на плече рюкзак и пошел к школе. Улица поднималась в гору. Отойдя шагов двадцать, он обернулся и, пятясь, помахал Тане рукой. Первые лучи солнца выскользнули из-за горизонта и осветили поселок и озеро. Таня стояла на берегу, маленькая и хрупкая в своем белом платье. Увидел он и озеро за ее спиной, тающий туман над озером, ровную, будто застывшую гладь воды и розовые полосы на воде от первых лучей солнца.

В ответ Таня подняла руку и, кажется, даже улыбнулась ему.

Возле школы собрались уже почти все. Вскоре после Антона прибежал Кешка. Валентин пришел с Зиночкой. Он острил, что не всю они еще собрали в лесу малину, что она тут скоро его забудет, а она с ленивой усмешкой поглядывала на него.

— Что же Танюша не пришла тебя провожать? — спросил Валентин.

— А они всю ночь провожались, — высунулся Кешка. — Этот типчик дома не ночевал.

— По-ня-тно!.. — протянул Валентин и высоко поднял брови.

Антон ничего ему не ответил, хмуро отвернулся и отошел. Бубенцова была веселой и оживленной, как никогда. Она загорела и еще больше похорошела за эти дни, и, кажется. сама это сознавала. Раза два она оглянулась на Антона, а проходя мимо него, насмешливо пропела: «Ах, Таня, Таня, Танечка! С ней случай был такой…»

— Ребята! Девочки! Пора! — скомандовала Эльвира Сергеевна. Все разобрали свои рюкзаки и двинулись к платформе. Гриша, как всегда, тащил два рюкзака, свой и Бубенцовой. Валентин шел позади всех, обняв за плечи Зиночку. Он все нашептывал ей что-то с веселым видом, а она смеялась и отталкивала его.

— Валька! — крикнула ему Бубенцова, обернувшись. — Ты почему отстал? Мы тоже поржать хотим!

— Светик, — откликнулся он. — Подожди немного. Скоро я полностью поступлю в твое распоряжение.

Солнце встало и оранжево светило сквозь дымку. Хозяйки выгоняли в стадо коров. В конце улицы стадо уплотнялось и с мычаньем тянулось на выгон. Знакомым хозяйкам ребята кричали: «До свидания! Прощайте!..» — и те с улыбкой махали рукой. «Приезжайте еще,» — приглашали они ребят. И в ответ им легко обещали: «Приедем». Хотя ясно было, что вряд ли кто-нибудь из них окажется здесь еще раз.

Антон шагал вместе со всеми, но ему было невесело. Он подумал, и даже уверен был, что Таня не ушла домой, а сейчас, наверное, спрятавшись, откуда-нибудь смотрит на них, на него. Может быть, из-за того палисадника, через веточки акаций? Ему вдруг захотелось отстать от группы и вернуться к Тане, а вечером отправиться с ней кататься на лодке, а дальше, как получится… Но он уже был измотан сомнениями и даже думать об этом не стал.

Те де самые два дощатых вагончика, на которых они приехали в Роднички, ждали их у платформы. Грузились в них с песнями, с гамом и нарочитой толкотней, просто так, чтоб веселей было. Валентин поцеловал Зиночку в губы, перед тем как встать на подножку. «Авось Света мне простит», — сказал он, оглянувшись на Бубенцову.

Когда старенький паровоз и вагончики вслед за ним тронулись в лес по узкоколейке, Зиночка стояла на платформе и махала рукой, а Валентин висел на подножке, держась за поручни и посылал ей воздушные поцелуи. Она смеялась в ответ.

Антон не хотел, чтобы Таня провожала его на платформе на глазах у ребят, но он уверен был, что после утреннего прощания, после всех этих слез, она не могла просто так уйти домой — наверняка из какого-нибудь укромного уголка грустно смотрит, как уходит их поезд. И в последний миг, пока Роднички еще не скрылись из глаз, ему неудержимо захотелось хотя бы издали увидеть ее, еще раз помахать ей рукой на прощанье. Он свесился с подножки, быстро оглядел уходящий берег, ближние улочки поселка, пристань с лодками, среди которых была и ее голубая лодочка, но Тани нигде не было видно.

А колея уже поворачивала влево, втягиваясь в лес. Узкий коридор просеки еще замыкал позади берег озера, но вся гладь его и большая часть поселка уже скрылись из вида. Вот и высокая труба завода, его кирпичная стена, старинные треугольники его крыш пропали за наплывающими деревьями. Исчезали один за другим последние окраинные дома поселка. А когда и проблеск озерной воды в конце просеки заглох, Антону вдруг показалось, что это не он уезжает из Родничков, а они покидают его. И покидают навеки…