Романтические истории

НА КАНИКУЛАХ

Гриша оказался в Дьяковке случайно — увидел с теплохода высокий берег с черно-зеленой дубравой, широкие вороненые заводи, плюшевый плес и решил провести здесь каникулярный месяц.

Комнатку снял хорошую, с видом на Оку. В первый же день выложил на стол стопку чистой бумаги и приготовился писать давно задуманную статью о смысле жизни.

Никто в институте не догадывался, что Гриша готовится стать писателем, что ради этого он и поступил на биологический факультет — чтобы познать первоосновы жизни, как он сам себе говорил. К третьему курсу он их познал, ибо, несмотря на то, что имел от роду всего двадцать лет, успел перечитать множество биологических книг и сделать одно великое открытие. Поэтому он считал, что имеет право, как все титаны, начать писательскую свою деятельность с самого главного — объяснить людям смысл жизни.

Первые несколько дней ему хорошо работалось. Поглядывая на оживленную, солнечную Оку, он обдумывал план статьи, выписывал отрывки из привезенных с собою книг, делал наброски.

Семья Рыжковых, в которой он поселился, была простой и славной, и он быстро стал своим. Настолько, что при нем по вечерам, не таясь, вели самые заветные семейные разговоры и Зинаида Федоровна даже советовалась с ним насчет женитьбы старшего сына Петра. Двадцать семь лет парню, а он все робеет с девушками. Так можно и до лысины в парнях проходить. А Лена Воронина девушка хорошая, имеет специальность — бухгалтер на том самом кожзаводе, где и Петр служит. К тому же Воронины свои, дьяковские. После смерти старшего брата стоит у них дом заколоченный, тоже нельзя пренебрегать, есть где жить молодым. Зинаида Федоровна уже несколько раз обсуждала это со стариками — Воронины очень одобряют. Вот только Петр никак не раскачается. В кого только он уродился, рохля, тюря анафемская!

Петр во время этих разговоров конфузливо косил и смешно вытягивал трубочкой губы, точно пытался достать кончик своего длинного утиного носа. Дед сердито хрипел и стучал на него ложкой. Мать уговаривала: тосковала по люльке да по пеленкам. Гриша же солидно покачивал головой и очень советовал жениться. Ему нравилось, что здесь говорят о женитьбе так просто и без всякого лицемерия обсуждают выгоды и невыгоды. Гриша считал себя рационалистом и имел свою точку зрения на брак.

Только младшая Петина сестра Светлана, первый год работавшая учительницей в сельской школе, зло вздергивала острым плечиком и говорила с напором, почти с ненавистью:

— Господи, да он же не любит! О господи!

На что Зинаида Федоровна, вздохнув, неизменно отвечала:

— Ничего, Петенька, стерпится — слюбится. Ей ведь тоже двадцать пять — заневестилась!

Наконец на семейном совете было решено, что Петр, не откладывая, объяснится и сделает предложение. Растерянный Петр после этого долго уговаривал сестру и Гришу пойти вечером вместе с ним, чтобы вызвать Лену прогуляться и уж там, в непринужденной обстановке он улучит минуту…

— Ты не волнуйся, — тоном опытного сводника говорил Гриша, — мы тебе создадим условия! — И подмигивал Светлане, которая в ответ зло щурилась и вздергивала плечиком.

В этот день Гриша назначил себе начать статью. Он проснулся рано и долго лежал с закрытыми глазами, с аппетитом пережидая, пока откричатся соседские петухи, пока уйдут на работу Петр и Светлана, уляжется утренняя суета. Встал, умылся, похлебал на кухне вкусно подкисший вчерашний борщ. Сел к столу. На душе было ясно и празднично.

Название написалось сразу: «О природе нравственности». Понравилось. Кратко, значительно. Как у древних. В первой части предполагалось рассмотреть основные элементы нравственности в свете современных знаний биологии и психологии. Гриша решил начать с любви. Самому ему, правда, еще не довелось полюбить. Ни в школе, ни в институте не было девушки, с которой бы ему захотелось увидеться вторично. Обычно после первого же разговора с любой он очень быстро обнаруживал, что он умнее, становилось скучно и хотелось к товарищам и книгам. Гриша подозревал, что и у других все так же, только другие с этим мирятся или скрывают. Или заблуждаются в оценке этого чувства. И заблуждение порождает множество недоразумений, ошибок, страданий. Любовь, какой она была в представлениях живших прежде, устарела так же, как религия. В действительности же любовь, если говорить научно, — это просто инстинкт сохранения вида, у человека подчиненный все тому же всеобъемлющему Закону нравственности, открытому Гришей. И людям нужно только познать этот Закон, чтобы перестать страдать, чтобы любовь стала источником душевного покоя и не мешала, а помогала людям жить и выполнять свои обязанности. Все было так ясно! Но ясно и стройно казалось, пока он думал об этом. Стоило же ему взять перо, как, странное дело, мысли ускользали, и он никак не мог написать первую фразу. Не писалась первая строчка, хоть ты что!

Гришу стало ужасно раздражать, что хозяйка и дед ходят по дому особенно тихо, разговаривают вполголоса, чтобы ему не мешать, и он невольно только и делал, что прислушивался.

Гриша ушел на берег, выкупался и долго жарился на песке среди белых деревенских уток, которые изо всех сил пугали его, вытягивая шеи и хлопая крыльями. После обеда опять сидел за столом, тупо уставившись в чистый лист или марая рожи.

А потом он понял, что просто ждет той минуты, когда на обрыве появится тонкая фигурка Светланы… Дело в том, что для каждого своего занятия Гриша любил сразу устанавливать твердый режим. И он установил начало работы за столом с уходом Светланы на работу, окончание — с ее возвращением. Это было очень удобно, так как он частенько забывал с вечера заводить часы.

Но почему сегодня его охватило такое нетерпение? Вероятно, оттого, что вечером предстояло участвовать в необычном предприятии. Устраивать чужую женитьбу! Чего ради он ввязался в это дело? Что он знает о Петре и Лене? На минутку ему стало не по себе. Впрочем, эта женитьба целиком отвечает его взглядам на брак, его Закону. И если он хочет быть Учителем жизни, он должен не только вещать, но творить жизнь по своим правилам. Собственно, сама жизнь должна сегодня написать для него первую главу его статьи.

Сравнение понравилось, и Гриша стал любовно его смаковать.

Пришел Петр и, отказавшись от обеда, завалился отдыхать в соседней комнате, где он спал на тюфяке прямо на полу под занавешенным окном.

Светлана запаздывала. Тени стали сгущаться. Что-то таинственное совершалось вокруг. Странно коротко кричали чайки. Широкая серая тень шла от противоположного берега через гладь реки, гася блики. На середине реки у замигавшего зеленого огонька в неподвижной воде волшебно покачивалась лодочка бакенщика. И непонятно, откуда брались тихие волны, набегавшие на песчаный плес под окном. В доме тоже все было полно прекрасной таинственности. В кухне что-то слабо позвякивало. По всему дому, редко ступая, ходили на цыпочках озабоченные гномы. На почерневшей дощатой перегородке, отделяющей Гришину комнату, в медном отблеске уже невидимого солнца проступали древние лики с круглыми скорбными очами.

Наконец Гриша увидел в окно Светлану. Она появилась высоко в лиловом небе на краю обрыва. На миг задержалась там. Закинула за голову руки. Видно, залюбовалась закатом. Стала не спеша спускаться в заросшую балочку, выходившую к реке у самого их дома.

Гриша с облегчением отодвинул стопку бумаги, потянулся за галстуком.

— Девять часов! — ворочаясь на полу за перегородкой, простонал Петр. — Убить мою сестру мало!

— А ты бы… с гузна бы… снялся бы… вышел навстречу, — заворчал из кухни дед.

— Пускай лежит, пускай отдыхает, чего пристал! — тотчас заговорила нараспев Зинаида Федоровна.

Дед чем-то загремел и стал кряхтеть и чертыхаться. Петр зашлепал босиком по полу и вдруг завопил в ужасе:

— А рубашка? Мать! Рубашка-а!..

— Сейчас, сейчас, пуговицу пришиваю!

Светлана торопливо простучала каблуками по лестнице и с порога объявила:

— Не ругаться! Внеочередной педсовет. Умираю от голода.

— Ну вот, теперь кушать! — плачущим голосом сказал Петр. — Гриша, кончай писать!

Гриша тщательно повязал галстук и вышел из комнаты. Оглаживая на длинном и худом Петре рубашку, маленькая, толстенькая Зинаида Федоровна смешно тянулась вверх, приседала и непрерывно квохтала:

— Ох, горе мое, ох, наказание!..

Петр натянул пиджак на костлявую спину и внезапно обмяк, опустился на стул и сказал упавшим голосом:

— Толкаете вы меня, мама…

Зинаида Федоровна даже покраснела от возмущения.

— Что же, я до самой смерти буду на тебя стирать да готовить?!

— Так вы только для этого… Могу и уехать!

— Спасибо, дождалась! — сказала Зинаида Федоровна и заплакала.

— Не смей матери грубить! — закричал дед, наступая на Петра и подтягивая вечно сползающие штаны. — Сосунок! Недотепа! Дармоед!

Светлана выскочила из кухни и, дожевывая, потащила Петра к выходу.

Едва они свернули к реке, их обступила теплая, глухая мгла. Освещенные окна Дьяковки, вытянувшейся вдоль берега, точно повисли в воздухе на разной высоте. Впереди смутно маячила фигура Петра. Шли молча. Гриша споткнулся, остановился, не понимая дороги.

— Держитесь за меня, — сказала откуда-то Светлана. И он тотчас ощутил в своей руке тонкие холодные пальцы. Осторожно сжал их, с жалостью осязая каждую косточку.

Внезапно они очутились перед сплошным высоким забором. Светлана осторожно высвободила руку.

— Постойте здесь, сейчас приведу. — Шагнула вперед и исчезла.

Подождали несколько минут. Неподалеку негромко тявкнул пес. Тишина.

— Дурацкое положение! — виновато сказал Петр.

Гриша собрался ответить, но обнаружил, что рот у него растянут блаженной улыбкой.

— Все нормально, Петя! — сказал кто-то Гришиным голосом. — Брак — это гражданский договор. И больше ничего.

— Понятно… — не сразу отозвался Петр. — Но, знаешь, живой человек… У каждого свое…

— Мистика! — бодро продолжал Гришин голос. — Раньше жили в стаде как в стаде. А стали превращаться в людей, заметили, что в отношениях между самцом и самкой присутствует не одно физическое влечение. Еще что-то. Но что? Конечно, они не могли разобраться — дикость, невежество, боги, религия. И ударились в мистику. Наворотили вокруг Любви черт те что: духовная, неземная, волшебная… А так как этого понять невозможно, то стали страдать. Приятно! Стихи можно писать. Романы.

— Но ведь что-то же и вправду есть…

— Целесообразность! — торжествующе гремел Гришин голос. — Целесообразность с точки зрения интересов общества. Как обязательное условие сохранения вида! Только целесообразность. Это и есть единственный критерий нравственности. Нравственно то, что полезно для общества. А обществу полезно, чтобы брак двух индивидуумов стоил ему как можно меньше и давал как можно больше.

— Ты что же, экономику подводишь? — удивился Петр.

— А как же! В конечном счете решает экономика! И когда брак целесообразен в этом высшем смысле, у супругов есть чувство удовлетворения и физического и духовного. А это и есть Любовь!

— Конечно, — грустно сказал Петр, — у Ворониных пустует дом… Служим с ней вместе. Целесообразно.

В том, что говорил голос, Гриша узнавал те самые мысли, которые сегодня весь день ускользали от него и не ложились на бумагу. Но и голос и слова жили где-то вне его, а он, как посторонний, слушал и неизвестно чему улыбался.

Послышались неясный говор, шаги, снова беззлобно тявкнул пес, и от забора отделились две женские фигуры.

— Здравствуйте, — низким, грудным голосом сказала Лена. — На посиделки? — и грубо рассмеялась.

Краешком сознания Гриша отметил: очевидно, она знает, зачем ее вызвали. Но он все еще пребывал в блаженном состоянии раздвоенности.

— Садитесь, коли пришли, — сказала Лена.

И Гриша тотчас же увидел в темноте светлую скамью на вкопанных столбах. Они чинно уселись рядком. Лена, Петр, Гриша, Светлана.

Скамья была коротка, и Гриша изо всех сил сжимался, чтобы не мешать Светлане. Но он мешал. Он ужасно мешал. Вероятно, только чтобы не свалиться, она не отодвигалась.

А колдовство между тем продолжалось. Из темноты выдвинулась освещенная изнутри густая, перепутанная трава. И сразу далеко внизу на черной воде засверкала рыбья чешуя. И вот уже показался тот лесистый берег, черный, лохматый. Звезды в небе не померкли, но уменьшились в размерах и отступили на задний план, в глубину. И тогда наконец Гриша заметил кусочек луны, высунувшийся из-за крыши. Точно она не имела никакого отношения ко всем этим чудесам и сама вылезла полюбоваться.

Теперь уже простор вокруг до краев был залит фосфорическим светом. Лица у всех четверых были белые, и блестящие глаза казались черными.

— В молчанку поиграем? — бесстрастно сказала Лена.

— Сегодня новую программу обсуждали, — оживленно сказала Светлана. — На литературу опять сократили часы!

— А к нам новый директор едет… — неопределенно протянул Петр, и было непонятно, хорошо это или плохо.

— Давайте прогуляемся! — сказал Гриша, вспомнив наконец, что нужно создать условия, и порываясь встать. Но почувствовал, как Петр мертвой хваткой впился в его колено, и остался.

На реке показался весь в огнях прогулочный катер из Рязани. Донеслись звуки джаза. Было похоже, что там царит невиданное веселье, что там множество счастливых людей, которым так далеки и эти темные, грустные берега, и люди, живущие в этих глухих деревушках…

— Каждый вечер крутят одну и ту же пленку! — с раздражением сказал Петр.

Лена стремительно поднялась, отошла к обрыву. Постояла, крикнула не оборачиваясь:

— Рыжков, а третий лишний!

Петр встал и как-то через силу, будто против ветра, двинулся к ней.

Двойственное чувство у Гриши исчезло. Теперь он весь был тут. В точке, которой касалось ее плечо. В этой точке было две тысячи градусов. Он глубоко и жадно вдыхал сырой речной воздух. Вдруг заметил, что они со Светланой дышат в такт, что стоит одному задержать вздох, как замирает другой. И тотчас же сердце у него сжалось и запрыгало в горле.

— Создаем условия! — чуть слышно сказала Светлана, в голосе ее трепетал смех.

Четверо замерли. Точно над пропастью. Точно от одного слова или движения взорвется ядерный заряд этой тишины.

Луна уже стояла высоко. Далеко вокруг ясно были видны черные перелески, сизые дымящиеся поляны. Вся река холодно блестела жестью.

— Что, женишок, заробел? — громко сказала Лена.

— Придумаешь тоже… — промямлил Петр.

Он угловато, как заводной, поднял руку, согнул в локте, положил ладонь ей на плечо. Она не пошевелилась. Так они простояли долго.

— Знаешь что, — во весь голос сказала Лена, — держи ты свои руки при себе!

Петр так же неловко принял руку.

— Иди-ка ты домой, Рыжков. Надоело!..

Петр как-то странно потоптался, зачем-то стал обрывать листья на кустах. Потом нетвердо, точно пьяный, пошел к скамье, вгляделся в лица сидящих.

— А ну вас!.. — сказал со злостью и горечью и неожиданно быстро и решительно зашагал прочь.

Лена все продолжала стоять над обрывом, не оборачиваясь.

— Лена, — сказала Светлана. — Что это вы? Позвать? Я приведу его, дурня…

— Сиди! — сдавленным голосом отозвалась Лена, не двигаясь.

Когда шаги Петра затихли, Лена медленно повернулась. Белое лицо ее блестело от слез.

— Кому это нужно? Кому это все нужно? — повторяла она, всхлипывая. И было удивительно, что эта круглолицая ширококостная девушка, очевидно сильная и веселая, так беспомощно плачет и по-детски слизывает языком слезы.

Ушла и она.

— Я надеялась… — тихо сказала Светлана. — Ведь у меня нет подруги ближе… Боятся ее парни… А она такой человек славный, такой справедливый… Я надеялась, что, может быть, все-таки… Нет, я знала, что так и будет, как получилось! Нехорошо, Гриша, нехорошо!..

Но Грише было очень хорошо. Он гладил ее тонкие, слабые пальцы, и она не отнимала руки. Заметив, что она дрожит, он испытал такой прилив жалости и нежности к ней, что ему захотелось закричать. Он обнял ее за плечи, и она не отклонилась. Он эгоистично думал о том, как пошло и ничтожно было то, что произошло только что между Петром и Леной, и как высоко и прекрасно то, что совершается сейчас.

— Света, — сказал он, задыхаясь, — Света… — Она прижалась щекой к его груди и, чтобы не соскользнуть, ухватилась за отворот пиджака. Эта легкая тяжесть была особенно трогательна. Боясь помешать, он замер, выпрямившись, не смея вздохнуть. Он мечтал, чтобы она так заснула, чтобы он мог вот так всю ночь сидеть и оберегать ее.

Где-то рядом, пробудившись, сдуру заорал петух. Гриша тотчас же преисполнился любви к этому трудяге. Из какого-то хлева донеслись хрюканье, глухой шум, перестук копыт. Он огляделся и увидел, что вокруг выступили из темноты и забелели стенами избы. И вдруг разом ощутил вокруг жизнь. Тепло живого дыхания под каждой крышей. В каком-то озарении увидел он Лену в ее комнате, со следами высохших слез на лице и понял ее отчаяние и гордость. Увидел Петра, шагающего своей нелепой, журавлиной походкой по ночным улицам. И разделил с ним радость и облегчение. Увидел Зинаиду Федоровну. Она не спит, ворочается, прислушивается к каждому шороху, и дед из-за перегородки бормочет что-то сердитое насчет нынешних детей. Жизнь под каждой крышей раскрывалась ему слезами и смехом, бессонными ночами, гневом, радостью и надеждой. И казалось естественным, что сам он так внезапно сделался частицей этой жизни. Он думал о том, что, может быть, самым прекрасным этой ночью было именно то, что произошло между Петром и Леной. Как это великолепно, что есть в человеке нечто непреодолимое, неподвластное ухищрениям ума, та нравственная основа, которая сорок тысяч лет заставляет человека стремиться к совершенствованию, убирать с дороги все, что мешает свободе человеческого духа, — зависимость от пищи, от крова, от силы… И ему уже казались ненужными и оскорбительными его литературные словесные упражнения рядом с тем, что он увидел и пережил этой ночью.

Светлана вздрогнула, выпрямилась, огляделась по сторонам.

— Светает! Ну и ну, заснула… Ой, пиджак измяла!

Она старательно разглаживала ладошкой отворот его пиджака, и он готов был сидеть и смотреть на это всю жизнь.

Они пошли к дому ве́рхом, через село. Кое-где уже курились трубы и чувствовалось движение.

— Ох, и разговоры теперь пойдут… — сказала Светлана, покачивая головой не то с укоризной, не то с удивлением…

И Грише вдруг ужасно захотелось, чтобы сию же минуту над всеми плетнями выставились лица с вытаращенными от радостного изумления глазами, чтобы немедленно вылезло и засверкало на всем солнце и чтобы замычали коровы, и замекали козы, и засигналили грузовики, и затрубили пароходы, чтобы начался и закрутился вокруг них жаркий, многоголосый, счастливый день!