Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Введение

Нарва и Ивангород — замок Ливонского ордена и русская крепость, стоящие друг против друга на противоположных берегах реки Наровы на расстоянии полета пушечного ядра. Если бы у нас появилась возможность с высоты птичьего полета окинуть взглядом всю русско-ливонскую границу 500-летней давности, картина получилась бы впечатляющей. С русской стороны пограничного рубежа, подобно воинам передового полка, не отрывающим взора от вражеских позиций, стояли мощные укрепления Ямгорода, Копорья, Изборска, Красного городка, Острова, а против них, по ту сторону границы, в таком же напряженном ожидании застыли ливонские крепости Нейшлос, Мариенбург, Лудзен, Нейхаузен, Розитен.

С тех самых времен, когда волны Варяжского моря бороздили драккары могучих викингов, его акватория и прибрежные территории являли собой своеобразную контактную зону — место встреч и смешения племен и народов, языков и культур, где в едином звучании сливались шум кровавых битв и звон монет, наполнявших мошну предприимчивого купца. Уже тогда начала оформляться та целостность многообразия, ставшая неотъемлемым атрибутом балтийского Средневековья, которая предполагала тесное единство двух форм международного и межгосударственного взаимодействия — выгодной торговли, с одной стороны, и конфликтов из-за пограничных территорий или распределения торговых прибылей — с другой. Интенсивность международных контактов, являвшаяся прямым последствием близкого соседства, обусловила возникновение особого экономического, правового, социально-политического и культурного пространства, куда наряду с хинтерляндом городов Ганзейского союза входили также Орденская Пруссия и государства средневековой Ливонии.

Целостность данного пространства подчеркивалась не только общностью исторического развития образующих его областей, но и так называемым «немецким фактором», следствием немецкой колонизации Восточной Европы. В конце X в. ее волны захлестнули земли западных славян к востоку от Эльбы и оттуда покатились далее на восток, чтобы спустя два столетия достичь земель, простиравшихся от устья реки Дюны (Даугавы) на юге и до Финского залива на севере. В этом неизведанном краю, где обитали племена ливов, леттов, куршей и эстов, было много густых лесов, плодородных земель, судоходных рек и озер, по которым груженные товарами купеческие суда легко могли достигать владений Великого Новгорода и Пскова, откуда наезженные торговые тракты вели в сторону Волги, Каспия и далее — в сказочно богатые города Востока.

Особый интерес к освоению восточноприбалтийских территорий проявили граждане городов Нижней Саксонии и Вестфалии. В середине XII в. они проторили путь к устью Дюны и завязали торговые отношения с местными племенами. Первыми, кого они встретили в этом краю, были ливы, отчего вся местность вскоре получила название Ливония. Дорога туда из Германии была неблизкой, да к тому же Балтийское море не знало зимней навигации, из-за чего пришлому люду, дабы избежать капризов стихии, приходилось зимовать в чужих краях. Обустраивались они основательно: закладывали поселок, возводили вокруг него укрепления, предназначенные для защиты его обитателей от воинственных племен, внутри бревенчатых стен строили дома, складские помещения, церковь. Вслед за купцами в сторону восточнобалтийского побережья двинулись католические миссионеры, которые с благословения Святого престола начали привлекать языческие народы в лоно Римско-католической церкви.

Немецкая колонизация прибалтийских земель и христианизация вызвали сопротивление местного населения, что заставило носителей нового порядка в поисках эффективных способов воздействия обратиться к военной силе. Епископ Альберт фон Букесховден (1199–1229) основал в 1201 г. город Ригу, заложив краеугольный камень в здание ливонской государственности, а посредством раздачи феодов обрел вассалов, способных к управленческой и военной службе. Оплотом власти рижского епископа должен был стать основанный им в 1202 г. духовно-рыцарский орден меченосцев (fratres milicie Christi de Livonia, fraters gladiferi, Schwertbrüder)[1], однако его появление существенным образом изменило соотношение сил внутри страны. Обладая значительным военным потенциалом, орден в лице его руководства не желал довольствоваться ролью послушных исполнителей чужой воли и старался укрепить свою политическую самостоятельность. После того как римский папа Иннокентий III в 1207 г. разрешил ордену оставлять себе треть завоеванных земель, он превратился в одного из феодальных государей (ландсгерров) Ливонии и даже стал оспаривать властные прерогативы главы Рижской епархии. 22 сентября 1236 г. в битве с литовцами при Сауле меченосцы потерпели сокрушительное поражение, а годом позже остатки ордена были инкорпорированы в Немецкий (Тевтонский орден), образовав третье — после имперского и прусского — подразделение, которое в отечественной исторической литературе не совсем точно именуется Ливонским орденом[2].

Объединение орденов ускорило покорение народов Восточной Прибалтики и благоприятно отразилось на расширении масштабов немецкой колонизации. В 1267 г. была завоевана Курляндия, в 1290-м — Земгалия, после чего комплекс территорий Старой Ливонии, где ныне расположены суверенные республики Латвия и Эстония, приобрел узнаваемое очертание. В полном же своем объеме он оформился только после установления господства ливонских рыцарей над восточной частью Латгалии (1312) и приобретения Немецким орденом Северной Эстонии (1346)[3].

Во второй половине XIX в. в польской и российской публицистике появилось выражение «натиск на Восток» («Drang nach Osten»), вобравшее в себя весь негатив, который до недавнего времени был свойствен восприятию восточноевропейской немецкой колонизации в славянских государствах. Впрочем, то же выражение вскоре оказалось в арсенале германской и прогерманской пропаганды, где в корне изменило свой изначальный смысл, превратившись в символ геополитического противостояния «цивилизации» немецкого Запада «варварству» славянского Востока. Применительно к истории средневековой Ливонии идея противостояния двух «миров» акцентировалась конфессиональными и культурными различиями католиков-немцев и православного населения русских земель.

Между тем следует признать, что «теория противостояния», идеально подходящая для всевозможных политических спекуляций, в основе своей примитивна и чрезвычайно упрощает реальную ситуацию.

В XIII в. на восточноприбалтийских землях шло сразу несколько встречных колонизационных потоков. В случае пересечения векторов их движения возникала угроза серьезных конфликтов, что при полном отсутствии норм международного права могло обернуться большой кровью. Однако к концу XIII в. их встречное движение приостановилось, благодаря чему начало драмы оказалось отсроченным на два с лишним столетия.

Пограничная полоса, разделявшая Ливонию и русские земли, на протяжении столетий являлась территорией совместного использования и, как следствие, объектом обоюдных притязаний[4]. На этой почве возникали стычки, поводами для которых, как правило, служили нарушения границ угодьев, браконьерство, угоны скота, кража сена, рыбацких сетей или садков. Случались и вооруженные конфликты или «малые войны». Чаще всего являлись карательными походами, длились недолго, а главное, не приводили к переделу границы и аннексиям сопредельных территорий[5]. Иногда инциденты сознательно раздувались властями, которые намеревались посредством успешного военного похода повысить свой политический вес или решить внутриполитические проблемы. В ХІІІ–ХІV вв. особенно часто так действовало руководство Ливонского ордена[6], что никоим образом не означает, что правящая верхушка Новгорода и Пскова не практиковала подобных действий. Цепь мощных пограничных укреплений, расположенных западнее русско-ливонской границы, является тому неоспоримым свидетельством.

В качестве главного стабилизатора международных отношений, не позволявшего ни ливонцам, ни русским надолго погружаться в пучину войны, выступала взаимовыгодная торговля[7], благодаря которой уже в XIII в. поднялись и стали бурно развиваться ливонские города. Вслед за купцами с Готланда ганзейские купцы проторили широкие пути к берегам Волхова и уже в первой половине XIII в. основали в Великом Новгороде свою контору удобно расположив ее между двумя оживленными улицами — Ильиной и Славной — в непосредственной близости от речной пристани и знаменитого новгородского Торга. Центром этого поселения была католическая церковь Св. Петра, отчего сами ганзейцы прозвали свою новгородскую факторию Петровым двором, хотя среди горожан оно было известно как Немецкое подворье. Благодаря международному товарообмену, осуществлявшемуся при посредничестве ганзейской конторы, Новгород очень скоро превратился в один из самых мощных экономических и политических центров Северо-Восточной Европы. Через него проходил поток транзита западноевропейских товаров, следовавших в «низовые» русские города; сюда с обширных новгородских владений стекались столь желанные для заморских «гостей» пушнина и воск, которые составляли основу русского экспорта; здесь находила сбыт продукция боярских вотчин, а их владельцы, богатые и влиятельные новгородские бояре вкупе с духовенством и именитым купечеством, охотно приобретали продукцию городского ремесла «латинского» Запада — тонкие разноцветные сукна, ювелирные изделия, изысканные вина и белоснежную люнебургскую соль. Ганзейская торговля восполняла недостаток в цветных и благородных металлах, а в XV в. обеспечивала его первоклассным огнестрельным оружием. Завозили ганзейцы также продукты питания — мед, сельдь, а в случаях недорода и мешки с зерном.

Не будет преувеличением сказать, что торговля с Западом являлась жизненным нервом всей экономики Великого Новгорода, хотя умудренные в искусстве получения больших прибылей ганзейские купцы также не оставались внакладе. Аристократическая Европа жаждала дорогих мехов, ношение которых всегда подчеркивало высокое общественное положение их обладателя, а огромные романские и готические соборы нуждались в большом количестве восковых свечей. Так или иначе, но Немецкое подворье в Великом Новгороде редко пустовало: не успевали отбыть в родные края «летние гости», как в конце октября — начале ноября появлялись «гости зимние», которые жили на подворье всю зиму, дожидаясь апреля и «первой воды», т. е. открытия навигации. В первой половине XV в. на Немецком подворье одновременно проживало не менее 150–200 иноземных купцов, что вместе с их помощниками и служащими конторы составляло 600–800 человек. Некоторые ганзейцы умудрялись появляться на подворье дважды — и в летний, и в зимний сезоны, пока особый запрет не положил этому конец, дабы они своей сверхактивностью не сокращали прибыли прочих.

Наряду с Новгородом заметную роль в торговле с Западом играл Псков — первоначально в качестве «младшего брата», а с XIV в. как равноправный партнер ганзейских городов. Создавать там ганзейскую контору, впрочем, надобности не было: близость его к ливонской границе существенно облегчала сношения с Ливонией. К тому же значительная часть завозимых в Псков товаров там не задерживалась, а следовала транзитом в Новгород, Полоцк, Витебск, Смоленск, поскольку в самом Пскове, где не было такого богатого, как в Новгороде, боярства и купечества, возможностей для реализации заморских диковин было не в пример меньше[8].

Новгород и Псков не были единственными местами, где русские и ливонские купцы заключали выгодные сделки. Новгороду принадлежал довольно большой участок балтийского побережья — от Наровы до Невы, — и граждане ливонских городов выезжали торговать с русскими купцами на Лугу и Неву. Рижане были частыми гостями Полоцка и Смоленска, принадлежавших тогда великим литовским князьям. Русские купцы также нередко отправлялись в чужие края. Новгородцы уже в XII в. совершали поездки на Готланд и торговали в Висби, где имели свое подворье с православной церковью, освященной в честь покровителя путешественников св. Николая. Правда, для плавания по Балтике они должны были фрахтовать ганзейские суда, гораздо более быстроходные, с большими трюмами и лучше приспособленные для морской торговли, чем русские парусно-гребные речные суда. Но охотнее всего торговые люди из русских земель посещали ливонские города. В Риге, Ревеле и Дерпте они селились компактно рядом с православными церквями, которые служили не только местом общения, но и, возможно, корпоративного судопроизводства. Впоследствии из этих поселений возникали целые кварталы, которые существовали вполне легально и были даже защищены городским правом. «Русская деревня» в Ревеле, где проживали новгородцы, обладала, по-видимому, выборным самоуправлением и рядом других привилегий; в Риге закон разрешал русским людям покупать дома в черте города[9].

Торговые отношения редко обходятся без трений. Между жителями русских городов и ганзейцами также время от времени возникали конфликты, однако серьезных последствий они, как правило, не имели. Обоюдная заинтересованность сторон в сохранении торговли приводила к довольно быстрому их устранению путем переговоров, которые завершались заключением взаимовыгодных договоров.

В основе русско-ганзейских деловых отношений лежал принцип равноправия договаривающихся сторон, призванный обеспечить им взаимовыгодное партнерство. «Пусть новгородцы обращаются с Немцами как со своими братьями, новгородцами; пусть и Немцы обращаются с Новгородцами как со своими братьями, Немцами» — эти слова ганзейского договора с Новгородом от 1436 г.[10] как нельзя более точно выражают суть означенного принципа. В соответствии с ним русские купцы именовали своих торговых партнеров из Ливонии и Германии не иначе как «приятели» и «соседы милые», а те, в свою очередь, обращались к новгородским адресатам со словами «высокочтимые друзья».

К числу подобных равноправных и взаимовыгодных договоров относился и так называемый «Нибуров мир» 1392 г. получивший название по руководителю ганзейской делегации любекского ратмана Иоганна Нибура. Согласно его условиям, ганзейские купцы могли беспрепятственно торговать в Великом Новгороде, а русский торговый люд получил свободный доступ («чистый путь») в Ливонию, право беспрепятственного проживания в ливонских городах и плавания к «Готскому берегу»[11]. Благодаря «Нибурову миру» ливонцы уже в первые десятилетия XV в. начали играть все более заметную роль в русско-ганзейской торговле, а к середине столетия фактически монополизировали весь восточный отрезок Великого Ганзейского пути, который связывал Ригу и Ревель с Псковом и Новгородом. В руках ливонцев оказалось и управление Немецким подворьем, а заключение новгородско-ганзейских договоров первой половины XV в., как и соглашения 1472 г. благотворно отразившихся на развитии торговых связей Новгорода с Ганзой, состоялось при их активном участии[12].

Однако дипломатия — слишком специфичный тип общения, зачастую не дающий представления о подлинных чувствах, которые питали друг к другу договаривающиеся стороны. Где уж тут говорить о восприятии «чужака» на бытовом уровне, сквозь призму заурядной повседневности. Коллективное сознание эпохи Средневековья изучать сложно, хотя бы в силу «безмолвия» абсолютного большинства населения, чьи мысли, эмоции, чаяния лишь слабыми контурами проступают в текстах средневековых хроник и практически неуловимы в пунктах межгосударственных соглашений. Поражает то, насколько мало сведений о русско-ганзейской торговле содержится в новгородских и псковских летописях[13] — о ливонских немцах речь заходила главным образом в связи с конфликтной ситуацией или дипломатическими демаршами. Неудивительно, что при таком выборочном освещении событий образ «немца Вифляндской земли» в русском средневековом нарративе получил устойчивый негативный окрас.

Различия в языке, обычаях, манере поведения и религии давали о себе знать. Иностранец в русских городах всегда находился под неусыпным контролем, а его действия воспринимались с настороженностью. Желание получше рассмотреть все непривычное и удивительное в Новгороде или Пскове русским людям казалось подозрительным. Путешественник Жильбер де Ланноа, посетивший Псков в 1413 г., отметил в записках, что в «замок» (Кремль) никто из чужеземцев не смеет войти под страхом смерти[14]. Что ж, у местного населения были основания не доверять такого рода гостям, поскольку их интерес к русским городам, случалось, содержал скрытый умысел, а привезенные ими сведения поступали к иноземным государям в виде разведывательных данных.

Нередко бывало и так, что ганзейцев в русских городах насильно принуждали к отъезду или сажали под арест. Случалось, что новгородцы нападали на Немецкое подворье или грабили церковь Св. Петра. С другой стороны, русские также временами жаловались на дурное обращение с ними в ливонских городах, утверждая, что они подвергаются там грабежам, побоям и даже убийствам. Конфликты вспыхивали довольно часто. В подавляющем большинстве случаев корень зла находился не в религиозных разногласиях, национальной неприязни или политических противоречиях, а в характере тогдашнего торгового обмена, предполагавшего как честные сделки, так и самое откровенное жульничество. «Не обманешь — не продашь» — что лучше этой старой русской поговорки выразит тягу к мошенничеству, весьма распространенную в торговых кругах тех времен?

На протяжении почти всего XV в. главными поводами для русско-ливонских разногласий в сфере торговли являлись «наддачи» (Upgift — шкурки, прилагавшиеся к партиям пушнины) и «колупание» выставленного на продажу воска, т. е. взятие проб для установления его качества. Русские выступали против подобной практики, однако ганзейцы неизменно настаивали на сохранении «старого обычая», ссылаясь на случаи мошенничества, когда в партии мехов недобросовестные продавцы подменяли дорогие шкурки дешевыми, а воск поставляли с залитыми внутри камешками, шишками и прочим мусором. Но и у ганзейских купцов временами рыльце было в пушку, и тогда обиженные новгородцы адресовали ливонским городам обоснованные жалобы на слишком короткие куски сукна, которые они оплачивали как стандартные, слишком легкие мешки с солью, слишком маленькие бочонки меда или вина.

Такое происходило нередко, но обоюдная заинтересованность сторон и восстановлении торговли неизменно приводила к устранению причин конфликта. Провинившегося ганзейского купца староста Немецкого подворья подвергал наказанию — штрафу или даже аресту (специально для таких случаев на подворье существовала тюрьма). Сведения о злостных нарушениях сообщались руководству Ганзы и разбирались на заседаниях ганзетага, съезда представителей ганзейских городов. В самом Новгороде споры горожан с ганзейцами разбирались тысяцким, посадником или архиепископом, который при отсутствии в Новгороде сильной княжеской власти часто выступал как посредник в переговорах между новгородцами и представителями Немецкой Ганзы.

Тесное общение новгородцев и псковичей с ливонскими и «заморскими» немцами обусловило взаимодействие культур, что было бы в принципе невозможно в условиях жесткой конфронтации[15]. Для немецких купцов, торговавших в русских городах, считалось обязательным знание русского языка, благодаря чему нижненемецкий диалект обогатился русскими словами и выражениями[16]. Иногда в Новгороде и Пскове пользовались ганзейскими мерами веса, одно время там имели хождение отчеканенные в Любеке артинги. Когда же в 1420-х гг. в этих городах появились монеты собственной чеканки, то они напоминали ливонские.

Польский историк начала XVI в. М. Меховский, например, отмечал, что псковичи не бреют бороды, как предписывал русский обычай, и платье носят немецкое[17].

Под влиянием западного искусства новгородские церкви второй половины XIV — начала XV в. получили свое пышное убранство. Романские и готические элементы — аркатуры на абсидах, стрельчатые проемы окон и порталов — в сочетании с русским изяществом и одухотворенностью создают неповторимую красоту жемчужин новгородской архитектуры — церквей Федора Стратилата на Ручью, Спаса на Ильине улице, Петра и Павла в Кожевниках. «Мастеры… Немецкий из-за моря», о которых сообщает Новгородская летопись, совместно с русскими зодчими возводили покои для архиепископа Евфимия, в том числе и великолепную, украшенную позднеготическими сводами парадную залу в Грановитой палате[18].

Пятнадцатое столетие многое изменило в русско-ливонских отношениях, привнесло в них дополнительную напряженность и драматизм. В 1403 г. псковичами было совершено нападение на округ Нейхаузен, где был уничтожен запас зерна[19]; то же самое повторилось в 1414 г. и на сей раз сопровождалось угоном скота[20].1427 г., когда закончился срок действия трехлетнего перемирия между Псковом и Ливонским орденом, был отмечен незаконным проникновением ливонцев на псковскую территорию[21]. Годом позже рижский архиепископ Геннинг Шарфенберг писал курфюрсту Бранденбургскому, что из-за нападений русских он не может прислать денег на подавление гуситского движения в Чехии. Разговор шел о псковичах, которые, по словам архиепископа, «к нам враждебно настроены и доказывают это при каждом удобном случае, творя насилие. Они угрожают нападением нам и нашим подданным, чтобы вытеснить нас из наших владений на земле и воде; они всюду, где только могут, нападают на наших людей, живущих на границе, грабят их, вешают, замучивают до смерти; и мы в нашем бессилии должны все это сносить, поскольку они, русские из Пскова, думают принудить нас таким образом к денежным выплатам, чтобы потом с полным на то основанием диктовать нам условия мира, предусматривающего всего лишь четырехнедельный срок в случае его расторжения. Мы обязаны таким образом постоянно находиться в ожидании нападения. Русские хотят войны, чтобы снова подчинить себе эту бедную христианскую страну, частью которой они уже овладели, и имеют для этого достаточно сил»[22]. Мирный договор, заключенный вскоре после этих печальных событий, запрещал проникновение на чужую сторону под страхом смерти[23], но жесткость мер не положила конец причинению взаимных обид. Впрочем, инциденты 30-х — начала 40-х гг. XV в. не нарушали утвержденного в 1428 г. мира[24].

Большинство конфликтов ливонских ландсгерров с Псковом XV в. происходило из-за местности под названием Пурнау (Пурнова), почти безлюдной полосы шириной не более 15–25 км, отделявшей окрестности Опочки от орденского округа Лудзен (Лудза). В грамоте о разделе латгальских земель, произведенном новгородцами и немецкими крестоносцами в 1224 г. «Порнуве», как и область Абрене, которая также станет объектом претензий ливонцев и Пскова, передавалась Рижской епархии, хотя, возможно, псковичи сохраняли при этом право собирать там дань[25].

Сложный ландшафт не позволял осуществить четкое размежевание зон псковского и ливонского присутствия, что и явилось основной причиной пограничных инцидентов XV в., которые по мере развития внутренней колонизации становились все чаще, продолжительнее, ожесточеннее.

Активность Пскова оказалась более результативной, поскольку тяжелое положение Ливонского ордена, в котором тот пребывал всю первую половину XV в., как и его борьба с рижскими архиепископами и Ригой, существенным образом ослабило военный потенциал «орденского государства» и сделало невозможным действенное военно-политическое сотрудничество ливонских ландсгерров и городов.

В 1443 г. между Псковом и Ливонским орденом был подписан 10-летний мир[26], но тогда же начался военный конфликт ордена с новгородцами и псковичами[27]. Долгая война оказалась ордену не под силу, и в 1448 г. он вынужден был совместно с епископом Дерпта подписать на невыгодных для себя условиях 25-летний мир. Псков также признал условия новгородско-ливонского мира, но от территориальных претензий отказаться не спешил. Более того, теперь, когда орден был серьезно ослаблен, в сфере его притязаний оказались владения Дерптской епархии и самого ордена. В 1450 г. ливонский магистр Гейденрейх Винке писал верховному магистру в Пруссию, что «русские схизматики из Пскова совместно с другими язычниками… большими отрядами ежедневно вторгаются в земли нашего ордена в Ливонии, уничтожают деревни, а подданных нашего ордена, что живут близ границы, угоняют с собой и продают язычникам (sic!) в вечное рабство, из которого те никогда не возвращаются». По этой причине в следующем году магистр намеревался предпринять поход на Псков[28]. До войны дело не дошло, но набеги псковичей не прекратились. «Чем дальше, тем больше», как писал в 1454 г. ливонский магистр Менгеде[29].

Зимой 1461/1462 г. псковичи начали возводить «на обидном (спорном. — М. Б.)» месте на берегу Великого озера (Чудского. — М. Б.) городок (названный позже Кобыльим), что возмутило ливонские власти и стало поводом для очередного серьезного конфликта Ливонского ордена с Псковом. Разгоревшаяся война закончилась победой псковичей, сумевших получить помощь от великого князя Московского Ивана Васильевича. По мирному договору 1463 г. ливонцы должны были уступить Пскову половину острова Порка и область Пурнау, в непосредственной близости от которой годом позже псковичи начали возводить крепость Красный городок. Ливонские государи, со своей стороны, также пытались укрепить границу. Этой цели, по-видимому, должны были служить расположенные в приграничной полосе «сторожевые поместья» (wardguter), подобные тем двум, что были пожалованы в 1468 г. магистром Менгеде вассалу ордена Якобу Коху[30]. Скорее всего, их владельцы обязаны были оповещать орден об угрозе вторжения извне и оказывать помощь местным властям при его отражении. Принимались и более жесткие меры. Так, в марте 1469 г. войско магистра, нарушив условия мира, вторглось в русские пределы близ Синего озера, перебило жителей окрестных деревушек и сожгло их дома[31], чтобы посеять на русской стороне границы страх и таким образом покончить с нападениями на собственную территорию. Результат был обратным — псковичи опять обратились за помощью к великому князю Ивану III и, заручившись его поддержкой, еще больше усилили напор, на что орден, не желавший смириться с потерей Пурнау и систематическими разорениями своих владений, отвечал адекватно.

Эта своеобразная вендетта набирала обороты и к началу 1470-х гг. создала патовую ситуацию, в которой ни один из противников не мог добиться решающего перелома в свою пользу. Силы были примерно равны. Возможно, фатальным для ордена и Ливонии мог бы оказаться военно-политический союз Пскова с Новгородом, но он так и не был оформлен. И дело заключалось не только в известной конфронтации двух русских «феодальных республик» вследствие торговой конкуренции, но и в сущности ливонско-новгородских отношений. Протяженность границы между Ливонией и землями Великого Новгорода была крайне невелика — всего-то несколько десятков верст по реке Нарове, а значит, и поводов для пограничных эксцессов было гораздо меньше, чем в случае с Псковом. Спорить по поводу конфигурации границы также особой надобности не было, поскольку ее довольно четко определяли извивы речного берега. Предметом спора, который на протяжении всего XV в. вели Новгород и Ливонский орден, был остров Кифхольм (Суурсаар) в устье Наровы, который часто служил местом русско-ливонских переговоров. В 1417 г. новгородцы собрались построить крепость на Нарове против Нарвы, на том самом месте, где позже, в 1492 г. начнется строительство Ивангорода[32], но план этот так и остался нереализованным.

Как бы там ни было, но до начала 70-х гг. XV в. русско-ливонские противоречия не выходили за известные рамки. Территориальные уступки, которых требовали от ливонских государей Новгород и главным образом Псков, не были чрезмерно велики и в какой-то мере являлись обоснованными, поскольку опирались на прецедент. «Малые войны» хотя и сопровождались жертвами и разрушениями, но затрагивали только узкую приграничную полосу, не причиняя особого вреда Псковщине и Ливонии. Что же касается русско-ливонской торговли, то, какие бы препоны в ней ни возникали, она никогда надолго не прерывалась, а аресты ганзейских купцов в Новгороде и закрытие Немецкого подворья не подводили ливонцев и русских к тому опасному рубежу, за которым их ожидала полномасштабная война, — подобная той, что отметила кровавой меткой наступление XVI столетия.

С псковичами, и с новгородцами ливонские ландсгерры при желании всегда имели шанс договориться, найдя компромиссное решение или сделав незначительные уступки. К этому подталкивали традиционность контактов, заинтересованность сторон в их сохранении, а также примерное равновесие сил. И пусть у Ливонии не было таких бескрайних просторов, как у Новгорода, но на ее стороне выступала мощная ганзейская «держава», за которой угадывалось присутствие «Священной Римской империи германской нации». Однако этот баланс, который отчасти гарантировал стабильность русско-ливонских отношений, был нарушен в 70-х гг. XV в., когда и Псков и Новгород оказались в состоянии зависимости от набирающего силу Московского государства. В 1460-х гг. великий князь Московский Иван III Васильевич (1462–1505) установил нечто вроде протектората над Псковом, чему немало способствовало желание псковичей получать от великого князя военную помощь для защиты пограничных территорий, отторгнутых ими у Ливонии в 1463 г. После того как Псков потерял свою былую самостоятельность и подчинился власти назначаемых из Москвы наместников, Иван III повел долгую и упорную борьбу за обладание Великим Новгородом, которая закончилась полным поражением города и включением всех его обширных владений в состав Московской Руси. Утратив независимость, оба бывших вольных города теперь должны были следовать политическим курсом Ивана III, который, к слову сказать, чаще всего руководствовался иными приоритетами, нежели интересами псковской и новгородской торговли.

После утраты Псковом и Новгородом независимости характер русско-ливонских отношений стал стремительно меняться. Это произошло по той простой причине, что в них появился новый и очень важный фигурант — Московское государство, Московия. Последствия изменения геополитической ситуации в Балтийском регионе уже давно обратили на себя внимание исследователей, хотя суть проблемы ими, как правило, сводится к одному лишь факту успехов централизаторской политики великого князя Ивана III и расширению пределов его владений («отчины»), вплоть до границ Ливонии. В пределах этого довольно узкого поля историки разных направлений и школ в соответствии со своими убеждениями расставляют знаки «плюс» и «минус», получая безупречную на первый взгляд концепцию, особенно если она дополняется идеей о целенаправленном продвижении России к берегам Балтики на рубеже XV и XVI вв. В зарубежной историографии политика Ивана III неизменно определяется как агрессия или экспансия, осуществляемая против католических государств Старой Ливонии; отечественные же историки склонны давать ей позитивные оценки, ссылаясь на то, что «выход к морю» обеспечивал оптимальные экономические и политические условия для поступательного развития российской государственности.