Романтические истории

ПОДОРВАТЬ ЭШЕЛОН

Июльское солнце в зените — жарит вовсю, и даже под раскидистыми соснами нет тени, нет прохлады. Хвоя сыплется за воротник, прилипает к потной коже Митя поднял голову от земли, повертел шеей. Базанов, протянув руку назад, прижал его к земле.

Человек, за которым они следили, медленно шел через лес, ничего не замечая. Он стар, устал, еле волочит ноги, обутые в порыжелые растоптанные сапоги. Тощий мешок то и дело сползает с плеча, и он на ходу спиной подбрасывает его на место. Но вот он остановился, не распрямляясь, прислушался.

Женский голос звал издалека:

— Ага-га-га!..

Человек ответил. Свалил мешок на землю. Присел на пень. Свернул цигарку, жадно затянулся. Послышался хруст — кто-то продирался сквозь кустарник.

Ей было не больше двадцати. Тяжелый узел русых волос, нежная линия щеки, тонкая детская шейка и грубый отцовский пиджак, грубые не по мерке сапоги.

Человек хмуро смотрел на нее:

— Сколько раз тебе говорить, не ходи по лесу одна…

— Долго ты очень… Все глаза проглядела!

— Долго, долго… Хутора обойти, в каждую дверь постучаться…

— Обменял?

— Дали кое-что… А встреться тебе кто? Народ одичал!

— Господи, как фронт ушел, год уже в лесу никого.

— Много ты знаешь! Говорят, немцы будут дорогу восстанавливать. Понаедут…

— Назначат они тебя обходчиком?

— Кто знает…

Они замолчали, задумались о чем-то.

— Отец, вернутся когда-нибудь наши?..

— Когда-нибудь…

— Да, приезжал твой любимый Федор Лукич! — Она сощурилась, и лицо ее сразу сделалось старым и злым. — Не дождался тебя, уехал.

— Что рассказывал? Как в городе?

— А ничего. Немцы. Не терплю, когда он приезжает, а тебя нет.

— Напрасно ты, Маша. Добрый человек. Железнодорожник. Отца его знал.

— Ну и пускай! Мне-то что.

— А то, что можешь остаться одна в такое время. Без помощи, без защиты. Сколько я еще проживу?

— Перестань!

— Совсем стар стал. Вот до сих пор не отдышусь… Выходи за него, Маша.

Она улыбнулась и снова стала девчонкой.

— Что ты? Жили с тобой и проживем. Устал ты… Вернутся наши, отдохнешь. Помнишь, мать все мечтала, чтоб ты ульи поставил. Ну, будешь мед собирать. — Она тронула его за плечо. — На учительницу выучусь, заработаем, Москву поедем смотреть. А?

Он продолжал хмуро смотреть в землю.

— Говорят, сильно Москву бомбили… Федор Лукич обещал еще заехать?

— Обещал, обещал. Давай-ка мешок!

— Донесу.

— Давай, давай! Тяжелый! Хлеб?

Он кивнул, улыбнулся.

— Хлебушек!

Она с неожиданной легкостью вскинула за спину мешок и, не сгибаясь, пошла вперед.

Проводив их глазами, Базанов обернулся к Мите:

— Понятно?

Митя сдвинул на лоб пилотку, поскреб макушку.

— Местное население, товарищ старший лейтенант!

— Ну?

— Что «ну»? Повезло этому Федору Лукичу — такая невеста!

— Слыхал, немцы дорогу будут восстанавливать! Все совпадает. Вот что! А ты — «невеста»!

Базанов приподнялся, прислушался, огляделся по сторонам, встал.

— Видно, дом его где-то тут недалеко.

Митя перевернулся на спину, загляделся на белое от зноя небо, сладко зевнул.

— Старший, давай другое место для лагеря искать. А то вот видишь, ходит тут, да еще с дочкой…

— Другого места нет: слева болото, справа болото… Единственный подход к железной дороге…

Базанов присел на корточки, вытащил из планшета карту, стал сверяться. Решительно сказал:

— Собирай хворост, запалим костер. Здесь будем устраиваться.

С хворостом в лесу происходили странные вещи: там, где собирал Базанов, сухие ветки попадались кучами на каждом шагу, у Мити же под ногами сплошь мокрая гниль. Митя даже разозлился:

— А ты хитрец, Базанов! Выбрал себе сухое место!

Но стоило им поменяться местами, и сухие ветки мгновенно снова полезли в руки Базанову, а под ногами у Мити все та же мокрятина.

— Слушай, Базанов, ты уже все выбрал. Вчера же дождь прошел…

— Найдешь! — жестко сказал Базанов, укладывая пирамидку для костра.

Митя притащил охапку сырого хвороста.

— Подумать, неделю назад ходил в Москве по Арбату, а сегодня за тысячу километров в лесу… Хворост… Романтика!

Базанов молча выбросил всю принесенную Митей охапку и так же молча уставился на него. Митя жалобно улыбнулся и снова отправился за хворостом.

Над пирамидкой закурился дымок. Базанов пригнулся, слегка подул, и огонь разом ладно охватил пирамидку, весело затрещал.

Сражаясь со встречными кустами, Митя прорывался с уродливой, подагрической осиной. Подтянул ее к костру, сунул комлем в огонь, деловито отер руки.

— Пусть горит! — И с опаской поглядел на Базанова. Ободренный его молчанием, мечтательно заговорил: — А симпатичная девушка! Хотел бы я влюбиться в местную. Мне эти городские ох как надоели!..

— А тебе сколько лет стукнуло? — спросил Базанов, продолжая ладить костер.

— Мне? А что? Двадцать.

— Точно?

— Неполных.

— А точнее?

— Ну восемнадцать. С хвостиком, учти! — И, обидевшись не то на вопрос Базанова, не то на свой возраст, сердито выпалил: — А ты рохля!

Базанов с любопытством взглянул на него.

— Да, да. Это не я говорю, люди поопытнее говорят.

— Сочнев?

— Он. Только не передавай ему, что я сплетничал… Хотя говори, мне все равно!

— А тебе я тоже не нравлюсь?

— А что! — с отчаянной решимостью проговорил Митя. — Все думали, его командир старшим в группе поставит. Хотя он и лейтенант. Зато огонь! Не обижаешься?

Базанов пожал плечами.

— Обижаюсь.

Мите сделалось его жалко и захотелось утешить.

— А знаешь, может, это и правильно, с такой задачей, как нам дали, твой характер вполне сочетается — сидеть ждать, когда немцы починят дорогу, чтобы потом взорвать какой-то эшелончик и смотаться… Нет, я не к тому, что… Я к тому, что… — Митя густо покраснел.

Но в этот момент далеко в лесу показалась статная фигура Сочнева, в черной кубанке с красной лентой наискосок, с черным чубом над темными живыми глазами. Он шагал широко, не таясь. Оглядываясь назад, кричал:

— Очерет, давай всех сюда!

И оттуда, из глубины леса, кто-то отвечал с сильным украинским акцентом:

— В одну мить, товарищ лейтенант!

Рядом с Сочневым Базанов, со своей приземистой, мешковатой фигурой, с походкой вразвалочку, с привычкой держать голову набок, отчего казалось, что он всегда просит извинить его, с тихим голосом, проигрывал по всем статьям. Сочнев, поглядывая на него сверху вниз, посмеиваясь одними глазами, говорил особенно почтительно. И эта почтительность, видимо, была Базанову неприятна. Неприязненно глядя на пряжку трофейного пояса с орлом и свастикой, Базанов сухо отдавал распоряжения:

— Схожу на железку, сориентируюсь — останешься за меня.

— Само собой.

— Посты расставь сразу.

— Ясно.

— Один поставь с севера, — он показал на карте, — а другой…

— Минуточку, товарищ старший лейтенант! — прервал его Сочнев и не взглянув на карту. — Можно попросить попроще — на местности?

Базанов, не поднимая глаз, свертывая карту, коротко сказал:

— Один — со стороны хутора, другой — со стороны железной дороги.

— Человеческий разговор! А то карты, бумажки… Штабная канитель! А разведчик как действует? Если рядом начальство, он и в карту позиркает, и компасом покрутит. А потом выйдет на дорогу и у первой встречной бабки расспросит, куда идти. И порядок! — И он оглушительно захохотал, оглядываясь на Митю.

Базанов с невозмутимым лицом выждал, пока он отсмеется.

— И потише, обстановка неизвестна.

Он передвинул на грудь автомат и, не оглядываясь, вперевалочку пошел через лес.

А с противоположной стороны уже подходила группа — впереди Очерет, огромного роста, с пышными усами на мальчишеском лице, за ним шли две девушки с громоздкими рациями за плечами, далее следовали остальные — всего в группе было двенадцать человек. Вот худощавый парень на журавлиных ногах устроился у костра, стал выкладывать коробочки и пакетики из брезентовой сумки с красным крестом. Кто-то, звякая котелком, побежал искать воду. Двое стали помогать Мите собирать хворост. Сочнев, в центре, широко расставив ноги и выгибая грудь, с удовольствием командовал во весь голос:

— Располагайсь! Разговор шепотом! Харч на стол! Шевелись!

Когда Митя принес к костру очередную охапку хвороста, он поразился, как этот уголок леса, еще минуту назад дремучий, враждебный, полный угроз, сразу стал своим, домашним от этой человеческой суеты, негромких разговоров, от веселого покрикивания и понукания Сочнева. Мите ужасно нравились эти первые минуты привалов и устройства коротких стоянок, и то, что за полдня успеваешь привязаться к какой-нибудь корявой сосне, между корнями которой так удобно сидеть и чистить автомат, или к затянутому ряской бочажку, в котором полоскал портянки и потом, пока они сохли на солнце, любовался золотистыми искорками на зернистой темно-зеленой пленке, застывшей на поверхности воды. Потом он вспоминал привалы и стоянки по этой сосне, по бочажку, по невысокому холмику, поросшему орешником… Вспоминал всю жизнь.

Красное, закатное солнце зажгло два окошечка в маленьком домике обходчика, окрасило крылечко, низкую дощатую дверь. Дверь отворилась, выглянул старик обходчик. Прислушался.

Издалека, со стороны города, еле слышно доносилась нечастая винтовочная стрельба. Старик покачал головой:

— Опять! Слышишь, Маша? Облава там, что ли…

Вытирая руки передником, рядом с ним на пороге встала Маша. Теперь, в белой блузке с высоко подвернутыми рукавами, она казалась совсем девчонкой.

Оба замерли.

— И не думай из дому выходить, Маша!

— Белье ж надо развесить…

— Иди, иди. Сам сделаю.

Через минуту он вышел, неся таз с бельем. Стал вешать за домом.

В комнате Маша прильнула к окну — ей было страшно за отца. Далекая стрельба продолжалась. Вдруг скрипнула дверь. Она, вздрогнув, обернулась. На нее пристально смотрел человек в форме советского офицера, с автоматом в руках.

— Есть еще кто-нибудь в доме? — тихо спросил он.

В горле у нее разом пересохло. Она отрицательно покачала головой.

— А немцев поблизости нет?

Она снова покачала головой.

— Господи! — сказала она наконец. — Откуда вы?

Он наклонил голову набок, виновато улыбнулся.

— Окруженец. По селам мотаюсь. Кто пожалеет, подкормит.

— Я сейчас… Картошка сварена…

— Спасибо, пока сыт. А подопрет — приду. Ладно?

Вдруг она насторожилась.

— Мотаетесь, а гимнастерка новенькая!

Он попытался отшутиться:

— Немцы со склада выдали!

Но она уже замкнулась: смотрела подозрительно и отчужденно.

— Не слыхали, когда немцы будут дорогу восстанавливать?

— А мы ничего не знаем.

— В каком месте разрушен путь? Далеко отсюда?

— Ничего мы не знаем.

— Как же так, ведь ваш отец — путевой обходчик!

— Если все знаете, зачем спрашиваете?

Теперь она ему совсем не верила. И он решился на хитрость.

— А Федор Лукич говорил: хорошие люди, иди к ним, как к своим.

Она окаменела. Даже дышать перестала.

— Не хотите говорить! Гитлеру помогаете?

Она неожиданно заплакала, беззвучно, не сводя с него мокрых глаз. Потом зашептала горячо и сбивчиво:

— Наши! Год целый! Там внизу мост взорван. Там будут ремонтировать. Скоро. Как же Федор Лукич? Никогда ни словом! За что?

Он нахмурился.

— Ну и вы ему ни полслова. О таких делах не разговаривают! Даже с родным отцом!

И он ушел, коротко и буднично кивнув. А она долго не могла отвести глаз от порога, где только что стоял советский офицер, с тремя квадратами на петлицах, с автоматом на груди. И это было как сон.

Вернулся отец.

— Ну и музыка…

— Что?!

— Все еще стреляют… Господи, кто-то там му́ку принимает! Освободи стол, Маша, табачку покрошу. Спасибо, табачку люди дали… — Он уселся за стол, стал рубить ножом табак. — Ох-хо-хо!.. Пошла бы за Федора Лукича, Маша, я б тут спокойно пересидел, видишь, люди не оставляют… Что молчишь, Маша?

— Думаю.

— Думай, дочка, думай. Он человек осторожный, со всеми в ладу. На вокзале служба спокойная, сытая. С ним не пропадешь.

— Может быть, может быть…

Что-то новое, радостное было в ее тоне. Старик внимательно поглядел на нее, вздохнул:

— Слава тебе, господи!

Ночью после дождя в лесу партизану неуютно: холодно и сыро. Ляжешь у костра — один бок греется, другой стынет. Уснешь — совсем замерзнешь. Да и тревожно в первую ночь в незнакомом лесу. Так и проворочаешься всю ночь. А то еще нужно поправить впросонках костер, сменить товарища на посту…

Всю ночь в лагере слышались шорохи, тихие разговоры, движение.

У рации возились девушки Соня и Вера — утром нужно выходить на связь. Подсвечивая фонариками, они что-то ладили, подкручивали. Переговаривались.

— Интересно, будем мы когда-нибудь воевать? — сказала Соня.

Голос у нее низкий, с хрипотцой. Фонарик подсветил коротко, под мальчишку остриженные золотистые волосы, безбровое лицо со вздернутым носиком.

— Радистам все равно не придется как другим. Нас будут охранять и прятать. — У Веры голосок певучий и вкрадчивый. Черные волосы до плеч. И раскосые глаза загадочны — никогда не поймешь, что у нее на уме.

— Иждивенки мы! Противно, — не унималась Соня.

— Каждому свое. Мы женщины.

— Жалею, что родилась бабой! Одни юбки чего стоят! И всем обуза.

— Тебе девятнадцать стукнуло, а рассуждаешь как ребенок. Женщина в армии — сила.

— Знаю я эту силу — чужих мужей отбивать!

— Во-первых, в армии не одни мужья. А во-вторых, ты знаешь, что женщина может заставить мужчину совершить такой подвиг — все ахнут!

— А если у него жена дома?

— Подыщи холостого.

— Перестань болтать!

— Ой, взорвешься! — Вера тихо засмеялась. — А вот ты увидишь, Сонька, какой подвиг ради меня совершит один человек. Увидишь!

— Ну и очень хорошо, — проворчала Соня, — и ложись спать. У тебя сеанс скоро.

— Не хочется спать…

— Рука будет дрожать.

Девушки стали укладываться, кутаясь в короткие телогрейки. Лейтенант Сочнев бродил по ночному лагерю. За ним как тень Гриць Очерет. Не спалось Сочневу, он ощущал на себе почетный груз ответственности командира, пусть временно, пусть только на эту ночь, пока не вернулся с железной дороги Базанов, но все равно от этого груза радостно частило сердце, в голове была легкая ясность, и один за другим возникали дерзновенные планы…

— Гриць, кто это там под деревом окопался?

— Фельдшер Птицын.

— Целый блиндаж! Ну, герои!.. Где Митя?

— Та биля костра ж. Бачьте, сунув ноги в огонь — сапоги аж дымятся!.. И спить як немовлятко якесь…

— Оттащи его подальше от огня… Набрал Базанов детей в группу! Я так понимаю: или грудь в крестах, или голова в кустах. Верно?

— Точно, товарищ лейтенант.

— А с кем тут воевать?.. — Он глубоко вздохнул. — Пошли Мирского на пост — время!

На посту, куда Мирский пришел сменить Груздева, черные тени и лунные блики неподвижны до одурения и вязкая тишина оглушает, здесь всегда особенно хочется спать.

— Иди к костру отдыхать, Груздев, озябнешь.

— Не хочется. — Груздев сладко зевнул. — На посту вдвоем веселее.

Мирский устроился рядом с ним, подтянул колени к подбородку и стал бороться с дремотой. Тишина. Мирский покосился на притихшего Груздева, с надеждой спросил:

— Не спишь?

Тот невразумительно хмыкнул. Мирский совершил над собой некоторое насилие и воспринял это как согласие поговорить.

— Ты кто был до войны?

— Биолог, — не сразу ответил Груздев, не открывая глаз.

— Дарвин… Брем… Детство! Женат?

— Ага.

Мирский задумался и упустил какое-то мгновение — Груздев уже захрапел. Мирский ухватился за последний шанс:

— Счастлив?

— Ммм…

— Я спрашиваю, с женой счастлив?

Это произвело неожиданное действие: Груздев сел и ответил свежим и бодрым голосом:

— Она меня любит.

— Хорошая!

— Красивая.

— Что заставляет молодых ребят вроде нас с тобой прыгать с парашютом в тыл, скрываться в лесу, взрывать поезда?

— Если тебя хватают за горло, так ты не задаешь вопросов, а даешь в зубы!

— Ну, да, да, благо тому народу и так далее. Еще Толстой сказал. Непротивленец Толстой! Вот и мы с тобой… Ведь это странно. Ударить! Убить! Противоестественно. А сейчас мне это представляется самым прекрасным, святым… Подумай, во время войны люди делают то, что им совершенно не свойственно. Ты чем занимался в биологии?

— Разведением окуня.

— Вот видишь! — Мирский пришел в восторг. — Разведением окуня! Ведь это жизнь! А в газетах, когда пишут о том, что защищает наш солдат, вечно про одни березки… Белые березки, кудрявые березки… А я вот вырос в степном местечке и, пока не поехал в Москву в институт, порядочной березы не видел. Знаешь, Груздев, я мечтаю написать книжку о нашей войне. Пусть у меня не хватит таланта, чтобы как Толстой. Но чтобы правда была. Чтобы там было все наше самое сокровенное… — Мирский даже задохнулся от этого признания. Мечту эту — мечту стать писателем — он ревниво скрывал от всех. И вдруг так сразу сказал человеку, с которым знаком две недели, о котором почти ничего не знает.

Груздев очень долго молчал. Потом задумчиво сказал:

— Человека трудно понять.

— Окуня легче?

— Мы с женой разные люди, вот в чем цело. — Груздев снова улегся, съежился. — Сова кричит… Ей хорошо кричать, весь день дрыхнет…

— На мою плащ-палатку, завернись.

Груздев закутался в плащ-палатку, подобрал под себя углы, затих. Мирский с волнением ожидал от него дальнейших признаний, ему казалось, что сейчас приоткроется ему нечто удивительное в душе Груздева. Но Груздев только попросил сонным голосом:

— Ну-ка давай на ночь стиховину какую-нибудь…

Мирский, который в тот год был влюблен в Багрицкого, начал с воодушевлением:

Но тут Груздев снова захрапел. Мирский вздохнул и продолжал читать стихи для одного себя, беззвучно.

Сочнев подошел к радисткам. Вера подняла голову.

— Товарищ лейтенант, не мешайте спать.

— Так я думал…

— Думать не ваше призвание. Какая холодная ночь!..

Сочнев рванул с плеча куртку.

— Прикройте ноги — согреетесь.

— Это все, что вы можете предложить?!

— А чего вам хочется?

— Глоток вина!

— Где ж взять?

— А я и так знаю, что вы из-под земли не достанете! — Смеясь, она спрятала голову под телогрейку и что-то прошептала Соне, они обе прыснули.

Через несколько минут Сочнев, разбудив Митю, распорядился:

— Дуй по-пластунски к фельдшеру, бери фляжку со спиртом — только чтоб не разбудить! Всем выдать по сто грамм. Понял?

— Ты же помнишь, перед нашим выходом сюда товарищ комиссар предупреждал…

— Разговорчики! — Сочнев презрительно усмехнулся. — Утром, может, бой! А вы тут собственной тени боитесь! К тому же… люди замерзли…

Митя в растерянности оглянулся и увидел расплывшуюся физиономию Очерета.

— Не лякайсь, Митя! Сто граммов! О це командир! Отец ридный! Митя, ты мужик або баба?

Последнее замечание окончательно лишило Митю мужества, и он пополз к спящему Птицыну за фляжкой.

Первые сто граммов Сочнев поднес Мите, как герою торжества. Митя ухарски выпил залпом, выпучил глаза и угрожающе посинел. Наконец он перевел дыхание, жалко улыбнулся и закричал:

— Гитлер капут! Ура-а!..

— Гуляй. Митя! Вместе будем фрицев бить, вместе водку пить! Разбудить медицину! Поднести медицине!

Митя подполз к Птицыну и залаял у него над ухом. Тот вскочил, схватился за маузер.

Очерет радостно завопил:

— Бережись! Медицина клизму заряжает!

С поста прибежал Мирский:

— Товарищ лейтенант, на посту очень слышен шум в лагере.

— Ну и что? Ты на посту?

— На посту.

— Ну и стой. Привыкли прятаться. Пускай Гитлер от нас прячется!

— Что тут у вас происходит? — удивился Птицын.

Сочнев подмигнул окружающим:

— Ребята в лесу трофейную водку нашли… Митя, поднеси ему.

— Вот здорово! — Птицын потер руки, причмокнул и с аппетитом выпил. — Хорошо! А то озяб…

— Ну как?

Птицын щелкнул пальцами.

— Градусов пятьдесят, шестьдесят…

Очерет аж застонал:

— Ой, не можу!.. Признав свояка!..

Птицын с подозрением оглядел хохочущих товарищей:

— Откуда здесь в лесу водка?

— Из-под земли достали! — громко сказал Сочнев, чтобы все слышали. — По желанию одной прынцессы. Сейчас и ей поднесем…

— Моя фляжка! Свинство! Как не стыдно! Хамство!

— Сам же пил, — засмеялся Сочнев.

— Командиру отряда доложу! В Москву! Вернемся с операции — под суд!

Сочнев поскучнел:

— Ладно, брось.

Но Птицын рассвирепел:

— Брось?! А тебя ранят, чем раны обработаю? Куда скальпель положу?

— Клади куда хочешь. Вот еще…

— Та що ты, Птица? В армии завсегда медицинский спирт пьют! — успокаивал его Очерет. — Батько, дозволь заспивать?

Сочнев картинно развалился у пня:

— Давай «Галю».

Но только Гриць затянул «Ой ты Галю, Галю молодая…», рядом с ним неожиданно появился Базанов. Он устал, взмок, фуражка сдвинута на затылок, на коленях глина — видно, немало поползал у насыпи.

— В чем дело? — тихо спросил он.

— Входим в спортивную форму! — Сочнев попытался незаметно принять более скромную позу. — Митя, поднеси командиру!

— Постой! — так же спокойно сказал Базанов и отвел Сочнева в сторону. — Откуда водка?

Сочнев попытался острить:

— Партизан водку из дуба выдоит!

— Серьезно спрашиваю.

— Ну, у фельдшера было.

— Он сам дал?

— Какая разница! Сашка, делов-то!.. Трахнем по сто грамм.

— Лейтенант Сочнев, кто взял у фельдшера спирт?

— Я велел.

— В другой раз за это расстреляю! — мягко сказал Базанов, поглядывая на Сочнева снизу вверх с виноватой улыбкой, будто заранее прося извинения за то, что непременно это сделает.

И Сочнев сорвался:

— Стреляй сейчас! Стреляй перед строем! Пока ты в Москве отсиживался, я тут полгода фрицев бил! И ты меня учить хочешь? Они до Волги дошли, а мы должны под кустом сидеть, молчать в тряпочку?!

— У нас есть задание.

— С кем ты его выполнять будешь? Народ надо спаять, сплавить…

— Водкой?

— Да, и водкой. Не барышни.

Сочнев еще пыжился и кричал, но разговор уже кончился.

Базанов махнул рукой:

— Распорядись оставшийся спирт отдать фельдшеру. И немедленно.

— Иди к черту!

Не обратив на это никакого внимания, Базанов стал устраиваться у костра.

— Посплю маленько, а то умаялся… На уклоне там местечко весьма удобное… Через два часа разбуди, Сочнев.

Когда Митя подошел к Сочневу, тот все еще стоял возле Базанова и сосредоточенно рассматривал верхушки сосен, покачивающиеся в светлеющем небе.

— Товарищ лейтенант, вот для Базанова порция…

— Нам потребуется спирт… для одного дела… — сказал Сочнев, не оборачиваясь. — Собери все, что осталось.

— Полфляжки еще есть. А ребята настроились… И ты же сказал…

— А теперь кто говорит, не я, что ли? — внезапно заорал Сочнев на Митю так, что тот даже попятился. — И отдай фельдшеру, пусть подавится! Выполняй!

Митя исчез. К Сочневу подошла Вера. Сочнева всегда поражало, что ни бессонница, ни усталость не стирали с ее белого лица свежести.

— С добрым утром, лейтенант, спасибо за ватничек, а я все ждала шампанского из-под земли.

— Дождешься тут, — пробурчал Сочнев.

— Бедной птичке подрезали крылышки!

Только сейчас понял Сочнев, что Вера смеется над ним.

— А я, между прочим, вас не вызывал, товарищ радист.

— Разрешите идти?

— Пожалуйста.

…Несколько дней жизнь в лагере протекала спокойно. Люди ходили в ближнюю разведку к разрушенному мосту. Базанов дважды виделся с Машей. Новостей все не было.

Но вот как-то утром в село рядом с мостом вошла немецкая военная строительная часть. Гитлеровцы доставили строительную технику, мобилизовали жителей, начался спешный ремонт дороги.

Тревожно сделалось и в домике обходчика — все чаще за окнами слышалась немецкая речь. Несколько раз дом тщательно осматривали, почти обыскивали. Впервые Маша ждала приезда Федора Лукича с нетерпением.

Федор Лукич приехал. Вошел в комнату, как всегда робея. Остановился у порога, снял кепку, пригладил и так гладко прилизанные светлые и редкие волосы.

Маша торопливо шла ему навстречу из своей комнатки, приветливо и радостно улыбаясь.

— Наконец-то! А я уже заждалась! И как раз к обеду. А то слышим, в городе стрельба, господи, думаю, как вы…

Федор Лукич даже оглянулся на дверь — не стоит ли там кто другой. Но нет, и улыбка, и тревога, и привет — все было ему! И, прижимая обеими руками к груди кепку, не в силах сдержать улыбку, он проговорил дрожащим голосом:

— А я… я там плетень… в одном месте… повалился… Подвяжу! — И выбежал стремглав из дому.

Через полчаса он, вымазанный, запыхавшийся, радостно заглянул с крыльца в дом, улыбнулся Маше, хлопочущей у плиты.

— Плетень сделал. Все развалилось! Все прахом… Ай-яй-яй!..

Маша засуетилась.

— Господи, новый костюм! Сейчас щетку принесу. Довольно, Федор Лукич, все хорошо. Вы и не отдохнули с дороги.

Он присел на скамейке возле плиты, почти касаясь плечом ее локтя.

— Еще бы жердочку подвязать… Огородик и так махонький, последнее вытопчут… — Он вспомнил о коробке конфет, которую выменял для Маши, торжественно выложил на стол. — Это вам, Марья Владимировна. Австрийские. Ешьте, я прошу вас.

Маша не ответила. Федор Лукич поднял глаза и увидел, что она стоит выпрямившись, опустив обе руки, и пристально смотрит на него.

— Федор Лукич, простите, если я когда-нибудь обижала вас. Думала: живет человек и ни до чего ему дела нет.

— Марья Владимировна… Маша… Ни до чего? Я только о вас…

— Погодите, я скажу. За все это время, за полгода, что вы ездите к нам, сегодня я в первый раз по-настоящему вам рада.

Федор Лукич встал, отошел на несколько шагов, точно желая лучше увидеть ее всю.

— Маша, если б вы знали… Я неверующий, но я молился, чтобы вы… Чтоб хоть немного меня… ко мне… Господи!

Маша слабо улыбнулась:

— И уверовали?

— Сейчас! Сию минуту уверовал.

— Я к вам… Я вас даже… Ну, я вас не любила. Простите.

— Говорите.

— Я вас не знала, принимала за другого. А семья — это и общие мысли, и общее дело… Федор Лукич, я глубоко уважаю вас за то, что вы сейчас делаете.

— Вы согласны! Машенька, вы меня полюбите! Честное слово, полюбите! Я не знаю, как вам обещать… как объяснить…

— Я буду вам женой и товарищем.

— Есть бог! Есть бог!

— Я хочу участвовать во всем, что вы делаете.

— Конечно, конечно, — заторопился Федор Лукич. Ему показалось, что он сейчас проснется, или случится землетрясение, или откуда-то прилетит бомба и взорвется. — Скажем скорее отцу. Обрадуем его, Маша!

Она все еще не двигалась с места.

— Скажем. Я хочу делить с вами и радости и горести. Знайте!

— У меня одна забота — оградить вас от всех горестей.

— Нет. — Она решительно покачала головой. — Вместе, так до конца.

Вдруг до него дошло, что она все время говорит о чем-то, чего он не понимает, не знает, о чем-то своем… Ему стало страшно.

— О чем вы говорите, Маша?

— О доверии. Если вы присылаете ко мне человека, вы должны мне доверять.

— Какого человека?

— Старшего лейтенанта. Окруженца.

— Старшего лейтенанта?! — Федор Лукич почувствовал, что у него немеют кончики пальцев на руках.

Маша нетерпеливо тряхнула головой:

— Федор Лукич, я все знаю. Они же здесь рядом, в лесу.

— Минуточку, минуточку! — Федор Лукич опустился на стул и стал растирать пальцы, они сделались совсем ледяными. — Никакого лейтенанта я не знаю. И вообще ни с кем…

— Вы мне не верите! И говорите, что любите!

— У вас живет кто-нибудь?

— У нас никого нет.

— К вам кто-то приходил и сказал, что от меня? Марья Владимировна!

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

— Почему вы так испугались? Если вы никого не посылали…

— Но вы говорите, они здесь в лесу… Марья Владимировна, что это за люди?

— Вы меня спрашиваете?!

— Этот лейтенант часто приходит?

— Раза три был, на минуту-другую.

— О чем он расспрашивал?

— Продукты… Поесть… В лесу голодно.

Наконец Федор Лукич справился с покалыванием и дрожью в пальцах. Он ощутил прилив сил, энергии — нужно было спасать и себя и Машу! Он вскочил, нервно заходил по комнате.

— Марья Владимировна, не скрывайте от меня ничего! Вы знаете, что грозит за укрытие или за помощь… Ради бога, будьте осторожны! Вдвойне! Втройне! Не вступайте ни в какие разговоры. Не верьте никому, кто бы ни приходил. Да еще от меня! Откуда он узнал обо мне? Откуда?

Маша неотрывно следила за ним со страданием на лице. Он остановился перед ней, повторяя с ужасом:

— Откуда? Обо мне откуда?

Нехорошая жалость шевельнулась у нее в душе.

— Не волнуйтесь. Просто кто-нибудь на хуторе проговорился, что вы к нам ездите.

— И вот использовать мое имя… Боже мой! С какой целью?

— Побоялся, что чужому откажут в куске хлебе, назвался вашим знакомым. Что тут страшного?

Он схватился за голову.

— Вы ребенок! Вы не понимаете, что может случиться. Немцы ужасно подозрительны. Если б вы знали, сколько приходится терпеть унижений! Работать у гитлеровцев — это ад. Я не повесился только потому, что надеюсь: мы с вами будем вместе, будем счастливы. Что вы так смотрите? Думаете, я что-нибудь скрываю? Клянусь всем святым, я ни с кем не связан, никого к вам не посылал. Вне подозрений! Вы мне верите?

Она опустила голову.

— Да, верю.

— Ну вот и хорошо. И надо вас увезти отсюда. Как можно скорее. Где же Владимир Степанович? Нужно сейчас же укладываться и ехать…

— А знаете что, Федор Лукич? — вдруг громко и весело сказала Маша. — Я с вами сейчас не поеду.

— Как? Вы же только что… Почему, Марья Владимировна, Маша?

— Очень просто! — пропела она и перевернулась на одной ноге, рассмеялась. — Я ведь еще никогда замуж не выходила, не могу так вот взять и переехать. Надо мне и похныкать и попеть…

— Шутки в такое время! — Он неодобрительно покачал головой. — Ребенок! Но обещайте, если я узнаю, что вам грозит беда, примчусь, и вы поедете.

— Поеду. Но и у меня к вам просьба: не говорите отцу об этом старшем лейтенанте. Он верит, что это ваш знакомый, и ладно. Зачем его волновать? Никому не говорите.

— Рассказывать! Враг я себе, что ли?

— Что за люди он и его товарищи, не знаю. Но греха на душу брать не хочу.

— Да вы не волнуйтесь. Какое мне до них дело!

— Уговорились. Садитесь обедать, отец идет. — И она как ни в чем не бывало стала собирать на стол.

Старик еще из сеней закричал обрадованно:

— А я издали повозочку-то признал!

— Как там с ремонтом, Владимир Степанович? — спросил Федор Лукич, приподнимаясь и почтительно пожимая ему руку.

— Видимо, к вечеру кончат. — Старик подошел к рукомойнику, стал мыть руки. Бросил через плечо: — Охрану выставили, не подступиться.

Маша нарочито медленно прошла в сени, повозилась там. Сказала оттуда:

— Обедайте. А я… я к чаю смородины нарву… — Не спеша вышла из дому. И только когда убедилась, что в окно не увидят, побежала к лесу.

Она хорошо знала направление. Не раз в сумерках стояла она на опушке и с тоской слушала далекие шумы лагеря, иногда тихую песню.

— Стой! Кто такая?

Близко перед глазами дуло автомата. Пропотевшая у лба, выгоревшая пилотка, звездочка. И курносое, совсем мальчишечье лицо.

Ее не провели в лагерь, Базанов вышел к посту. Вышел чужой, настороженный. На известие об окончании ремонта будто вовсе не обратил внимания. Выговорил ей строго и недовольно:

— Ведь предупреждал: сюда идти только в крайнем случае.

Она сразу обозлилась:

— Для меня самый крайний. Пришла спросить, кто вы такой.

— А вы не догадываетесь!

— Вы меня обманули. Федор Лукич вас в глаза не видал.

— Ну и что?

— А то, что теперь не верю ни единому вашему слову. Может, вы у немцев служите? Или отсиживаетесь тут с оружием, сами себя охраняете. — Ей захотелось сделать ему больно. — Села кругом сжигают вместе с людьми, а вы тут песни распеваете…

— Это вы говорите?! Сидите под крышей и ждете, когда жених в город повезет… Удирайте, пока не поздно! Здесь жарко будет — не поздоровится! Живет рядом с фашистской сволочью, пальцем не пошевелила и смеет мне говорить… Вы зачем сюда пришли — прикинуть, кто сильнее, где безопасней? Чья возьмет? Уезжайте! Без вас обойдемся.

— И я обойдусь! — сказала она и отвернулась.

Но не ушла. Базанов видел, как она украдкой вытирает слезы. Неловко тронул ее за локоть.

— Будет. Сама напустилась…

— Почему вы сразу не сказали… все… про себя?..

Он улыбнулся:

— Откуда ж мне знать, кто вы такая, чем живете, о чем думаете?

Она повернула к нему лицо с дорожками слез на широких скулах. Совсем по-детски шмыгнула носом.

— Война эта проклятая заставила людей не доверять друг другу!

— Вы и теперь не верите мне, Маша?

Тогда она заговорила о главном, из-за чего пришла:

— Не могу больше… Не могу так, одна… И ничего, ничего своими руками. Дайте задание, поручите мне… Пожалуйста, я прошу вас!

Базанов помолчал. Снял фуражку, пригладил волосы. Смахнул сосновую иголку с рукава. Кашлянул. Наконец решился:

— Постарайтесь разузнать, когда будут пропускать первый эшелон. Может, через вашего этого… Федора Лукича? Ведь он где-то на железной дороге у немцев служит… Нам бы хоть за несколько часов. Лучше, конечно, за день. Как удастся. Но имейте в виду: узнает Федор Лукич о нас — донесет немцам. А усилят охрану — к дороге не подойти.

— Федор Лукич такого не сделает!

— Донесет, будьте покойны.

— Он честный человек!

— Ну да, честно на немцев работает… Так как же?

— Я сделаю все! — Она так боялась, что он опять перестанет ей верить. — А вы придете?

— Завтра.

— Как всегда?

— Как всегда.

— Так я пойду, а то хватятся в доме…

Когда затихли ее шаги, Митя глубоко вздохнул:

— Товарищ старший лейтенант, а вы заметили? На меня она ноль внимания!

— Заметил! — ответил Базанов, думая о другом.

То, что решающий час близок, в лагере понимали все. Базанова ждали, собравшись у костра тесной кучкой, в напряженном молчании. Он набросал на клочке бумаги радиограмму, передал Соне — зашифровать, отстучать в отряд. Груздев вытащил из вещевого мешка тол, разложил на солнышке. Базанову с самого начала показалось, что взрывчатки мало, хоть они и забрали все, что оставалось в отряде. Тогда же посоветовался с лейтенантом:

— Если тяжелый состав, Сочнев… у тебя опыт. Свалит паровоз?

— Как заложить! — таинственно ответил лейтенант.

Осматривая как-то окрестности лагеря, Базанов обнаружил неразорвавшийся снаряд. Теперь он послал двух человек за снарядом. У костра из черного корпуса выплавляли тол. Базанов без устали сновал по лагерю — подойдет к одному, к другому, поглядит, потрогает смазанный затвор, проверит зеркало ствола на солнышко, пойдет дальше. Подсел к Сочневу, который разобрал и разложил на белой тряпке свой пистолет.

— Слушай, какой порядок у немцев на дороге?

— Нормальный порядок.

— Перед проходом такого важного поезда проверяют путь?

— Бывает.

— А порожняк пускают?

— Когда как.

— Ты три эшелона подорвал, должен знать.

— Посмотришь, как я четвертый подорву, тоже узнаешь.

Базанов внимательно поглядел на него. Сочнев тщательно навертывал на шомпол тряпочку, весь был поглощен этим делом.

— Понятно, — сказал Базанов и отошел.

Через несколько минут Базанов собрал всех. Сочнев, понимая, что теперь наконец он становится главным героем, подошел последним, с выражением полной незаинтересованности.

Базанов выждал, что-то обдумывая. Склонив голову набок, неожиданно сказал:

— Главная задача, товарищи, — достать продукты. Продукты у нас на исходе.

Все растерянно молчали. Наконец Сочнев произнес, ни к кому не обращаясь:

— Продукты у немцев есть.

Базанов, также не глядя на Сочнева, спокойно продолжал:

— Продукты нужно достать тихо. Мирно попросить у населения. И подальше отсюда.

— Мирная экспедиция! — насмешливо прокомментировал Сочнев.

— И сейчас же. У нас одна ночь в запасе. Одна ночь.

Сочнев посвистал:

— Главное дело — об харчах позаботиться!

— Потому что неизвестно, сколько времени придется сидеть в кустах и ждать и сколько потом отходить и прятаться! — обратился наконец прямо к Сочневу Базанов.

— Героический план! А мину хоть будем закладывать, товарищ старший лейтенант?

— Будем, товарищ лейтенант!

Они объяснялись теперь только друг с другом. Базанов тихо и сдержанно, Сочнев громко и вызывающе.

— Будем, товарищ лейтенант. Мину перебросим на дорогу сегодня же ночью. После и близко подойти не удастся. А заложим, как только немцы проверят путь и успокоятся. Понятно?

— Ну вот что! — решительно сказал Сочнев, расправляя складки на гимнастерке и пристукнув каблуком по корню. — Надоело резину тянуть. Мое дело обеспечить главную задачу. Мне в помощь — одного Очерета. С остальными обеспечишь прикрытие. Действовать буду по обстановке. Понятно?

Наступила жуткая тишина. Но взрыва не последовало. Базанов подумал, подумал, кивнул головой. Потом медленно проговорил:

— Очерета? Нет. Очерет нужен для другого… Очерет пойдет со мной.

— Вот ты как, товарищ Базанов! — с отчаянной веселостью сказал Сочнев. — А мне все равно! Кого хочешь давай. Даже Митьку!

Митя, только что сменившийся с поста, вскочил, покраснел до слез:

— Что значит «даже»! Хуже всех? «Даже»!

Но Базанов сказал, что Митя, пожалуй, действительно подходит, что он отлично умеет поговорить с людьми и будет сопровождать Сочнева. И Митя, успокоившись, ответил с положенной солдату суровой скромностью:

— Есть, товарищ старший лейтенант!

— Постой, постой! — подозрительно сказал Сочнев. — При чем тут «поговорить с людьми»? Базанов!

— А как же! Культурно надо.

— Да ты куда меня посылаешь?

— Как куда? За продуктами. На хутор. Пятнадцать километров. К утру вернетесь. Очерет! Пойдем-ка мину посмотрим… — И Базанов вразвалочку пошел к костру, где плавили тол.

Сочнев побелел, ничего не сказав, негнущимися ногами пошел к месту, где только что чистил пистолет, и долго, бессмысленно смотрел на разложенные на тряпке части.

Подошла Вера, тихо запела:

— Пожалуйста, принесите мне из деревни меду, я так его люблю!..

Сочнев зашатался как пьяный:

— Я тебя пристрелю!

— Нужно же прежде собрать пистолет!

— Уйди! Уйди! Ведьма!

Подбежал Митя:

— Что прикажете взять с собой на операцию, товарищ лейтенант?

— Кошелку! — завопил Сочнев, в неистовстве швыряя пилотку наземь. — Кошелку, к чертовой бабушке!

Поздним вечером, когда улегся ветерок, и лес притих, и на черном небе засветились звезды, к домику обходчика подошли Базанов и Очерет. На крыльцо тенью скользнула Маша.

— Ну?

— Немцы за мостом в селе ночуют. По всему, утром будут проверять путь. Верно, порожняк пропустят. Заходите, отца нет. Дежурит на дороге, в охране.

— Вы не передумали, Маша?

— У вас есть фонарик? Посветите сюда.

— Что это?

— Мой комсомольский билет.

В кружочке яркого света на мгновение четко выступил профиль Ленина. И снова темнота.

— Маша, этот сверток нужно заложить под рельсы. Замаскировать.

— Понимаю.

— Нужно не просто рвануть. А рвануть в нужный момент. Дернуть за шнур.

— Понимаю.

— Значит, я должен находиться где-то поблизости. Видеть состав своими глазами.

— Понимаю.

— А лес по обе стороны вырублен. И охрана. По всей линии костры жгут, согнали мужиков… Не подойдешь.

— Я сама сделаю. Научите.

— Нет, нужно наверняка. Слишком важно. Единственное место, где я могу укрыться, — ваш дом. Отсюда до насыпи метров тридцать…

Она ответила сразу, без колебаний:

— Да, только здесь. Спрячетесь в подполе. Там в обшивке щели колея видна.

— А если немцы будут обыскивать? Знаете, чем это грозит?

— Тем же, чем и вам.

— Теперь главное — заложить мину.

— Сейчас пойду сменять отца у костра на насыпи. Прямо против нашего дома. Укройтесь за домом. Когда помашу горящей веткой, идите к дороге, закладывайте. — Она замялась: — А можно вас спросить… Попросить… Потом, после того… Мне все равно, мне как прикажете… Отца заберите с собой. А?

— Обязательно, Маша.

— Теперь все. Теперь я пойду.

Прижавшись к стене дома, они следили за тем, как там, на насыпи, металось пламя костра и искры, отрываясь, неслись вверх и таяли в высокой мгле. Потом слушали скрип ступенек, шаги в доме, покряхтывание и ворчание старика. Наконец у костра выпрямилась женская фигурка и высоко подняла горящую ветку, как семафор.

Два часа ушло на то, чтобы заложить мину, проложить шнур, замаскировать. Уже светало, когда они отползли от насыпи к дому. Едва успели спрятаться в дом, когда на насыпи показался немецкий патруль — три солдата с винтовками. Они тщательно осматривали насыпь, рельсы. Шли так медленно, что можно было сойти с ума. У костра остановились, о чем-то поговорили с Машей. Прошли по тому самому месту, где лежала мина. Ушли.

— Ото добра дивчина! — хрипло проговорил Очерет. — Пофартило тебе, старший.

— Ты это про что, Очерет?

— Та не, я не в том смысле. Я насчет задания.

— Отправляйся в лагерь. Услышите взрыв, сразу передавайте сообщение в центр. Там ждут.

— А ты как же?

— Мы с Машей и стариком уйдем в лес. Главное — радиограмма. Если не услышат в центре, пусть девушки передают каждый час. С этим эшелоном, видно, многое связано. Что бы ни случилось, берегите радистов!

— Ясно, старший! — И, пригнувшись, Очерет побежал к лесу.

Старика разбудил стук подъезжающей повозки. Он бросился к окну. Торопливо привязывая запаренных лошадей, Федор Лукич кричал ему от плетня:

— Скорее собирайтесь! Я за вами приехал! Скорее!

Федор Лукич вбежал в дом, забыв вытереть ноги, запыленный, с запавшими глазами и пересохшими губами.

— Где Маша?

— Спит. Дежурила ночь. — У старика затряслись руки. — Что случилось, Федор Лукич?

— Нужно немедленно уезжать. Немедленно! Марья Владимировна! Маша! Маша! — Он забарабанил кулаком в стенку. — Маша, идите сюда! Разбудите ее, Владимир Степанович!

Маша остановилась на пороге, загородив дверь в свою комнату. Она была в сапогах, в отцовском пиджаке, видно, не ложилась. Спокойно и строго глядела на Федора Лукича.

— В этом районе немцы скоро будут прочесывать лес. Мы сейчас же уедем. У меня пропуска на вас.

— Дождались, доченька! Зачем прочесывать?

— Специальный поезд пойдет. Особенные предосторожности.

— Разве они чего-нибудь опасаются? — спросила Маша.

Федор Лукич развел руками.

— Они же знают, что здесь… в лесах вообще… неспокойно… Мало ли кто…

— От кого они знают, Федор Лукич?

Под ее строгим взглядом ему становилось не по себе.

— Владимир Степанович, объясните ей! Ведь они пойдут именно сюда, к сторожке. Пойдут от хуторов цепью через лес к насыпи. Ни за что нельзя ручаться. Собирайтесь, бога ради! Я пока напою лошадей…

Но гитлеровцы уже пошли. В этот самый час в пятнадцати километрах от сторожки шел неравный бой. Цепь карателей наткнулась на возвращающихся в лагерь с продуктами Сочнева и Митю.

Митя ни о чем не успел подумать, когда сильно, но не больно его ударило по левой руке, и он удивился, что не может ее поднять, что она не слушается. В тот же миг Сочнев толкнул его в бок, в спину, что-то крикнул, и они побежали сквозь лес, не замечая кустов и оврагов, точно по открытому полю.

Стрельба редкими очередями продолжалась уже где-то справа, уходила все дальше, к лагерю. Митя лежал в кустах на боку, тихонько стонал — рана начинала болеть. Сочнев послушал, привстал, огляделся.

— Ну как, Митя?

— Где они?

— Обошли.

— Не заметили?

— Дай перевяжу.

— Ой, не дави так! Смотри, пальцы двигаются… Рука будет, а, Сочнев?

— Будет, будет. Идти сможешь?

— Да, да, я пойду. — Он попытался встать и упал. — Извини, не могу. Голова кружится. Это от крови… Куда они пошли?

— Натоптали мы дорожку к хутору… По нашим следам — в лагерь.

— Ведь мы не прямо шли, мы кружили.

— Ну, это их ненадолго задержит.

Митя затих. Сочнев испуганно тронул его за плечо:

— Ты что?

Митя плакал.

— Вставай сейчас же!

— Не хочу умирать, Сочнев! — Он рыдал все сильнее. — Жить хочу, Сочнев!

— Вставай, размазня! — прикрикнул Сочнев. — Рана пустячная.

— Мамка в Москве… И не знает, что со мной…

Сочнев присел рядом на корточки, погладил его по голове.

— Подъем, партизан!

Митя перестал плакать. Только всхлипывал прерывисто, судорожно.

— Знаешь, Сочнев, в военкомате я соврал… Я метрику подделал… Мне месяц назад шестнадцать исполнилось…

— Вставай, друг. Пойдем.

Митя вдруг сел и быстро, горячо заговорил:

— Знаешь, оставь меня здесь. А то помешаю тебе, обуза… Прикрой ветками…

— Брось языком трепать.

— Оружие оставь. Живым не дамся. Я умею стрелять. Ты видел? Много я фрицев уложил?

— Человек десять… пятнадцать…

— То-то! Ты расскажи ребятам.

— Ты отлично воюешь. Двинули?

— А знаешь, я дойду, дойду, дойду. — Он продолжал говорить быстро и невнятно, как в бреду. — Я отдохнул. Ты меня не бросай. Я тебе скажу, что надо делать. Немцы нас обошли. Дорога на хутор свободна. А оттуда до отряда за сутки доберемся. Повозку на хуторе возьмем. Сообщим, командир вышлет Базанову помощь. И мы их спасем.

— А задание?

— Что задание? Что задание? Немцы все равно помешают подорвать эшелон. И потом я тебе скажу: Базанов все неправильно организовал. Вообще нельзя было ему поручать. Я прямо ему сказал. В глаза сказал. Веришь?

— Ну-ка, сделай шаг.

Митя неуверенно шагнул.

— А немцев много. Верно?

— Много. Стоишь?

— Стою. И потом мы двое все равно не могли бы помочь…

— Держись за меня, за пояс. Пошли.

— Куда ж ты?

— К нашим, на железку. Мы обязаны доставить продукты, Митя. И сейчас им каждый человек нужен.

Некоторое время Митя молча шел за Сочневым, держась за пояс, спотыкаясь. Потом заговорил:

— Я трус, Сочнев! Трус! Слышишь?

— Слышу.

— Говорил, говорил, а только и думал, как бы самому спастись.

— Голова не кружится?

— Ничего, разойдусь. Ты молодец, Сочнев. Клянусь себе, слышишь? Клянусь, это никогда не повторится. Клянусь. Я ведь комсомолец. Никогда больше…

— Поменьше разговаривай, а то силы теряешь.

Впереди справа снова разгоралась стрельба.

Едва Федор Лукич с отцом вышли из дому ладить повозку, Маша бросилась к люку в полу, подняла крышку.

— Вы слышали, что он говорил?

— Проверь маскировку шнура! — отозвался Базанов из подполья.

— Все в порядке. Когда немцы проходили по насыпи, чуть не умерла со страху. Оттуда видно?

— Я доски раздвинул. — Базанов выглянул из люка. Он был буднично спокоен, будто полез туда за картошкой. — Ну-ка, дай листок бумаги, карандаш.

Она заметалась по комнате.

— Господи, карандаш, карандаш… Вот! — Нашла карандаш, вырвала из тетради листок.

Базанов положил бумагу на пол, стал писать.

— Эту записку… нужно сейчас же… передать… в лагерь. Нужно задержать немцев во что бы то ни стало. Иначе прорвутся сюда, и эшелон проскочит. Ты понимаешь?

— Да, да.

— Чтобы Федор Лукич ничего не заметил. Поднимет тревогу, и меня здесь застукают.

— Сделаю, сделаю, все сделаю! Отец идет! Прячьтесь!

Владимир Степанович услышал стук крышки люка, подозрительно оглядел комнату.

— В подполе ничего нет, Маша. Что ты ищешь?

Ей уже было все равно. Она стала надевать платок.

— Маша! Куда же ты?

— Тут сейчас бой будет. Разве я убегу? Разве ты убежишь?

— Если б я был один!

— Знаешь, кто приходил к нам из лесу? Пока мы сидели под крышей и ждали, они погибали за нас! Сейчас они должны взорвать немецкий поезд.

— Господи, я этого боялся…

— Мне нужно сейчас же отнести в лес записку. От этого все за висит.

— Ты погибнешь, дочка. Убьют тебя фашисты.

— Заговори Федора Лукича, чтобы он не искал меня.

— Да как его заговорить? Ты ему нужна, не я. Искать станет. В подпол полезет…

Маша с удивлением посмотрела на отца. Значит, он все знал!

— Ну, свяжи его, убей, записку надо передать!

Старик покачал головой:

— Хорошо. Где моя шапка?

— Что ты хочешь делать?

— Давай записку. Меня он не станет искать. А ты его задержишь.

— Ты их не найдешь!

— Господи, да я двадцать раз и слышал и видел их.

Маша бросилась к нему.

— Постой! Отец, что бы ни случилось, попадет туда записка или нет, я все равно останусь здесь.

Он ответил угрюмо, не глядя на нее:

— Знаю.

Прошло несколько томительных минут. Маша замерла, съежившись на краешке лавки у окна.

Вошел Федор Лукич, растерянно огляделся по сторонам.

— Вы не собрались!

Измученный страхом, Федор Лукич так осунулся за сегодняшнее утро, что совсем сморщился.

— Куда Владимир Степанович делся? Боже мой!.. Почему вы молчите? Марья Владимировна! Маша!

— На опушке у него кое-что спрятано… — чуть слышно сказала Маша.

— Ох, эти минуты! — Федор Лукич нехотя присел. Его пугала неподвижность Маши. Он заметил, что Маша смотрит на него с каким-то странным выражением, почти с любопытством.

— Скажите, Федор Лукич, вам нравилась Советская власть?

— О чем вы и в такую минуту!.. Советская власть мне ничего плохого не сделала. Отец мой из крестьян…

— А гитлеровцы?

— Что гитлеровцы? Как скверно вы обо мне думаете! Неужели я не вижу, что они делают на нашей земле?

— А если б они тихо и мирно захватили власть, отменили все советские законы, дали какие-нибудь другие?..

— Если б это были справедливые законы…

— Что значит справедливые?

— Ну, чтобы я имел свой дом, чтоб никто не вмешивался в мою личную жизнь… Не знаю. Я вас люблю, вот и все мои законы.

— Почему вы рассказали немцам, что в лесу здесь партизаны?

— Я не говорил, что партизаны.

— А кто?

— Ловите меня на слове, как вора! Не знаю, от кого они узнали. Но когда спросили, почему я езжу сюда, для кого второй пропуск, я сказал, что хочу увезти вас, что здесь неспокойно, в лесу неизвестные люди. Я не знал, что партизаны. Не сердитесь. Ведь я не нарочно. Ради вас!

— Замолчите!

— Я совсем не против Советской власти! Едем, там во всем разберемся. Где же Владимир Степанович?

— Сейчас придет.

Внезапно неподалеку в лесу раздалась частая автоматная стрельба. Федор Лукич вскочил, заметался по комнате, схватил один узел, другой, бросил.

— Немцы идут! Скорее, Маша! Почему вы так спокойны?

— Без отца я не уйду.

— Он догонит нас. Мы его встретим по дороге. Он стар, он прожил свое. А вам жить! Слышите, стрельба все сильнее… Я не могу! Они убьют нас! Пропустите, я пойду поищу Владимира Степановича…

Послышался быстро нарастающий шум поезда. Гулко грохоча пустыми вагонами, состав промчался мимо сторожки.

— Маша, сейчас пройдет спецпоезд!

Но Маша уже не слышала его. Какая стрельба в лесу! Совсем недалеко от сторожки. И вот в шум боя вплелось нечто новое, какой-то могучий подземный гул, как предвестник землетрясения. Это издалека шел на фронт тяжело груженный специальный эшелон.

После стычки с Сочневым и Митей гитлеровцы быстро прочесали узкую полосу леса от хутора до лагеря. Партизаны были почти окружены. Бой шел трудный, лесной бой, когда мерещится, что стреляют со всех сторон, и непонятно, где и как можно укрыться.

Соня и Вера лежали в центре лагеря, тесно прижавшись к земле. Страшно поднять голову. Где враги, где свои? О них забыли! Их бросили!

Соня не выдержала и приподнялась.

— Ребята-а!..

Совсем рядом у ее плеча появилась кудрявая голова Очерета.

— Що с тобой, голуба?

Он спокойно прицелился и выстрелил в кого-то невидимого.

Потом Соня заметила Груздева, который лежал за бугорком, стрелял одиночными и после каждого выстрела оборачивался и кричал неизвестно кому:

— Патронов! Давай патронов!

Наконец Соня увидела и Мирского. Он стоял за сосной и, стреляя куда-то, кому-то что-то кричал.

— Дивчата, чи вы оглохли? — Очерет потряс Соню за плечо. — То ж вас Мирский кличе! Швидко!

Девушки послушно поползли к сосне, где, очевидно, был сейчас командный пункт. Тут валялись пустые диски, на плащ-палатке — куча патронов.

— Сидите здесь и заряжайте диски! — приказал Мирский и перебежал к Очерету. — Гриць, туда! Вон где прут, гады!

Стрельба то ли стихала, то ли удалялась. Передышка?

Заряжать диски трудно — патроны не лезут, с силой выскакивают, выворачивают пальцы. Закусив губы, девушки кое-как справлялись.

— Куда же твой Сочнев провалился?

— Влип в какую-нибудь авантюру. Он сумасшедший.

— Ты его подбила.

— Я хотела, чтобы он отличился.

— Ради тебя?

— Ради меня.

Стрельба снова разгорелась, но на другом крае — гитлеровцы метались, пытаясь обойти лагерь, прорваться к железной дороге.

К девушкам подбежал Очерет, швырнул пустой диск, схватил полный.

— Нехай фриц спробуе!

Фельдшер подвел очень бледного Груздева.

— Поцарапало, понимаешь… — Груздев попытался улыбнуться, стал падать.

— Он умирает! — в отчаянии закричала Соня.

Фельдшер, не отвечая, сделал Груздеву укол. Вытащив пистолет, ушел снова в бой.

— Ругаешь меня, а сама втрескалась! — сказала Вера, продолжая заряжать диски.

— У него жена! — ответила Соня сквозь слезы.

— Ну и что?

— У него жена!

Теперь стрельба уже совсем близко, почти вплотную. Подбежал Мирский. Приклад автомата был разбит в щепки. По щеке текла кровь. Но он все-таки умудрялся стрелять из своего обломка. Прикрывая девушек огнем, скомандовал:

— Груздева на плащ-палатку! Отходим.

— Куда? — спросила Вера.

— Куда прорвемся.

Появился Очерет с трофейным ручным пулеметом. Установил пулемет на треноге и застрочил. Немцы, видно, залегли, замолчали.

— Бачь, яка музыка! — в восторге закричал Очерет. И тут заметил, что кто-то ползком пробирается к ним со стороны железной дороги. Издали машет, чтобы не стреляли. Заметили его и немцы, открыли прицельный огонь. Очерет прикрыл его пулеметной очередью. Немцы на мгновение снова замолкли.

— Фрицы залегли! — закричал Очерет. — Давай, милок, ползи до нас! Давай, давай сюда!.. Старик якийсь… Да то обходчик, хлопцы! От Базанова!

— А-а!.. — застонал Мирский. — Не добежал. Лежит, лежит. Достали сволочи! Очерет, прикрой меня огнем, доползу…

Мирский вернулся с запиской Базанова.

— Никуда не отступать! — закричал Мирский. — Остаемся! Приказ Базанова — не подпускать немцев к дороге!

— Держи-ись, хлопцы! — подхватил Очерет.

Соня заметила, как кто-то в короткой зеленой шинели, перебегая от дерева к дереву, приближается к Вере.

— Сзади, Вера! Сзади!..

Вера обернулась и, шепча «ой, мамочка!», не целясь, выстрелила из своего ТТ. Выстрела не было, боек цокнул вхолостую.

— Предохранитель! — завопила Соня. — Сними с предохранителя!

Уже близко за деревом зеленое плечо, пилотка с белым орлом, дуло автомата. Вера снова выстрелила. Собственный выстрел оглушил ее. Немец медленно вывалился из-за дерева, роняя автомат.

— Ой, мамочка! Попала! — радостно прошептала Вера и поползла за автоматом.

— Патронов! Патронов!

Патронов больше не было. Вера попыталась стрелять из немецкого автомата, но и он пуст. С тяжелой рацией за спиной она с трудом приподнялась и увидела, что Груздев стоит во весь рост. Бледный, скривив рот, преодолевая головокружение и боль, он, медленно поднимая пистолет, шел прямо на двух немцев, бегущих к нему через полянку.

Вдруг совсем рядом, со стороны болота, за спинами немцев раздалось «ура!», ударили наши автоматы.

Немцы растерялись, остановились, попятились.

И, точно поддерживая контратаку, как артиллерийский залп, грянул взрыв на железной дороге. Мощным громом прокатился он низко над деревьями. В следующее мгновение мертвая тишина воцарилась в лесу.

В лагерь ворвались Сочнев и Митя.

— Вперед! — властно командовал Сочнев.

— Вперед! — исступленно вторил ему Митя.

— Вперед! Ура-ра!.. — подхватили партизаны.

И немцы побежали. Слышно было, как, панически перекликаясь, оставляя убитых, бросая оружие, бежали они назад к хуторам. А со стороны железной дороги им вдогонку доносились все новые и новые взрывы нарастающей силы — горел эшелон, рвались боеприпасы. И небо над лесом светилось неровным светом зарева.

Негромко переговариваясь, партизаны возвращались в лагерь, сваливали у костра трофейное оружие. Фельдшер, стоя на коленях, мастерил носилки для Груздева. Двое в стороне рыли могилу, чтобы похоронить обходчика. Вера, примостившись у пня, писала радиограмму, Соня выстукивала позывные. Часовые замерли на посту.

Сочнев еще раз оглядел лагерь, кивнул Очерету, и они быстро ушли к железной дороге встречать Базанова.

Группе предстоял обратный путь…

Я вспомнил об этом случае, когда, перелистывая страницы «Истории Великой Отечественной войны», прочитал, что партизаны уничтожили тысячи эшелонов противника с живой силой и боевой техникой.

Всего один случай из тысяч. Крошечный кусочек истории. Одна строчка радиограммы. Но ведь это частица вашей жизни, товарищи моей юности, комсомольцы сорок первого года!