Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия

История России и православной церкви не знала таких серьезных кризисов, как Реформация. Раскол, случившийся во второй половине XVII века, когда после церковной реформы Никона часть духовенства и мирян отказались принимать новые правила богослужения и объявили о своей приверженности старым обрядам и нормам, нельзя, на мой взгляд, сравнивать с Реформацией. В Европе религиозная борьба стала следствием противостояния между городской буржуазией и феодальными и церковными властями, а в основе православного раскола лежали сугубо догматические причины[127]. Недовольство никоновской реформой было вызвано непозволительными, с точки зрения некоторых священнослужителей, нововведениями. Они полагали, что новые правила богослужения извращают смысл православной веры[128]. Даже появление в рядах староверов беспоповских согласий не аналогично протестантскому осознанному отказу от священнослужителей, а является побочным результатом разрыва в рукоположении священников.

Однако процессы секуляризации все же коснулись православной церкви. Петр I провел ряд серьезных реформ. Некоторые историки указывают, что будущий император хотел реорганизовать православие по принципу англиканской церкви, сделав себя ее главой. Очевидно, в этом он прислушивался к советам Вильгельма III Оранского, с которым познакомился во время Великого посольства (1695–1697) (Тальберг 1997). Но на практике Петр I лишь существенно ограничил влияние церкви на власть[129]. Несмотря на то, что план по перестройке системы в полной мере не удалось реализовать, процесс секуляризации начался. При Екатерине II в результате реформы 1764 года основная часть монастырских земель перешла к государству — это почти треть всех земельных наделов (Смолич 1997). По штатам 1764 года из 954 великорусских монастырей упразднены 569, за штатом оставлен 161 монастырь; к 1801 году во всей империи из 1072 осталось 452 монастыря. Церковь была серьезно урезана в правах (Там же).

На протяжении существования Российской империи духовенство представляло собой привилегированное, практически закрытое сословие. В 1722–1867 годах в белом духовенстве преобладает наследование мест служения: по указу 1722 года церковные места делаются собственностью семьи и переходят по наследству. Служители церкви в основном были зажиточными людьми, и этот факт нашел отражение в народном фольклоре, в том числе в пословицах («Для попа темнота народа — источник дохода»; «Монахи и куры никогда не бывают сыты» и др.). Формирование церковного сословия как закрытой структуры, внутри которой священниками становились зачастую не по призванию, а по праву наследования, в итоге привело к деградации духовенства (Фот 2014).

Окончательную секуляризацию в России провели уже большевики. После Октябрьской революции Декретом о земле 1917 года были конфискованы все остававшиеся в собственности духовенства земли (около 3 миллионов десятин[130]). Декретом от 20 января (2 февраля) 1918 года церковь была отделена от государства, и в ее распоряжении на условиях безвозмездной аренды у государства остались только здания для отправления богослужения. В течение долгих десятилетий Русская православная церковь подвергалась репрессиям, гонениям, вплоть до прямого запрета на богослужение.

Отметим, что секуляризация касается не только нормативных отношений между государством и церковью, но затрагивает и другие стороны жизни общества: церковь теряет влияние на социальные процессы, а государство становится светским. Вера становится личным делом каждого человека и не связывается с национальной идентичностью (Узланер 2008).

До Октябрьской революции роль церкви и религии в общественной и политической жизни страны была велика. Опыт Российской империи в отделении церкви от государства можно назвать европейским лишь отчасти, т. к. православная церковь, несмотря на петровские реформы, не утратила своего значения для социальной и экономической жизни государства, особенно для крестьянства.

Следующим пунктом, по которому необходимо провести сравнение Европы и Российской империи, является урбанизация — доля городского населения в стране. Население Российской империи увеличивалось очень быстро — как за счет присоединения завоеванных территорий, так и за счет естественного прироста. Если в 1722 году в Российской империи проживало около 14 миллионов человек, то через 100 лет — около 50 миллионов, а к началу Первой мировой войны — 166 миллионов. Это значительно больше, чем в европейских странах, больше было только в Британской империи, где вместе с колониями проживало около 22% всего населения Земли (Сифман 1977).

Однако процесс урбанизации в Российской империи шел крайне медленно: города находились на больших расстояниях, мобильность жителей была низкой. В начале XIX века только 9% подданных жили в городах, к середине века эта цифра выросла до 20%. В 1857 году в России насчитывалось 519 уездных и губернских городов, 122 безуездных города и 50 посадов, в 1914 году — 541 губернский и уездный город, 137 безуездных городов и 51 посад. По типу экономики российский город в начале XX века оставался аграрным, то есть зависящим от окружающих его деревень и поставок продовольствия из них (Миронов 1990: 50, 85, 86, 121, 201, 297). Борис Миронов полагает, что только в течение короткого периода в середине XIX века город и деревня в экономическом, социальном и административном плане были разделены, но в конце XIX века начинается процесс деурбанизации, усилившийся в советское время (Миронов 2012: 259-276). Российская империя к началу Первой мировой войны — это государство со слабо развитой городской культурой, где крестьяне составляли 80% населения.

Несмотря на то, что в советское время урбанизация была одной из главных целей развития страны, города по своему составу и культурному устройству напоминали большие деревни — здесь не удалось сформировать то, что называется «общественным пространством»[131], ни до революции, ни в первые десятилетия после нее. Большинство жителей городов были крестьянами по своему происхождению и являлись горожанами только по месту жительства (Вишневский 1998: 92).

Таким образом, город (один из важнейших факторов становления похоронной индустрии в Европе) не получил должного развития в России.

Следующим фактором является индустриализация, развитие рыночных отношений и становление среднего класса. Индустриализация пришла в Российскую империю относительно поздно и до конца XVIII века не находила государственной поддержки. Так, Екатерина II не понимала значения происходившей на Западе промышленной революции и утверждала, что машины наносят вред государству, поскольку сокращают число рабочих мест (Павленко 2006: 304–305).

Низкий темп процесса смены системы производства также был обусловлен закрепощением крестьян до 1861 года, что создавало нехватку свободных трудовых ресурсов. В европейских странах рабочими становились свободные люди. Так, в Англии права и свободы человека были окончательно закреплены еще Биллем о правах 1689 года.

Наверстать упущенное Российской империи отчасти удается только к середине XIX века. По мнению историков экономики, этому способствовала протекционистская политика, проводившаяся в течение всего царствования Николая I. Как указывает И. Валлерстайн, именно вследствие этой политики развитие России пошло по индустриальному пути (Wallerstein 1980). В результате интенсивного внедрения машин (ткацких станков, паровых машин и т. д.) резко возросла производительность труда: с 1825 по 1863 годы годовая выработка продукции русской промышленности на одного рабочего увеличилась в 3 раза, в то время как в предыдущий период она снижалась (Струмилин 1960).

Но Россия серьезно проигрывала западным странам. Во второй половине XIX века отечественная промышленность была значительно более затратной, чем на Западе. Модернизация почти не коснулась глубинных пластов российской жизни, страна оставалась преимущественно аграрной. Производство сельскохозяйственной продукции давало 51% национального дохода, то время как промышленность — всего 28%, остальное приходилось на торговлю и транспорт (Муравьева 2002). Население оставалось малообеспеченным. Средний класс в Российской империи был представлен в основном городским мещанством, которое стало заметным слоем населения лишь на рубеже XIX и XX веков. К началу Первой мировой войны национальный доход на душу населения был в 10 раз меньше, чем в США, в 7 раз меньше, чем в Британской империи, и в 5 раз меньше, чем во Франции.

В советское время ситуация изменилась: именно в первой половине XX века произошел переход от аграрной экономики к индустриальной. За несколько десятилетий СССР удалось создать одну из крупнейших промышленных экономик мира. Однако индустриализация была государственно-монополистической и не привела к формированию класса собственников и городской буржуазии: в социалистическом государстве частная собственность и рыночные отношения были запрещены. Для СССР был характерен острый дефицит потребительских товаров, таких как продукты питания, одежда, мебель и т. д.

Теперь сравним показатели смертности, уровней гигиены и медицины в Европе и Российской империи (забегая вперед, отмечу, что здесь Россия тоже проигрывает).

В последней трети XIX века в России началось развитие земской медицины. Так, к 1910 году было создано 2686 врачебных участков, на службе у земств состояло 3100 врачей, при этом каждый врач в среднем обслуживал участок радиусом примерно 17 верст, с население около 28 тысяч человек (Ермаков 2007). Михаил Булгаков, работавший земским врачом в Смоленской губернии в 1916-1918 гг., использовал этот период своей жизни в качестве сюжетной основы, когда создавал тексты из цикла «Записки юного врача» и рассказ «Морфий». В подобной форме система здравоохранения была унаследована СССР, а позднее и современной Россией.

Врач и демограф С. А. Новосельский в своем исследовании «Смертность и продолжительность жизни в России», изданном в 1916 году, впервые в истории России построил таблицу смертности, используя демографический метод, и провел сравнение смертности в России и в других европейских государствах того времени. Согласно его данным, уровень смертности на 1896 г. составлял около 34 человек на каждую тысячу, что в два раза выше европейского уровня (Новосельский 1916). При этом подавляющее количество смертей приходилось именно на аграрную часть Российской империи, то есть на крестьянское население[132]. Согласно исследованиям А. Рашина, уровень детской смертности был очень высоким: «По данным за 1908–1910 гг., количество умерших в возрасте до 5 лет составляло почти 3/5 общего числа умерших. Особенно высокой была смертность детей в грудном возрасте» (Рашин 1956)[133].

Средняя ожидаемая продолжительность жизни была также крайне низкой. В 1896-1897 годах она составляла 29,43 года у мужчин и 31,69 лет у женщин. По этому показателю Россия заметно отставала от многих европейских стран, особенно от Скандинавии (Прохоров 2002). В СССР ситуация начала меняться, и к 1965 году отрыв от европейских стран удалось свести к минимуму. Например, к 1950 году ожидаемая продолжительность жизни у мужчин была 54 года и, а у женщин — 62. Однако после 1965 года и вплоть до начала 1980‑х годов вновь происходит падение.

Подводя итог, можно заключить, что институциональные условия для становления и развития похоронного дела в Российской империи сложились лишь к самому концу XIX века — с формированием первичной городской культуры. Однако во времена СССР эти начинания были перечеркнуты. На протяжении трех веков российская цивилизация продолжала формироваться как преимущественно аграрная. Несмотря на стремительную урбанизацию в XX веке, уровень жизни в городах оставался сопоставимым с деревенским. Средний класс не сформировался, а во времена СССР частная предпринимательская инициатива подлежала не только общественному порицанию, но и уголовному преследованию. При этом медикализация общества шла медленно, что сказалось на системе развития медицинских учреждений, в том числе моргов.

Возвращаясь к ситуации в Российской империи, отметим, что здесь общество не было однородным. Европа стремилась создать гомогенную социальную структуру, в которой основную роль играл обеспеченный городской средний класс — именно он создавал новую экономику и являлся потребителем растущей сферы услуг. В Российской империи что-то похожее складывалось только в крупных городах, торговля и потребление были характерны для мещан и купцов.

Итак, попробуем, исходя из описанных предпосылок, взглянуть на процесс формирования похоронного дела в Российской империи и в СССР.

Похоронное дело в Российской империи

До XVIII века всеми похоронами на территории Русского царства занимались приходы: церковные служащие копали могилы и погребали православных христиан на небольших погостах. До нас дошли рассказы очевидцев о типичных похоронах середины XVII — начала XVIII века. Описания содержат детали, сближающие Россию со средневековой Европой: «Московиты имеют обыкновение сваливать своих мертвецов в колокольнях церквей, которые и находятся здесь, без всякой порчи, до апреля месяца, когда погода бывает теплая», — пишет английский посол Чарльз Карлейль, побывавший в Москве в 60‑х годах XVII века (Карлейль 1879). Сэмюэл Коллинз, служивший врачом при дворе царя Алексея Михайловича, пишет: «… тела отсылаются в большое подземелье со сводами, которое называется Божьим домом; там складывают от ста до двухсот трупов и оставляют до весны, а весною приходят попы, погребают их и засыпают землей» (Коллинз 1846)[134]. Согласно этим же источникам, священники получали плату за свои услуги. Одним из способов заработать на похоронах для клира была продажа особых гробовых паспортов. Такой похоронный документ вкладывался в руки покойнику для предъявления Николаю Угоднику в качестве доказательства благопристойности усопшего (Олеарий 1869).

В это время предпринимаются первые попытки регулирования расположения и организации погостов: в 1657 году во время эпидемии моровой язвы в Москве «Уложением о градском строительстве» запрещалось хоронить покойников у храмов на территории Кремля. Новые погосты устраивались в специально выделенных местах за кремлевской стеной. Чуть позже появился именной указ царя Федора Алексеевича от 7 апреля 1682 года «О межевом отводе пустых кладбищ в дачах помещиков и вотчинников». Этот документ содержал ряд требований по определению границ погостов для облегчения имущественных споров. Однако на нарушителей не налагались жесткие санкции, а потому и сами указы по большей части не исполнялись (Сазонов 2001, Сахаров 2011).

Серьезные изменения произошли в начале XVIII века. При Петре I начала работу Печальная комиссия, занимавшаяся разработкой траурного церемониала для дворян и монарших особ — в этом Петр подражал Европе. Комиссия разработала правила похорон высших государственных лиц, последовательность действий во время траурной церемонии и утвердила необходимые атрибуты и порядок: кому, где и с чем идти. По необходимости выдавались траурные одеяния. В похоронах самого Петра I принимало участие почти 10 тысяч человек (Логунова 2010: 200–207). Печальная комиссия по своей функции и организации была подобна европейским герольдам, т. к. погребальный церемониал являлся основой для формирования образа публичных похорон в Российской империи вплоть до конца XIX века.

Петр I известен и другим нововведением — правилом захоронения на третий день. Нельзя точно сказать, чем руководствовался император при определении сроков. Существует мнение, что одной из причин был распространенный в то время страх быть погребенным заживо, в состоянии летаргического сна (Сазонов 2001: 50–58). До этого большинство умерших хоронили в течение суток после смерти или складывали тела в убогих домах до наступления теплого времени года. Однако, несмотря на петровский указ, традиция хоронить в ближайшие сутки просуществовала до середины XX века. Петр I выпустил также указ «о запрещении делать дубовых и сосновых гробов», так как эти породы дерева шли на строительство кораблей, которые, очевидно, были ближе императорскому сердцу. Традиционный русский гроб того времени — это цельный ствол дерева с выдолбленным углублением для тела — так называемая домовина[135]. Следующие попытки вмешательства в похоронное дело произошли в правление Анны Иоанновны. Ей принадлежит указ «о наказании смертной казнью гробокопателей», расхищавших богатые усыпальницы, подписанный 8 февраля 1739 года (Сахаров 2011).

Эти попытки регулирования, конечно, не привели к каким-либо ощутимым изменениям, и погосты оставались в крайне запущенном состоянии. Например, 10 апреля 1746 года по указу Елизаветы Петровны были засыпаны Калининское и Вознесенское кладбища в Санкт-Петербурге, чтобы от них «не исходил смрад мертвых тел» — погосты были переполнены, и многие могильные ямы содержали тысячи трупов. В этом российские кладбища очень походили на европейские. Также Елизаветой Петровной был издан указ от 15 мая 1746 года о запрещении пышных траурных процессий для дворянства: шествия со знаменами, факелами и другими ритуальными атрибутами были нормой для похорон высшей знати, а это приводило, по мнению императрицы, к напрасному расходованию казенных средств. При Елизавете гроб меняет свою форму: теперь в ход идут доски, а не ствол дерева.

Только при Екатерине II в ходе градостроительной реформы были утверждены первые принципы устройства городских кладбищ. Из-за недостатка земли и угрозы заражения было предписано открывать новые погосты только за чертой города. Однако эти требования касались исключительно новых кладбищ и долгое время применялись только в отношении Санкт-Петербурга и Москвы. Так, в Москве открываются первые крупные кладбища за чертой города: Введенское, Калитниковское, Ваганьковское, а также Рогожское и Преображенское кладбища для старообрядцев. Открытие было связано с эпидемией чумы, охватившей российские города в конце XVIII века. Однако по своему устройству эти кладбища оставались теми же церковными погостами, отличавшимися лишь непривычным внегородским местоположением и большими размерами. Несмотря на то что в XVIII веке на центральных некрополях Российской империи появляются мемориальные скульптуры, усыпальницы и памятники, эти зоны не сравнятся с кладбищами-парками, которые в это же время входят в моду в Европе, т. к. новые места погребения не были обеспечены ни обязательной планировкой, ни благоустройством.

Полноценное законодательство, которое регламентировало устройство кладбищ, было принято только спустя столетие — в 1889 году, когда в Европе уже было множество частных кладбищ и открывались крематории. Закон получил название Врачебного устава и касался не только кладбищ. Этот нормативный акт запрещал использовать старые погребения под пашни, установил минимальное расстояние от кладбища до жилья, нормативную глубину могилы и некоторые санитарные нормы. Закон подтвердил запрет на открытие частных кладбищ: устройством мест захоронения ведают религиозные и национальные общины, а все работы по благоустройству ведутся специальными артелями: «Для рытья могил организована артель могильщиков. За рытье могилы каждая третья копейка причитается могильщикам, а остальные две копейки идут в пользу церкви. Посередине кладбища — деревянный навес с надписью: "Артель могильщиков". Под навесом на стенах висит множество ключей от склепов, мавзолеев и могильных решеток; чтобы не перепутать, к каждому ключу привязаны деревянные дощечки с надписью фамилии их владельцев» (Бахтиаров 1994). Во Врачебном уставе, видимо по неким санитарным соображениям, было указано и на необходимость посадки берез на территории кладбищ.

Как правило, кладбища были крайне запущены. За деньгами, которые получала церковь за погребальную деятельность, никто не следил. Часто кладбища были переполнены, могилы хаотично раскиданы по территории, список захороненных людей велся неаккуратно. Если обратиться к визуальным свидетельствам, например, к картинам К. Савицкого («Панихида в 9‑й день на кладбище», 1885 г.), Н. Голованова («М. С. Щепкин у могилы Гоголя в Даниловском монастыре», 1852 г.), неизвестного художника («Могила Ф. П. Гааза», начало XX века), то видно, что городские кладбища, несмотря на обилие памятников, совсем не похожи на цветущие европейские парки памяти, и это еще городские некрополи. Типичное же сельское кладбище — это и вовсе могилы-холмики с различными вариациями деревянных крестов-голубцов (см. картины А. Саврасова «Сельское кладбище в лунную ночь» (1887), А. Корзухина «Поминки на деревенском кладбище» (1865), В. Прушковского «Привидение на кладбище» (1892).

Это подтверждается и описаниями сельских захоронений, составленными по велению великого князя Николая Михайловича. К сожалению, работа над «Русским провинциальным некрополем» была прервана Первой мировой войной[136]. Согласно собранным в книге данным, большинство погостов императорской России — это обычные церковные захоронения, часто без памятных знаков: «На Ваше требование во исполнение указа консистории о представлении списка лиц духовного звания, дворян и других сословий, погребенных в церкви и на кладбище, на могилах которых сохранились надгробные памятники с надписями, честь имеем донести, что хотя таковые лица и есть погребенные, но на их могилах надписей и памятников нет»[137][138]. Показательна и другая фраза из предисловия к раннему изданию: «В одной газете ("Московский Листок" 1911 г., № 268) был опубликован проект "упорядочения" московских кладбищ, составленный комиссией из представителей кладбищенского духовенства и кладбищенской администрации. Этот проект, за полную достоверность которого остается ответственной сообщившая его газета, во всяком случае верно характеризует общее направление деятельности кладбищенской администрации. Эти правила, "всецело направленные лишь к тому, чтобы получить как можно более денег с публики при всяком случае", предупреждают, что "могилы с крестами и памятниками сохраняются до 30 лет", а затем продаются (так прямо и сказано) другим лицам, если только их не будут посещать родственники погребенных и служить по ним панихиды, обращаясь для этого к кладбищенскому духовенству» (Материалы 2012).

Таким образом, вплоть до Октябрьской революции большинство кладбищ управлялись церковью или местными религиозными/национальными общинами. Подавляющее большинство некрополей были крайне запущены, и только последние 30 лет перед революцией их содержание стало регламентироваться[139]. Большинство кладбищ не имело генерального плана создания и развития, исключение составляли некоторые некрополи двух столиц, на которых хоронили представителей аристократических семей.

Если с кладбищами ситуация была неважной, то что же было с самим похоронным делом?

В погребальной сфере Российская империя испытывала сильное влияние Франции: бюрократы руководствовались Кодексом Наполеона в вопросах похоронного регулирования[140]. Были установлены чины погребения, по которым умершему воздавались те или иные почести согласно сословию, и их исполнение весьма строго соблюдалось, но похороны все еще оставались в ведении церкви, а не государства.

Хотя церковь администрировала кладбища и исполняла похоронный церемониал, возможности для похоронного дела все же существовали. Прежде всего это было производство и продажа гробов и похоронных аксессуаров. Первые упоминания о гробовом ремесле в России относятся еще к XVII веку: «… кладут мертвого в гроб. Таковые продаются у них открыто во многих частях города; они срублены из целых деревьев и различной величины», — сообщает один из путешественников, посетивших Московию XVII века. Мы можем заключить, что гробы являлись предметами активной торговли. К сожалению, более подробной информации о том, кто были первые гробовщики и как они зарабатывали, у нас нет. Дэвид Кайзер, опираясь на единичные архивные документы, полагает, что гробы делали плотники, столяры и мебельных дел мастера, как это было и в Европе (Kaiser 1992: 217–258). В повести «Гробовщик», действие которой происходит в первой трети XIX века, Пушкин описал лавку своего героя Адриана Прохорова, в которой кроме гробов есть и другие товары для погребальной торговли: «… в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: "Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые"».

Похороны многих горожан конца XIX века в России отличались особой помпезностью и элементами театральности. Очевидно, что развитие подобного формата траурных услуг исторически уходит в петровский траурный церемониал, который охотно приняли дворяне и купцы. В конце XIX века подобная помпезность стала появляться не только при официальных похоронах, но и при погребении обычных горожан. У меня недостаточно информации, чтобы делать обобщающие выводы, но я полагаю, что развитие подобных услуг было выгодно дельцам этой сферы, поскольку позволяло увеличивать маржинальность. Так, на городских церемониях рубежа XIX – XX веков использовались катафалки, нанимались факельщики и оркестр. Похороны этого времени описал театральный художник Михаил Григорьев: «Возвращались с похорон пустые дроги, на них сидели, болтая ногами, факельщики в своем обычном платье, с пропившимися физиономиями; их похоронные ливреи, цилиндры, факелы, веревки и прочие принадлежности были связаны в узлы и лежали рядом с седоками; клячи трусили разбитой трусцой. Все чаще попадались похоронные бюро с солидными вывесками — серебряные буквы по матовому черному фону. Предусматривались всевозможные роскошества похоронной индустрии: угодно вам пригласить архиерея — будет архиерей. Желательно, чтобы за гробом шли генералы, сенаторы или графы, — будут и таковые. Можно было заказать ораторов для произнесения речей, артистов императорских театров, солирующих во время отпевания, заметки в газету или целый некролог с портретом» (Квартирный надзиратель 2008: 69).

Действительно полноценные свидетельства о похоронной сфере имеются с конца XIX века. В это время во всех больших городах появляются лавки гробовщиков и бюро похоронных процессий. Но Россия значительно отстает от западного мира: в Европе и США уже успешно работают мануфактуры по производству гробов, появляются первые профессиональные ассоциации, действуют первые крупные погребальные корпорации.

О работе первых российских похоронных агентств сохранилось много литературных и архивных свидетельств. Например, питерский журналист Животов проработал несколько дней в качестве факельщика, о чем и написал небольшую книгу. Из его записей мы узнаем, что большинство траурщиков, как он их называет, были типичными undertaker'ами: перебивались случайными заработками, влачили нищее существование. К работе их привлекали по подряду несколько крупных ритуальных компаний: «В стареньком рваном пиджаке и таких же брюках, в картузе, опорках и с привязной бородой — я отправился наниматься к гробовщикам… Первый, к кому я попал, владелец "Высочайше утвержденного" бюро московский гробовщик Быстров… О! какая это огромная теперь персона среди "траурного мира". Это не гробовщик, нет! Не простой похоронных дел мастер, а глава и представитель похоронного бюро! Да-с, голыми руками не трогайте! Мне ли, жалкому факельщику, подступиться к такой персоне! Да я и не рискнул открыть зеркальные двери важной, величественной конторы; я пошел со двора и тут узнал, что совершенно напрасно стал бы беспокоить важного гробовщика… Никаких факельщиков, как равно никаких "должностных" лиц, у "бюро" нет» (Животов 1895).

Наем работников происходил на «бирже» недалеко от кладбища, где собирались люди, желающие наняться на похоронную работу. Владелец бюро сосредоточил в своих руках основные ресурсы: производство гробов, катафалки и аксессуары, сдаваемые в аренду, при этом нанимая, когда ему это требуется, персонал для выполнения обязанностей, не требующих квалификации: «В начале шестого часа на "биржу" вышли наборщики. Кроме Ефима, набирать факельщиков пришли еще четверо, таких же, как и Ефим, подрядчиков, взимающих за комиссию по пятаку с рыла. Мигом их обступили и начались переговоры.

— Мне восемнадцать человек к Шумилову, на Морскую.

— Мне шестнадцать человек к Филиппову, на Конюшенную.

— Мне двенадцать человек для "бюро" на "Остров"» (Животов 1895). В этом, конечно, прослеживается знакомая нам по первым главам прагматика — контроль инфраструктуры и производства, или кластеризация похоронных услуг. Мне кажется, что на конец XIX века похоронное дело в России шло именно по пути создания нескольких крупных похоронных сетей с множеством представительств — то, что мы бы сейчас назвали франшизой.

Упомянутое Животовым бюро Шумилова было одним из самых крупных похоронных предприятий столицы. Подобные конторы стремились обслуживать похороны только состоятельных дворян и купцов, тем самым напоминая по функции герольдов. «Меня занимали и окна "гробового мастера" Шумилова — там были выставлены гербы на овальных щитах, настоящие белые и черные страусовые перья и другие траурные украшения и длинные картинки, изображающие похоронную процессию с лошадьми в попонах и с факельщиками около колесниц», — пишет художник Мстислав Добужинский, вспоминая Санкт-Петербург конца XIX века (Добужинский 1987: 9). Похороны городских мещан организовывали мелкие гробовщики.

В конце 1890‑х годов стоимость похорон по разрядам различалась весьма значительно. Погребение по первому разряду обходилось в 950 рублей, при том что зарплата квалифицированного рабочего составляла 30–40 рублей в месяц. И даже последний (пятый) разряд был не всем по карману, поскольку за него просили не менее 40 рублей. Животов также приводит цены ритуальных атрибутов: «Одни и те же похороны они устраивают в 45 рублей, в 400 рублей, смотря по тому, с кого сколько можно сорвать и запросить. Для наглядности я приведу два прейскуранта похорон по 1 разряду и последнему, с указанием стоимости "товара" самому гробовщику. 1 разряд: плата 950 руб., гроб металлический — 1200 руб. N. В. Могила, отпевание, духовенство, покров — в разряд не входят и относятся на счет заказчика, во всех "бюро" и во всех разрядах.

1. Гроб (высокий и широкий) 1 р. 80 к.

2. Обивка гроба (коленкор с позументом или глазет) 4 р. 50 к.

Обивка бархатом особо по соглашению от 10 р. до 16 р. 70 к.

Гроб металлический заграничный лучший от 32 р. до 60 р.

Такой же русский от 9 р. до 16 р.

Бронзировка гроба 10 р.

3. Балдахин (прокатная цена) от 5 р. до 95 р.

4. Шесть лошадей (прокатная цена по 2 руб.) 12 р.

5. 16 факельщиков (по 60 коп.) 9 р. 60 к.

6. Читальщики 3 р.

7. Свечи 6 р.

8. Катафалк (прокатная цена) 1 р.

9. Наряд полиции 3 р.

10. Публикации в газетах 12 р.

11. Хор певчих до 60 р.

12. Траур (в церкви и квартире с растениями) по особому соглашению вне разряда.

Итого гробовщик расходует 112 р. 40 к., получая 950 руб., или 189 р. 90 к., получая 1200 рублей.

Последний разряд 45 рублей:

1. Гроб 1 р. 80 к.

2. Обивка 1 р.

3. Две лошади 4 р.

4. Дроги (прокатная цена) от 1 р. 50 к. до 2 р. 50 к.

5. 2 факельщика 1 р. 20 к.

6. 1 читальщик 75 к.

7. Свечи 1 р.

Итого 12 р. 25 к., при цене 45 руб.

Очевидно, в обоих случаях барыш, получаемый гробовщиком, лихвенный, но он 45 рублей берет только при усиленном торге, стараясь сорвать за свои 12,1/4 рублей как можно больше. Что же касается первого разряда, то там тоже многие торгуются, в "бюро" или гробовщик охотно берут вместо 1200 рублей 700, 600 и даже 500 рублей. Но кто не торгуется — платят полностью, и дают гробовщику 700% чистой пользы… Какие же ростовщики могут похвастаться подобными процентами, взимаемыми за 2–3 дня "операции"?!!» (Животов 1894).

К сожалению, мы не знаем, сколько сделок заключалось в месяц, и не можем объективно судить о прибыльности похоронного дела в Российской империи, однако тот же Животов упоминает о 80 бюро в Санкт-Петербурге в 1895 году[141] и о том, что похорон по первому классу в неделю случается не более 10. Зная данные о смертности и количеству жителей, мы получаем по 25 похорон на одно агентство в месяц — это много по сравнению с Европой. Но мы не знаем, какое количество клиентов ритуальных контор обходились покупкой одного только гроба без каких-либо других услуг. Животов пишет о высоком уровне конкуренции среди гробовщиков: «Умер зажиточный купец. Вдова плачет; приближенных никого нет, кроме прислуги. Гробовщик, получив согласие вдовы, поспешил немедленно принести гроб, свечи и катафалк. Покойника уложили, гробовщик ушел. Через час является другой гробовщик, присланный прислугой. Вдова почти без чувств. Гробовщик, не задумываясь, перекладывает покойника в свой гроб, ставит свои атрибуты и выносит все вещи конкурента. Часа через два является первый гробовщик и проделывает тоже самое, но он не успел окончить операцию, как явился противник. Произошла драка с кровоизлиянием. И все это над неостывшим еще трупом, в присутствии полубесчувственной от горя вдовы!» (Животов 1894). Я полагаю, что высокий уровень цен на похоронные принадлежности имел те же причины, что и в Европе — высокая конкуренция и небольшое количество заказов с высокой маржинальностью, выполняемых похоронным агентством.

Как и в Европе, в Российской империи конца XIX века сформировались похоронные страховые общества, которые собирали общую кассу для оплаты похорон членов общества. Такие общества часто формировались по профессиональному признаку. Например, Устав похоронной кассы кондитеров, приказчиков и приказчиц кондитерского дела г. Санкт-Петербурга от 1905 года гласит: «Похоронная касса создана с целью оказывать помощь в погребении своих умерших членов».

В начале XX века похоронные бюро появляются практически во всех городах Российской империи. Например, в городе Ново-Николаевске открывается похоронное бюро Г. Ю. Булынко. В начале 1919 года появляется его конкурент — Общедоступное бюро похоронных процессий А. К. Володина. Похоронные бюро также открываются в Киеве, Могилеве, в южных городах Российской империи.

Судя по редким архивным документам, всего за два десятилетия перед революцией похоронное дело достигло серьезных масштабов. Конечно, оно отставало от европейского. Кладбища по-прежнему находились в запустении, крупного производства ритуальных принадлежностей не было. По сути, похороны являлись небольшим городским ремеслом: персонал похоронных бюро состоял из нескольких человек, а нужных сотрудников нанимали по необходимости. По этой причине происходили такие нелепые случаи, как следующий: в ночь на 2 (15) июля 1904 года в Баденвайлере умер А. П. Чехов, через три дня тело его повезли на родину, и газета «Русские ведомости» сообщила: «Вся Россия следит за движением праха любимого писателя…» Тело Чехова должны были доставить на Варшавский вокзал в Петербург, а оттуда — в Москву. Ожидая поезд, журналисты поинтересовались у начальника вокзала Пыменова, на какой перрон прибудет траурный вагон. «Чехов? — переспросил начальник. — Да, кажется, есть такой покойник… Впрочем, точно не знаю, ибо их у меня в поезде два». В Москву писателя доставили в вагоне-холодильнике с надписью «Для перевозки свежих устриц»[142].

Немногочисленные попытки обсуждения кремации ни к чему не привели[143]. К моменту революции в Российской империи не было ни одного крематория, если не считать небольшой военный крематорий во Владивостоке для подданных Японской империи, погибших во время Русско-японской войны. В 1909 году специально созданная при Святейшем Синоде комиссия проанализировала этот ритуал и выпустила «Заметку о сожигании трупов с православной церковной точки зрения». Православная церковь решительно заявила, что «самым естественным способом погребения признается предание трупов земле… предание тела близкого не земле, а огню представляется, по меньшей мере, как своеволие, противное воле Божией, и дело кощунственное» (Лебина 2015).

Аналогичная ситуация была характерна и для развития моргов и других инфраструктурных объектов, похоронной индустрии. Морги в системе земской медицины были предусмотрены только при крупных больницах, большинство тел хранилось до момента захоронения дома.

Согласно законодательству, большинство похорон по-прежнему обслуживалось церковью или местными национальными общинами. Создавать частные кладбища было нельзя. Города росли не так интенсивно, как в Европе, уровень жизни тоже серьезно отставал. Городской мещанский класс сформировался только в конце XIX века, и его платежеспособность была невысока в сравнении с европейскими горожанами. Это и привело к определенному торможению в развитии погребального дела в Российской империи. Неизвестно, как бы дальше развивалась похоронная индустрия, если бы не случилась Октябрьская революция, после которой появилось социалистическое советское государство, стремившееся построить общество равных возможностей. Однако войны, репрессии и отсутствие рыночных отношений привели к уничтожению даже тех зачатков похоронного дела, которые были в Российской империи.

Красная смерть

Одним из первых документов, принятых большевиками, был декрет II Всероссийского съезда Советов «О земле», он касался не только пахотной земли. Согласно декрету, монастырские и церковные земли «со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями» переходили в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. К церковным землям относились не только монастыри, храмы и хозяйственные постройки, но и кладбища — эти территории также были национализированы.

Статья 921 декрета Совета народных комиссаров РСФСР от 7 декабря 1918 года «О кладбищах и похоронах» уже касалась не только мест захоронения, но и самого церемониала. Большевики отменили чины погребения, православная церковь и иные конфессии отстранялись от похоронных дел: «для всех граждан устанавливаются одинаковые похороны». Упразднялась и оплата мест на кладбище. Смерть теперь именовалась «актом гражданского состояния», а погребение усопших разрешалось только при наличии удостоверения о регистрации смерти в местном отделе ЗАГСа. Расходы на похороны оплачивались советами депутатов по месту смерти граждан, а религиозные обряды на кладбище совершались только за счет родственников и близких умершего. Все частные похоронные предприятия с их аппаратом подлежали передаче местным советам до 1 февраля 1919 года. Таким образом, новое государство установило собственную монополию на похоронное дело.

Госорганы рьяно взялись за работу. Так, в Новгороде декрет стал воплощаться в жизнь с конца декабря 1918 года, когда в ведение городского совдепа были переданы два частных похоронных бюро, а также все бывшие церковные кладбища. Похоронный подотдел коммунального хозяйства Перми был создан 23 ноября 1919 года, получив в управление все городские кладбища, морги и ритуальные бюро города. В исторических очерках о Новосибирске упоминается, что в начале 1920‑х годов М. Н. Шубский обратился в коммунальный отдел с просьбой о регистрации своего заведения. Однако «его ходатайство отклонили, а вопрос решили по-революционному просто: заведующему городскими зданиями старшему технику Клементьеву поручалось принять все имущество похоронного бюро Шубского со штатом служащих и рабочих в ведение коммунального отдела по акту» (История 2005). С самим же М. Н. Шубским обошлись гуманно: он стал одним из первых советских заведующих похоронным бюро[144].

Но скоро стало ясно, что при всей стремительности монополизации превратить старые кладбища в цветущие сады не удастся, что обслуживание этих инфраструктурных объектов требует больших ресурсов, которых у советской власти попросту нет. К тому же необходимы средства для бесплатных социалистических похорон, что также составляет значительную статью расходов. Кладбища и похоронное дело пришли в упадок. Историк Игорь Орлов в своей книге о коммунальном хозяйстве раннего СССР пишет: «В мае 1920 г. на заседании 2‑го Новгородского губернского съезда работников коммунального хозяйства констатировалось, что "кладбища оказались… в неисправности, дороги не расчищались, мостки поломаны, деревянные заборы требовали ремонта". Согласно докладу о деятельности отдела, зачитанному на заседании 1‑го Пермского губернского съезда работников коммунального хозяйства в сентябре 1920 г., "к этому моменту кладбища находились в ужасном положении, так как на поверхности земли было сложено не похороненными свыше 200 трупов"» (Орлов 2015). Историк и антрополог Анна Соколова в частной беседе отмечает, что согласно архивным документам, с которыми она работает, подобная ситуация наблюдалась и на московских кладбищах[145].

О состоянии некрополя Андроникова монастыря во второй половине 1920‑х годов сообщал на заседании комитета по охране могил выдающихся деятелей Б. С. Пушкин: «В ужасном положении кладбище Андроникова монастыря. Это кладбище в полном смысле слова беспризорное. Охраны никакой. Население доламывает там то, что еще не доломано было за предшествующие годы…» Архитектор С. А. Торопов сообщал, что хулиганствующие граждане «сбивают кресты, выковыривают бронзовые доски и клейма, выбивают стекла, обивают скульптуру надгробий и иногда валят покачнувшиеся надгробия» (Шокарев 2000).

Такое бедственное положение подтолкнуло Главное управление коммунального хозяйства к разработке нового декрета, теперь уже о приватизации похоронного дела. Согласно проекту декрета, в исключительном ведении отделов коммунального хозяйства оставались кладбища, морги и крематории. Кооперативам и частным гражданам предоставлялось право организации погребальных братств, похоронных бюро и магазинов по продаже принадлежностей для похорон (Там же). Как отмечает Анна Соколова, «при декларированном доступном и равном для всех способе погребения, отсутствии платы за места на кладбищах (Декрет о кладбищах) похороны сами по себе не могли приносить доход. Установка и изготовление надгробий также не были доходными, поскольку уровень благосостояния населения, как и государственный атеизм, препятствовали развитию спроса на эти услуги. Отметим, что в конце концов в 1923 году проблема финансирования похоронной инфраструктуры была решена через введение классового принципа оплаты погребения, который в сущности повторял дореволюционные чины погребения» (Соколова 2018).

Это привело к недолгому возрождению похоронного дела. В городах снова открываются погребальные кооперативы и артели, предлагающие похоронные услуги. Один из таких примеров похоронного ренессанса описан Ильфом и Петровым в романе «Двенадцать стульев»: «Это была приятнейшая из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку за волнистыми зеленоватыми стеклами серебрились гробы похоронного бюро «Нимфа». Справа за маленькими, с обвалившейся замазкой окнами угрюмо возлежали дубовые пыльные и скучные гробы гробовых дел мастера Безенчука. Хотя похоронных дел было множество, но клиентура у них была небогатая. «Милости просим» лопнуло еще за три года до того, как Ипполит Матвеевич осел в городе N, а мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб. Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич знал это лучше кого бы то ни было, потому что служил в загсе, где ведал столом регистрации смертей и браков».

Культурную инерцию помпезных похорон в 1920‑е годы можно наблюдать и в фильме «Веселые ребята» (реж. Григорий Александров, 1934), когда оркестр главного героя репетирует, подрабатывая на похоронах. Музыканты сопровождают траурную карету, медленно двигающуюся по улицам Москвы, и церемония не кажется советским гражданам чем-то необычным. Похоронные бюро в 1920‑е годы сохранялись в том же виде, что и в Российской империи.

По мере сворачивания НЭПа похоронные бюро были возвращены под ведомство местных коммунальных служб. К примеру, в 1924–1925 годах в состав образованного в Екатеринбурге «Коммунального треста» помимо автотранспортного предприятия входили скотобойни, бани, гостиница, парикмахерские и похоронное бюро (Орлов 2015).

Коммунальные службы брали на себя предоставление похоронных услуг весьма неохотно, кладбища постоянно переходили из сферы ответственности одного органа к другому. Например, похоронное отделение Городской управы Ново-Николаевска (с 1926 года — Новосибирска) в сентябре 1918 года было реорганизовано сначала в похоронное управление Комиссариата городских хозяйств, затем в Центральный похоронный подотдел отдела благоустройства Совета коммунального хозяйства. В 1921 году похоронный подотдел был преобразован в Управление похоронным делом подотдела хозяйственных предприятий губернского отдела коммунального хозяйства, в 1922 году — в Правление «Похоронное дело», с 1924 года — в Похоронное отделение подотдела благоустройства губернского откомхоза (отдела коммунального хозяйства), с октября 1927 года — городского, а с апреля 1929 года — областного откомхоза. Приказом по откомхозу от 2 января 1931 года отделение было реорганизовано в трест «Похоронное дело» (История 2005).

Из 3276 предприятий, зарегистрированных в городах РСФСР к 1928 году, 2164 относились к предприятиям общего пользования, и только 10 из них относились к похоронным бюро (Орлов 2015). Эти цифры позволяют оценить уровень развития похоронного дела в советское время.

Из-за постоянной перевода учреждений похоронной сферы от одного органа к другому муниципальные службы не могли нормально выполнять свои функции. Похоронного персонала, инвентаря и самих бюро не хватало. Например, в справочной книге за 1931 год «Весь Новосибирск» похоронное бюро в составе подведомственных учреждений «Коммунтреста» является единственным в городе. В огромной Москве в 1938 году местные власти создают одну большую сеть (кластер) похоронных организаций — прообраз современного ГБУ (Государственное бюджетное учреждение) «Ритуал». 4 марта 1938 года президиум Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов объединил в Московский городской трест похоронного обслуживания 26 кладбищ, один крематорий, 4 мастерские по изготовлению предметов похоронного ритуала и 22 магазина по продаже похоронных принадлежностей (согласно данным официального сайта ГБУ «Ритуал»). И это всё — на 4 миллиона жителей огромного города и приблизительно на 8–9 тысяч умирающих ежемесячно.

В 1934 году Дионисий Горбацевич, уехавший в США, совершает ностальгическую поездку в СССР, и в своих дневниках описывает увиденное: «Если вы, читатель, думаете, что в СССР, "единственной социалистической стране в мире" всех одинаково хоронят, то вы глубоко ошибаетесь. Вот вам три примера похоронных церемоний, которые я видел. В Ленинграде туристов везли на автобусах из Европейской гостиницы на фабрику, где устроена образцовая столовая. Недалеко от большой фабрики имени Ленина, на которой работает сверх трех тысяч человек, мы заметили медленно двигавшуюся худую белую лошадь с катафалком, покрытым черным покрывалом. Впереди сидел обросший волосами еврей, а сзади шло десять евреев, одетых в лохмотья. Хотя наш автобус быстро мчался, минуя похоронную процессию, но туристы-евреи, ехавшие в нем, просто пришли в ужас, увидев совершенно нищенскую процессию своих собратьев по национальности. Не было ни музыки, ни цветов. Не видно было слез у бедных и из мученных людей, хоронивших своего родственника. Быть может, шедшие за гробом были даже довольны, что ужасная смерть освободила покойного от кошмарной советской жизни. В первый день нашего приезда в Москву группу туристов посадили на большой автобус и повезли по городу, чтобы показать достопримечательности города. Нас везли, конечно, в лучшие места, останавливался автобус порою на несколько минут возле того или другого здания или фабрики. Девушка-гид в красной шапочке объясняла нам их историю и значение. Проезжая по узкой и глухой улице, мы заметили похоронную процессию из 16 душ. Худая и тощая лошадка везла медленно гроб с умершим. Только по кресту на покрывале и по публике, шедшей за гробом, можно было узнать, что хоронят православного и по православному обряду. Люди шли тихо, спокойно, без музыки и слез, понурив головы. Шли исхудалые, измученные в отрепьях. Кажется, легче было бы самому лечь в гроб, чем смотреть на эту обнищавшую и униженную толпу, шедшую за гробом. На третий день пребывания в Москве я вышел из Новомосковской гостиницы в 2 часа 30 минут дня и пошел к Кремлю по Москворецкому мосту. Я заметил стоявшую большую толпу по сторонам улицы. На другой стороне впереди стояли стройно в два ряда милиционеры, державшие за руки один другого, как держатся в школе дети, собирающиеся танцевать. Все они были одеты в белые куртки и шляпы, синие широкие брюки и в сапоги. Такой цепью были окружены десятки кварталов, прилегающих к Красной площади. За исключением имевших специальные пропуска из прохожих никого не пропускали к Красной площади. Вскоре прибыл конный отряд полиции и очистил сначала улицы от публики, а потом и тротуары, говоря: "Граждане, давайте, давайте, давайте!" Вначале я думал, что милиция, говоря "давайте", требует чего-то от публики. Но это — советский язык, означающий: не стойте, проходите. Нужно было прохожим обходить несколько кварталов, чтобы попасть на службу или домой. Скоро прибыл отряд кавалерии в 1 000 человек и стройно направился к Красной площади. На Красную площадь пропускали только по билетам, выданным в ГПУ. Передавали, что туристам выдавали пропуски днем раньше, чтобы они видели торжественные похороны Довгалевского (бывшего советского посла во Франции). О "торжественных" похоронах советского сановника пришлось узнать на второй день из газет, сообщавших, сколько публики участвовало в похоронах, сколько было возложено цветов и произнесено речей на могиле Довгалевского, урна с пеплом Довгалевского, умершего в Париже, была привезена на аэроплане и после речей на Красной площади, положена в окошечко кремлевской стены, под стеклом, рядом сурнами Свердлова, Цеткиной, Катаямы, Менжинского. Так хоронят в стране "социализма". Одним отдается почесть и уважение, другим — ничего. В деревне мне не пришлось видеть, как хоронят умерших. Но мне передавали крестьяне, что часто похороны совершаются без священников и религиозной церемонии. Все кладбища в деревнях и селах запущены, заборы осунулись, деревянные кресты сгнили, каменные памятники одни стоят, другие лежат. Зато памятник Ленину в Москве, стоящий на Красной площади и называемый Мавзолеем, содержится прекрасно и охраняется день и ночь парными часовыми. На постройку Мавзолея, коммунистического «святого» бога, и на охрану его нашлись и деньги, и люди. На деревянные же заборы городских и деревенских кладбищ нет ни дереза, ни средств на уход за ними. Ухаживать за кладбищами — считается буржуазным предрассудком» (Минский мужик 2018).

Попытки навести порядок в похоронном деле предпринимались, но не увенчались успехом. Например, в январе 1938 года на заседание президиума городского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Новосибирска выносится для обсуждения следующая тема: «О состоянии похоронного дела в городе». В первом же абзаце постановления сформулированы удручающие выводы: «Похоронное дело находится в преступно запущенном состоянии: охрана кладбищ, контроль за захоронением почти отсутствуют; кладбища не огорожены, не благоустроены, а имеющиеся на центральном кладбище мастерские по обслуживанию нужд захоронения не отвечают элементарным требованиям, содержатся в антисанитарном состоянии. Катафалк, линейки, лошади, сбруя и одежда служителей при похоронных процессиях по своему состоянию совершенно не удовлетворяют требований. На кладбищах нет правил о захоронении и содержании кладбищ». В начале 1942 года специально разрабатывается положение о ведении похоронного дела в городе, которое утверждается решением исполкома горсовета. По этому положению похоронное бюро передавалось в ведение отдела коммунального хозяйства Заельцовского районного Совета депутатов трудящихся, становилось юридическим лицом и самостоятельной хозяйственной единицей, действующей на началах хозяйственного расчета и имеющей своей целью обеспечивать погребальные услуги. Но уже в ноябре 1942 года отмечается, что похоронное бюро Новосибирска приходит в упадок, обслуживание трудящихся остается неудовлетворительным. Похоронное бюро выводится из ведения Заельцовского райкомхоза, не справившегося с работой, и снова передается как самостоятельная хозрасчетная единица в подчинение «Горземлетресту» (История 2005).

Такое положение дел в ритуальной сфере было характерно для всех городов Советского Союза. Игорь Орлов отмечает, что в 1939 году «кладбища, в культурном содержании которых заинтересованы миллионы населения, во многих городах, не говоря уже о селах и деревнях… загажены, не благоустроены, чем вызывают справедливое недовольство трудящихся» (Орлов 2015). Архивные свидетельства позволяют сделать вывод, что причинами подобной бесхозяйственности является все то же отсутствие ресурсов для поддержания затратной инфраструктуры. «Даниловский вестник» публикует жалобу Бориса Занина: «На Даниловском кладбище с весны этого года хулиганы стали разрушать памятники, ограды, скамейки. Устные заявления коменданту кладбища ни к чему не привели. На написанную мной жалобу я получил изумительный ответ Треста похоронного обслуживания. Заведующий отделом эксплуатации кладбищ т. Манцов подтверждает изложенные мной факты, но при этом заявляет, что хотя трест содержит сторожевую охрану, но "администрация не отвечает за сохранность надгробий". Впрочем, утешает меня т. Манцов, "администрация ведет борьбу и в случае выявления виновных привлекает их к ответственности". Я затратил около 500 руб. на все сооружения, их варварски сломали, а виновных нет. Что же это за сторожевая охрана?» (Даниловский вестник 1939).

Эти выводы подтверждает в частной беседе и Анна Соколова: трест похоронного обслуживания постоянно ищет возможности передать функцию поддержания кладбищ какой-либо другой организации. Кладбища пытались восстанавливать энтузиасты. Одной из таких групп было «Общество изучения Московской губернии» (ОИМГ). В докладе о положении кладбищ и письме правления ОИМГ в Моссовет от 14 июня 1932 года говорилось, что «кладбища представляют собой заросшие пустыри с отсутствующими или поломанными оградами, а надгробия расхищаются и ломаются». За три года общество своими силами привело несколько кладбищ в порядок. Всего Общество изучения Московской губернии израсходовало на эти цели 366500 рублей. «Общество передало райкомхозам кладбища во вполне благоустроенном состоянии», — констатировали П. Н. Миллер и А. И. Малиновский от имени ОИМГ 29 августа 1930 г. Однако Моссовет решил ликвидировать эти общественные организации, и они были закрыты. В то же время расформировали и похоронный подотдел, его функции перешли в ведение районных коммунальных органов, большинство из которых при этом «отказалось взять под свое наблюдение и свое ведение находящиеся на кладбищах могилы выдающихся деятелей» (Мамонтов 2013).

При массовом строительстве новых советских городов партийное руководство не уделяло никакого внимания вопросам погребения. Например, при возведении Магнитогорска в генеральном плане города не было проекта строительства кладбища и даже колумбария (Kotkin 1997). Первые жители города, возникшего в 1929 году, пользовались местными сельскими погостами для похорон строителей города и умерших горожан. Похоронное бюро, единственное на весь город, возникает только в 1931 году. Газета «Магнитогорский рабочий» сообщила об этом 23 февраля, поместив следующее объявление: «В Магнитогорске организовано похоронное бюро, которое принимает заказы, имеет в продаже гробы, роет могилы. Адрес бюро: 1‑й участок, кладовая на постройках горсовета». Спустя восемь месяцев — новое объявление, в котором сообщается, что похоронное бюро приобрело катафалки. При необходимости вызов поступает на телефон Магнитного сельсовета, где установлено дежурство обслуживающих катафалки кучеров. Стоимость одного часа — 2 рубля 30 копеек, время считается с момента выезда из поселка. Понятно, что советские катафалки 30‑х годов — это не автомобили, а конные повозки. «В 1931 году похоронное бюро вошло в состав треста благоустройства городского коммунального хозяйства. В том же году возникла необходимость расширения и создания новых кладбищ, которые забыли изначально включить в план города» (Андреева 2017).

Многие кладбища целенаправленно уничтожались советской властью. В ходе антирелигиозной кампании большинство церковных некрополей были разграблены и закрыты. Еще в 1925 году в музей общества «Старый Петербург» начали поступать со Смоленского кладбища Петербурга бронзовые и мраморные скульптурные детали и иконостасы закрытых церквей. Уничтожению подверглись и московские некрополи, являющиеся памятниками архитектуры. Старинные надгробные памятники отправляли на продажу как строительный материал (по 20-30 рублей за штуку). Из них «делали поребрики для тротуаров, но чаще использовали повторно на действующих кладбищах для памятников "среднего класса" советского общества» (Шундалов, Кошельков, Петухова). На месте Дорогомиловского кладбища был выстроен квартал для советской номенклатуры, сейчас на этом месте располагается небоскреб «Башня 2000». Сотни московских погостов ушли под новые советские мостовые (Козлов 1991; Шокарев 2000; Кобак, Пирютко 2011).

Бывшие кладбища превращали в парки и скверы. В Нижнем Новгороде на месте Петропавловского кладбища разбили парк имени Кулибина, сохранив при этом надгробие механика-изобретателя, а на территории Печерского кладбища основали сквер. Подобные «могильные» парки возникали по всему Советскому Союзу: в Казани, Перми, Новосибирске. Заслуженная артистка РСФСР Зоя Булгакова вспоминает: «… А еще я помню, как в середине 20‑х годов в газете появилось объявление: "Граждане! На месте кладбищенской территории будет создаваться парк. Желающие могут перезахоронить своих родственников". И назывались адреса новых кладбищ — у Березовой рощи и у аэропорта. И что тут началось! Боже мой! Весь Новосибирск, кажется, съехался сюда. Могилы раскапывали, из них доставали скелеты, укладывали в новые гробы, тащили батюшку. Он махал кадилом, пел "Со святыми упокой", и гроб забивали и увозили на новое место. Батюшки сбивались с ног, отпевая потревоженные останки… Это продолжалось довольно долго. Потом приехал бульдозер, все сравнял, сделали всякие клумбы, посадили цветы, и получился парк, потому что кладбищенские березы как были, так и остались. Вот так и появился в Новосибирске парк имени Сталина, или Центральный парк» (История 2005).

Уже к началу Великой Отечественной войны похоронное дело на территории огромной страны было уничтожено. Кладбища пришли в запустение, похоронные бюро переданы коммунальным службам, а производство гробов и похоронных аксессуаров не было налажено. Советская власть отказалась принять смерть как трагедию, и неизбежно погружала родственников умершего в пучину инструкций, нормативов и т. п.

Огненное погребение

Отношение к кремации является идеальной иллюстрацией того, с каким рвением советская власть взялась за модернизацию ритуальной и культурной жизни своих граждан и как быстро потерпела поражение.

История применения огня в российской погребальной практике началась еще на закате империи, когда в Санкт-Петербурге появились первые кремационные общества. До строительства крематория дело не дошло, но общественное мнение к этому уже было подготовлено. Сразу после Октябрьской революции в самых первых декретах был поднят вопрос о кремации, или об «огненном погребении», как она называлась советскими идеологами. Огненное погребение представлялось абсолютно новым, коммунистически правильным вариантом утилизации тела. Как и в Европе, кремация связывалась с идеями модернизации, прогресса и светлого будущего человека: «Бок о бок с автомобилем, трактором и электрификацией — освободить место для кремации» (Davies, Mates 2013: 369).

Первый кремационный центр в Советской России пытались организовать в 1919 году в Петрограде, но проект так и не был реализован. 24 января 1919 года Совнаркомом Северной области была создана постоянная комиссия по постройке государственного крематория и морга под руководством члена коллегии Комиссариата внутренних дел Б. Г. Каплуна. Было объявлено о конкурсе проектов с премиями от 10 до 15 тысяч рублей, и на территории Александро-Невской лавры, рядом с резиденцией митрополита, был выделен участок под строительство грандиозного крематория. Победителями стали два проекта — «К небу» архитектора И. Фомина и «Жертва» инженера А. Джорогова. Третье место занял проект под названием «Феникс» Ноя Троцкого и Льва Тверского. В итоге был утвержден проект Джорогова, который, правда, не удалось реализовать из-за нехватки средств.

Идейный вдохновитель кремации Каплун не сдавался, и уже в 1920 году он нашел новое место для крематория. Для «огненного храма» подобрали место бывших бань на Васильевском острове, архитектором снова стал Джорогов. 14 декабря 1920 года состоялась первая в РСФСР кремация: было сожжено тело девятнадцатилетнего красноармейца Малышева. Процесс кремирования задокументировали поминутно: «Тело задвинуто в печь в 0 час. 30 мин., причем температура печи в этот момент равнялась в среднем 800 °C при действии левого регенератора. Гроб вспыхнул в момент задвигания его в камеру сожжения и развалился через 4 минуты после введения его туда. В 0 час. 52 мин. ткани конечностей обгорели и обнажился костяк головы и конечностей. В 0 час. 59 минут гроб совершенно сгорел, ткани еще горят; в 1 час. 04 мин. швы черепа разошлись, костяки конечностей отпали, замечается исчезновение реберных хрящей и обнажение внутренностей грудной и брюшной полости с признаками их обугливания. В 1 час. 28 мин. мозг сгорел, виден костяк в раскаленном состоянии. Внутренности продолжают гореть; в 1 час. 38 мин. голова отделилась от туловища, часть костей черепа продолжает сохранять свою форму. Видна не потерявшая форму правая лопатка, внутренности продолжают гореть, причем, видимо, оканчивается сгорание внутренностей грудной полости. Мышечная масса больше уже не видна. В 1 час. 45 мин. никакого пламени не наблюдается; в 1 час. 59 мин. идет исключительно догорание внутренностей при продолжающемся прокаливании остатка костей без пламени. В 2 часа 25 мин. полного распада костей еще не наблюдается. В 2 часа 48 мин. процесс сожжения окончился. В 2 часа 55 мин. открыт зольник и вынута тележка с прахом сожженного. Оказалось: зольная масса, состоящая из золы, мелкого древесного угля, мелких частиц костей с попаданием некоторого количества более крупных кусков пережженных костей, что может быть объяснено преждевременным проваливанием через кольца пода камеры сжигания» (Попов 2012: 44).

Кремация быстро стала развлечением петроградской богемы. 3 января 1921 года в своем дневнике Корней Чуковский так описывал посещение крематория: «В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее — вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. "Скоро ли? Поскорее, пожалуйста". "Еще 20 минут!" — повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша-красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку, прикрытую кисеей, — синюю, как синие чернила.) Наконец молодой строитель печи крикнул — накладывай! — похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихлящийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб — медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу — и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх — "рука! рука! смотрите, рука!" — потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. "Горит мозг!" — сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: "раскололся череп", "загорелись легкие", — вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу… свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг… кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа ("из старых вывесок"), — и что жаль закапывать эти урны. "Все равно весь прах не помещается". "Летом мы устроим удобрение!" — потирал инженер руки. Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул — это печь, девочка — покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! Это — Каплун, который мчится на автомобиле» (Там же: 45).

Проработал опытный крематорий чуть больше двух месяцев. Из-за постоянных поломок отечественной печи «Металлург» и значительного расхода топлива его пришлось закрыть — на одно сожжение уходило до 300 килограммов дров. Бережливые советские бюрократы одно время использовали даже мусор вместо дров. По воспоминаниям современников, по всей округе расползалось жуткое зловоние от сжигаемых тел и мусора. За время работы в крематории было произведено 379 сжиганий, причем большинство кремированных скончались именно от инфекционных болезней. И лишь 16 человек были сожжены согласно их завещаниям. К идее возведения новых крематориев возвращались в 1930‑е и 1940‑е года, однако каждый раз для строительства не находилось средств.

Кремация пропагандировалась не только в Петрограде. В апреле 1919 года управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич направил в отдел организации производства Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) письмо с просьбой «разработать проекты моргов, крематориев, мусоросжигателей и другие меры борьбы с возможными летом эпидемиями». Кремация становится делом государственной важности — многие советские города принялись разрабатывать проекты крематориев, которые, по замыслу творцов, должны были решить проблему с кладбищами, похоронами и эпидемиями[146].

В 1920 году начинается строительство крематория в Москве, который, несмотря на пропаганду «огненного погребения», долгое время будет оставаться единственным. Будущий крематорий решено было разместить в недостроенной церкви на Новом Донском кладбище. Проект был разработан архитектором-конструктивистом Д. Осиповым. На церковную общественность это произвело сильное впечатление: в здании храма тело опускалось в подвал и погружалось в огненную печь, как в преисподнюю.

Из разрушенной лютеранской церкви Св. Михаила был демонтирован орган производства Вильгельма Зауэра и перевезен в здание будущего крематория. Помня неудачный опыт использования отечественных печей в петербургском крематории, для Донского крематория печь заказали в Германии у фирмы «Топф». В бывшем верхнем храме преп. Серафима Саровского был устроен ритуальный зал; в нижнем храме, выстроенном когда-то в честь благоверной княгини Анны, на солее и частично в алтаре установили немецкие кремационные печи. В центре ритуального зала пол раздвигался — и гроб опускался вниз.

В 1927 году крематорий заработал. Его директором стал Петр Иванович Нестеренко — дворянин с высшим военным образованием. Полковник царской армии, он после Гражданской войны эмигрировал во Францию. Уже в эмиграции заинтересовался кремацией и в 1926 году вернулся в СССР, проживал в маленьком домике недалеко от крематория. Как рассказывает историк и сотрудник Правозащитного центра «Мемориал» Никита Петров, согласно протоколам допроса Нестеренко, арестованного в 1941 году, директор крематория по ночам выполнял и важную государственную функцию: сжигал тела врагов народа, за это ему доплачивали 200 рублей в месяц. Благодаря материалам допроса мы знаем, что однажды ему привезли тела Зиновьева, Каменева и Смирнова. Он их, как положено, сжег, но неожиданно вернулись чекисты и потребовали выдать прах. В ответ на просьбу он вынес три ведра — с Зиновьевым, Каменевым и Смирновым соответственно. Чекисты порылись в ведрах, достали из них пули и увезли Ягоде, которому зачем-то были нужны пули, от которых погибли расстрелянные. Потом пули оказались у Ежова, и он их хранил в трех подписанных конвертах до самого ареста. При обыске пули были изъяты, отправлены в архив, где они и хранились до перестройки (Петров 2016).

В 1928 году в Донском крематории сжигалось 5 000 тел, или около 18% от всего количества умирающих в Москве. «Придавая, большое значение развитию кремации, Москоммунхоз установил низкий тариф на сожжение трупов. Сейчас сожжение трупа обходится в 1 рубль. Благодаря такому тарифу из года в год увеличивается количество сжигаемых трупов. В прошлом году было сожжено 3000 трупов, а в этом году это количество достигнет 6000». — писали московские газеты. «Рабочий класс, как передовой, призванный к переустройству старого общества, в деле сжигания умерших так же будет в числе первых клиентов крематория, и потащит за собой остальных», — писал председатель профсоюза коммунальников И. Дрожжин в журнале «Коммунальное хозяйство» за 1927 год (Труд 2012).

С открытием крематория страницы газет заполнили статьи и фельетоны, прославляющие кремацию как новый и, главное, идеологически правильный способ захоронения человека. В справочнике-путеводителе под названием «Москва безбожная» можно встретить такое сообщение: «… Новому быту не хватает той праздничной обрядности, которой так действует на "уловление человека" церковь. Красное крещение (октябрины), Красное бракосочетание (ЗАГС) еще выработают красивую обрядность, а вот уж обрядность Красного огненного погребения куда больше впечатляет и удовлетворяет, чем зарытие полупьяными могильщиками… в сырую землю на радость отвратительным могильным червям» (Паламарчук 1992). Крематорий и сжигание, по мнению В. Паперного, — «любимые темы культуры». Он ссылается на журнал «Строительство Москвы», который поместил в 1925 году целую статью под названием «Сжигание людских трупов». Статья начинается со слов: «Сжигание людских трупов завоевывает себе все больше сторонников». Крематорий в советской культуре постоянно противопоставляется кладбищу. Казимир Малевич даже пытается ввести в это противостояние своеобразный рационализм: «Сжегши мертвеца, получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке могут поместиться тысячи кладбищ» (цит. по: Паперный 1996; Куляпин, Скубач 2007).

В 1927–1932 годах действовало «Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР» (ОРРИК), работавшее в тесном сотрудничестве с «Союзом воинствующих безбожников». В 1932 году оно было преобразовано во «Всероссийское кремационное общество». Газета «Вечерняя Москва» писала: «В Москве состоялось первое собрание учрежденного Общества распространения идей кремации в СССР. Общество объединяет всех сочувствующих этой идее. Годовой членский взнос составляет 50 копеек. Общее собрание решило организовать рабочие экскурсии в крематорий в целях популяризации идей кремации и привлечения новых членов» (Головкова).

Заведующая похоронным подотделом МКХ (Московское коммунальное хозяйство) товарищ Феодосия Павловна Газенбуш стала главой нового кремационного общества. В заявке на регистрацию ее рукой написано: «Образование такого общества крайне желательно в целях пропаганды и популяризации идей кремации среди широких масс населения и содействия крематорному строительству нашего Союза» (Леснов 2012). Как человек, ответственный за все похоронное дело в Москве, она понимала спасительную силу крематория, который мог бы значительно улучшить ситуацию с погребением и кладбищами столицы. Кремирована она была здесь же, в Донском крематории, в 1954 году.

В крематории проводились экскурсии, во время которых рассказывалось о пользе «огненного погребения». Алексей Орешников вспоминает 1928 год: «Со старого кладбища я прошел на новое к крематорию, около которого стояла громадная толпа, ждавшая очереди на осмотр; пускали группами по записи бесплатно, но можно было, заплатив 25 к., пройти, что я и сделал. Насколько снаружи крематорий непривлекателен, настолько приятное впечатление делает внутри. Когда мы собрались около того места, где опускается гроб с телом вниз, нам какой-то интеллигентный молодой человек рассказал о кремации, показал, как пустой гроб поднимается снизу и опускается, провел к колумбарию, где расставлены в нишах урны [с] сожженными костями, рассказал пользу кремации и вред погребения; после спустились вниз к печи, где при температуре в 1 000 по Цельсию сжигается труп; сегодня сжигали тело какого-то беспризорного, мы по очереди проходили к оконцу и, быстро взглянув, проходили дальше, можно было рассмотреть только клокочущее пламя; оставалось рассмотреть только устройство низа печи, но я не пошел и отправился домой»[147].

Одним из общественных активистов, радеющих за идеи кремации, был Гвидо Бартель. Он писал о кремации во многие советские журналы. Его монография «Огненное погребение (кремация)» переиздавалась в 1925, 1928 и 1930 годах. Свою позицию Гвидо Бартель аргументировал просто: «Стоимость сжигания должна обойтись в пределах 10 руб. Если к этому прибавить расходы на дешевый гроб, дешевое одеяние, то ясна материальная выгода для широких масс». «Кремация — культурный способ борьбы с вековыми предрассудками», — писал он в 1925 году в «Красной газете» (Бартель 1925: 28). Как этнический немец, Гвидо Бартель был арестован в 1941 году и погиб в советских лагерях спустя два года.

Надо сказать, что уже в 1930‑е годы советские руководители начали терять интерес к кремации как к эффективному идеологическому оружию. В этот период не было возведено ни одного нового крематория, а сама кремация стала уделом партийных и государственных деятелей. Простые же советские граждане предпочитали погребение в земле.

Точку на кремационном движении поставила война. В послевоенное время у огромной страны не нашлось ресурсов для строительства дорогостоящих крематориев. Сама кремация к тому же стала ассоциироваться с печами концентрационных лагерей и ужасами Второй мировой войны. Интерес к применению огня возобновился в 1970‑е годы на волне общих попыток реформирования похоронной сферы, однако действительно мощным трендом кремации не стала. К моменту распада СССР в многомиллионной стране действовало всего 5 крематориев.

Сделай это сам: похоронное дело в послевоенное время

Во время Великой Отечественной войны упадок похоронного дела становится своего рода нормой. Кладбища центральной России страдают не только от боевых действий, но и подвергаются разграблению и разорению со стороны самих советских граждан: деревянные кресты используются в качестве дров. В 1942 году администрация осажденного Ленинграда принимает декрет, согласно которому требует от местного похоронного треста «Похоронное дело» остановить уничтожение кладбищ. Кресты массово уничтожались не только в блокадном Ленинграде, но и в Курске, в Московской и Калужской областях и т. д.

Война не только привела к прямому уничтожению некрополей, но и фактически положила конец попыткам советских властей реанимировать похоронную сферу: разрушенную страну необходимо возвращать к жизни с помощью строительства дорог, заводов и жилья, а не фабрик по производству гробов. С конца 1940‑х и до 1960‑х годов похоронная сфера становится, по сути, сферой ответственности самих советских граждан: каждая семья самостоятельно искала варианты изготовления гроба, занималась копкой могилы и подготовкой места погребения, установкой и изготовлением памятников (Merridale 2001; Rouhier-Willoughby 2008). Де-факто похоронная сфера никак не контролировалась властями.

В это время распространяется практика бриколажа, то есть самостоятельного изготовления любых похоронных аксессуаров из подручных материалов. Памятники изготовлялись из обрезков труб, старых деталей, металлических перекрытий и т. д. Ограды и гроб делались в столярных цехах предприятий, где трудился умерший человек. Как отмечает Павел Кудюкин, «жизнь от яслей до гроба» зависела целиком от предприятия, на котором трудился человек (Кудюкин 2012). В социалистической стране действовала теневая кустарная экономика, которая производила и необходимые похоронные атрибуты.

Практика бриколажа и самодельных траурных предметов начинает складываться еще в 1920‑е годы, вместе с хозяйственным кризисом в этой сфере. Из дневника советского плотника Константина Измайлова мы узнаем, что гробы для нужд советских граждан делаются в обычных мастерских: «1925 год. 9 апреля. Понедельник. День сегодня теплый, тает здорово, ветра холодного нет. Я с утра работаю по-столярному в амбаре, потому что тепло сегодня. Сделал гроб для ребенка раймилиционера. За работу получил 1 рубль. Вечером — на репетиции в клубе. Готовим пьесу "Встреча", в одном акте (с. Подъячева). Ночь теплая, лунная. 19 ноября. Четверг. Сегодня рано умер наш сродный дедушка Терентий Егорович Измайлов. Умер от пьянства. Был здоров, ничего не указывало, чтоб он мог умереть. Вчера, в среду 18 ноября, он напился пьяный, пел песни. Хотел только погулять старик, а ночью его схватило. Не перенес похмелья и умер… Я днем сделал ему гроб и в 3 часа дня сегодня похоронили. После похорон купили вина на его оставшиеся деньги и напились все в дым пьяные, потом прокутили всю ночь. День сегодня: всю ночь дула сильная буря, потом поднялся темный буран. После бурана — мороз, снегу мало. Итак, 19 ноября в четверг, наш дед Терентий умер… 1927 год 21 июля. Четверг. Утром встал до солнца, кое-что поработал по-домашности. Потом опять за верстак. Сегодня я работаю поденно в лавке инвалидно-кооперативного объединения по столярному делу. Работаю вместе с Меркуловым Василием Дмитриевичем, стариком, лет 73‑х. Отделываем полки и прилавок и прочее… Работа 8 часов. За работу 1 рубль 80 коп. Подряжал Сизинцев А. А. После работы в лавке сделал гроб из своего материала для восьмимесячного ребенка ветфельдшера Кононенко. За работу получил 1 рубль. Потом подстриг двух почтальонов: Сиверухина и Орлова. За работу 10 копеек получил. Всего сегодня заработал 2 рубля 90 коп. Днем шел дождь»[148].

Бриколаж поддерживался и официальной властью, которая считала, что тратить железо, бетон и дерево на похоронную промышленность расточительно в условиях жесточайшей экономии: «Речь идет не о том, чтобы сейчас, в военное время, воздвигать лишь особо памятные монументы — речь идет о создании памятников из подручного материала», — пишет архитектор К. Н. Афанасьев (Афанасьев 1944: 22–23). При этом поминальная символика советского времени вполне осознанно копировала деревянное зодчество Русского Севера: пирамидки, столбцы, тектоничность форм, глобцы. Один из ведущих архитекторов того времени А. Чалдымов так отзывался об этой стилистике: «Обычный столб, символ захоронения одного человека, потом перекрытие, потом крест или икона. Эта форма вызывается не только соображениями эстетики, но и тектоники. Поэтому, когда пришлось думать о форме звезды, понадобилось уделять внимание как "устроить" этот основной элемент композиции. Как дать ей чистую форму» (Советское изобразительное искусство и архитектура 1979).

Бриколаж стал причиной того, что в разных регионах бывшего Советского Союза сложились свои визуальные формы надгробий. Например, в рамках полевой работы я обратил внимание, что в одном из регионов Тульской области на кладбищах распространены однотипные формы оград: они состоят из сваренных между собой шестеренок, напоминавших какую-то часть большого станка. От местных жителей я узнал, что все ограды варились из украденных на соседнем заводе деталей — и это были не шестеренки, а специальные металлические прокладки, по форме напоминающие шестеренки. В послевоенное время массово распространилась и сама практика установки могильных оград. Кладбища никем не обслуживались, и место на погосте никаким правом не было закреплено. В качестве материального свидетельства своих прав на могилу люди и стали устанавливать ограды.

На месте многих уничтоженных старых кладбищ после войны стали возникать новые. Несмотря на то что формально кладбища должны быть зарегистрированы, иметь утвержденную планировку и т. д., эти правила фактически никем не соблюдались, 90% кладбищ возникало стихийно, а выбор места для могилы осуществлялся согласно представлениям хоронящих о «хорошем месте» для погребения. Например, все то же Новосибирское коммунальное начальство в 1952 году строго потребовало от своих подчиненных «запретить на Заелъцовском кладбище производство посева картофеля». (История 2005).

Среди основных факторов, которые оказали влияние на формирование послевоенной погребальной культуры, можно назвать и массовую миграцию сельского населения в города, и, как следствие, преобладание традиционной культуры. Крестьянское население, переехавшее в города, не рассматривало сами похороны как рыночное благо. Для представителей традиционной культуры похороны — это демонстрация коллективной взаимопомощи. Такой подход к обряду проводов тела умершего идеально встроился в бесхозяйственность послевоенной похоронной сферы. Никто не спрашивал, почему государство не предоставляет похоронных услуг — было ясно, что похороны необходимо организовывать самостоятельно.

Советская послевоенная инфраструктура похоронных услуг не нашла в себе силы не только наладить выпуск гробов и похоронных аксессуаров, но и создать специальный ритуальный транспорт для своих граждан. СССР был единственной страной, в которой в качестве катафалков использовались грузовые автомобили. Самыми распространенными похоронными экипажами стали автомобили ПАЗ и ЕрАЗ, которые переделывались под нужды похоронных комбинатов: в салоне устанавливались специальное место для гроба и дверца для его загрузки. Использование грузовиков в качестве траурных автомобилей в СССР оказалось почти неизбежным: личных автомобилей было мало, а государство производило в основном автобусы и грузовики.

Гаражная инфраструктура и похоронная индустрия в перестройку

Похоронное дело начинает «оживать» в начале 1970‑х годов. В это время городские власти возвращаются к попыткам регулирования ритуальной сферы. В течение двух десятилетий появляются несколько нормативных документов, в больших городах открываются специализированные похоронные магазины (в которых, правда, по-прежнему наблюдается острый дефицит). Старые похоронные бюро в рамках коммунальных трестов становятся серьезными похоронными кластерами: открываются новые цеха, приобретаются катафальные автомобили. В Новосибирске, например, похоронное бюро проявляет заметную активность: «В 1970 году ремонтируется дорога на Заельцовское кладбище, приобретаются киоск, автокатафалк, два трактора, ямобур, построены пилорама, котельная. В 1974 году похоронным делом в городе заправляет комбинат спецобслуживания. Работает он рентабельно, доходно. К этому времени здесь построен мозаичный цех, введен в эксплуатацию цех металлических венков, построена контора на кладбище в Ленинском районе, изготовлена металлическая ограда на Первомайском кладбище, начато строительство столярного цеха. В течение последующих лет коллектив комбината темпов в работе по наведению порядка на кладбищах города и строительству промышленной базы не сбавляет. Построены ограды на кладбищах Советского, Ленинского, Октябрьского районов, летний водопровод на Заелъцовском кладбище. Введен в строй столярный цех, построена линия электропередачи. В 1977 году закончены реконструкция и оформление помещения похоронного бюро, куда вошли регистрационный зал, магазин-салон и склад с предметами похоронного ритуала; здесь же изготавливались фотографии и траурные ленты по просьбам клиентов» (История 2005).

В 1960 году были разработаны очередные санитарные нормы для открытия и содержания кладбищ, до этого они принимались в 1918 и 1948 годах. В этих документах содержатся требования к размерам могил, их расположению и весьма общие требования к санитарным условиям открытия и закрытия кладбищ. Характерен сам факт принятия подобных положений: чиновники снова и снова вынуждены повторять элементарные санитарные правила организации мест захоронений, которые в европейских странах были приняты более сотни лет назад.

В 1960‑е годы система здравоохранения СССР впервые осуществляет проект массового строительства моргов. Здания моргов возводятся при районных больницах, но зачастую не имеют даже элементарных холодильников. Согласно приказу Минздрава СССР от 1964 года, «участок патологоанатомического отделения и морга должен находиться в стороне от лечебных корпусов и отделяться от них защитной зеленой зоной (парк или сад) шириной не менее 15 м. Участок должен иметь благоустроенные подъездные пути, отдельный въезд, используемый, как правило, только для нужд патологоанатомического отделения и морга и который в отдельных случаях может совмещаться только с въездом в хозяйственную зону» (Приказ 1964). В ходе полевой работе я видел морг, в котором было только два входа в здание: технический и главный, через траурный зал, — такая планировка в буквальном смысле слова превратила траурный зал в проходной коридор. Советские граждане часто предпочитали оставлять тела дома на сохранение, избегая услуг морга. Кстати, по одной из советских городских легенд, само слово «морг» якобы является аббревиатурой: «место окончательной регистрации граждан».

В 1974 году в новой инструкции обустройства кладбищ советские власти уже пытаются представить первые проекты новых некрополей. На предлагаемых в инструкции планах кладбище включает в себя такие строения, как дом гражданских панихид, зеленые насаждения, цветы, декоративные бассейны. Я не знаю ни одного объекта, реализованного по этим планам, но сам факт их появления примечателен. Спустя более чем полвека после своего появления государство впервые задумывается о том, какими должны быть места захоронения граждан.

В 1979 году появляется дополненная инструкция Министерства жилищно-коммунального хозяйства РСФСР о «Порядке похорон и содержании кладбищ в РСФСР». Согласно этому документу, «непосредственное предоставление гражданам услуг и продажу похоронных принадлежностей производят салоны-магазины (магазины) специализированного коммунального обслуживания». Инструкция предписывает ориентироваться «преимущественно на строительство крематориев и экономичные способы захоронения после кремации. Органы похоронного обслуживания должны разъяснять населению санитарно-гигиенические, экономические и другие преимущества кремации по сравнению с захоронением гроба в могилу». Это первый советский документ, в котором сделана попытка провести централизацию похоронного дела и определить границы деятельности и внутреннюю инфраструктуру ритуальных бюро, а также итоговый образ «советских похорон». В этой инструкции впервые выводится понятие «агент похоронной службы», которое затем перейдет в постсоветскую Россию. Согласно инструкции, «агент похоронной службы является штатным сотрудником салона-магазина (магазина) специализированного обслуживания. Его обязанностями является предоставление на дому услуг по организации похорон и обеспечение заказчика похоронными принадлежностями». Новые правила включали в себя распорядок движения траурной процессии, оркестра, катафалка, рекомендации по обустройству мест захоронения и даже советы, как лучше располагать цветы, венки и фотографии на могиле. Новые советские кладбища представляются цветущими садами с четкой планировкой. Это был вполне стандартный официальный советский документ, в котором похоронная процессия представлялась как обычная церемония, где у каждого есть свое место и четкая функция. Удивительно, как много времени потребовалось советскому руководству, чтобы применить принципы планирования и к погребальной сфере.

Несмотря на попытки реформирования, серьезных изменений в ритуальной нише не произошло. Кладбища, как и вся коммунальная сфера, остаются в упадке. Фильм «Смиренное кладбище» (реж. А. Итыгилов, 1989) дает представление о трудовых буднях обычного советского кладбища, о том, как функционировало похоронное дело. Повесть, послужившая основой сценария, написана Сергеем Калединым еще в конце 1970‑х годов. В то время он учился в Литературном институте имени М. Горького, и «Смиренное кладбище» стало его дипломной работой. Каледин создавал свое произведение, так сказать, с натуры: до поступления в вуз автор сменил много профессий, в том числе был могильщиком.

Сборник короткометражных фильмов о похоронном деле в СССР «Путь к последнему приюту» (реж. Н. Хворова, 1989) тоже показывает «обычные советские похороны»: катафалки в грязи, невостребованные останки на помойке, подвалы крематориев, гробы в лужах, монологи людей и кладбищенских землекопов: «А по четвергам мы вон за госсчет хороним. Привезут гроб 60 см. Неизвестный младенец мужского пола. Ни роду, ни племени. Где-то на помойке нашли. Ну и вот к нам привезли». «Какое тут сопереживание, когда по 3 ямы в день по колено в воде копаешь. Раньше же как — родителей на Вы называли. А сейчас мать хоронят, выясняют, кто ее меньше бил».

Другим примечательным изображением советских похорон является фрагмент фильма Александра Сокурова «Круг второй» (1990). Молодой человек приезжает хоронить своего отца, но по дороге его обворовывают. Далее он проваливается в ад — «круг второй»: похороны превращаются в испытание, в том числе и инфраструктурное. Такова, например, сцена, когда гроб с телом надо вынести из квартиры, а гроб не проходит в двери.

К моменту распада СССР похоронной индустрии в стране практически не было: кладбища развивались стихийно, централизованного производства погребальных принадлежностей не было, специализированный катафальный транспорт не производился для широкого потребителя, строительство моргов было налажено только в 1960‑е годы, частные похоронные компании просто отсутствовали.

Старые правила для новой страны: опыт постсоветской России

5 февраля 1987 года особым указом Президиума Верховного Совета СССР в стране было разрешено создание частных торговых и производственных кооперативов. Данный указ стал логичным продолжением начавшейся либерализации рыночных отношений — так, годом ранее появилась возможность для индивидуальной предпринимательской деятельности[149]. Эти документы касались только самых общих принципов рыночного устройства, и, конечно, в них не было ничего конкретного о похоронном деле. Однако возможность легального оказания частных услуг коснулась и переустройства рынка ритуальных услуг. Уже в этом году в Москве по инициативе Исполкома Моссовета и Главного управления здравоохранения Мосгорисполкома был создан первый в Москве кооператив похоронных и ритуальных услуг «Кристалл».

В это же время по всей стране появляются другие похоронные кооперативы, постепенно превращающиеся в крупные компании. Материальная основа для подобных фирм была заложена советской системой бриколажа и кустарного производства: именно на базе многочисленных столярок больших заводов, гаражных кооперативов, мастерских, которые десятилетиями производили ритуальные принадлежности для нужд населения, стали возникать первые постсоветские частные экономические структуры по производству гробов, оград, памятников и похоронной атрибутики. Многие кооперативы начали работать, используя ресурсы советской коммунальной инфраструктуры[150].

История современной калужской похоронной компании «Ритуал сервис» (не путать с московским «Ритуал-сервисом»), рассказанная мне одним из информантов, является весьма показательной. Еще в конце 1950‑х годов вернувшийся с военной службы лейтенант Иван Болтунов поселился в небольшой деревушке Анинки, что на окраине Калуги. Он работал плотником и учителем труда в школе, и к нему часто обращались местные жители и родители учеников с просьбой сделать гроб для умерших и помочь в изготовлении других похоронных атрибутов, в том числе и намогильных крестов. Так он стал по совместительству гробовщиком. В 1980‑е годы у него и у его сына уже была своя лесопилка — они производили гробы и снабжали ими все соседние населенные пункты. К этому времени семейный подряд не только занимается плотничеством и продажей своих изделий, но и помогает найти катафалк, донести тело до могилы, организовать прощание. В 1987 году Болтуновы открыли кооператив «Ритуал»: гробы продают и отправляют в Москву и в соседние области. В 1990‑е годы «Ритуал сервис» — это уже одно из крупнейших калужских похоронных бюро. Сейчас компанию развивает внук Ивана — Илья Болтунов.

Надо сказать, что появление кооперативов не превратило похоронную сферу в потребительский рай. Частным предпринимателям было разрешено только производить и продавать погребальную продукцию и организовывать прощальные церемонии. Ключевые инфраструктурные объекты, такие как кладбища, морги и крематории, так и остались в ведении государства, а значит — в бесхозном состоянии. В такой поре инфраструктура пребывала все 90‑е годы. Состояние кладбищ в этот период показано в фильме А. Балабанова «Брат» (1997). Главный герой Данила Багров знакомится с местным уличным торговцем, потомком поволжских немцев по имени Гофман. Тот приводит его на Смоленское кладбище, где они ночью греются у костра в полуразрушенном склепе. На этом же кладбище Данила Багров прячет трупы своих убитых недругов. Собственно, в массовом сознании кладбище так и останется местом, где бандиты прячут тела убитых и где работает мафия.

Уже после распада СССР нормативным документом в похоронной сфере стал федеральный закон № 8 «О погребении и похоронном деле», принятый в 1996 году Государственной думой II созыва. Однако и этот закон не стал новой страницей в истории российской погребальной индустрии, он лишь закрепил сложившуюся с советских времен практику — рынок ритуальных услуг полностью является сферой ответственности государства и регулируется местными органами самоуправления (от субъектов федерации до сельских муниципалитетов). Если перевести этот бюрократический тезис на русский язык, то получится следующее: «Вы как-то там хоронили своих близких, все это работало — вот и продолжайте в том же духе».

В новой России по-прежнему нельзя открывать частные кладбища: частные компании могут только обслуживать их в рамках государственно-частного партнерства. Открытие морга сопровождается довольно серьезными бюрократическими и технологическими проблемами. Так, морг можно открыть, но нельзя проводить вскрытия и выдавать заключения судебно-медицинской экспертизы, то есть, по сути, это только хранилище мертвых тел. При этом существует риск, что использовать такой морг даже как хранилище будет нельзя, если в субъекте федерации, например, будет принято предписание направлять все тела на вскрытие. Правда, частному бизнесу разрешено открывать и содержать крематории и колумбарии. Однако фактически это сделать тоже весьма трудно: необходимо огромное количество согласований и разрешений. На момент написания этой книги в стране действует всего два полностью частных крематория.

Единственное, что сделало государство для частной похоронной индустрии, — это введение системы лицензирования для похоронных кооперативов, а позже и компаний. Однако затем и это решение было отменено, сейчас рынок никак не регулируется.

Я не буду здесь останавливаться подробно на истории закрытия/открытия конкретных фирм и становлении похоронных компаний, а сосредоточусь на описании институциональных характеристик рынка ритуальных услуг за последние 20 лет.

Модель похоронной индустрии в России очень схожа с французской, испанской и итальянской, то есть предполагает большую долю участия государства — только в России это означает почти полное отсутствие регулирования со стороны государства. Местные органы самоуправления предпочитают снять с себя ответственность за организацию похорон и связанную с этим нагрузку на социальный бюджет. Например, кладбища специально не ставятся на кадастровый учет — следовательно, как юридические объекты они не существуют. Отсутствие в кадастре обозначает, что отпадает необходимость заниматься их развитием и бюджетным финансированием. По всей России разбросаны десятки тысяч неучтенных кладбищ, оставшихся еще с советских времен. Кладбища могут стихийно возникать на окраинах небольших городов, в лесах и даже на полях. Такие погосты не имеют подъездных дорог, не говоря уж о специальном обслуживании.

Работники муниципалитетов могут сдать кладбище «в аренду» ритуальной компании, неофициально легализируя инфраструктурные потребности частного бизнеса. Например, во многих регионах есть так называемые «частные кладбища», несмотря на то что законодательно такой формы частной собственности в России не существует. В других случаях муниципальные кладбища оформляются по принципу государственно-частного партнерства: такие кладбища номинально принадлежат муниципалитету, но расходы на его содержание несет частная компания, которая, конечно, стремится заработать, продавая места для захоронений, оказывая похоронные услуги и т. д.

Из-за инфраструктурных ограничений для частного бизнеса остается высоким уровень неформального включения многочисленных посредников в проведение похорон. Прежде всего это касается работников скорой помощи, полиции, санитаров государственных моргов, работников местных муниципалитетов. Например, представители полиции и работники скорой помощи продают информацию об умершем ритуальным агентствам, а санитары моргов занимаются оказанием дополнительных ритуальных услуг: выдачей и подготовкой тела, омовением и т. д. В Западной Европе подобные практики являются уголовным преступлением.

В современной России нет никаких специальных требований для частной ритуальной компании, нет надзирающих и регламентирующих органов, таких как FTC в США. Компанию может открыть кто угодно, не имея при этом ни специального образования, ни необходимых лицензий (что невозможно ни в одной из моделей, которые я описывал). Это приводит к тому, что подавляющее большинство частных ритуальных компаний имеют юридическую форму «индивидуальный предприниматель», пользуются упрощенным налогообложением или вовсе не регистрируются.

Существует несколько нормативных коллизий, которые позволяют ритуальным агентствам оставаться полностью в тени. Как я уже отмечал, в России большинство муниципальных кладбищ находятся вне кадастра, то есть как юридических объектов их не существует. Но даже на тех кладбищах, которые включены в кадастр, зачастую обнаруживается множество проблем с планировкой и распределением мест захоронений. Иными словами, в России нет единой системы статистического учета, кто и где захоронен, и нет органов и структур, отвечающих за это (де-юре ответственность должны нести муниципалитеты). Ни одна структура в России не даст ответ на вопрос, сколько кладбищ существует на территории страны, сколько на них захоронено людей и самое главное — кто и где именно захоронен.

Отлаженная система учета отсутствует даже при процедуре выдачи тела из морга. Согласно закону, выдать тело могут только родственнику или ответственному лицу. При этом не установлено, кто и каким образом должен определять родственные отношения между покойным и тем, кто пришел забирать тело, то есть забрать тело из морга может кто угодно, просто предъявив паспорт. В результате государство не требует и не имеет информации о том, что происходит с телом умершего гражданина (куда и кто его везет и где происходит захоронение). Отсутствие системы государственной статистики позволяет и самим ритуальным компаниям не вести собственную систему учета и отчетности. Не существует инструментов проверки, сколько захоронений проводит конкретное ритуальное агентство. Подобная коллизия и приводит к тому, что многие ритуальные компании даже не регистрируются как юридическое лицо. Как правило, подобная теневая форма распространена в сельских регионах, где еще со времен СССР похоронной деятельностью граждане занимаются самостоятельно или с помощью кооперативов, без обращения в районный центр и т. д. Ритуальные «компании» в таком случае осуществляют весь комплекс похоронных услуг: транспортируют тело в морг (если он есть), предоставляют транспорт, продают ритуальные принадлежности, подготавливают место захоронения. Итак, в современной России продолжает действовать советская модель стихийных нерегулируемых похорон.

В больших городах частные ритуальные фирмы обычно зарегистрированы как юридические лица. Однако теневой характер похоронной сферы приводит к тому, что, как правило, официально в штате числится только учредитель и в лучшем случае еще несколько человек. Остальные участники ритуального рынка работают без официального трудоустройства, заработная плата им выплачивается сдельно, в зависимости от выполненных работ, например, за каждые обслуженные похороны или за выкопанную могилу. Похоронное дело, несмотря на некоторые внешние признаки оформленности бизнеса, больше похоже на промысел[151]. Все происходит так же, как в Российской империи.

Выручка чаще всего проходит только первичную бухгалтерию, то есть производится общий учет поступающих средств и их дальнейшее распределение между агентами сети. Несмотря на потенциально высокий уровень маржинальности, большинство аккумулируемых средств уходит на поддержание внутренних неформальных связей.

Существует убеждение, что похоронный бизнес является сверхприбыльным, однако для региональных компаний, занятых на ритуальном рынке, этот тезис несправедлив. Неофициальный характер бизнеса исключает и появление крупных федеральных игроков: для того чтобы ритуальная компания успешно функционировала, необходимо сохранять негласные связи во всей сети. Существуют отдельные монополисты, например, ГБУ «Ритуал» в Москве, но и они функционируют только в конкретном регионе, в то время как в Европе, Америке, Канаде и Австралии действуют национальные похоронные корпорации, такие как SCI (Service Corporation International) в Америке, Австралии, Германии или PFG (Pompes Funèbres Générales) во Франции.

За 25 лет существования Российской Федерации рынок ритуальных услуг не продвинулся вперед. Конечно, появились крупные игроки: открылись заводы по производству гробов (например, «Акрополь»), открылся совершенно инновационный для России проект С. Якушина «Новосибирский крематорий» вместе с музеем смерти и т. д. Уже не один год работает выставка похоронного дела «Некрополь», а также появилось новаторское производство гробов Voyager, правда, без особого коммерческого успеха.

Постоянное торможение развития погребальной инфраструктуры привело к тому, что похоронное дело в России представляет собой не современный бизнес, а скорее неформальную сеть держателей инфраструктурных ресурсов и локальных гробовых промыслов, что принципиально отличает российскую индустрию от западных моделей. Стесненные условия и отсутствие собственных ресурсоз стали причиной того, что бизнес ритуальных компаний на деле оказался агентским и посредническим по своему характеру: он использует государственную инфраструктуру для извлечения прибыли, прибегая к стратегии ограничения доступа потребителя к ресурсам. Я думаю, многие сталкивались с тем, что выкопать могилу на кладбище или получить тело в морге иногда становится тяжелым испытанием.

В течение последних почти 30 лет похоронное дело развивалось как стихийное полулегальное ремесло, которое, используя слабости похоронной инфраструктуры и ее дисфункциональность, вместо похорон как рыночной услуги предложило потребителю некий формат квеста.

«Идеальные поломки»: неработающая инфраструктура и похоронный ритуал

В предыдущих главах мы проследили, как проект модерна создал инфраструктуру похоронной индустрии, направленной на обслуживание тела покойного. В свою очередь государственное регулирование в Европе и за ее пределами привело к появлению разных типов похоронных услуг. В настоящей главе мы увидели, что развитие похоронного дела в России за последние 300 лет шло совсем другими путями. Если в США бальзамирование и похоронные дома создали особый вид американских похорон, в Скандинавии особенности индустрии привели к скромным похоронам, а во Франции — к поиску альтернатив, то в России постоянная ломка инфраструктуры тоже создала особый вид похорон.

Современные российские похороны представляют собой совершенно специфический формат взаимодействия его участников с инфраструктурной средой. Целью этого взаимодействия является решение функциональных задач и доступ к объектам ритуальной сферы, и все это максимально затруднено получением тела в морге, погодными условия, отсутствием дорог, разбитыми подъездами к кладбищам. Более того, Кладбища затапливаются талой водой, могилы не имеют отчетливых границ, катафалки вязнут в грязи.

Стивен Грэхэм и Найджел Трифт, обращаясь к Хайдеггеру и развивая введенное им понятие «подручности», отмечают, что только в испорченном, сломанном состоянии материальный объект переходит из состояния «подручности» в состояние «наличности», т. е. становится видимым в качестве объекта (Graham and Thrift 2007). Именно тогда, когда объект выходит из строя, теряет свою привычную функциональность, мы получаем возможность увидеть его роль в социальных взаимоотношениях. При этом Грэхэм и Трифт полагают, что видимым объект делает даже не сама по себе поломка, а способы ее устранения. Собственно, только процесс ремонта и поддержания сломанного элемента в работоспособном состоянии является тем процессом, в котором инфраструктура порождает сама себя. Поломка похоронной инфраструктуры в российском случае — это то, что становится ее главным и единственно возможным состоянием.

Объекты погребальной инфраструктуры (кладбища, морги и т. д.) не просто дисфункциональны, но и находятся на значительном расстоянии друг от друга, так что передвижение между ними занимает практически все время похорон. Именно подобная характеристика работы инфраструктуры превращает похороны в подобие игрового квеста, когда тело покойного нужно доставить из пункта А в пункт Б, преодолев расставленные ловушки.

Дисфункциональность среды воспринимается участниками похорон как некое естественное условие — это отчетливо видно и в разговорах между похоронными агентами и родственниками умерших, и в этнографических интервью, которые мне приходилось брать. Поломка и ремонт инфраструктуры переносятся и на коммеморативные практики, по сути, заменяя их. Информанты описывают такую «разруху» как «ненормальную», а поскольку система постоянно находится в подобном состоянии, «вечный ремонт» приводит к формированию особого социального порядка и особой культуры отношений между живыми и мертвыми. Мы ходим на Пасху на кладбище, чтобы подкрасить и поправить оградку и убрать пожухлую листву, производя локальную практику ремонта. Мы сами не замечаем, как ремонт становится поминальным ритуалом, и именно поэтому нам не нужно, чтобы инфраструктура работала: ее полусломанное состояние является тем необходимым, что скрепляет расползающуюся постсоветскую социальную ткань.

Такая ситуация не является уникальной. О подобных «культурах ремонта» писал антрополог Ян Чипчейз, отмечая, что для некоторых традиционных сообществ процесс ремонта позволяет создавать горизонтальные социальные связи, которые обеспечивают обмен ресурсами, товарами и помогают в формировании социального статуса человека, умеющего делать «ремонт» (Chipchase 2008). Альфред Зон-Ретель вторит ему, описывая Неаполь 1920‑х годов: «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны. Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности. Постепенно начинаешь думать, что эти вещи так и производятся, уже сломанными». Для неаполитанца состояние поломки окружающих его предметов является чем-то абсолютно нормальным и даже желанным. «Неаполитанец обижается, если у него ничего не ломается» (Зон-Ретель 2016: 85–95). Но как преодоление инфраструктурной дисфункциональности становится нормой в таких сообществах?

В своей книге «Русские разговоры» Нэнси Рис описывает, как во время перестройки простые люди обсуждали каждодневные трудности. Она отмечает, что главным мотивом этих разговоров являются жалобы, которые она называет «литаниями»: «Литании — это речевые периоды, в которых говорящий излагает свои жалобы, обиды, тревоги, несчастия, болезни, утраты» (Рис 2006). Рис обращает внимание, что «литании» выстраиваются согласно сказочным сюжетам, где герой (как правило, сам рассказчик) встречается с множеством трудностей, преодолевает их и оказывается победителем. Автор отмечает, что даже простой поход в магазин за продуктами превращается в глазах рассказчика в приключение с открытым финалом. Рис полагает, что «литании» являются основой коммуникационной среды постсоветской культуры, а трудности — неким желанным состоянием. Антрополог Анна Круглова подчеркивает, что подобное состояние конфликтности и постоянного противоборства (выраженного в форме литаний) является инструментом ситуативной этики (Круглова 2016)[152].

Я полагаю, что при обращении с похоронной инфраструктурой реализуется тот же принцип, что и в «литаниях», — преодоление трудностей, то есть инфраструктурных поломок и сбоев, такой образ актуализируется в практиках и разговорах как нечто естественное и даже желанное, и при этом именно преодоление становится центральным элементом похоронного ритуала. Проблемы, возникающие при подготовке и проведении похорон, определяются участниками не как неизбежное зло, а как особая, и поэтому желанная форма испытаний.

Инфраструктурная дисфункциональность в чем-то дублирует посмертные муки (мытарства) покойника (души), знакомые нам по православной культуре: если душа близкого человека страдает 40 дней, то и его родные должны разделить с ней трудности, страдая от несовершенства похоронной сферы. Поломка становится одним из кодов траурного ритуала.

При этом тело и его передвижение остается центральным элементом российских похорон, а дорога приобретает особое значение: тело нужно сопровождать в катафалке, обязательно находиться рядом с ним во время всех тягот и проблем, которые выпадают в ходе похоронной процессии. В одном из интервью, которое я брал в ходе своей полевой работы, мой информант достаточно подробно рассказывал, почему он отказывается от катафалка типа седан и предпочитает грузовой автомобиль. Среди вполне рациональных и экономических причин, таких как необходимость перевозки гостей, называется и желание быть с телом до самого конца, буквально охраняя его как реликвию. В сравнении с традиционным русским похоронным ритуалом, где на протяжении трех дней осуществляются как раз символические манипуляции с телом покойного (положение рук в гробу, правильная одежда, пронос гроба и т. д.) (Кремлева 2000), в современных похоронах именно проблемы инфраструктуры выходят на первый план. Анна Соколова, продолжая мысль Филиппа Арьеса о вытеснении и медикализации смерти, называет современные русские похороны «похоронами без покойника», указывая на то, что тело не играет прежней роли в погребальной практике и вытеснено в медицинские учреждения (Соколова 2012). Я же полагаю, что тело по-прежнему играет центральную роль, но уже в контексте неработающей инфраструктуры — это процесс транспортировки тела через все барьеры, чтобы оно могло упокоиться в могиле.

В предыдущих главах я пытался показать, что появление и развитие похоронной инфраструктуры во многом обязано особому отношению к смерти, которое сформировалось в протестантской Европе. Материализм и позитивизм, набравшие силу в эпоху модерна, стали источником фетишизации мертвого тела, рождается обслуживающая похоронная институция: морги, кладбища, бальзамация и т. д. В начале этой главы я не стал уделять внимание отношению к смерти в русской культуре и ее связи с материальностью, телесностью и инфраструктурой, оставив это на самый конец. У дисфункционального состояния российской погребальной сферы и восприятия самих похорон как квеста и инфраструктурных мытарств есть своя генеалогия.

В сравнительном контексте проект модерна со всеми вытекающими последствиями был не столь успешен в русской культуре (обществе) и истории. С одной стороны, ему удалось закрепиться в среде городского мещанства в конце XIX века, что привело к некоему заимствованию похоронных ритуалов и институциональных моделей (появлению похоронных агентств, катафалков и т. д.). С другой стороны, большинство населения Российской империи оставалось деревенским и не нуждалось в дорогих гробах и катафалках, не только по экономическим, но и по культурным причинам.

Давид Зильберман в своей книге «Православная этика и материя коммунизма» развивает аргументацию и исследовательскую логику Макса Вебера, применяя ее к российскому опыту. Согласно Зильберману, построение социалистического государства именно в России вовсе не случайно и имеет глубокие корни в культуре, как и протестантизм и капитализм в западных странах. По мнению Зильбермана, марксизм с его неприятием индивидуальности и инженерным подходом к общественным отношениям оказался оптимальной идеологией для византийско-российского культурного типа (Зильберман 2014). Коммунизм зашит в культурном коде, а значит, и в символах и практиках. Марксизм становится не только идеологией, но методом и принципом жизнеустройства.

Известный религиовед и антрополог Мирча Элиаде полагал, что марксизм является одной из великих мифологических структур современности, органично воспроизводя религиозное представление о цикличном умирании и воскрешении через идеи идеологического и классового обновления мира (Элиаде 2010). Марксизм воссоздает мифологическую картину мира, переложенную на язык политико-экономической идеологии, и, по сути, не идет по пути секуляризации, а дублирует христианскую космологию.

Для нас эти рассуждения интересны тем, что вернакулярный (народно-бытовой) марксизм формирует довольно специфическое отношение к материальности. Как отмечает Зильберман, «советское общество антагонистично, оно буквально "живет борьбой", и потому любая «социальная гармония» здесь — это не более чем идеологическая фантазия» (Зильберман 2014). Постоянные испытания, борьба и сиюминутное утверждение и (пере)утверждение этики — это основа культурной и социальной жизни.

Развивая эту мысль Зильбермана, можно сказать, что православная культура, в отличие от протестантской, не может работать с материальным миром с привычным для западной культуры прагматизмом. Материальный мир всегда будет сопротивляться — выходить из строя, ломаться. Я полагаю, что именно поэтому западный нормативный взгляд на инфраструктуру не вполне релевантен для советского и постсоветского случаев. Сами понятия «поломка» и «ремонт» предполагают, что объекты бывают двух типов — «рабочие» и «сломанные». Соответственно, «рабочее» состояние воспринимается как «нормальное», а «сломанное» — нет. В вернакулярном марксизме, который и создает похоронную инфраструктуру, ситуация практически противоположная — сломанный объект всегда продолжает использоваться. Вернакулярный марксизм, как и православное мировоззрение, устремлен в вечность и в будущее и не интересуется сиюминутными проблемами.

Поэтому в планах советских городов будущего нет кладбищ[153], а в ранних проектах коммунистическое грядущее и вовсе лишено смерти. Философия Николая Федорова, целью которой является всеобщее «воскрешение отцов», наследуется Константином Циолковским, а затем и его учеником Сергеем Королевым. Организатор Института переливания крови (сейчас — Национальный медицинский исследовательский центр гематологии) Александр Богданов верил, что переливание крови — ключ к омоложению и, возможно, к вечной жизни. По Зильберману, подобные проекты схожи с эсхатологическим и идеалистическим византийско-православным проектом. И, конечно, ни один из подобных проектов не нуждается в обслуживании мертвого тела, поскольку смерть скоро будет побеждена.

Православная традиционная крестьянская культура смерти очевидно отличается от западной. Это главным образом словесная культура[154], где материальным артефактам и телу не уделяется такое гипертрофированное внимание (связанное с намеренной эстетизацией). Поэтому она и создает, как нам это может показаться, запущенные кладбища, схожие с католическими средневековыми погостами. Православная культура смерти — это прежде всего мытарства и испытания и аналогичная католическому взгляду неразрывная связь тела и души.

Связь тела и души здесь тоже крайне важна. В случае «поломки» в отношении инфраструктуры и материальности речь идет и о форме объекта, а не только о его функции. Например, определенный вид ремонта позволяет вернуть объектам утраченную ранее функцию, но он не возвращает форму. Как я отмечал выше, позитивистская западная похоронная инфраструктура работает над воссозданием формы, пытаясь восстановить связь распадающегося тела и бессмертной души. Тело и любой другой материальный объект должны работать и быть «идеальными». Для народно-бытового марксизма форма не имеет значения: она всегда нарушена и несовершенна, именно поэтому тело не может стать предметом эстетического превращения и украшения.

В заключение я хочу отметить, что подобное отношение к материальному можно найти не только в инфраструктуре похоронной индустрии, но и во вполне повседневных вещах. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские практики ремонта и находят их буквально во всем, делая вывод, что советское общество «отцов» — «это общество ремонта» (Герасимова, Чуйкина 2004). Простой (пост)советский человек чинит всё — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, превращая их в горшочки для растений). В этом проявлялся вполне рационализаторский подход бытового марксизма и его идеологической программы: чтобы быть успешным в мире вернакулярного марксизма, нужно «уметь крутиться», что связывается с обладанием знания того, где и что можно достать и как это починить.

Подобное отношение к материальному как к полуготовому не могло не отразиться на похоронной культуре и на ее центральном элементе — теле покойника. Создав неработающую похоронную инфраструктуру, советская культурная парадигма вполне рационально определила в ней место и мертвому телу, сделав его участником прохождения инфраструктурного квеста.