Романтические истории

НЕПРИЕМНЫЙ ЧАС

В этот день Андрей Петрович приехал на завод позднее, с утра задержался в тресте. Тяжело ступая и по обыкновению не поднимая головы, прошел к себе в кабинет. У самых дверей успел заметить две тесно сдвинутые маленькие туфельки и сразу раздражился — всем отлично известно, что приемные часы директора после обеда.

Он сел за стол, полистал календарь, проглядел записи. Передвинул папку, переложил карандаш.

Рабочее настроение не приходило. Все утро ссорился с директором соседнего завода из-за нескольких калориферов, одинаково необходимых двум предприятиям. Оба директора распалились, наговорили друг другу много обидного и несправедливого. Раньше такая перепалка бодрила и веселила. Но сегодня, хоть калориферы и достались ему, на душе было нехорошо. И, вспоминая того, другого, побежденного директора, обиженно поджимающего губы, Андрей Петрович испытал незнакомое чувство стеснения, неловкости, чуть ли не жалости…

«Грипп у меня, что ли? — подосадовал он. — Вот не вовремя — конец месяца. И еще посетители неуместные!..»

Он позвонил. Заглянула стареющая секретарша в рыжих кудряшках.

— Кто ждет? Почему не в приемные часы?

— Андрей Петрович, по общественным делам!

В ее голосе была ирония. Он поморщился, и она сочувственно пожала плечами.

— Массы!.. Два часа поджидает.

Он поглядел на нее и усмехнулся. Она коротко тряхнула кудряшками, вышла. За дверью послышался ее резкий голос:

— Пожалуйста, ненадолго! Андрей Петрович очень занят.

Скрипнула дверь.

— Садитесь. Слушаю.

После минуты молчания он поднял голову от папки с бумагами. На него неподвижно смотрели серые, широко расставленные глаза в круглых очках.

— Я подожду, пока вы освободитесь.

«Сова! — мысленно обозвал ее Андрей Петрович. — Не отвяжешься». — И неохотно отодвинул папку — письмо было интересное, из управления по новой технике.

— Моя фамилия Антипина. У меня поручение от профсоюза.

И втянула губы, будто ожидая отпора, стала еще больше походить на совенка. Ей было не больше двадцати пяти.

Директор привычно выразил на лице преувеличенное внимание.

— Анна Ивановна Зубцова очень тяжело заболела, — произнесла она торжественно, как приговор. Но директор молчал, и она добавила с возмущением: — Очень высокое давление! Я была у нее вчера.

— Зубцова… Так. Где она у нас работает?

— Да это же химик из нашего технологического! — обиделась Антипина.

— Ага! — так и не вспомнив, сказал директор. — Что требуется от меня?

— Вы должны поехать к ней домой.

— Домой? — удивился Андрей Петрович. — Я не врач.

— Вы руководитель! — Она смотрела на него сквозь очки не мигая.

Андрей Петрович хмыкнул и откинулся на спинку стула.

— Вы полагаете, я могу посетить каждого заболевшего из семнадцати тысяч, работающих на заводе? Вы сами недавно у нас работаете?

— Уже больше года.

— Уже!

— Да! — с вызовом сказала она. — Уже!

— Вы за этим пришли? Или ей нужна помощь жильем, деньгами…

— Ничего ей не нужно! Кроме того, чтобы вы приехали и извинились!

— Чтобы я что сделал?

Они сидели неподвижно, тараща глаза друг на друга, как двое глухих. Но вот у нее задрожал подбородок, она протянула судорожно стиснутый кулачок с запиской и сказала жалобно:

— Пожалуйста. Тут адрес. Даже если вы ее ненавидите… Ведь у нее из-за этого обострение.

Андрей Петрович почувствовал, как противная тяжесть, лежавшая на сердце с утра, заворочалась в груди.

— Послушайте, — сказал он, сдерживаясь, — вы предъявляете мне непонятные претензии… В неприемный час… Я даже не знаю, о какой Зубцовой речь!

В кабинет шумно и развязно вошел, сияя толстыми щеками и карими глазами, молодой конструктор Федоров, через плечо Антипиной бросил на стол чертеж.

— Все разместилось, Андрей Петрович!

— Говорил же тебе! — оживился директор и расправил чертеж.

Они поочередно с силой тыкали карандашами в ватман, непонятно кричали: «Встык!», «В упор!», «В торец!», «А?» — И потом долго молча смотрели друг на друга смеющимися глазами.

— Валяй приступай! — крикнул директор в стремительную плотную спину Федорова и, сразу повеселев, обернулся к девушке.

— Так на что там обиделась эта ваша Анна Ивановна?

— На прошлой неделе вы проводили совещание по новой технике. Ругали метод, разработанный в нашей лаборатории. Анна Ивановна хотела пояснить, встала. А вы что ей?..

— Что я мог сказать? — Андрей Петрович пожал плечами. — Мне еще до совещания было ясно…

— Вот, вот! Вы отмахнулись и обозвали чепухой.

— Не помню. Возможно.

— Она положила на этот метод год поисков. А вы — рукой! И — чепуха! Но дело не только в этом. Мы все считаем, что метод правильный. И вот у нее давление! И она лежит. Я была у нее вчера…

Обвиняющий тон и вся ее маленькая фигурка с немигающими глазами в круглых очках начинали походить на кошмар.

— Уважаемая товарищ Антипина, мне некогда. Ни разговаривать с вами. Ни ездить по больным. А если ваша Зубцова приняла что-то на свой личный счет… Так здесь завод, а не санаторий для неврастеников. И одно случайное слово… Подумаешь, нежности!

— Как же случайное! — Антипина всплеснула ладошками. — Как случайное, когда вы вот уже сколько лет систематически преследуете и унижаете ее. На каждом шагу. Не пропуская ни малейшей возможности. Упорно сокращаете ей жизнь!

Некоторое время Андрей Петрович молча смотрел на Антипину, стараясь понять, что происходит. Может быть, он что-то забыл? Путает? А может быть, перед ним сумасшедшая, которую, он принимает всерьез? Он почувствовал, что разбит и смертельно устал.

— Хорошо, — сказал он, — объясните. И покороче.

Девушка прижала стиснутые кулачки к груди и заговорила:

— Четыре года назад вы принимали завод, знакомились, вошли к ней в лабораторию. Мне рассказывали, как вас тут все ждали. Знали, что вас только что наградили орденом за большое строительство. И она ждала, готовилась. И вот вы вошли с главным инженером. Она стала говорить, объяснять. Историю. Поставьте себя на ее место. Она тут с первого дня. На пустом месте. И пятнадцать лет! А вы? Вы мимоходом глянули на нее и отвернулись. И больше ни разу — в глаза. Ни разу за все годы. Вы тогда увидели на потолке пятно — протекло что-то. И, не дослушав, на полслове вышли. И все. И больше никогда в лаборатории. Случая не было. Зато обидеть ее случай находился всегда! Тысячу раз она спрашивала себя: за что? Почему она вам не понравилась с первого взгляда? Чем раздражает? Голосом? Характером? Она говорит: стоит ей показаться поблизости, как вы уже раздражаетесь, мрачнеете, отворачиваетесь. И это ее терзает.

— Послушайте, товарищ Антипина! — нетерпеливо перебил Андрей Петрович. — По-видимому, эта ваша Анна Ивановна просто больной человек. Поговорите с ее родными, разъясните.

— Нет у нее родных! — со злым отчаянием воскликнула девушка и покраснела. — Извините, я не кричу. Но она совершенно одна. Семья развалилась — война. Живет только заводом. Каждый день последняя уходит. Больной человек? А почему же, когда она встречается с вами в цехе, в коридоре, иногда вот так столкнется — и здоровается, вы никогда не отвечаете?! Голову вниз или в сторону — и мимо. Говорите, нежности. А ей это каждый раз как пощечина!

— Мало ли что кому кажется! — усмехнулся Андрей Петрович.

Ну как он может объяснить, что давно усвоил себе привычку не замечать тех, кто ему в эту минуту не нужен? Как объяснить, что это самозащита, способ не рассеиваться, чтобы не упустить главной мысли, которой живет сегодня, сейчас. Иначе ведь нельзя работать, руководить огромным хозяйством, тысячами людей. Как объяснить этому младенцу… Что-то проснулось в ее неподвижных серых глазах. Любопытство! Разглядывает его. Это уже наглость.

— Ну, вот что, я занят. Если у вас больше нет конкретных фактов… — Он посмотрел на нее уничтожающе, как уже давно научился смотреть на людей, которые от него зависели и мешали.

— Есть еще факты! — упрямо сказала она, не отводя глаз.

Может быть, она просто глупа?

— В начале года на конференции вы дали слово всем записавшимся. Всем, кроме нее. А она готовилась. Написала выступление. Два раза читала его нам.

— Как я могу помнить все эти подробности! Ну, увидел незнакомую фамилию… Зубцова? Вот, вот. Время было позднее… Да вы хоть напомните, какая она… внешне, лицо, что ли. Ведь я до сих пор не знаю, о ком вы говорите!

Наконец-то и она растерялась. У нее даже лицо обмякло и рот приоткрылся.

— Не помните! Господи боже мой, такая чудесная… Такой человек! Ей лет под пятьдесят. Невысокая. Глаза! Удивительно добрые глаза. Такая милая, спокойная… Ну, я не знаю, как описать!

Андрей Петрович встал, вышел из-за стола.

— Давайте кончать. Поверьте мне, все это сплошное недоразумение. Никогда ничего против нее я не имел. Дело только в ее мнительности. Так ей и скажите. Договорились?

Она растерянно кивнула.

— И вот что! — Он обрадовался, что тягостный разговор окончен. — Чтоб уж совсем ее успокоить, расскажите ей, что я даже не знаю ее фамилии и совершенно не помню ее лица! — Он замолчал, добродушно улыбаясь и ожидая, чтобы она ушла.

С девушкой стало твориться что-то непонятное. Лоб и шея покрылись красными пятнами, глаза за стеклами потемнели, губы затряслись.

— Даже лица ее!.. — сказала она с ужасом. — Лица! Нежности!.. Как, как вы только можете… — Она вскочила, попыталась еще что то сказать, но у нее вырвались какие-то нечленораздельные, рыдающие звуки, и она выбежала из кабинета.

Андрей Петрович пожал плечами, покрутил головой, буркнул что-то вроде:

— Дамочки! — и уселся за стол.

Он снова принялся за письмо из управления. Письмо показалось неинтересным. Взялся за почту. Читал, подписывал, подчеркивал, зачеркивал. Разговор с девушкой не шел из головы. В комнате будто продолжало звучать то выражение обиды, отчаяния и презрения, с которыми она говорила последние слова. Он стал думать о Зубцовой, пытался вспомнить ее лицо. И не мог. И это было почему-то неприятно. Так неприятно, что мешало нормально дышать, теснило грудь. Казалось, достаточно вспомнить, чтобы отвалилась глыба и можно было вздохнуть полной грудью. Он мучительно напрягал память. Но в памяти, как нарочно, возникали лица и картины давних лет. Будто по стеклу перед ним текла эта дымка неясных очертаний, а сквозь стекло он видел свою плотную руку с набрякшими пальцами и кустиками черных волос на суставах, бумаги, стол.

Вот молчаливый крепыш с бычьей шеей — сокурсник, одаренный математик Валя Носенко, а вот остряк и выдумщик Яшка Халецкий с чахоточными глазами и торчащим кадыком. Возник накат из сосновых бревен, склонилась над костром дежурная медицинская сестра Леонора. Из-за нее у него с комбатом были натянутые отношения. Но комбату везло… Где они все, кто они теперь? Отстали, осели, поблекли… А его жизнь после войны сразу развернулась и помчала, как праздничный поезд — с громом и музыкой. Одна за другой крупнейшие на всю страну стройки, награды, газеты… Но сейчас вспоминается почему-то прежнее — институт, фронт… Лица Зубцовой не было. Он даже вообразил себе ее полупустую комнату и кушетку с огромной белой подушкой. Но вместо лица — мутное пятно, сквозь которое просвечивало: «В ответ на ваш номер…» Фу, наваждение! — отмахнулся Андрей Петрович, решительно отодвинул папку и пошел в цех — посмотреть в натуре то, что они с Федоровым решили переделать.

Секретарша, видимо, просигналила Федорову, потому что тот уже нагонял его гулкой рысцой, сияя и лоснясь.

— Последняя примерочка?

«Чему он радуется?» — подозрительно подумал Андрей Петрович.

— Еще идея, Андрей Петрович! Разобрать ту стенку и дать сквозной транспорт!

Никогда раньше его не раздражало, что у Федорова толстые щеки и что говорит он, захлебываясь слюной. Но сейчас это вдруг сделалось нестерпимым. Глыба в груди повернулась и уперлась углом в горло. Он принялся усиленно думать о другом. Снова увидел пустынную комнату и одинокую фигуру на кушетке. Лежит там и страдает. Вообразила, что он только и мечтает, как бы ее унизить…

Он даже усмехнулся. Федоров заметил:

— Вы сомневаетесь! Сейчас измерю шагами…

Да, в нем не было нежности. Но разве иначе он мог бы делать свое нечеловечески трудное дело?! Она должна это понимать, вместо того чтобы лежать там и пережевывать, когда он не поздоровался, когда оборвал, когда не ответил. Негодует, мучается, сердце как-то там реагирует, начинаются всякие гипертонии… Он вдруг так ясно увидел этот красный живой комочек, который судорожно сжимается от одного грубого слова, что ощутил его в своей груди. И тотчас испытал пронзительную боль.

Он прислонился к стене, прикрыл глаза. «Неужели от простуды?» — подумал он, еще не понимая, что происходит. И, злясь на себя, грубо прервал тараторившего Федорова:

— Фантазируете! А как трудоустроить рабочих на время ремонта? Подумайте и завтра доложите.

Федоров от удивления выпучил глаза, и лицо его сразу стало глупым.

Директор повернулся и тяжело и прямо пошел прочь. Перед кабинетом задержался, спросил секретаршу:

— Зубцова, Анна Ивановна. Знаете такую?

Она преданно посмотрела на него своими бесцветными глазами, стараясь понять, какого ответа он ждет. И не поняла. Его сильное лицо с крупным, мясистым носом и твердым взглядом из-под густых черных бровей вдруг показалось незнакомым — что-то мягкое, растерянное, даже незначительное было в нем. У нее защемило в груди.

— Зубцова, как же! Химик из технологического. А что, Андрей Петрович?

— Ничего. Стало быть, знаете… — Он странно поморщился.

— Вот что, — категорически сказала она, — вам время ехать обедать.

— Время, время, — машинально повторил он и вошел в кабинет.

Черт возьми, что с ним сегодня? Может, просто старость? Старость, которая обрушивается на тебя внезапно в разгар благополучия. И сдало сердце. Кажется, все началось с утренней ссоры с соседним директором. Потом эта нелепая история с Зубцовой… Да нет, сентиментальная чепуха! Нужно смотреть правде в глаза. Просто у него грудная жаба, стенокардия — профессиональная болезнь директоров. Эта мысль принесла облегчение — так было понятнее. Он исчерпал резервы. Ведь он не жалел не только других, но и себя.

Он ясно увидел свой первый кабинет после демобилизации. Посреди тайги стол из неструганых досок, полуприкрытый кумачом с отстиранным лозунгом. И ночь! Знаменитая ночь, когда был спасен котлован и вся стройка. Половодье размыло дамбу. Казалось, воду не остановить. Шестнадцать часов вода легко сносила все, что швыряли на ее пути. Люди измотались и отчаялись. Он собрал их вот так — в кулак. И всю ночь, еще шестнадцать часов, пробыл с ними по пояс в ледяной воде, заделывая брешь. Поставил на дамбе МАЗы, они светили фарами в котлован. Вода чернела и рябила, как нефть. Со всех сторон только одно: «Давай! Давай! Давай!» Наверняка не одного он обидел в ту ночь. А если бы он пожалел тогда триста человек? Или хотя бы одного?

И воду остановили. И на том месте теперь стоит завод! Что же важнее? Да разве с ним кто-нибудь считался? Его доля была легче? Как он жил все эти годы?

Андрей Петрович стал думать о семье, с которой столько лет жил врозь. Когда приезжал с очередной стройки в Москву, чувствовал себя в своей квартире на Арбате гостем. Всю жизнь после войны, по существу, он был одинок. Жена как-то сказала ему, что он очерствел, что все друзья отошли от него. Что так жить нельзя. Нельзя!.. В животе, где-то у самой спины, снова зашевелился холодок. И возник ужас. Он стал ждать боли. Но боли не было. А был сплошной, все заполняющий ужас, какого он дотоле не знал.

— Что, что, почему? — беззвучно шептал он. — Неужели жизнь, награды, душевное спокойствие — все неправомочно? — Ноги ослабли и противно задрожали. Стало тошнить. Бред! Обыкновенный сердечный припадок…

Он прижался лбом к стеклу. Главное — устоять. И смотреть, смотреть сквозь пелену. Вон из склада. Идет. Снабженец. Читает. На ходу. Накладную. Спешит. У него все работают. Без нежностей. Без дамских штучек. Подумаешь, одиночество. Сердце не терпит одиночества. Не может в одиночестве? Ему нужна нежность. А нежность — это что? Соприкасание сердец. Кто это сказал? Или же он сам только что придумал? Нет, нет, нет, он жил правильно. Что перевешивает на весах истории — этот завод или Анна Ивановна Зубцова?

Постепенно страх рассеялся. Пелена исчезла. Между высокими корпусами на асфальте ярко и жарко горел солнечный треугольник. Как в детстве, потянуло на горячий асфальт босиком…

В кабинет заглянула секретарша.

— Машина у подъезда, Андрей Петрович.

Он с удивительной легкостью спускался по лестнице. На повороте из широкого окна ударило солнце. Задержался, жмурясь и грея лицо. Там, за окном, ярко-оранжевый кран тянул гусиную шею, и в клюве у него покачивалась розовая плита.

— Законно! — прохрипел кто-то рядом.

Рабочий в замасленной спецовке, по-обезьяньи оттопыривая нижнюю губу, щурился на стройку. Он даже не взглянул на директора. И Андрей Петрович подумал, что, в сущности, этому рабочему завод тоже дороже, чем он, директор, Андрей Петрович, со всеми его переживаниями и страданиями… И впервые в жизни он испытал острое чувство ревности. И понял, что ревность — это тот же страх перед одиночеством.

Теперь он знал, что припадок непременно повторится. Он быстро шел к выходу, непривычно высоко неся голову. Но ему никто больше не встретился.

Он сел очень прямо рядом с шофером.

— Обедать? — услужливо полуобернулся шофер.

Но Андрей Петрович почему-то боялся взглянуть в его веселые темные глаза, таящие безразличие. Шофер, не получив обычного кивка, удивленно повернулся всем туловищем.

Андрей Петрович застыл, напряженно выпрямившись, мучительно вспоминая надпись на смятой бумажке, оставленной у него на столе девушкой. Было как в детстве, когда во сне глотаешь что-то круглое, огромное и никак не можешь заглотнуть. «Большому расти!» — говорила бабка. Перед ним на миг мелькнула ее груз высокая ная фигура с мужским лицом. Наконец он вспомнил название улицы, номер дома… Квартира? Номер квартиры! Скорее! Иначе… Иначе произойдет нечто страшное… Мысли начали путаться. Вдруг он подумал, что сила, которая так давит, так распирает ему грудь изнутри, — это нежность, которая копилась все эти годы, которой он не давал выхода, которую скрывал от себя и от других и которая сейчас разрывает ему сердце. Скорее увидеть ее лицо, узнать — и все еще обойдется. Но квартира не вспоминалась, а времени уже не было. «Ну ничего, я найду, я разыщу, — не то думал, не то шептал он, — пусть только дождется».

— К Зубцовой! — сказал он очень громким тонким голосом.

Он еще назвал улицу. И когда машина мягко тронулась, медленно стал откидываться на спинку. Внутри что-то отпустило. И точно волна хлынула из сердца, обжигая грудь. Сделалось легко. Он все отклонялся назад. А спинки все не было и не было. И он все опускался и опускался навзничь.