На улице стоит поздняя осень, каждый день идут дожди. Мы находимся в 250 километрах от Москвы, в небольшом районном центре и заходим в здание местной администрации. Ступеньки стыдливо поскрипывают, видны следы недавнего ремонта. Мы — это я (антрополог, ведущий этнографическую работу в одном из похоронных бюро региона) и мой ключевой информант Илья Болтунов (владелец этого бюро). У нас назначена встреча с главой местной администрации; предмет обсуждения — проект мемориального парка и колумбария, который мой спутник хочет построить в этом районе. У Ильи грандиозные планы — он хочет изменить всю похоронную индустрию в России, пока же решил начать с малого, первая цель — построить парк памяти с аккуратно оформленными цветочными клумбами, памятными деревьями, большими фонтанами и мемориальными скульптурами. По его выражению, сюда будут приходить люди для «выражения скорби».
В администрации у нас состоялся короткий разговор, в ходе которого глава муниципального образования потребовал от моего информанта привести серьезные аргументы в пользу необходимости постройки подобного инфраструктурного объекта. Местную администрацию интересовал финансовый вопрос — за что и, главное, почему должны будут платить деньги люди.
Представитель администрации: Так, а почему люди должны будут платить за этот ваш колумбарий?
Информант: Потому что это нормально, когда люди платят за обслуживание. Вот смотрите. Например, они платят каждый год абонентскую плату. Взамен мы чистим и красим все. Мы планируем построить фонтаны, посадить деревья, разбить парковую зону, постоянно убирать мусор. Чтобы было не как сейчас на кладбище.
Представитель администрации: Людям это не надо.
Информант: Почему же не надо?!
Представитель администрации: А что они сами тогда будут делать? Информант: Как что?! [Пауза] Скорбеть! И с мертвыми общаться. Представитель администрации: Нет, им ухаживать за могилами надо. Оградку покрасить и подправить ее, мусор убрать, памятник помыть и от грязи очистить.
Этот разговор многое мне объяснил. К этому моменту я занимался полевой работой более полугода. В ее ходе я пытался описать и по возможности понять устройство регионального рынка ритуальных услуг. Практически все ситуации, что я фиксировал, были так или иначе связаны с инфраструктурой и с проблемами ее функционирования. Это и отсутствие дороги на кладбище, и поиск места под захоронение, когда половина кладбища затоплена талой водой, и невозможность копки могилы в мороз, и установка памятника на крутом склоне кладбища, и сломанные холодильники в морге, и многое другое. У меня складывалось ощущение, что всё вокруг меня находится в перманентном состоянии поломки и ремонта. Я наблюдал десятки самых разных похорон, весь процесс подготовки которых был посвящен исключительно решению возникающих инфраструктурных неурядиц. В какой-то момент мне стало казаться, что процесс борьбы с материальной средой настолько тотален, что он буквально становится онтологией.
После полугодовой полевой работы я не имел никакого представления о том, как ответить на вопросы, что мне так остро ставило поле исследований: почему вся инфраструктура похоронной индустрии пребывает в поломанном или в почти поломанном состоянии? Почему подобное состояние объектов материальной культуры не встречает никакого противодействия и желания кардинального ее изменения ни у родственников умершего человека, ни у ритуальных компаний, ни у представителей власти?
Конечно, мне хотелось решить эти задачи, опираясь только на функционалистские аргументы, в основном из сферы экономики и управления, которые предлагает социальная теория. Но после разговора с представителем администрации я понял, что в этом особом режиме взаимодействия между человеком и инфраструктурой скрыт серьезный культурный модус современных российских похорон. Можем ли мы говорить о российских похоронах как об особой ритуальной практике с позиции инфраструктуры? Как подобное перманентное состояние поломки/ремонта инфраструктуры способно собирать фрейм современных похорон?
Когда я впервые попробовал сформулировать ответы и оформить свои мысли о роли инфраструктуры (ее состояния) в контексте российской похоронной индустрии, я попал в классическую антропологическую ловушку[1], а именно: столкнулся с необходимостью ретроспективной реконструкции и хотя бы частичного представления читателю истории похоронной индустрии. Стало очевидно, что нужно попытаться ответить на множество вопросов: как устроена похоронная индустрия в мире? Какова ее специфика? Что влияет на институциональный дизайн похоронной индустрии в разных странах?
Историческая реконструкция и поиск сравнительного контекста привели в итоге к весьма авантюрным идеям и утверждениям. Изучая опыт администрирования инфраструктуры европейской похоронной индустрии, я стал все чаще обращать внимание не только на экономические и управленческие моменты, но и на культурные переменные: на отношение к телу, на связь с религиозной догматикой, на значение Реформации, на представления о бессмертии, на развитие городской культуры и рост капитализма. В этом мне помогла замечательная книга Томаса Лакера о роли мертвого тела в англосаксонской культуре (Laqueur 2015) и работы Тони Уолтера о роли инфраструктуры в европейском похоронном бизнесе (Walter 2012; 2015; 2017).
Мне захотелось соединить все эти идеи вместе и попытаться объяснить становление похоронной индустрии как сложной сети инфраструктурных объектов, обслуживающих культурные представления о мертвом теле и бессмертии. При таком подходе даже вопросы гигиены, сыгравшие весьма важную роль в трансформации похоронной индустрии, оказались культурно детерминированы[2].
Я решил сопоставить с антропологической точки зрения эволюцию администрирования похорон на Западе с тем, как аналогичные процессы происходили в России, и понять, почему проект похоронной индустрии реализовался в нашем культурном пространстве совсем иначе и настолько специфично. Что может сказать нам инфраструктура и ее состояние о (пост)советской культуре смерти?
Ответам на эти и вопросы посвящены отдельные главы книги. А закончить я решил краткими размышлениями о том, что ждет похоронную индустрию в XXI веке: почему похоронная индустрия в ее институциональном виде умирает или, по крайней мере, испытывает серьезную трансформацию.
Я не профессиональный историк (честно говоря, и антрополог тоже) и не претендую в этой книге на полноту изложения материала. Формат данного издания — это краткий исторический, культурологический и местами даже экономический очерк, необходимый для создания общего сравнительного контекста и формирования представлений о некоторых специфических чертах похоронной индустрии как культурного феномена.
В некоторых случаях я даю подробные исторические справки, в других — ограничиваюсь достаточно общей картиной. Для более глубокого знакомства с темой я рекомендую обращаться к трудам, указанным в библиографии.
Источниками для моей работы послужили тексты таких авторов, как Т. Уолтер, Дж. Ругг, Дж. Саламоне, В. Хардинг и др. Также я обращаюсь к заметкам и документам, имеющимся в открытом доступе, архивным материалам, интервью и, конечно, к собственному полевому исследованию, связанному с российской похоронной индустрией. К сожалению, последнего в данной книге будет гораздо меньше, чем всего остального.
В ходе изложения материала я буду опираться на некоторые теоретические конструкции, которые необходимо пояснить.
Во-первых, это понятие инфраструктуры и его связь с социальными и культурными практиками. Инфраструктура как область изучения была открыта антропологами сравнительно недавно, но уже успела стать серьезным направлением исследований, о чем свидетельствует большое количество публикаций и даже отдельный выпуск журнала Cultural Anthropology (2015). Антропологам удалось показать, как, например, строительство автомобильной дороги способно изменить жизнь целого города (Harvey and Knox 2015), как развитие линий электросвязи сыграло ключевую роль в создании западных национальных государства (Hughes 1993), как появление железной дороги и метрополитена привело к рождению нового типа городского жителя — пассажира (Hohne 2015). По мнению Брайана Ларкина, инфраструктура помогает увидеть и прояснить действие властных механизмов контроля и подавления (Larkin 2013). Этот подход нашел свое применение в целом ряде работ, например, о связи биополитики и развития системы трубопроводов в Индии (Anand 2011), о роли системы дорог в процессе национального строительства в постсоциалистических странах (Dalakoglou and Harvey 2012) и др.
Как отмечает Олег Хархордин: «Запутанный клубок современных социотехнических проблем очень трудно разделить на социальные и технические элементы. Дело в том, что сегодня политика воплощена в самом устройстве технологий: например, политические решения начала XX века повлияли на организацию промышленной инфраструктуры» (Хархордин и др. 2013). Собственно, антропология инфраструктуры, вырастая из акторно-сетевой теории Бруно Латура, уделяет особое внимание к технической стороне социальной жизни. Инфраструктурный подход выявляет сложное переплетение материальных объектов и нематериальных представлений при социальных действиях.
Сегодня исследователи, занимающиеся рынком ритуальных услуг, также обратили внимание на роль инфраструктуры в процессе становления западной погребальной индустрии. Они выявляют роль материальных объектов в формировании тех или иных видов похоронных услуг и определяют связи между различными конфигурациями инфраструктуры и ритуальными практиками. Работ в этой сфере не очень много, но они появляются регулярно.
Под похоронной инфраструктурой я буду понимать весь комплекс социотехнических объектов, главная функция которых заключается в проведении процедуры захоронения человеческих останков — это морги, кладбища, крематории, катафалки, производство траурных принадлежностей и памятных знаков, похоронные дома и т. д.
Другим объектом моих теоретических изысканий будет человеческое тело. Телесность, в отличие от инфраструктуры, имеет куда более долгую историю изучения. Марсель Мосс, говоря о необходимости изучения телесных практик, отмечает: «Тело есть первый и наиболее естественный инструмент человека. Или, если выражаться более точно и не говорить об инструменте, можно сказать, что первый и наиболее естественный технический объект и в то же время техническое средство человека — это его тело» (Мосс 1996: 248–249). Я буду рассматривать тело и телесные практики как культурный текст, который может рассказать о ценностных представлениях общества. Как отмечает Ольга Попова: «Тело дается для постижения в качестве воспроизводимого культурного конструкта. Оно постигается закрепленным (легитимизированным) способом. "Рождение и закрепление тела-канона в качестве исторической телесной нормы (этической, сексуальной, анатомической, социальной и политической) находится в зависимости прежде всего от тела, которое познано, от тела-знания". Воспользовавшись этой точкой зрения как своеобразным методологическим подспорьем, рискну утверждать, что телесность, которая инициирует познавательную ситуацию, может провоцировать изменения в моральной теории и практике» (Попова 2015).
Отношение к мертвому телу связывается с представлениями о бессмертии, которые в свою очередь базируются на соотнесении тела и души, и диктуют некоторые практики обращения с мертвым телом. Здесь я отталкиваюсь от работ Эрнеста Беккера и утверждаю, что человеческая культура представляет собой производное от «экзистенциального страха смерти». Стремясь утвердить те или иные концепции «символического бессмертия», культура производит и определенные практики обращения с останками.
Петер Слотердайк утверждает, что «в великой технике нет ничего, что прежде отсутствовало в метафизике» (Слотердайк 2007). Поэтому я попытаюсь связать появление и развитие похоронной инфраструктуры с меняющимся отношением к мертвому телу и представлениями о бессмертии, которые формируются под влиянием европейской философии. Рационализм, позитивизм и другие философские направления, в частности марксизм, я буду рассматривать в их антропологическом аспекте, в качестве объективированной теоретической рамки как моих информантов, так и находимых в исторических источниках.
Конечно, любые попытки построения метанарратива и самого широкого теоретизирования и обобщения выглядят достаточно рискованно. На любое количество примеров всегда найдется достаточное количество контрпримеров и контраргументов. Эта книга не исключение — внимательный читатель найдет на страницах больше вопросов, чем получит ответов. Однако мне хочется надеяться, что некоторые выводы и теоретические конструкции окажутся полезными для понимания развития и сегодняшнего состояния похоронной инфраструктуры, в том числе в России.